Текст книги "Вверяю сердце бурям"

Автор книги: Михаил Шевердин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 29 страниц)

– Ну, гадина, доберусь я до тебя! – негодовал комиссар.– Когда они сдадутся, мы не посмотрим ни на что. Мирзу – в трибунал! Придется господину парламентеру отрыгнуть все то, что проглотил! Будешь ты у меня блевать кровью!

После этого бледно-зеленое лицо Мирзы приобрело выражение испуганного мертвеца. Алаярбек Даниарбек сказал о Мирзе: «кислое молоко». Эмиссар или заграничный деятель, как он всюду представлялся, совсем сник. Грохот в ущелье нарастал. На склонах возникли столбы пыли, даже видно было отсюда, что катится лавина камней.

– Выходите же! – сурово потребовал Сахиб Джелял.– Остановите их!

Мирза вскочил, замахал посохом с флагом, залепетал.

Но комиссар Алексей Иванович даже не шевельнулся. Казалось, смертельная опасность рядом, но командир ею пренебрегает. Он только морщился от грохота в горах, а когда шум стих и пыль улеглась, сказал:

– Про вас мне сказали: без воды умоет – без ветра просушит. Как же так – вы парламентер, переговоры не окончены, а военные действия возобновили. Теперь я вправе вас расстрелять.

– Недоразумение,– шевельнул губами Мирза чуть слышно.– Они подумали, что мы... что я...

– ...закончили переговоры? Что ж, мы в самом деле их закончили.

– Мы можем ехать? – Мирза привык говорить о себе уважительно, на «вы».

Комиссар поглядел внимательно на высящуюся прямо над их головами громаду утеса, на дувал шагах в ста от них. В дувале зиял внушительный пролом от скатившегося только что огромного валуна.

– Счастье, что мы переменили место. Ужасно неприятно, если тебя придавят как крысу кочергой. Благодарите меня теперь до могилы. Я вас спас.

Алексей Иванович снова осмотрелся. Кто-то скакал по дну сая, а за ним группа всадников. Сахиб Джелял перевел бинокль на всадника.

Тревога на лице Сахиба Джеляла сменилась удовлетворенностью, и он заговорил:

– Вот, если те всадники благополучно доедут до нас, если ваши бандиты не откроют стрельбу... тогда видно будет.

Дрожащей рукой Мирза поднял чалму и взмахнул ею пять раз.

Сахиб Джелял молча наблюдал. Взгляд его проследил взгляд Мирзы. Но по ту сторону ущелья замелькало светлое пятнышко, одно, другое, много пятнышек. Они увеличивались, стали видны всадники.

– Вот так-то лучше,– заметил Сахиб Джелял. – Живой крысе лучше, чем дохлому льву, а?

Не отвечая, Мирза бессильно опустился на камень, чувствовал он себя дурно. Он так и сидел, опустив голову и не вымолвив больше ни слова. Солнышко припекало. Воспрянувшие после лавины жаворонки и синички запрыгали, засвистели. Ветерок клонил головки горных пахучих цветов к земле. Видно, давно ее не пахали. Старые борозды совсем заросли сорняками.

– Пахарь спину гнул, потел,– говорил комиссар,– от камней расчищал, а вы тут каменными лавинами поля засыпаете. Разбой! Настоящий разбой!

Удивительный склад ума. Бой идет, вот-вот пули защелкают, а комиссар вон о чем думает. Мирза даже желто-зеленое лицо свое поднял, свинцовыми глазами поглядел. Ненавидящим был тот взгляд.

Треща по камням подковами, галопом подскакал всадник.

– Здравия желаю, товарищи!

– Здравия желаем, товарищ начдив!

Спешившись, комдив Георгий Иванович и комиссар Алексей Иванович обнялись.

– Вижу обстановочка у вас...– проговорил Георгий Иванович.– Вздумай чуть раньше через сай поехать, крышка, а? А это что за физиономия? Желтый, носатый, белоглазый! Ба, да это знакомый! Неужто Мирза? Ловко! Куда ни поедешь, с ним встретишься.

– Он оттуда.– Комиссар глазами показал на черневший вход ущелья.

Снова Мирза шевельнул губами:

– Парламентер мы.

Видимо, появление командира, да еще с ромбом на петлице, его напугало.

– Э, да я его видел, знаю, вспомнил. Да это же не просто басмач. Это же у них министр или как его?.. От самого эмира... уполномоченный.

– Мы духовный наставник.

– При Ибрагиме? – быстро спросил Георгий Иванович и тут же, не дожидаясь ответа, словно утверждая себя в какой-то мысли, продолжал:

– Ясно... Затягивают петлю. Белые флаги выкидывают. Западню готовят. Сорвалось у Нурека: переправу же наши отбили. Молодец Матраков – с горсткой бойцов отстоял. Вот теперь и рвутся к другой переправе.

– А как вы проскочили? – спросил Сахиб Джелял.– Мы же окружены.

– Ударили в клинки. Бой живо закончили. Я с бойцами саперного батальона прорывался. Седьмой кав-полк. Мост наводили. Страшно все устали. Сутки в разъездах. Не спали. Геройски ведут себя узбеки, таджики. Да иначе и не могут – батраки, бедняки.

– Теперь положение изменилось,—сказал комиссар.– А что нам с ним, этим парламентером-предателем, делать?

Они отошли в сторону. По знаку Алексея Ивановича из-за камня вышел с винтовкой Алаярбек Даниарбек и весьма недвусмысленно щелкнул затвором. Важно он сказал:.

– Господин парламентер, помолись богу все проницательному: сейчас либо запрут дом твоей судьбы, либо отомкнут замок.

Но Мирзу все-таки отпустили.

VII

Всякий сосуд изливает из себя то, что содержит в себе.

                          Ибн Хаем

Волк раскается, когда подохнет.

                         Таджикская поговорка

Не приходилось сомневаться, что положение красноармейского отряда было тяжелым. Конечно, Мирза подставил их под удар. У этой с виду «бледной немочи», – так его обзывал в душе комиссар Алексей Иванович,– на самом деле был еще «тот характерец» – чуть что и «в расход». Просачивались слухи, что вопросы политики у Ибрагимбека решает не он сам, а некий эмиссар, приехавший из-за рубежа.

Алексей Иванович еще точно не знал, является ли Мирза этим самым эмиссаром, но предполагал, что это все-таки он.

Теперь Алексею Ивановичу оставалось сетовать на свою неосмотрительность. Разве можно было отпускать Мирзу? Он заявил, что ему необходимо ехать и самому разговаривать с главнокомандующим, договориться, чтобы Ибрагимбек разрешил комиссару лично явиться «пред лицом могущества». Другого выхода, считал Алексей Иванович, у них не оставалось.

Красноармейцы и их командиры оказались буквально заперты в ущелье вместе с седьмым кавполком. Со всех сторон высились высоченные скалы, заросшие арчой. Оставалось иди решительно двигаться вперед, или предоставить Мирзе добиться согласия Ибрагимбека.

Но внутренним чувством все понимали, что допустили серьезный промах. Приходилось принимать меры предосторожности и ждать. И тут же, расположившись на огромных мшистых валунах, у самого берега потока, устроили военный совет. Прежде всего усилили разведку, прикрывали шаткий «чертов» мостик через горный поток, заняли отделением пулеметчиков ближайший перевал, начали готовить на скорую руку обед. И ждали нападения басмачей.

Одно утешало – басмачам, в случае, если они захотят напасть, сражаться было еще неудобнее, чем красным конникам.

Комиссару вспомнились местные жители, и он делал выводы, что не могут они быть басмачами. Жаль, не удалось прощупать истинные настроения.

И тут он увидел двух аксакалов, которые спускались медлительно, важно по очень крутой тропинке, вившейся по обрыву. Шли они не торопясь, важно выставив свои бороды, ритмично покачиваясь, полы халатов закинув за спину. Посохи их смешно торчали в стороны.

Старцы даже не запыхались, когда подошли к валунам. Но и оба вытирали бельбагами обильно струившийся с лиц пот.

– Садитесь, садитесь,– приглашал комиссар Алексей Иванович.– Отдыхайте.

– Не подобает! Нельзя сидеть в присутствии больших людей.

Но все же он их усадил и предложил чаю. У Алексея Ивановича всегда в походе был с собой кумган-обджуш и пиалы.

Аксакалы (звали их Муэддин и Фазли) степенно заговорили, отпив по несколько глотков чая.

– Начальник-комиссар, когда у человека полон котел живота, он спокоен,– сказал Муэддин.

– Когда у людей все есть – жизнь их без забот, любовь и стыд есть,– вторил ему Фазли.

– Сладкая речь и веселый нрав у нурекцев.

– В селении разумность, чистота нравов.

– С той поры, как прогнали баев, землю отдали рабочим людям, в Нуреке – ученость и добродетель.

«Теперь ясно,– подумал комиссар.– Старички разговорились. Они по крайней мере «за»! То есть, за Советскую власть. Но к чему они клонят?»

Долго аксакалы кашляли, сопели, подталкивали друг друга. Наконец, преодолевая нерешительность, Муэддин сказал то, чего так долго ждал комиссар.

– Господин главнокомандующий ждет вас к себе!

– Господин назир приказал передать: «Пусть комиссар приезжает, его превосходительство Ибрагимбек согласен выслушать комиссара»,– добавил Фазли.

– Ну вот и хорошо! Едем. Вас, друзья, посадим на коней – ив путь.

Но тут же Алексей Иванович подумал: «А чего ради старички распинались в чувствах к колхозу? Тут что-то не то».

– Нам лошадь не нужна. Мы привыкли ходить пешком,– сказал Фазли.– На коне человека далеко видно.

– Стрела всадника найдет, пеший стрелу найдет, – подхватил Муэддин.

– В чем дело? – перебил стариков комиссар.– Говорите, что у вас на душе?

Но старики явно темнили. Они склонились в поясном поклоне и прятали лица. Они не хотели глядеть в лицо комиссару.

– Мы только колхозники,– проговорил, наконец, Муэддин.– А колхозники басмачам – не помощники.

– Раз вы колхозники, помогите мне, комиссару... Помогите разобраться, говорите яснее.

– Мы и так сказали,– еще тише проговорил Муэддин.

– Меч приложен к нашей шее,– добавил Фазли.

– Разрешите! – воскликнули оба, вскочили, отвесили поклоны и быстро-быстро почти побежали по каменистой тропинке вниз к шумящему, белому от пены потоку. Всем своим видом, так поняли все, старики хотели сказать своими вздернутыми плечами, какими-то «испуганными» спинами, что они и не ждут, что комиссар поспешит отправиться вслед за ними. Спины старичков-горцев будто предупреждали: «Не ходи, не верь нам, не верь словам Нбрагимбека».

То, что хотели сказать своими спинами аксакалы, выразил в двух словах присутствующий при разговоре командир отделения Мухамеджан Карабаев:

– Ходить к Ибрагимбеку,– верная гибель.

– Я вас не спрашиваю, товарищ отделкой.

– Самый хитрый, самый подлый этот Мирза, который был у нас. Мирзу надо бы к стенке.

– В Красной Армии парламентеры неприкосновенны, товарищ Карабаев. Поняли? А сейчас: «По коням!»

По ту сторону «чертового мостика» комиссара поджидали старцы Муэддин и Фазли и, что в немалой степени озадачивало, тут же под скалой на огромном плоском валуне расположился с удобством на расстеленном паласе за чайником чая сам Мирза. Поодаль со скучающим видом сидели на корточках два вооруженных до зубов йигита, держа на поводах коней.

Ласково потерев руки, Мирза медленно цедил слова. Они звучали настолько нелепо, что воспринимались как детские угрозы. Но самое страшное, пожалуй, было то, что сам парламентер или посол его высокопревосходительства командующего исламской армией господина Ибрагимбека говорил на полном серьезе. Он не на шутку воображал, что может запугать.

– Его высокопревосходительству,– говорил он,– кровь на поле битвы доставляет удовольствие. Так восхищает луноликих красавиц зеленый луг, усеянный алыми тюльпанами.

– Неприятно. Гнусно. Кровь ведь людей! – не выдержал дипломатического тона Алексей Иванович, нервно поправив на переносице пенсне. А затем продолжал: – А мы живем и сражаемся за завтрашний день человека.– Он посмотрел на добродушные лица прибывших из кишлака Санг-Туда горцев, прятавшие в бороды растерянность и неловкие улыбки.– Мы живем в такое время,– и закончил мысль словами Рудаки, – «...в мягкий шелк превращаются окаменевшие сердца, даже медные, полные зла». Хватит зла. Хватит войны.

– Не наденет их высокопревосходительство господин Ибрагимбек на свободных горцев воловье ярмо повиновения и унижения, хотя его рука крепко держит рукоять меча мести!

– Зачем вы так говорите, господин Мирза? То, что вы говорите, нелепость. Ваше дело обречено. Вы сами видите: народ отвернулся от вас. Посмотрите на ваших спутников – вы хотите превратить кровь их сердец в яд, а они не хотят войны и разорения. Спросите их!

Робко, заплетающимся языком один из бородачей – Фазли-бобо – пробормотал:

– Таксыр командир, мы просим, наше общество просит – не надо войны. Огонь войны разметает пепел наших очагов. Не надо.

Видно, он хотел еще что-то сказать, но, встретившись с вытаращенными в ярости белесыми глазами Мирзы, сразу же онемел. Он надвинул на брови свою горскую, синюю в блестках чалму, плотно зажмурился и уткнулся головой в грудь. Согнувшись, он выбежал мелкими шажками вперед и подал комиссару Алексею Ивановичу листок бумаги.

Мирза сделал резкое движение, весь дернулся. Видимо, он хотел попытаться перехватить письмо. Но тут же сник и опустил глаза, вспомнив, что сказал ему Ибрагимбек только сегодня утром:

– Сжечь кишлак Санг-Туда. Они все «большевые». Захотелось им для большевиков хлопок сеять, на хлопке разбогатеть. А что наш друг Англия сказала: «Не позволяйте сеять хлопок в Туркестане.

Тогда Мирза поддакивал:

– Чтобы следа не нашли от кишлака... как его, Санг-Туда, чтобы весь Кухистан помнил, как сеять хлопок.

И вот теперь эти наглые кишлачники осмелели до того, что подают открыто жалобу и кому?.. Комиссару! Видно, плохи дела Ибрагимбека, если дехкане осмелились так поступать.

Первым прочитал жалобу комиссар. Он думал:

«Вот сущность политики цивилизованных британев – Чемберлена с Черчиллем. Руками мусульман хотят сделать мусульман нищими. Мечом мусульманина убивать мусульманина из-за... хлопка, а зеленым знаменем пророка прикрывать свою колонизаторскую шакалью морду».

И комиссар внимательно принялся изучать письмо сангтудинцев.

– Письмо я сохраню,– сказал комиссар,– для истории.

«Командиру 79-го кавполка

                                         от дехкан кишлака Санг-Туда.

                                                          Заявление

В связи с появлением басмаческих шаек, мы, дехкане кишлака Санг-Туда, не знаем покоя ни днем ни ночью. На день хотя и возвращаемся в кишлак, ночью приходится искать прибежища где-либо в пещере под берегом реки Вахш.

Самоохрана наша в количестве 11 человек не может отбить нападения басмачей, но басмачи, если придут в Санг-Туда, пощады не будет ни старым, ни малолетним, потому что уже несколько лет Санг-Туда имеет почетное оружие за поимку басмачей, так что басмачи сердятся на жителей кишлака Санг-Туда. Есть даже шайка – местные бывшие жители, пришедшие теперь с Ибрагимбеком. При том Санг-Туда имеет семена для посева пахты, но земля не подготовлена к посеву, а потому и просим вашего разрешения оставить у нас в Санг-Туде хоть 30 или 40 человек красноармейцев».

Товарищ подателя письма, похожий на него бородач Муэддин, испуганно вращал глазами. Он не ждал ничего хорошего ни для своего друга, ни для себя самого.

– Э,– тихо зашипел Мирза,– скажи теперь ты, Муэддин. Если язык Фазли-бобо мелет не знаю что, скажи ты этому большевику, что народ проклинает тот день, тот час, когда звездные шапки пришли в твой кишлак. Скажи – сдавайтесь его высокопревосходительству господину всемогущему Ибрагимбеку (да хранит десница божия его!) или... или уходите отсюда. Уходите! Народ не желает вас, дьяволы в звездных шапках, не желает сеять хлопок, не желает Советской власти, не желает, чтобы вы, большевики, загоняли детей в проклятые безбожные школы, не желает, чтобы женщины открыли лица и ступили через порог разврата, не желает!.. Да не молчи ты, Фазли!.. Говори от имени общины... Говори!

Бородач Фазли, не подняв глаза, не посмотрел даже на окончательно сникшего Муэддина, похожего сейчас на куль с саманом, расползшийся по кошме, глухо забубнил:

– Конечно... надо... пламя сжигающего... мир гнева... опять же языки огня... э... э... взвиваются к небесам... Народ трепещет... опять же...

– Да говори же! Язык у тебя отсох, что ли?

– О, господин бек! – чуть слышно проговорил Муэддин.– У Фазли восемь детей... прокормить надо. Мошки его залягали...

– Эй, вы,– тут господин Мирза нарушил свое ледяное величие. Он, видимо, убедился, что от его спутников нет никакого толка.—Что вы за духи камней – арвохи пещер! Кто вам дал право взвешивать слово главнокомандующего?! Как смеете идти поперек его приказа? Повинуйтесь аллаху, повинуйтесь посланнику его, повинуйтесь тем, кто имеет власть!

«Видно, не очень-то по своему желанию кишлачни-ки идут за Ибрагимом,– думал комиссар.—Видать, этих бородатых обработали по всем правилам, прежде чем... пустили сюда разговаривать. Обработать-то обработали, а вот говорят они совсем другое, или во всяком случае думают по-иному. Хорошо бы поговорить с народом, поехать прямо в кишлак».

Алексей Иванович почти не слушал, что говорит господин Мирза и вдруг прервал его:

– Так что же, господин парламентер, принимает Ибрагим наше предложение?..

– Какое предложение? – словно бы удивился Мирза, будто он и не вел до этого переговоры вот уже по меньшей мере часа два.

– Вы забыли? Предложение безоговорочно сложить оружие, собрать всю шайку, так называемую исламскую армию и прибыть в полном составе верхом на лошадях, с казной и знаменами в Нурек и сдаться. При этих условиях Советская власть гарантирует всем басмачам жизнь и безопасность и позволит разойтись по домам.

– Как можете вы, комиссар, говорить так? Вы, Красная Армия, под ударом меча! Вы под угрозой гибели и истребления. Вас ничтожная горстка, а нас много: мы, как тучи саранчи. Вам грозит гибель, а не нам. Даже и слушать вас не можем. Ваши речи – дуновение ветра.

– Что ж, у вас принято говорить: «Слабый, но смелый сильного одолеет. Некрасивый да речистый перескажет красивого да косноязычного».

– Что вы говорите?

– А я вам говорю, что только косноязычный в вашем положении может говорить такие нелепости. Или вы там с Ибрагимбеком окончательно потеряли всякое благоразумие? Ваше дело пропало. Вам остается сдаться. Иначе ни один не уйдет целым.

– Нет. – Твердо сказал Мирза, но губы его побелели и явно дрожали.

«Нет, надо ковать железо, пока горячо. Надо ехать», – думал комиссар.

– Так вот что. Я поеду к вам, к Ибрагимбеку, вести переговоры.

– Поедете? Сами? – Чего больше – удивления или растерянности было в Мирзе? По морщинам на гладком обычно лбу было видно, что он лихорадочно думает. Комиссар своим предложением застал его врасплох. Мирза недоверчиво посмотрел на него. Обвел взглядом горы, скалы, ущелье, на дне которого мчался серебряный поток, увидел лабиринт горных вершин и долин, в которых таились опасность и гибель. Быть может, Мирза на минуту почувствовал уважение к своему противнику, уважение к его храбрости и бесстрашию.

– Вы, господин парламентер, сами приглашали... только вы должны поручиться за мою безопасность. Даете слово и... я еду с вами. Буду говорить сам.

– Э... надо подумать... поговорить... Очень смело... Быстро.

– А вы быстро думайте. Время не терпит. Через два часа самое большее мы переходим в наступление. Мы вас выкурим из ущелья в два счета, вместе с вашим главнокомандующим.

Комиссар понимал, что ехать опасно, что поручительство Мирзы ничего не стоит.

Но тут же он подумал про письмо жителей кишлака Санг-Туда, подлинный вопль о помощи. И он решил:

– Итак, господин парламентер, мы выезжаем с вами, едем до реки, а там вы сообщите обо мне вашему начальнику. На Черном мосту я оставляю своих бойцов ц поеду дальше с вами. Ну как, гарантируете мне жизнь?

– Я ничтожная пылинка в песчаном море пустыни, я капля в туче. Я ничего не значу. И я боюсь, опасаюсь...– Он посмотрел на бородачей.– Что скажет народ, мусульмане? Даете вы слово... от имени общества?

– Велик аллах,– с трудом заговорил Муэддин. И Фазли сразу же, еще не зная, что будет говорить его товарищ, согласно закивал своей огромной чалмой. – Аллах поистине все может. Может разрешить войну и мир. И мы... э... – он опять с испугом посмотрел на Мирзу, – Если для дела мира надо, чтобы комиссар поехал к нам для разговора о мире, мы... мы... приглашаем комиссара на той, чтобы угостить для мехмончилика, чтобы проявить свое гостеприимство.

– Гм,– многозначительно проговорил Мирза,– вот вы слышите ответ... Мехмончилик – это хорошо, не правда ли? Той – это праздник, это тоже хорошо. – А какой будет той, каков будет мехмончилик, зависит от вас, Муэддин-ака, от вас, Фазли-ака. От вашего ума.– И он усмехнулся.

– Итак, вы гарантируете мне безопасность... совсем как в переговорах на самом высоком уровне. Едем!

Алексей Иванович быстро пошел по тропинке, скомандовав:

– Комвзвода Минбаева ко мне!

Он не заметил, что Муэддин-ака делает за спиной Мирзы ему какие-то знаки, а Фазли покачивает головой и тяжело вздыхает.

Тут же по долине разнеслась команда:

– По коням!

Поднялся и Мирза. С презрением посмотрев на бородачей, он быстро пошел к стоявшим в лощине йиги-там, державшим на поводу лошадей.

Медленно, нехотя за ним последовали Муэддин-ака и Фазли-ака. Муэддин вздохнул.

– Пестрота зверя на шкуре – коварство людей на языке.

– Аллах акбар, Муэддин-ака, осторожность. Домулла Мирза – святой человек, но в нем нет жалости.

Как жаль, что комиссар в это время отдавал распоряжения командирам и не слышал разговора дехкан. А задержаться хоть на минуту и отстать от Мирзы они не смели.

VIII

Я боюсь его, стою ли я, сижу ли, или лежу на одре сна.

                         Джаф’ар

Когда мудрецы учат болвана,

Семена бросаются в пустыню,

И как ни штопают дыры глупости,

они назавтра еще шире...

                                            Руми

Оранжевые пушинки тихо ложились на черную землю чистенькими звездочками. «Словно девичьи мечты»,– думал комиссар.

На оранжево-черно-белый палас тоже падали пушинки, и ему доставляло удовольствие следить за тем, как они мгновенно взлетают при малейшем дуновении горного ветерка и исчезают.

«Оранжевая краска – радость жизни. Белая – радость сердца. Черная – ужас смерти».

Но Алексея Ивановича не ужасала смерть. Он боялся только мучений, которые предшествуют смерти. А его, прежде чем убить, будут мучить.

Ибрагимбек не таков, чтобы лишить себя удовольствия пролить кровь. Не знали ни одного человека, которому Ибрагимбек позволил бы ускользнуть из жизни легко и быстро. У Ибрагимбека умирали медленно, долго.

А ведь он, комиссар, доставил Ибрагимбеку слишком много неприятностей. И у него имелись все основания думать, что амирлашкар – командующий – дело отправки на тот свет ненавистного комиссара, попавшего к нему в руки, возьмет на себя.

Садист и по призванию палач, Ибрагимбек любил любоваться, как душа из человека рвется наружу и мучительно не может выскочить.

«Гунохкор», то есть нагрешивший, должен, прежде чем покинуть земную юдоль, прочувствовать свои грехи до печенки, до селезенки, а уж когда мы, оплот правоверия и шариата, доберемся до печенок, до селезенок грешника, мы уж сами разрежем их и посмотрим, что заставило греховодника грешить. Казнь – вырезание у живых печени и прочих внутренностей – Ибрагимбек заимствовал из каких-то древних преданий. Упоминание печени, как первопричины всякого смертного греха, заставило его прибегать к мучительнейшей казни, едва к нему в руки попадался кто-либо из сильных, мужественных врагов.

Наслаждался он зрелищем и сдирания с живых кожи, но... довольно. Ибрагимбек был «зверь жестокости». И когда его так называли его приближенные, он жмурился, словно кот, которого почесывают за ушком.

Но раздумывать нет смысла. Пусть будет, что будет. Надо заниматься делом, надо вести переговоры.

А как их вести? Ляшкарбоши Ибрагимбек все больше молчит. Смотрит он зорко, исподлобья и сильно посапывает носом.

Припомнилось: кто-то рассказывал, когда Ибрагим громко сопит, ждать беды.

Чеканный орнамент на блестящей меди дастшуя привлекает внимание своей тонкостью, вычурностью. Так запутанно вычурны мысли их превосходительства господина Ибрагимбека-галлю. Командующий и вор... Ведь слово «галлю»,– значит, вор.

Командующий и вор – в одном лице! Впрочем, что удивительного в этом, ведь исламская армия Ибрагим-бека наполовину состоит из разбойников и бандитов. А всем известно, что будучи молодым,– без приставки титула «бек», а с прозвищем «вор» – слонялся по дорогам Гиссара и Локая и грабил проезжих купцов. Отбирал у них коней и продавал на базарах, не особенно даже скрываясь. Да и что ему было бояться, когда его отец ходил в немалых эмирских чинах.

Но теперь Ибрагимбек за напоминание о своих конокрадных подвигах просто снимал головы болтунам. Всем, ясно, рты не заткнешь, но рот отрубленной головы зажат крепко и навсегда.

Круглощекий, нежнолицый «бесакал»-безбородый, адъютант и личный секретарь Ибрагимбека, бережно держал дастшуй – медный, богато орнаментированный кувшин. Бесакал-безбородый бережно и почтительно поливал тоненькой струйкой теплую воду на руки комиссару, а с толстого слонового плеча секретаря свисало полотенце в мелкую шашечку.

Дастшуй был роскошный, отсвечивающий золотом солнца, а вот полотенце совсем посерело от грязи, и им противно было вытирать руки.

Вода в дастшуе подогретая. О! Значит, почет, уважение, гостеприимство. А вот рожа бесакала вся в хитрых подергиваниях и гримасах.

Да и сам Ибрагимбек весь дерганый. Сколько ни старается он придать себе величия и царственной благосклонности, выражение его физиономии, бородатой, багровоносой, с выпученными, налитыми кровью глазами, было самым разбойничьим.

Раскрывает он рот для приветственных слов: «Каанэ, мархамат!», – а вырывается из него зловещий хрип.

Поднять глаза, проверить выражение физиономии командующего, поймать его взгляд... Нет, нельзя.

«Подождем, когда Безбородый возьмет полотенце. А так надо три раза – именно три – потереть до скрипа ладонь о ладонь.,Ни в коем случае не стряхнуть капли на землю, не промахнуться... Не торопясь сосредоточиться на медных – тончайшая же работа – арабесках... кумгана-дастшуя.

Отвлекают, успокаивают и...

Омовение рук. Как много в этом смысле на Востоке в прошлом и настоящем. Вспомните «Евангелие» Понтия Пилата! Омовение рук может быть и смертным приговором. Несколько капель воды могут отправить бога на крест. На Востоке омовению придается ритуальный смысл.

Внимание, осторожность! Как хорошо, что ты с детства впитал в себя все местные обычаи. Да тебя не проведешь и на омовении.

Но Безбородый, издавая хлюпающие звуки, подает уже вафельное полотенце. Сохрани бог поморщиться. Грязи так много, что в нос ударяет запах горелого сала, но побрезговать нельзя. Полотенцем вытирали руки почтенные мусульмане. Все они смотрят пристально, испытующе.

Руки вытерты. Полотенце забрал Безбородый. Теперь можно и поднять голову.

Да, острые глаза Ибрагимбека, глаза вора, запутавшиеся в черных с проседью клочьях насупленных бровей, зыркают, колют шильцами, следят за малейшим

движением рук. Для таких глаз нет ничего проще разобрать, проверить, кто ты есть?

При дворе разбойника бека соблюдался весь придворный эмирский этикет до мельчайших деталей.

Все сидят вроде и непринужденно, а на самом деле так напряженно, что перещеголяли даже Бамианских истуканов.

Значит, Ибрагимбек все же в сомнении. А потому испытывает. Что возобладает?! Ну а если перетянут сомнения?

Значит, может сорваться в любой момент.

Ну, а тогда... Нет уж лучше не думать. На душе становится муторно.

Надо не торопясь, с удобством усесться на ватничек, разостланный на кошме. Да, да, не торопясь, солидно, даже величественно. Не торопятся важные персоны, не торопятся достойные люди.

Снова звучат приглашения: «Канэ, мархамат! Добро пожаловать!»

С парламентерами Ибрагимбек говорил по-таджикски. Но тут же обращался к своим локайцам-вельможам на узбекском степном, на «джокчи».

Он со звонким, щелкающим звуком произносил свое классическое «джок» – «нет», когда взмахом руки отодвинул боевого, подвижного усача в малиновой, щеголеватой чалме. Тот недовольно что-то буркнул, вскочил вихрем в седло и взял в карьер мокрого от пота коня. От копыт полетели прямо на сидевших уже за дастарханом старцев комья глины, камешки.

«Обозлен... Непочтителен больно,– думал комиссар.– Видно, из немалых чинов. Обозлен тем, что Ибрагимбек с нами цацкается? Кто такой? Судя по раз-говооу, что-то по поводу нас спорил».

Здесь нить раздумий прервалась. И не потому, что не о чем было думать, не в чем было сомневаться. Комиссар почувствовал на лице чей-то взгляд. Он вздрогнул и посмотрел на человека, сидевшего напротив, несколько наискось.

Это был Мирза. Чего только не применил в разговоре с комиссаром – он и мягко упрашивал, он и напускал на себя нечто вроде истерического припадка, то умасливал, то шутил с видом проказника, то пытался пугнуть.

И с этого «пугнуть» все и началось. Он никак не ожидал, что вызовет в комиссаре такой отпор. Он увлекся было своей своеобразной дипломатией, своими ораторскими упражнениями и не сразу понял, что все это для комиссара пустые разглагольствования. Сейчас здесь, в тени карагача, на глиняном возвышении, покрытом стареньким паласом, за дастарханом, со стоявшим на нем фарфоровым чайником с придавленным жестяным носиком и двумя пиалушками «джидогуль», сидел, поджав ноги по-турецки, комиссар, владеющий тонкой азиатской дипломатией, которого не только на пустяках не проведешь, но и на породистом коне не объедешь. Он, этот советский комиссар, не только может командовать «по коням» и «в клинки», но и вести государственные переговоры; он полностью отстранился от всех мелочей, от всяких неудобств, вроде того, что дует с высокой вершины ледяной ветер, что ветер бросает в лицо холодные брызги, что водопад буквально грохочет и приходится перекрикивать его шум, чтобы собеседники могли разобрать слова.

Нет, комиссар нисколько не подавлен обстановкой, столь не подходящей для ведения переговоров, от которых зависят вопросы мира и войны во всем Кухистане и судьбы целого народа. Он, командир, попивает чай, словно в руке у него не выщербленная пиалушка, а по меньшей мере бокал с шампанским на каком-нибудь дипломатическом банкете. И слова он употребляет самые изысканные. Каждую свою реплику этот непреклонный большевик начинает с почтительных извинений и просьб: «Не найдете ли вы, уважаемый, возможным», «Не сочтете ли вы, господин уполномоченный их высокопревосходительства, наш вопрос слишком резким».

Но он весь то, о чем русские говорят: «мягко стелет, да жестко спать», впрочем такой же смысл имеет и фарсидское выражение: «Мягко одеяло, да под ним жесткая циновка» или арабская поговорка «Под золотым песочком острые камни...»

Да, пришлось господину Мирзе столкнуться лицом к лицу с человеком молниеносным в понимании мысли и принятии решений. А уж Мирза на то и состоял в советниках у самых хитроумных деятелей, завоевателен таких, как Энвер-паша – зять халифа, а до него у шаха Каракумов и Хивы Джунаида, у эмира Бухарского Сеида Алимхана, у самого трудного и свирепого Ибрагимбека, не говоря уж о такой «мелочи», как беспутный тупица Абдукагар или мужлан мясоторговец Бахрам-бек, что умел, казалось, победить любого в словесном поединке.