Текст книги "Вверяю сердце бурям"

Автор книги: Михаил Шевердин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 29 страниц)

– Яд там. Отравили воду.

Красноармейцы матерились. Кони понуро стояли и прятали головы в свои короткие тени. Ветер не приносил облегчения: ветер дул из Кызылкумов, а в Кызылкумах в это время года еще жарче, чем на холмах. Вот подул бы ветерок со стороны Зарафшана.

Кто-то из красноармейцев сказал:

– Абдукагар нарочно загнал сюда – от жажды погибать.

– Разговорчики!

Комиссар не допускал нарушения дисциплины даже в самых трагических обстоятельствах. Гибель от жажды, конечно, худшая из трагедий, но без разрешения боец не имеет права поднимать голос.

– Разговоры! Кони не имеют голоса. За коней бойцы говорят... Плохо. Очень плохо. И вот рядом, не очень далеко, внизу, красота и прелесть долины. Близок локоть, да не укусишь. Говорят, умирающему от жажды можно утешиться, наслаждаясь зрелищем садов. Умирающим от жажды видятся миражи – полноводные озера и свежая зелень садов. Рай у мусульман арабов – тенистые лужайки и журчащие струи, а потом уже еда и гурии. Вода! Ужасно хочется пить.

Они изнывают от жажды, а неподалеку – знаменитый Согд.

Красота и прелесть самаркандского Согда настолько известна, что нет никакой надобности рассказывать о них...

Кто это говорит? А, Мерген-проводник. Он страдает от жажды не меньше других, но молчит. Он водит их по горам и степям и совсем не виноват, что отряд попал в засаду. Пуля уже нашла Мергена. Вон у него рука замотана у локтя бинтом, темным от сукровицы. И к жажде Мергена добавилась боль от раны. Мергена, видимо, лихорадит. Рана наверняка воспалилась. Пуля, кажется, задела кость. Но Мерген и не думал проситься, чтобы его отпустили из дивизиона. Напротив, он сказал командиру:

– Помогать надо. Дорогу искать. Сила еще есть.

Мерген силен и могуч не только телом, но и духом.

Несмотря на то, что он страдал от раны, от жажды, он еще подбадривал бойцов.

– Стемнеет и поедем к воде. Сейчас не надо. Аб-дукагаровцы стреляют здорово. А ночью пули пойдут к звездам. А мы пойдем к воде. Воды много в арыках. Есть в Лоише ключ. Вода, ух, какая холодная! Зубы выскакивают от такой воды. У нас, у узбеков, есть такой поэт – Хафиз-и-Абру. Про наш Зарафшан он пел:

По обеим берегам Зарафшана

Сплошь шумят сады.

Кругом пашни, населенные места.

И цветут луга.

А золотые плоды

Здесь лучше, чем в других

местах.

Зарафшан, Зарафшан!

Я люблю тебя!

Во всех домах,

Во всех жилищах

Есть текучая вода.

Зарафшан – жители твои

Известны своим гостеприимством.

Заходи, странник,

Заходи, воин!

Я напою тебя из белой

касы

Холодом воды из источника!

Солнце палило и палило. Кони протягивали головы в сторону зеленого, многоводного Согда и жалобно ржали. Ржание их походило на стон.

Боец-связист Матраков почти потерял сознание от слабости. Он бредил. Ему казалось, что идет российский дождь – открытым ртом он будто ловил воображаемые капли воды.

– Подтянем излишек длинных поводков,– говорил Мерген. – Нельзя спускать поводья, нельзя ходить. Лежите. Силы тратить не надо. Скоро солнце пойдет к краю земли, а мы пойдем к воде.

У Алексея Ивановича нога заплетались от слабости. Он посмотрел на бойцов. Да, не только Матраков был плох. У многих от слабости руки висели словно плети.

– Слушать мою команду! – вдруг прокричал Баба-Калан.– Оружие осмотреть. Почистить! Скоро в бой!

Все зашевелились. Загремели в знойной тишине пустыни затворы. Залязгал металл.

Что значит команда? Призыв к действию. Откуда у людей и силы взялись?

– Правильно,– тихо сказал Мерген.– Почему рабочий человек жив остается, где байский сынок помрет? Потому что рабочий, чайрикер, батрак кетменем землю всегда копает. Мешки поднимает, грузит. Быков пару на пашне погоняет. Уходит и приходит... Ой!.. Ой!.. К голоду и жажде привыкает. Глину ногами месит, пахсу складывает, огонь в очаге разжигает, пищу себе сам готовит. Потому руки и ноги у батрака железные, горло луженое, желудок верблюжий. По десять дней без воды обходится. Тут у нас байских сынков нет?

– Нет! – откликнулся Матраков.– И принялся чистить винтовку.– Мой отец тоже батрак был. И я батрак.

– Чего же ты из-за глотка воды раскис? Привыкай,– ворчал Баба-Калан.– Я чаю в доме отца не видел. Отец мой был батрак из батраков. Кроме камышовой берданки и чурбака вместо подушки, в мазанке для спанья у нас больше ничего не было. Так что ж, нам из-за того, что подлый Абдукагар воду в колодце испортил, помирать, что ли?

– Озверели ваши баи,– сказал Матраков.—Мало того, что из-за земли и богатства зубами грызутся, а еще и воду забрать хотят. Дудки-с!

Солнце скатывалось лимонным шаром к далеким стального цвета холмам. Мерген-проводник долго разглядывал холмы, степь, далекий желанный Согд. Потом спустился в сухой сай и исчез.

Его долго ждали. Когда желто-оранжевая заря охватила полнеба в стороне Бухары, он не пришел. Спустились неверные, таинственные сумерки. Степь молчала. Из долины Зарафшана поползла темнота, и почти мгновенно по-южному все погрузилось в мрак. Но и тогда Мерген не появился. Комиссар нервничал и вслушивался в ночь. Бойцы в муках жажды дремали.

Мерген пришел близ полуночи.

Вернее, приполз. Со стоном спросил:

– Пойдем с дракой или без драки?

– Сначала надо напоить коней и... бойцов,– проворчал командир, – а потом вернемся и зададим им перцу. Кто у них? Абдукагар?

– Нет. Это тот самый подлец.

– Мирза?

– Он.

– Надо будет взять его живьем. Но сначала вода.

Двинулись в кромешной темноте. Мерген вел отряд. Долго вел.

Шли пешком, ведя коней на поводу. Долго, мучительно плелись. Когда уже почти потеряли надежду, вдруг над ухом зазудел комар, один, другой. Щеку ожег укус.

Если бы из тьмы вдруг возник сияющий, прекрасный ангел или неземная пери, им не обрадовались бы так, как обыкновенному малярийному комару-анофелесу: где комары, там вода.

А еще немного погодя раздалось божественное журчание. Оказывается, рядом была река.

Лошади встрепенулись и принялись продираться сквозь камыши. Захлюпали ноги по воде. Кони засербали губами: они пили!

VII

О, несчастный, ты жаждешь славы и золота, а ведь прежде, когда тебе хотелось испить воды, ты лакал ее вместе с собакой из дождевой лужи.

                                               Башшар ибн Бурд

Так в происшествии, случившемся в Карнапе, в караван-сарае оказался замешанным поэт и летописец Али – сын тилляуского муфтия, не слишком маленький, но незаметный настолько, что его редко кто запоминал. Вся его наружность восточного красавца, его голос, поведение ускользали из памяти моментально, и сколько бы вы ни старались припомнить его облик, это обычно не удавалось.

Во всяком случае одна примета была несомненной – он не отпускал бороду. Али начисто брился, оставляя только небольшие усы. Носил серую шелковую чалму. Щеки у него были румяные. А вот какие у него были глаза – бог знает: он всегда опускал их долу. И наконец, он почти всегда находился с Мирзой.

Когда-то они жили вместе в одной худжре бухарского медресе, затем в Стамбуле. Содержал их отец Али – муфтий. Но случилось так, что в силу своей бесхарактерности и бездеятельности Али рядом с умным, корыстолюбивым Мирзой потерял свое лицо и превратился в исполнителя его воли, в его тень.

В событиях в Карнапе Али был возле Мирзы до той самой трагической ночи, когда красные ополченцы ворвались по подземному ходу в купальни эмира. Тень потеряла в дикой суматохе своего хозяина... Но не исчезла, не умерла... А зажила самостоятельной жизнью. Комиссар и Баба-Калан решили, что Али многое может им сказать.

Но Али молча протянул им старую, несколько засаленную записную книжку.

Одну из записей приведем полностью, потому что она имеет прямое отношение к нашей истории и к судьбе Наргис.

Вот эта запись:

«Наргис добра. Солнце и розы открывают ее солнечную, подобную розе, природу невинности и чистоты. Она добра, несмотря на то, что люди причинили ей много зла. Она полна жизненной бодрости.

Положение Наргис тяжелое. Сводный брат ее господин мой Мирза, могущественный и всесильный, решил

погубить свою сестру. Положение госпожи Наргис утесненное. Мирза подверг ее неестественному понуждению, насильственно отдав замуж за нашего пресветлого эмира, правителя достойного, но развратителя невинных девственниц.

А разве от насилия не иссякает бьющая ключом радость молодой жизни-, драгоценная казна чувств, и бриллианты восторга юности?

И то, что ныне госпожа Наргис – образец добродетели и совершенство красоты – переступила законы шариата и адата, сохранившиеся в закоренелой форме в варварской нашей Бухаре, не есть ли это прямое следствие этого варварства? Она подверглась злой участи и теперь не отличает добра от зла в жажде мести за свое поруганное достоинство.

Мстить женщина не смеет. Месть – достоинство мужчины. И свершая месть, она не подозревает, что навлекает на себя гнев всего мира».

VIII

В летописи – обилие бредней, примешанных ко всяким преданиям и рассказам.

                                     Беруни

От поэта требуется, чтобы он писал хорошо и красиво, что же касается истины, то ее требуют от пророков.

                                     Аль Аскара

Познакомимся сейчас с одной из сохранившихся записей, сделанных летописцем господином Али в записной книжке в бархатном переплете.

«О правоверный! Когда на глаза твои попадет сей пергамент, лучше не читай написанных на нем горьких, как черный перец, слов. Начертаны они калямом моей рукой по повелению великого и достоуважаемого – да пребывает он в мире и благополучии – халифа правоверных их высочества Сеида Алимхана. Но,– удивительная судьба нашего летописания! – господин и владыка мира Сеид Алимхан снова распорядился предать сии исписанные листы огню и забвению.

Наше время похоже на черноту измены, которая пришла на смену

прекрасной верности.

Господин эмир сжал губы упрямства и на доводы нашего изумления изволили заявить:

«Ничто, задевающее прямо или косвенно имя халифа, не' может остаться ни на языке, ни на бумаге».

А при чем тут его имя, если все, что надлежит изложить в сей главе летописи, произошло и случилось.

Все тщета и пустяк в мире.

Забудь пустой разговор,

Отвернись от лая и не слушай

Всякую речь, требующую ответа.

А наш мудрый эмир Сеид Алимхан – не про него будь сказано – ведет пустые разговоры, когда речь касается такого мудрого и хорошего человека, как доктор Иван, подобный светилу древней медицины Лукману Хакиму.

Итак, это вместилище страданий и несчастий, именуемое судьбою, даровало в предопределенный роком день и час великому эмиру Сеиду Алимхану освобождение от уз брака с несравненной Наргис. Их высочество великодушно и милостиво обещало избавить прекрасную Наргис от ужасной казни, даровать ей освобождение и отпустить ее к родственникам и друзьям. В чем эмир и дал клятву на воде, кинжале и священном коране. Словом, с комиссарами был заключен договор, достойный преславного государя, на основании которого их высочество господин власти Сеид Алимхан был отпущен с условием освободить Наргис в сопровождении доктора Ивана с неизменным Алаярбаком Даниарбеком, брата нашего вместилища хитрости и интриг Мирзы и нас – ничтожного раба аллаха. Все мы поспешили в сторону Карнапа, где, как мы знаем, пребывал с войском гроза мира бек Абдукагар. Сеид Алимхан изъявил желание, присоединиться к войскам ислама и выполнить клятву, то есть благосклонно распорядиться об освобождении из плена прекрасной Наргис.

Сочетание светил благоприятствовало столь счастливому происшествию, достойному быть записанным золотыми буквами в жизнеописании эмира Бухары Сеида Алимхана.

И все волею всевышнего свершалось согласно предначертаниям небес и договору с клятвой эмира.

Мы быстро ехали по степи, никем не потревоженные, но наступила тьма по случаю захода светила, и господин эмир изъявил желание отдохнуть. Поскольку не оказалось на пути ни города, ни селения, ни поместья какого-либо уважаемого бека, господину эмиру пришлось довольствоваться кошмой и теплом дымного костра одинокого чабана. О горе, тот чабан не имел ничего из угощения, кроме катышков курта – сушеного овечьего сыра и иссохшей ячменной лепешки.

Поужинав, господин эмир соблаговолил разрешить доктору и нам, грешным, после кормления коней лечь спать, а сам, заявив, что желает предаться размышлениям о судьбах мира, удалился несколько в сторону от костра с вместилищем коварства и зла господином Мирзой для собеседования. Мы же ползком подобрались к ним и – да будет проклята хитрость человеческая! – подслушали, о чем беседовали господин эмир с Мирзой.

«Мы эмир государства и халиф правоверных,– изволил сказать их высочество Сеид Алимхан,– дали клятву на воде, на кинжале и на священном писании. Это хорошо, потому что тем самым мы сохранили самое драгоценное, что даровал человеку всевышний, то есть жизнь. Слава аллаху! Но мы поклялись подарить жизнь и свободу этой ничтожной девице... Наргис. Что же получилось? Теперь она поедет по степи и всюду почтет за честь трепать своим языком, что ее ничтожество послужило выкупом прославленного и могущественного эмира. Какое поношение нашей чести и благородства!» Тогда этот выродок Мирза сказал: «А кто вас, ваша светлость, понуждает давать свободу девице? Тем более, она ваша жена». «Но мы же дали клятву!» Тогда господин злодейства сказал: «А кто заставляет вас ехать к Абдукагару и возиться с этой Наргис... Мы поедем утром не на север в Карнап, может, там уже красные... Мы направим головы коней прямо на восход солнца и поспешим со всей быстротой ног коней в Бай-сун, где, как известно, еще сохранились верные вам беки. Я же, проводив вас, поспешу к Абдукагару... И вам не придется нарушать клятву. Пусть Абдукагар делает с Наргис, что хочет. Он же не будет знать, что вы клялись». Великий эмир возблагодарил бога за то, что он даровал ему в лице хитроумного Мирзы такого мудрого советника, но, подумав, сказал: «А что мы скажем доктору?»—«Доктор спит, а когда он проснется, мы будем далеко. Мы заберем его лошадь, и пешком он нас не догонит». Тогда господин эмир сказал: «Лучше бы он не проснулся... Много лет назад этот человек унизил наше достоинство при всех моих приближенных.

А принизить честь великих,

все равно, что играть со смертью.

Этот самонадеянный докторишка отказался от наших даров и посмел упрекнуть нас в немилостивом обращении с нашими подданными мусульманами. И даже наш орден не взял. О, несчастный!» Слушая этот разговор, мы поразились низменностью побуждений повелителя правоверных и пролили слезу огорчения над участью хорошего человека – доктора, но тут из западни нашелся выход. Мирза сказал: «Мысль о мести, ваше высочество, отложите, дабы не вышло шума и осложнений».

И они с эмиром, словно воры, уехали до рассвета, ничего не сказав мне и забрав лошадей, мою и докторскую. Я промолчал: мы были без оружия, а Мирза его имел.

И мы поняли: подыми мы шум – Мирза не остановился бы ни перед чем и тогда мы не смогли бы облегчить участь прекраснейшей из дев.

Меж добром и злом —

одна пядь.

На свете нет ничего отвратительнее языка. Люди осыпают друг друга бранью, призывая имя сатаны. Увы, мой язык до утра не переставал работать, вспоминая их высочество эмира.

Доктор же, проснувшись, нашел нужным сказать:

«Все к лучшему, Али. Никто не знает, как поступил бы эмир, приехав в Карнап. Он просто нарушил бы свою клятву на воде, на кинжале, на священном писании и бог знает на чем еще. А для нас главное – спасти девочку Наргис. Жаль только, что мы остались без коней. Пешком до Карнапа целый день пути»,

И наш мудрый доктор взял взаймы у чабана его посох и, опираясь на него, пошел в Карнап, а мы поспешили за ним.

– Без зла нет добра,

без добра нет зла...

Зло хранит доброе,

доброе хранит зло...

Так рассуждал доктор, пока мы тяжело и медленно шли по степи.

И кто скажет, как бы поступил с Наргис справедливейший из владык мира эмир Сеид Алимхан, если бы соблаговолил сам прибыть в Карнап за своим выкупом? Не пала ли бы черная тень гибели на прекраснейшую из прекрасных?

У великих правда – ложь,

а ложь – правда.

Но и самая слабая тень, да не упадет на священную особу их высочества Сеида Алимхана! А потому мы вырвем листки из нашей книги и предадим их огню».

* * *

То ли Али не предал их огню, то ли запутался в событиях, но листков с описанием неблаговидного поступка Сеида Алимхана не уничтожил. Со временем они оказались в личном архиве доктора Ивана Петровича.

IX

Был он человеком приятным в общении, хорошим в обращении, прямым и откровенным в своих суждениях, добродетельным в поступках.

И не являло время подобного ему по знаниям и проницательности.

                                                Йакут

В Джаме, зеленой долине, было сравнительно холодно. От холода синих, сиреневых, нефрито-зеленых горных вершин с белыми, снеговыми тюбетейками делалось спокойно на душе. Они прохлаждали мысли и умеряли волнения. Внушали равнодушие к опасностям.

А были ли опасности? Про Абдукагара говорили: «Опасный тип».

Кагарбек был пациентом доктора больше десятка лет. А Алаярбек Даниарбек – верным его соратником и помощником. И кому-кому, а доктору надлежало знать, что у бека за пазухой: камни ли? Хлеб ли гостеприимства?

Доктор не любил Абдукагара. И говорил ему прямо в лицо:

– С виду вы, бек, тигр, а в душе мышонок.

Оскорбительно для обыкновенного человека. А вот бек, могущественная личность, не обижался, или делал вид, что не обижается.

– От ваших черных дел – только слезы. Народ проклинает Абдукагара. Именем бога вы позволяете вашим мюридам убивать людей, жечь хлеб, истреблять посевы, виноградники, разгонять школы.

– Э, маленький человек замахивается на великих!

– На «э» отвечу: «Э, пока у вас в руках плеть, вы храбрецы! Вы понимаете – если бы не культура, если бы не передовая медицина, давно бы стервятники сожрали бы ваши мозги. Если вы такой умный со своим шариатом, чего это вы силком тащите меня, врача, сюда в горы, а? Советовались бы со своими табибами. Ан нет! Когда госпожа смерть заглядывает, кидаетесь к культуре».

В своих разговорах с Кагарбеком доктор был всегда резок и бесцеремонен. И в те далекие годы, когда всесильный волостной правитель в кишлаке Тилляу стонал и хныкал от грозившей ему слепоты, и ныне, когда он превратился в могущественного курбаши, доктор говорил с ним, не скрывая своего презрения:

– Ревнитель шариата... Нос у вас до небес, а все правоверные должны перед вами склониться носом в пыль. Кого вы пугаете, господин хороший?

Но не слишком ли смело действовал доктор, когда в поисках Наргис он прямо направился в Джам, узнав, что Кагарбек после разгрома своей шайки укрылся в горном кишлаке...

Приходу в мехмонхану господина курбаши предшествовало сиплое, шумное дыхание. Слово «ассалом» Кагарбек произнес с высоты своей величественной фигуры.

Длиннейшая трость, настоящий «асо-мусо», тяжелая походка, круглая голова с топорщащимися бровями-щетками и черной колючей бородкой. Лишь багровые следы залеченной застарелой трахомы несколько умаляли общее впечатление грозы и могущества, ибо даже в писании сказано:

Вождь племени тот,

взор которого подобен орлиному.

Доктор сухо ответил на приветствие и даже– не привстал. Он смотрел на бека, как на своего давнишнего пациента, излеченного от верной слепоты, и доктор без стеснения высказал ему все, что о нем думал.

Бек покорно и безропотно выслушал неприятные слова. Человеку, который вернул тебе когда-то свет, вернул жизнь, можно все простить.

Он даже не присел, когда доктор сделал пригласительный жест в сторону драной дехканской подстилки.

– При столь мудром ученом,– сказал Абдукагар,– одним уместно сидеть, другим стоять. Мы постоим. Да извинит нас великий табиб, но настало время побеспокоить его нашим вопросом... А дабы все было уместно и подобающе, позвольте вручить вам, уважаемейший и почтеннейший Иван-дохтур, вот эту государственную бумагу.

– Что такое? – не протянув руки за бумагой, спросил доктор.– Что вы еще придумали? Мало того, что под пулями винтовок тащите меня в эту затхлую дыру, а тут еще...

– Мы вручаем вам, господин доктор, «Хат-и-ир-шод»... Вам, искуснейшему в веках врачу, сотворяющему чудеса, достойные Моисея, вручаем эту бумагу, дающую право лечить всех мусульман, преклоняющихся перед искусством медицины...

Несмотря на такую предупредительность, доктор ощутил тревогу: все-таки он сейчас пленник.

– Собака прежде, чем сесть, обежит место сто раз,– говорил по-прежнему сипло и подобострастно Абдукагар. Он явно заискивал. – Мы к вам, великий ученый, со всем доверием и вниманием.

– Мрак и свет вместе не бывают. Или я занимаюсь своими медицинскими делами, и вы меня выпускаете из... этого клоповника, или оставьте меня в покое.

Тяжело вздохнув, Кагарбек простонал:

– О, мы обиженные богом! На нас, злосчастных, камень и снизу валится! Что пользы от врачей? Врачи запрещают вкусную еду, заставляют пить горькое и соленое... да еще ругают нас. О боже, просвети этого неверного!..

– У каждого человека, господин Кагарбек, есть то, что он прикрывает штанами благочестия... Но оставим пустые разговоры. Скажите, что вам известно о девушке по имени Наргис?

Голос доктора дрогнул, сердце замерло.

Но Абдукагар склонил голову и ответил уклончиво:

– Их высочество супруга халифа пребывают в покое и безопасности.

X

Судьба – это как повезет:

Одна ночь —

«бархатная подушка»,

Другая ночь —

на голой земле!

Один день – без куска хлеба.

Другой – целый курдюк!

                              Абу ибн Зейд

Лицо Длаярбека Даниарбека с надбровными дугами, плоским носом, широкими, шевелящимися ноздрями не отличалось привлекательностью, если бы не его умные глаза и хитроватая улыбка. По глубокому убеждению доктора, редко кто мог с ним сравниться по опыту и мудрости, не говоря уж о таких его чертах, как честность, справедливость, дружба, преданность.

Алаярбек Даниарбек попал в самую гущу этих оголтелых басмачей, выкрикивающих коранические изречения и воинственные молитвы. Ведь от одного их вида можно было впасть в растерянность и отчаяние – с почерневшими лицами, поблескивающими белками шалых глаз, мечущиеся в столбах серой пыли, отупевшие от наркотиков и ударов длинными шестами. «С нами бог! С вами Хызр!» «Убивайте неверных!» Вопили, рычали басмачи, ненавистно поглядывая на доктора, стоявшего на ветхом деревянном помосте степной чайханы. С невозмутимым видом он жевал свой тарасобульбовский ус и раздумывал: «Ну ладно, я-то известно зачем забрался в эту эмирскую банду, а за каким дьяволом мой почтенный Алаярбек полез в самое пекло? Что он может сделать? Чем он мне поможет?». А Кагарбек так некстати, ничего не сказав доктору, ускакал с несколькими йигитами из кишлака.

Положение оказалось очень опасным. Пока что доктор мог держать толпу на расстоянии, ибо поднял над головой письмо эмира об освобождении Наргис. Письмо имело внушительный вид – написано на пергаментном листке с золотым обрезом, с восковой на ленточке эмирской печатью. А в те времена каждая «кагаз» – бумага, да еще с такой печатью, вызывала в неграмотных, тупых басмачах священный трепет. Это письмо пока что служило охранной грамотой.

Но все волнения доктора разрешились мгновенно, едва на взмыленном, храпящем коне появился сам Кагарбек.

Он тут же водворил в толпе своих йигитов тишину и самолично разогнал камчой свое ошалевшее воинство.

Грузно сползши с коня, он отвесил доктору «салом» и пригласил его в глубь чайханы, где уже чайханщик с малаем расстилал весьма приличный темно-гранатовый кзылякский ковер.

Усевшись по-турецки, доктор вымыл руки над тазиком под струйкой воды из лебединого носика резного кумгана (и когда только успело всё появиться) и теперь уже спокойно оглядывался. Кишлачок, куда он пришел пешком из степи, был привлекателен своими густо зелеными круглыми карагачами «съада». Густая тень, накрывающая помост, манила к отдыху. Прохлада и зеленый чай, чего еще может пожелать путник, особенно после двадцати верст пути по знойной пыльной равнине. А тут, чего еще лучше, гостеприимный чайханщик под бок подтянул ястук – круглую подушку. Надо же оказать почет гостю самого курбаши Абдукагара! И вот уже звенит крышечка чайника – заваривают чай.

Сам Абдукагар после минутного раздумья вдруг тяжело поднимается, и, приняв от доктора письмо – послание эмира, произнеся «Баракалло!» – удаляется в зимнее помещение чайханы, крошечную хибарку. За ним спешит молодой йигит, судя по белой чалме, секретарь. Нетрудно догадаться, что Абдукагар, как всем известно, сам неграмотный, стесняется показать это доктору и уходит, чтобы выслушать читку вслух документа.

Доктор остается на своем месте. У стенки чайханы на паласе восседают бородачи при оружии в больших тюрбанах. Это явно помощники Абдукагара. Они не заговаривают с доктором, а важно и неторопливо попивают чай.

У самой лесенки на помосте расположился с чайником и пиалой Алаярбек Даниарбек. Судя по его невозмутимому виду, он ничем не интересуется. Ни взглядом, ни движением он не показывает, что знает доктора. Он что-то задумал. Но что?

Чаепитие затягивается. Абдукагара все нет. Доктору становится невыносимо это ожидание.

Осушив очередную пиалу, он решительно встает и, Нё обращаясь ни к кому, громко говорит:

– Что ж, надо познакомиться с санитарией и гигиеной в почтенном селении Джам.

Он, не колеблясь, идет по мосту, ожидая окрика, но окрика не раздается. Все в чайхане заняты чаепитием и своими разговорами. Алаярбек Даниарбек тоже остается сидеть. Отчаянно подмигивая и гримасничая, он показывает глазами на санитарную сумку, в которой всегда возит лекарства для доктора. Глаза Алаярбека Даниарбека вопрошают, как быть. Идти за доктором или сидеть на месте? Открыться или делать вид, что он не знает доктора?

Детские хитрости... Доктор пожимает плечами и сбегает по лесенке на пыльную дорогу. У доктора – свой план: раз Кагарбек предоставил ему какую-то свободу, надо разузнать у жителей кишлака, что творится в окрестностях.

Доктор всегда и всюду находит своих пациентов – мужчин и женщин. А у женщины нетрудно выспросить любые секреты. Кстати, доктор не раз уже бывал в Джаме в прошлом, когда лечил знаменитого разбойника Намаза – это было еще до революции – и вполне может рассчитывать, что встретит своих старых знакомых. Пациенты – преданные и благодарные люди. А насчет женщин расчеты особенно верные. К больным женщинам у доктора свободный доступ: у него в кармане кителя «фетва» – дозволение женщинам показываться доктору с открытым лицом, выданное еще два десятка лет назад советом шейхантаурских имамов.

Доктор направляется в узкую улочку Джама. Никто его не останавливает. Встречные басмаческие йигиты не только не орут на него, как это было совсем недавно, а наоборот, отвешивают глубокие «саламы». Сзади слышатся шаги. Доктор не оборачивается: много-много лет слышит он эти шаги – это идет за ним его верный Алаярбек Даниарбек.

Надо поскорее обойти несколько дворов Джама. Не здесь ли где-нибудь Кагарбек прячет Наргис. Если только она здесь, доктору обязательно скажут об этом.

Тайна – это змея.

У змеи – хвост,

а хвост всегда высунется.

Вот уже второй день доктор Иван Петрович в вотчине курбаши и командующего армией ислама господина бека Абдукагара и все еще не может выяснить, что произошло в степи, что случилось в Карнапе. Ни Абдукагар, ни его приближенные ни словом не обмолвились, где эмир Сеид Алимхан, что с Наргис.

Доктор встретился с Абдукагаром и его воинством вдали от Карнапа – по расчетам доктора, идти ему надо было еще верст тридцать по голой холмистой степи.

Поэт-летописец Али еще накануне встречи вызвался пойти вперед: «У нас ноги молодого джейрана, мы, подобно ветру, слетаем туда-сюда и досконально все выясним». Доктор не слишком верил этому вкрадчивому, льстивому красавчику, но силой удержать его при себе не мог, а ноги действительно порой отказывались служить. Идти дальше без отдыха он не мог и расположился у дувала-развалюхи, возле заброшенного степного колодца. Его мучили мысли насчет Наргис, но он сразу же заснул мертвым сном безумно уставшего человека.

Как он и опасался в душе, поэт и летописец Али утром не вернулся – он, мы знаем, в ту ночь принимал самое непосредственное участие в битве в Карнапе, спасал Наргис – и доктору пришлось дальше идти по степи одному.

Иван Петрович шагал, опираясь на пастушеский посох, любуясь красками Карнапчульской степи, и в щебете утренних птиц ему слышались давно читанные строфы восточного поэта:

«Я дервиш! Я дервиш твоей души,

и сердце разрывается

при мысли о твоей черной судьбе».

Круглый, на коротких ножках, Алаярбек Даниарбек едва поспевал за доктором.

Из-за холма выкатилось человек десять всадников, и он оказался перед Кагарбеком, своим старым знакомцем – волостным Тилляу. Сердце ёкнуло от предчувствия, но беглый взгляд показал, что среди всадников нет женщины, и все в груди доктора сжалось от тягостного предчувствия. Бросилось в глаза, что среди йигитов некоторые были в окровавленных, наскоро намотанных повязках. Не нашел доктор среди басмачей никого, кто бы хоть сколько-нибудь походил на эмира Бухарского Сеида Алимхана.

«Что же случилось в Карнапе?» – И все же доктор не задал этого вопроса: ни что случилось, ни куда едет Абдукагар, ни где эмир, ни где «выкуп» за него – бедняжка Наргис?

Да, задавать вопросы на Востоке в высшей степени невежливо. Даже в таких драматических ситуациях!

Не задавал вопросов доктору и Абдукагар, хотя любопытство буквально распирало его и самая встреча в степи, в сотнях верст от городов, была вообще непонятна.

– О, аллах, мудрый доктор идет пешком. Эй, подать великому хакиму коня самого лучшего! Не подобает совершенству знаний ходить пешком! Слуге – тоже коня.

В словах Абдукагара звучал настойчивый вопрос, но доктор не торопился с ответом. Письмо эмира жгло ему грудь. Но зачем теперь письмо, когда здесь нет Наргис – выкупа за жизнь эмира.

И он только проговорил веско:

– Я вижу, что была битва. Я вижу, что у вас, Абдукагар, есть раненые, нуждающиеся в милосердии. Давайте остановитесь.

Но и Абдукагар не спешил рассказывать доктору о бое в Карнапском караван-сарае. Не о чем ему было рассказывать, нечем было хвастаться: войско его потерпело поражение. Все мысли Кагарбека были заняты тем, что делать дальше, куда бежать.

Единственное, о чем он мог думать – как бы унести ноги из негостеприимной степи. И едва доктор сел на подведенного ему отличного коня, Алаярбек Даниарбек, вспоминая своего верного Белка, взобрался на смирную лошадь. Абдукагар помчался, увлекая своих всадников в сторону синевших далеко на востоке вершин Агалыкского массива. Так против своей воли доктор со своим фельдшером оказался в Джаме.