Текст книги "Вверяю сердце бурям"

Автор книги: Михаил Шевердин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 29 страниц)

– Что же, братец, случилось? У меня давно терпение лопнуло.

– А то, что сегодня согнали сюда людей со всей Матчи и сам бек объявит поход на Туркестан. Горцы упрямы, поднять их на такое дело, конечно, трудно. И на маслахат – собрание – их подняли прикладами. Ну да ничего. Бек на маслахате призовет в свидетели аллаха и раз-другой выстрелит из маузера. Ну тогда все, как бараны, и проголосуют за поход, А потом кому не охота поживиться? От мысли, что можно будет пограбить, никто не откажется... Скоро поход. Собирайся, сестрица.

– Ну и говорун твой визирь, – зашептала старушка, когда Мирза ушел, – а я уж думала он не уйдет до Страшного суда. Говорит и говорит. Тр-тр-тр! И как у него, у твоего болтливого визиря, его змеиный язык не отвалится. Разве можно столько говорить?

– Бабушка, вы знаете что-то новое?

– Пришел тот.

– Что вы говорите? – вспыхнула Наргис. – Где он?

– Где может быть охотник? У Карима Шо.

– Что он сказал?

– Он идет в Шахристан через перевал. По перевалу сейчас никто не ходит. Снег и лед. Да и охрана там спит. Вот охотник и говорит – самое время сейчас идти.

– Господи, да разве через перевал сейчас можно пройти?.. Он пожилой человек...

– Пройдет. Старые кости не боятся дороги, а дорогу он знает. Он спрашивает: «А дочка передаст что-нибудь?»

– Да, да... У меня есть для него, но... пусть придет сюда. Я сама ему передам.

– Нет, он сказал, в кишлак не пойду.

Засуетившись, Наргис быстро надела на себя паранджу.

– Куда собралась? Нельзя, – ворчала старушка.

– Вот тебе... Идем.

– Золотая монетка?.. Смотри, какая ты богатая!

– Идем! ,

– А если твой визирь вернется, что мы ему скажем?

– Скажем, что ходили в бекский эндарун.

– А если проверит?

– Не посмеет... Разве бек разрешит сунуть нос в свой гарем постороннему мужчине, если это будет даже сам инглизский король?..

Кряхтя, старушка спрятала монету и, накинув на голову старенький потрепанный камзол, поплелась на двор.

На тропинке, утоптанной прохожими в сугробах снега, нет-нет да и попадались закутанные в тулупы фигуры не то дехкан, не то басмаческих йигитов, но Наргис, скрыв лицо под нимматом – черной волосяной сеткой – шла, не обращая ни на кого внимания. Так и подобает вести себя на улице истой мусульманке. А встречные и не смели задержать свой взгляд на проходящих женщинах.

Матчинский бек Саид Ахмад-ходжа издал строжайший приказ – тяжелой каре подвергался каждый, кто осмелится причинить обиду женщине или девушке кишлака Матча. Приказ был очень своевремен. Советские власти вели переговоры о сдаче басмачей, и население горной страны в отчаянии от насилий и поборов глухо роптало, а кое-где оказывало открытое сопротивление бандитам. Своим приказом бек пытался утишить недовольство и возмущение.

Старушка бодро семенила по скрипучему снегу. Она вела Наргис через кишлак к большим источникам. Шум воды слышался все громче. Вода в них была теплая, и они никогда не замерзали.

III

Не поддавайся на лесть:

славословие – сеть хитрости.

Славословие – глотка жадности.

                                     Саади

Засунет кошка голову

в горшок со сметаной

И думает – во всем мире

наступила ночь.

                             Ахикар

Страницы из памятной тетради поэта-летописца Али об излечении Наргис и ее действиях в Матчинском бекстве.

«Уподобляемся мы тем, кто посыпает прахом голову и пускается в странствования по миру с нищенской сумой и дервишеским посохом, чтобы хотя бы издалека уголком тоскующего глаза наблюдать за малейшим шевелением чадры любимой. И да останется, на память тем, кто заглянет в нашу скорбную летопись, что мы, Али, сын муфтия, пустились в странствование, когда убедились, что несравненная после побиения камнями – ташбурана – стала поправляться и пребывала под наблюдением врачей в Самарканде в доме своих приемных родителей. Как часто мы имели счастье лицезреть ее волшебное, побледневшее от страданий лицо и даже беседовать с ней, когда несравненная соизволяла прийти в комнату, где собирались члены семейства доктора для чаепития и музыкальных занятий. И мы, то есть Али, были участниками этих родственных собраний, потому что несравненная испытывала к нам благодарность за наше скромное служение ей в дни смятения и смуты, в Карнапчуле, в дни битвы у стен Бухары.

О, есть еще на свете то, что носит название благодарность и расположение!

Увы, те дни возвышенного служения прекраснейшей Наргис отважившимся назвать ее имя – были прерваны злосчастным господином Мирзой. Обманным путем, введя и нас в ужасное заблуждение, с нашей, увы, помощью и содействием несравненная была увезена в Пянджикент, что в восьми ташах от Самарканда, и далее в горы, что расположены в верховьях реки Зарафшан. Нужно ли описывать отчаяние прекраснейшей и наше горе и стыд от этого обмана? Но кто же утруждает свой поэтический калям описанием подлых интриг? Кто пишет о неподобающих делах, о пятнах и заплатах на платье, о бородавках на руке? Нет. Как часто мы тратим белила, румяна и миндальную пасту, замазывая изъяны лица, а свои грехи и подлости изображаем добродетелями.

То, что сделано, увы, сделано. А сделано не по нашей воле, а по велению владычицы.

В один из дней пришла к нам старушка и спросила: «Вы и есть Али?» Узнав, что мы и есть Али, старушка сказала: «Идите! Вас ждут».

Мы помчались на крыльях ветра, потому что знали, что эта старая женщина прислуживает нашей несравненной Наргис.

И что же?

Госпожа нашего разума и сердца приказала, а мы, раб ее, повиновались и исполнили. О, аллах!

Суть дела была в следующем. Через снежные перевалы из Ура-Тепа приехали по льду и снегу вооруженные люди, числом двадцать с начальником Намазом, которого мы знаем под настоящим именем Пардабая, батрака из Тилляу, деда нашей владычицы. А проводил их по горам и ущельям Алаярбек Даниарбек .

Никто не знал, как смогли проехать по горам в зимнее время эти люди, ибо даже местные «гальча» и «матчой», многоопытные и знающие горы, в такое холодное время за свои горные хребты не ездят и не ходят. Но несравненная сказала: «Вам, Али, нечего и интересоваться, чего хочет Пардабай. Вы знаете, что мой дед, отец матери моей Юлдуз. Вы никому ничего не скажете, а поедете с ними в кишлак Фальгар. Там проживает один ференг, приехавший недавно. Вы покажете его Намазу – и это все. Вы приедете обратно ко мне и скажете: «Исполнено!» Мы удивились и спросили Наргис: «А как мы сможем проводить Намаза и его людей в кишлак Фальгар, когда всюду вооруженные люди бека?» На то несравненная ответила: «Это меня не касается. Вы тысячу раз восклицали: «Позвольте за один ваш взгляд совершить для вас подвиг!» Вот и совершайте. Да, там на окраине Фальгара живет человек, которого вы прекрасно знаете. Это мой отец Мерген. Спросите его, и он вам, Али, объяснит, что и как». Мы спросили: «Госпожа! И Намаз, и Мерген, и тот Алаярбек, все они и их люди поступают несогласно с верой. Подобает ли нам, родителям веры истинной, помогать им?» На это несравненная Наргис только засмеялась, и смех ее вошел в наше сердце, и мы ослепли и оглохли. О, что делает с нами улыбка женщины!

В ужасном смятении мы отправились в Фальгар. О, пророк! Ты сказал, что в коране женщина названа низшим существом. Но кто посмеет называть несравненную красоту низкой? Женщина у нас собственность мужчины, но если кто-то скажет, что несравненная чья-то собственность, у того сразу отсохнет язык.

Несравненная приказала, и мы исполнили.

Из-за этой улыбки мы забыли, кто мы и что мы. Приказав оседлать коня, в ужасный холод и вьюгу мы поднимались на горы и спускались в пропасти, трепетали на оврингах от малейшего треска хвороста, а внизу, на расстоянии версты, шумела злобная Фан-Дарья. Мы согревали заледеневшие руки у костра вместе с седоусым батраком и сучи Пардабаем, который теперь командир Красной Армии, Намазов. Мы хлебали на привале рисовую молочную горячую кашу – «шир гринч» из одной миски с людьми, у которых из глаз сыпались искры ненависти, а за плечами висели красноармейские винтовки. Мы дружески беседовали и выполняли указания этого охотника из кишлака Тилляу Мергена, про которого отец мой муфтий говорил: «Сатана неверия и враг святынь, проклятый Мерген». Прибыв в Фальгар, мы сказали тамошнему курбаши: «Вот мои люди, проводите нас к ференгу, инглизскому уполномоченному». И курбаши посмотрел на меня – а он знал нас – да и кто нас не знал в Матчинском бекстве? Мы же самый главный из шавандагонов, то есть могущественных, и с нами могли равняться только господин бек да господин Мирза. Курбаши спросил меня: «Делать?» И мы – велик аллах! – сказали: «Делать», – повернули коня и поехали обратно, заткнув уши и усмиряя биение сердца.

Велик аллах, о наша Лейли! У ног твоих ползает твой безумный Меджнун. Как могла ты, несравненная, слабая, нежная, могущественная лишь своей красотой, все вершить в стане твоих врагов, под мертвым взглядом этого аждахо – дракона – господина Мирзы, хитроумного и дьявольски жестокого. О, Наргис показала, что она умна. Найдя путь в души горянок, она ничего не боялась и, будучи беспомощной пленницей, осмелилась разрушить здание хитрости и коварства, возведенное деятелями Востока против Советов. Как все тонко было задумано! И люди собраны, и пути подготовлены через горы, и кони покормлены, и ференг, приехавший из самого Лондона, договорился, что, как только откроются перевалы, привезут пушки, пулеметы, винтовки и патроны. А зеленое знамя пророка вышили шелками женщины бекского гарема. Только осталось кликнуть клич. – и огненосная туча пролилась бы на большевистский Ташкент. И, боже мой, несравненная Наргис в своей холодной хижине под неусыпным надзором того дракона Мирзы засмеялась ему в лицо, приложив свой прелестный пальчик к розовым губкам, и... ни ференга-инглиза, ни пушек, ни оружия... Все исчезло. А в гареме бека Матчинского жены-горянки порвали зеленое знамя, понакроили из него лент для невест и устроили бунт. Они хотели утопить развратников из бекской стражи в Зарафшане, и стражники бежали по сугробам, залезая погреться в волчьи норы, и не смели показаться на глаза беку, потому что Наргис-бегим подняла всех женщин горной страны против исламского воинства Матчинского бека.

Так было.

Все удивления достойно. Бек объявил, что поход в Ташкент откладывается на осень.

Не говорите правды,

Не обременяйте себя,

не отягощайте ею

Сердца людей.

Так сказал Обейд Закуни. Да будет над нами благословение божие! Мы – человек, который сделал целью своей жизни писание книг и который стал поэтфм. осененным славой. Но как трудно писать о таких просвещенных, одаренных талантом, благородных, как наша несравненная! И сколько сил надо найти в своем каляме, чтобы стоять не во лжи, а в правде.

И еще одно четверостишие:

О, виночерпий! Дай мне кубок того вина, что давят дехкане, вина, что гонит уныние и печаль и дает веселье и возвышает душу.»

IV

Сама ты ткешь белый шелк,

но на тебе – грубые лохмотья.

Нет углей в очаге,

не согрета земля, на которой

ты спишь.

Стрелы стужи разят твою нежную

грудь.

Боль и муки!, Некуда бежать.

А в доме бека бьют барабаны,

Несутся запахи жареного шашлыка.

Стать бы мотыльком, полететь бы туда.

Где есть шелка, где тепло одеял...

Не лети туда, красавица! Обожжешь

крылышки.

Растопчут тебя, девушка.

                      Из песни матчинской девушки

Маленькая хижина, закопавшаяся в снег, которую нашел в Матче для Наргис Мирза, была совсем близко от бекской усадьбы. Крутая тропинка от хижины к усадьбе вилась над пропастью узкой ленточкой. Хождение по ней вызывало сосание под ложечкой и головокружение. А тут еще подмерзший за ночь снег превратил ее в каток, по которому с радостным визгом катались неустрашимые, пунцовощёкие мальчишки. Им все было нипочем: ни зияющее под ногами ущелье, ни злобные вопли пробиравшихся по тропинке вооруженных до зубов всадников, ни ледяной ветер вершин, ни то, что в маленьких их желудках было пусто.

Мирза не раз споткнулся и поскользнулся на этой тропинке, хотя его сопровождал и поддерживал под локоть дюжий горец. Мирза наконец добрался до калитки и приказал провожатому побренчать дверным кольцом.

Снежная долина отозвалась мелодичным эхом на этот звон, но в домике никто не подавал и признаков жизни.

– Войдем, – предложил горец. – Их, то есть, госпожи-бегим, нет дома.

Толкнув калитку, он помог Мирзе пройти во дворик и подняться на айван, повисший над пропастью. С замиранием сердца Мирза сел на холодный палас, отвернувшись от разверзшейся под айваном бездны ущелья.

Горец поискал под паласом ключ и со вздохом сказал:

– Сейчас откроем мехмонхану... Это ничего, что айван высоко над долиной. Дышится легко. Или вам, городским, неприятно смотреть сверху. А вон там внизу... Зарафшан, там бежит вода по камням.

– Почему ты знаешь, что бегим Наргис нет... Куда она ушла? И где эта проклятая ясуман – старуха?

– А мы сейчас спросим... Эй-эй, матушка, эй-эй, отзовитесь! Сейчас отзовется. Тут, если пойти узнавать, надо спуститься на дно ущелья, да в обход на мост, да опять по берегу... Полчаса и уйдет. Эй-эй, матушка!.. Куда пошла бегим? Скажите, пожалуйста.

Далеко внизу, во дворике, появилась женщина. На таком расстоянии трудно было разглядеть ее лицо, но голос донесся звонко и четко.

– Госпожа-а-а... беги-и-и-м пошли... вместе с ясуман... к Бобо Са-а-адыку... Там собрание... ее-е-е...

– Какое собрание?.. Это еще что такое?.. – Мирза беспомощно прилег на одеяло. Он совсем обессилел: высокогорный климат никак не подходил ему. Он дышал, широко раскрывая рот и стараясь не глядеть на горца, который с сочувствием и откровенным снисхождением смотрел на этого влиятельного человека, такого слабого, ничтожного – раз дунешь.и нет ничего. А ведь этот бледноликий, как все говорили в Кухистане, сейчас держит в своих руках бразды правления всего Матчинского бекства.

О, аллах, всякое бывает по твоей воле!

Горец был молод, темен, неграмотен. Все, что он знал, это то, что вот уж пять лет в Матче хозяйничают люди, пришедшие из долин Ходжента, Самарканда и Гис-сара. Они вооружены и жестоки. Они позабрали все сколько-нибудь подходящие жилища, повыгоняли из них хозяев, жрут хлеб горцев, прирезывают баранов и коз, заставляют молодых йигитов служить конюхами и подручными, обижают горянок-девушек. Вон и в его доме совсем непорядок. Залез, давно уж, какой-то бородатый мужлан гиссарец, выгнал всех в сарайчик, сам валяется на паласе и на козьих шкурах, приказывает кормить его молочной рисовой кашей.

Братишки и сестренки вечно голодные. Мало того, сестра, что постарше, все плачет и жалуется матери, что гиссарец пристает к ней и требует, чтобы она приносила ему в мехмонхану чай и еду... Вот уж этого он не потерпит.

Он сам еще очень молод, и басмачи не доверили ему винтовки. Горец от негодования сжимал кулаки. Он даже не слышал, о чем спрашивал его Мирза:

– Какое собрание? Кто разрешил собрание?

– Наши горцы, мужчины и женщины, хотят написать письмо. Вот узнали, что наша бегим грамотная, собрались. И бегим напишет письмо...

Мирза буквально взорвался, что было отнюдь не в его привычках. Но он ничего не знал ни о Бобо Садыке, местном старейшине, ибо ниже его достоинства иметь дело со всяким невежественным горцем, ни о том, что Наргис собиралась идти на какое-то там сборище тупых козлятников и ишакчей, какими он высокомерно считал матчинских горцев.

– Послушай!

– Ляббай? Что такое?

– Возьми обджуш и вскипяти чай.

– Ба джонудил! С удовольствием!

Горец выскочил во двор. Мирза бессильно опустил голову на подушку.

Своевольна Наргис. Жизненные испытания ничему ее не научили. Разрешения она не спрашивала. Не впервые Мирза, придя в хижину, где она жила «под домашним арестом», узнавал, что бегим нет.

Бегим Наргис изволила уйти или уехать. Куда? На свадьбу или на поминки, или еще на какой-нибудь «той». Все горцы очень уважали бегим и наперебой приглашали ее в гости. И не случалось в горах ни одного праздника, куда бы ни пригласили в качестве почетной гостьи супругу халифа. А ведь Мирза здесь, в Кухистане, сам так назвал свою сестру, опасаясь, что иначе молодой красивой женщине грозили бы немалые опасности в этом логовище произвола и бесправия.

«Она не желает скучать!»

Так Наргис заявила Мирзе, когда он вкрадчиво, но категорически запретил ей уходить из дома под предлогом, что погода ужасная, улицы и дороги покрыты льдам, а соседние горы кишмя кишат ворами и бандитами.

– Сейчас сюда через горы переправились сотни головорезов из банд Селима-паши, потерпевших поражение в Восточной Бухаре. Это отъявленные бандиты. Они схватят тебя прямо на улице при свете дня и уволокут к себе. Я с ужасом думаю об этом.

Но Наргис ничуть не испугалась. Она только усиленно расспрашивала, что это за Селим-паша и что произошло с ним.

Хоть Мирза и старался держать Наргис в неведении, на этот раз ему не удалось уклониться от ответа. Наргис задала тысячу вопросов, и Мирза не мог не рассказать обо всем. Тем более, что он гордился своей ролью уполномоченного Британии и Лиги Наций и ему, попросту говоря, хотелось порисоваться перед молодой женщиной.

По его словам, наступают решающие дни. Назревают большие события, в которых Матчинскому бекству отводится главная роль.

– Теперь большевикам конец. Случай благоприятствует нам. Теперь Селим-паша, захвативший командование после смерти Энвера-паши, потерпел поражение и должен будет уйти. Селим-паша, хоть и генерал, но воевать не умеет. То есть дело даже не в умении, Селим-паша не знает бухарского народа, не знает, как руководить им.

– Ничего не понимаю. При чем тут Селим-паша? Он же командовал басмачами после Энвера и собирался идти походом на Бухару и Самарканд. И хвастался своими победами. Впрочем, целых два месяца я ничего не слышала о нем.

– Очень хорошо, Селим-паша не заслуживает твоего внимания. Послушай меня. Красному командующему фронтом Корку надоело смотреть на мелкую басмаческую возню Селима-паши. Корк взял и бросил отборную кавалерийскую 3-ю бригаду и приказал ударить по этому сапожнику, вообразившему себя полководцем. Ведь говорил я Селиму-паше: «Чем так воевать – лучше вам варить чучвару». А по совету англичан надо собрать силы в Матче и весной ударить прямо на Ташкент. Он не послушал совета и возился с мелкими делами в Гиссарской долине. Вот и дождался. 11 марта красные заманили его в ущелье и разгромили. Он бежал на юг, а оставшиеся аскеры волей-неволей были вынуждены, спасаясь от гибели, подняться на перевалы Гиссарских гор и явиться к нам. Так несчастье способствовало нашему успеху. Наши ряды пополнились.

– Так вот откуда взялись эти вояки! Да на что они годны, напуганные, обмороженные, голодные как волки? Они способны только на грабеж и насилие. Проклятия на их голову! Они будут слушаться своего Селима-пашу?

– Нет. Селиму-паше я уже написал, что всех его воинов-беглецов я отдал Матчинскому беку и чтобы он все подкрепления, которые ему присылают из Афганистана, переправлял немедленно сюда, в Матчу. Вооружение и боеприпасы, которые были обещаны англичанами Селиму-паше, теперь будут посылать не Селиму-паше, а нам. О, здесь у нас собрались и еще соберутся большие силы! Берегись, Ташкент! Жаль только, что перевалы на север еще не открылись.

Наргис задумчиво посмотрела на Мирзу. Если бы он был внимательнее, он прочитал бы в ее глазах не восторг и преклонение, которые хотел вызвать в ней, а презрение. Она спросила:

– А это оружие, патроны и пополнения... Через какой перевал привезут? Ты же сам говорил, что перевалы еще закрыты. А вьюки с оружием ведь тяжелые.

– Южные перевалы в Гиссарскую долину открываются раньше. Они уже открыты. Через Фальгар уже все везут. О, у меня в руках огромная сила...

«Фальгар! Фальгар!»

Мысль, сначала неясная, обожгла Мирзу. Он даже вскочил.

Последний раз Наргис отсутствовала несколько дней. Она ездила на свадьбу в Фальгар.

«Пустяки... Я езжу туда, где веселятся. В Фальгаре очень веселые девушки...»

Какое упущение! Разве можно было допустить, чтобы Наргис ездила в Фальгар? И надо было хотя бы разузнать у этой старухи ясуман, что было в Фальгаре. А он, Мирза, политик и деятель, несмотря на свою змеиную натуру, пассивничал, потакая ее капризам.

V

Он вспомнил ее, и тысяча стрел вонзились ему в сердце.

                                        Ибн Хазм

Муфтий дает уроки самому дьяволу.

                                              Алишер Навои

За годы после бухарских событий и скитаний по Восточной Бухаре и за границей Али, сын муфтия, потерял юношескую подвижность и поумерил восторженность, хотя стихи, которые он по-прежнему сочинял, все также витали где-то в небесах. Это не мешало ему быть преданным сыном и держать отца в курсе происходящих событий. Он жалел отца, безуспешно претендовавшего на духовное руководство всей Туркестанской контрреволюцией.

Сам никогда не принимавший непосредственного участия в политических интригах и чуждавшийся грязных дел басмаческих руководителей, Али крайне скептически и даже враждебно относился к связям Мирзы с британским империализмом. Он даже откровенно осуждал Мирзу за то, что он в Матче подготавливает базу для нападения на Туркестан. Али ему говорил:

«Вам, младобухарцам, подобные младотурки Энвер, Талаат-бей и прочие уже давно привели турецких крестьян и рабочих на кровавую бойню ради империалистов, отдав трудящихся Турции в кабалу англичанам. Счастливы турки, что у них оказался Кемаль-паша и спас их. А вы тут подобрали авантюриста Энвера, а затем Селима-пашу и тянете в пропасть народы Бухары и Туркестана...»

Спорил Али вяло и ни во что не вмешивался. Но присутствовал на всех пиршествах, которые любил устраивать бек Матчинский. Али терпели, да и не только терпели, но заискивали перед ним. Он ведь сын самого муфтия и к тому же богат. За годы гражданской войны население бывшего бухарского ханства обнищало и никакие полуразбойничьи экспедиции по сбору налогов с дехкан не помогали. Во многих вилайетах налоги были собраны за десять лет вперед и дехкане перестали сеять хлеб, зная, что все равно разбойники отберут все до последнего чойрака. Курбашам приходилось заискивать перед теми баями, что жили в эмиграции и успели приумножить свои богатства.

После Пянджикента, куда он увез Наргис, из дома приемных родителей в Самарканде и по ее приказу вернулся обратно, Али приехал в Матчинское бекство и здесь обнаружил ту, которой поклонялся всю жизнь. Наргис не сомневалась в его преданности, да и в его чувствах.

Он приковал себя

 к порогу своего светила.

И поскольку светило озаряло своим сиянием вершины и долины Матчи, влюбленный Али считал теперь эту каменную ледяную долину раем на земле.

Конечно, нет основания думать, что Али стал другим. В его превращение поверить было трудно. Но он беззаветно служил своему идеалу и безотчетно оказывал огромную помощь Наргис, потому что она с отчаянием обреченной бросилась в самую гущу борьбы. А Али?

Рядом с золотом

и медь блестит,

Возле доброго

и злой добреет.

И только... Он по-прежнему преданный ее поклонник. Но, увы, он слишком слаб духом, чтобы отдаться ее делу. Более того, Али мог бы помочь вырваться ей из плена Мирзы, из лап этих животных-басмачей, но... если открыть клетку, птичка упорхнет. А что останется тебе, безумный?

Нет, до такой степени благородства и великодушия Али не поднялся. Он оставался самовлюбленным поэтом, витающим среди роз и соловьев, глубоко несчастным, мягким. Лишь в мечтах он видел себя рядом... с Наргис, лишь в газелях он смел любить ее.

Но все же в Матче без помощи Али Наргис вряд ли смогла бы избавиться от смертельных опасностей, подстерегавших ее на каждом шагу.

Не мог оградить ее и Мирза. Он знал Наргис, знал ее взгляды и мог при желании разоблачить ее. Но Али был слеп, как крот. И не сумел, как принято говорить на Востоке, раскрыть «путь злонамеренности», тем более, что на этом пути – Али знал – была его любимая Наргис.

А Наргис во всех своих поступках теперь действовала злонамеренно против Мирзы и тех, кому он служил.

За пределы горной Матчи Наргис не выезжала, хотя бы потому, что Туркестанский хребет практически в зимние месяцы непроходим. Все перевалы закрыты. Но если она чудом оказалась на северном склоне в районе Шахристан—Уратюбе, то что побудило ее вернуться в первозданный хаос из снега, льда и басмачей, в Кухистан? Если она имела возможность перевалить через горы и вернуться обратно, значит, она обрела свободу.

Знал ли об этой рискованной поездке верхом через перевал тот же Мирза? Должно быть, знал. Или он впал в отчаяние при вести об отъезде Наргис, а позже, когда она возвратилась, так обрадовался, что не посмел ее ни в чем упрекнуть.

Мирза давно утратил власть над ней. Наргис не забыла ничего: ни похищения ее «братцем» Мирзой для Сеида Алимхана, ни судилища в Карнапе, когда Мирза хотел предать ее казни, ни свершившегося «ташбурана», когда она случайно осталась жива. Поэтому теперь взгляд ненависти и рядом пропасть, на дне которой буйствовал Зарафшан, повергали его в дрожь.

Взгляд Наргис вонзался в душу...

До него доходили неясные слухи, что она мутит женскую половину населения, что она причастна к мятежам горцев на Фан-Дарье в Обурдоне. Сам бек Матчинский осторожно намекал Мирзе:

«Они супруга халифа. Они могут говорить то, что им заблагорассудится, но попросите их соблаговолить воздержаться...»

Беку Матчинскому весьма импонировало, что здесь проживает столь высокопоставленное лицо, как супруга эмира Бухарского, и он не решался по отношению к ней на резкие слова, тем более – поступки.

Мирза кривил душой, не признавая за Наргис никакой вины. Он промолчал, когда ему шепнули: «Она не жена эмира, она комиссар. У нее есть бумага».

Действительно, теперь Наргис, приехав в любой кишлак, не считала нужным прятаться на женской половине домов горцев. Она приказывала собрать старейшин мусафидов и первым делом показывала им свой мандат, а так как они все были неграмотны, она, выступая как представитель Советской власти, читала им вслух свой документ:

«Предъявитель сего товарищ Джалалова Наргис – военком экспедиционного отряда. Облревком Самаркандской области перучает ей пересмотреть состав гражданской власти в кишлаках и^: селах долины реки Зарафшан и всего Кухистана, отстраняя от занимаемых должностей несоответствующих работников, а в случае злоупотреблений предавать революционному суду. Безусловно, все должностные лица должны оказывать тов. Джалаловой полное содействие для успешного проведения в жизнь возложенных на нее обязанностей».

То, что было сказано в мандате, Наргис тут же приводила в исполнение. На собраниях кишлачной бедноты она вела себя открыто и бесстрашно, и ее речь всегда встречалась бурными проявлениями восторга, так как говорила она страстно и призывно. А на случай появления басмачей или людей Селима-паши она клала на стол свой изящный «дамский» маузер с золотой пластинкой на рукоятке, где было выгравировано ее имя и слова: «За храбрость!»

Теперь никто не может сказать, видел ли это именное оружие у нее Мирза, но он не посмел обыскивать ее, и маузер постоянно был при ней, спрятанный в складках ее одежды. Маузер не был игрушкой, и Наргис вполне полагалась на него.

А в последнее время на кишлачных сходках за столом президиума всегда сидел комэск Пардабай Намазов, который ничуть не маскировался какими-то там малахаями или меховыми тельпеками. Он медленно снимал с гладко бритой головы буденновский шлем, устанавливал его перед собой так, чтобы все видели нашивную боевую кавалерийскую звезду с металлической звездочкой посередине, разглаживал седоватые лихие усы и несколько сконфуженно расстегивал шинель, чтобы, распахнув ее, показать всем два ордена Красного Знамени на груди. Недавний батрак не лишен был честолюбивых мыслей и гордился своими боевыми регалиями.

Проверив по шелесту удивленных возгласов, что всё узрели ордена, он улыбался себе в усы и горделиво посматривал на Наргис, поощряя ее: «Все в порядке. Можешь начинать, внучка!»

И это была не беспечность: за его спиной находилась надежная защита. По заснеженным улочкам кишлака грозными тенями маячили проводник Мерген с бойцами экспедиционного отряда.

Обычно собрания проходили весьма пристойно, тихо, мирно. Старейшины-мусафиды клялись в верности Советской власти и проклинали бухарского эмира. Если в селении обнаруживались посторонние люди, к тому же вооруженные, их немедля сдавали бойцам эскадрона и разоружали. Сами горцы правили суд и расправу, ибо «нож дошел до кости», и на басмачей в Кухис-тане давно уже смотрели как на кровавых захватчиков и разбойников. В горах существовал первобытный закон: «око за око, зуб за зуб», а басмачи успели за три года нагромоздить гору горя и несчастий, и теперь горцы поняли, что пришел час расплаты за все: за умирающих с голоду детей, за слезы женщин, за оскорбленных, за убитых.

Смелость и стремительность экспедиционного отряда обеспечивали ему полный успех. Многие селения долины были очищены от людей Селима-паши.

Наргис действовала очень решительно. Все басмачи из местного населения были обезоружены и разосланы по домам с предупреждением больше не попадаться. Некоторые попросились в эскадрон Пардабая Намазова. Но Пардабай мог брать только человека с конем, а коней у населения Матчи оставалось очень мало.

Мерген неохотно объяснял: «У здешних камнеедов и ишака порядочного не найдешь. Всех воры позабирали, а воровской, басмаческий конь, нам не подходит. У всех селимпашинских разбойников кони ворованые, а мы не привыкли на краденых конях ездить. Честному человеку такое не подобает».

А проводник Красной Армии Мерген вроде и не нуждался в коне. Дни и ночи он шагал по оврингам, перебирался через ледяные потоки, взбирался на вершины и даже проникал в расположение басмачей, смотрел и запоминал. И из каждого кишлака отсылал на ту сторону Туркестанского хребта в Уратюбе, или вниз по течению Зарафшана, в Пянджикент, людей с новостями. Каждый шаг басмаческих банд в Кухистане был известен командованию Красной Армии.

В кабинете комкора Георгия Ивановича часто можно было видеть скромно сидевшего какого-нибудь горца с темно-ореховым лицом, с тронутой сединой– бородой, с живыми черными глазами, попивавшего чай и что-то рассказывавшего.

А нередко на этом месте оказывался и сам Мерген. Он, прежде чем усесться на стул, обнимал Георгия Ивановича и передавал «салом» от дочки нашей Наргис. Георгий Иванович выслушивал все, с уважением смотрел на кряжистую фигуру Мергена и говорил:

«Я всегда, даже в далекие дни Тилляу, был уверен, что у вас под халатом есть крылья. Где вы их оставляете, на каком привале?»