Текст книги "Вверяю сердце бурям"

Автор книги: Михаил Шевердин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 29 страниц)

– Говорите, Мирза!

Мирза вздохнул, пощелкал зернами четок, словно они помогали ему собраться с мыслями.

Его речь сводилась к следующему:

Положение эмира трудное. Большевики осмелились поставить его на порог смерти, за что несут, конечно, ответственность перед всемогущим. Но и положение комиссаров и самого Сахиба Джеляла тоже не лучше. Смерть тоже глядит им в глаза, потому что их окружают тесным кольцом непобедимые воины ислама. Судьба самого Мирзы, да не будет его бахвальством, соединена с судьбой эмира и находится на острие стрелы. Разговор приходится вести о супруге господина эмира – недостойной Наргис. Суд почтенных духовных лиц и казиев Каршинской степи, да будет известно присутствующим, уже присудил девушку Наргис к ташбурану – побиению камнями.

Пренебрегши возмущенными возгласами, Мирза предложил: единственный выход, это отпустить эмира, и вместе с ним его – Мирзу. Тогда комиссары получат от эмира «иджозат-намэ» – разрешение покинуть ущелье и уехать, куда им угодно. Ну, а участь недостойной Наргис решит сам эмир, захочет простит – захочет накажет.

Мирза не стал выслушивать возмущенных протестов и поспешил дополнить предложение эмира:

– Эмир понимает, что ничего даром не делается. Поэтому он хотел бы предложить господину Сахибу Джелялу выкуп в золоте и драгоценностях за свою особу (и за особу Мирзы), Но эмир не делает этого потому, что для Сахиба Джеляла золото – дым от костра в пустыне. Знает эмир и то, что комиссар – столп честности и ни за что не возьмет золото. Значит, нет выхода? – Многозначительно помолчав, Мирза воскликнул: – Недостойная грешница!

В чем дело? Все смотрели вопросительно, но на сухом, мертвенно бледном лице незаметно было движения мысли.

– Что он хочет? Не слушайте его! – воскликнул сидевший чуть в сторонке Али.

– Ох, ох,– сказал, скривив губы в улыбке, Сеид Алимхан, – стыдно нам, стыдно за великого государя, хана Бухары... э-э-э... предлагать выкуп в виде нашей супруги Наргис... за нашу священную персону.

– Недостойно! – пробормотал Мирза.

– Я могу дать той непознанной жене развод,– важно провозгласил эмир, подняв вверх руки.

– Соглашайтесь,– сказал, плача, Али.– Ибо как только Абдукагар узнает, что эмир дал развод жене, ее сразу потащат в степь и...

Эмир простонал:

– И нас постигнет предначертанное... э-э-э...

Эмир почувствовал полное удовлетворение – он озадачил Сахиба Джеляла и комиссара. Прикрыв веками глаза, скорчив постную мину, он принялся благоговейно перебирать четки. Видимо, теперь он мог надеяться на лучшее.

Тогда Мирза решил «подбавить огня в костер размышлений».

– Злой рок непреложен. Эта, нарушившая законы божеские и человеческие, девушка Наргис обречена. Сегодня вечером недостойная прекратит свое существование.

Свои ‘ужас и горе Сахиб Джелял и комиссар всячески старались скрыть. Не то было с Алаярбеком Да-ниарбеком, вышедшим из мехмонханы, которая примыкала к айвану.

Он обернулся к дверям и позвал:

– Доктор-ага, идемте сюда! Вы слышите, что здесь говорят!

Доктор Иван Петрович появился на пороге. Руки с засученными рукавами медицинского халата были в крови.

– Иду, иду! Могу обрадовать: операция закончена. Пуля – вот она! Подлая, басмаческая...

И он протянул вперед руку, на ладони которой лежал кусочек металла.

– А что у вас? Что случилось? Я просил не отрывать меня. Но теперь можно. Сахиб, ваш белудж через недельку будет скакать на своем коне и стрелять так же метко, как и раньше.

– Возблагодарим аллаха за ваше искусство, доктор, – проговорил рассеянно Сахиб Джелял. – Но сейчас просим принять участие в маслахате... Речь пойдет об...– и тут голос у него дрогнул,—о нашей дочери Наргис. Теперь смерть коснулась ее лица.

– Господи... Час от часу не легче... Что произошло?

Но тут поднял руки и запричитал Алаярбек Даниарбек.

– И дом наш стал обиталищем траура! Мы сами правим своим судом! Что за дело до нас этому эмиру?

Брезгливо оттопырив губу, Мирза сказал:

– Девушка Наргис более не жена их высочества. Их высочество удостоил Наргис разрешением на развод, Наргис приговорена, и казнь свершится, если...– он остановился и, вскинув свои исеиня-зеленые веки, оглядел всех и, понимая, что от него ждут совета,– продолжал: – Но может быть избавлена от позорной участи быть привязанной к хвосту дикой кобылицы или от побития камнями. Сохраните жизнь и достоинство господина власти Сеида Алимхана. Отпустите его – и вы получите девицу Наргис свободной и невредимой.

– Яшанг! – в восторге воскликнул Али.– Соглашайтесь! И прекрасная будет жить и наслаждаться жизнью. О, я снова вижу солнце!

Но Сахиб Джелял сначала не соглашался отпустить эмира. Губы его шевелились:-«Нет! Нет!» Он был так близок к тому, что жажда мести будет удовлетворена. Эмир был в его руках. Одно движение руки и... Кам-ран нажмет собачку своей винтовки. Камран не отходил от эмира и спокойно, без малейших колебаний исполнил бы приказ своего вождя.

Сахиб Джелял произнес: «Нет; нет»,– но горло ему перехватила судорога.

Да, в Сахибе Джеляле отцовские чувства, любовь к дочери боролись с чувством неудовлетворенной ненависти к эмиру.

«Как я допустил? Дочь моя может погибнуть!»

В глубине души комиссар уже решил: жизнь – за жизнь; они отдадут Абдукагару эмира за Наргис. Комиссар не мог допустить, чтобы его сестренку волочило дикое животное по колючкам степи, по острым камням...

Пусть потом скажут, что он допустил ошибку, отпустив эмира, пусть судят, но Наргис будет жить.

Алексей Иванович одним рывком вскочил и, поправляя портупею, оглядел всех, и все поняли—вопрос решен.

Первым возликовал Али:

– О, счастье! Благословение небес на тебе, комиссар. Благословение и на мне, ничтожном, проморгавшем жизнь из-за толкования корана, но все же успевшем отвести руку смерти от прекрасной из прекрасных!

– Итак, господа,– прервал восторги Али Мирза,– пусть немедленно их высочество получит свободу и коней.

– Кто вам поверит? – заговорил Сахиб Джелял.– Где гарантии, что девушка будет отпущена?!

– Слово эмира! – воскликнул Мирза. Обычно медлительный, холодный, он весь горел.

– Мы поклянемся на коране,– занудил Сеид Алимхан.– Э-э-э... Разве недостаточно клятвы халифа правоверных на священной книге?

– Тогда вот что,– сказал доктор.– Господин эмир пишет письмо Абдукагару. Алаярбек поедет с письмом. Вы, Алаярбек Даниарбек, без костей, проскользнете, проползете... шагов ваших не услышат... оседлаете ветер... Нужно доставить письмо, чтобы предупредить Абдукагара... Следом за эмиром с Мирзой поеду я. Мы, можно сказать, старые знакомые.. Да и Абдукагар слишком обязан мне – не забудет же он, что и на свет божий глядит благодаря медицинской науке.

Решением доктора остался недоволен лишь Сахиб Джелял.

– Вы подвергаете себя опасности,– сказал он.—Не всегда побеждают самые добродетельные. Подлецы – мастаки по части ударов из-за угла, а аллах всегда на стороне сильного.. Он отдает предпочтение тому, кто лучше сражается. Вы храбритесь, доктор, но я вас не отпущу одного.

– С нами поедет Али... И бросим разговоры. Я еду. И будем утешаться словами Вольтера: «Истинное мужество обнаруживается в бедствии».

IV

Слова правды бывают, увы, горьки.

                                        Мир Амман

Я боюсь его всегда, стою ли я, сижу ли или лежу на одре сна.

                                                Джаф'ар

После ужина к Абдукагару пришли несколько басмачей.

– Ты, бек-хаким, постоянно обагряешь руки кровью и нас заставляешь пачкаться в людской крови. Ты, бек-хаким, пьешь мусаллас и нас, мусульман,^: поощряешь – мы пьем вино, нарушаем закон пророка. Ты, бек, прелюбодействуешь с мусульманками и не мусульманками...

– Вот и неправда, – разъярился Кагарбек, – я не женюсь на ней, пока она трижды не скажет эмиру: «Таляк!»

Но басмач невозмутимо продолжал:

– Ты, хаким-бек, копишь золото в хурджунах, забирая половину добычи...

– Что ты вякаешь, дурачина – ахмак? Чего тебе надо?

– Хватит злодейств! И так мы все по горло в море проклятий. Отпусти девку-йигита. Дай ей свободу.

Абдукагар терпеть не мог тех, кто лез ему в душу. И он поднял крик. Но как он ни свирепел, басмачи твердили:

– Дай ей ее коня! Отпусти! Пусть едет!

Вскоре перед возвышением собралась молчаливая разношерстная толпа басмачей. Лисьи шапки, тяжелые полушубки, несмотря на жаркое время года, мягкие сапоги, пулеметные ленты вокруг груди, разнокалиберные винтовки, но больше всего английские, одиннадцатизарядные, сабли, ятаганы, плети-семихвостки... Толпа шевелилась, ворчала. Напряженные, любопытствующие физиономии, темные, в шрамах, с бельмами на глазах от колючего песка пустыни, носатые и безносые, с бородами седыми, черными, как смола, с разевающимися ртами, полными кипенно белых зубов, и беззубые. Надвинулись на Абдукагара, сидевшего на супе и делавшего вид, что он ничего не видит и не замечает. Но пиала предательски подпрыгивала в его темной от загара и грязи руке.

Абдукагар как раз решил делать то, чего требовали от него его басмачи, совсем затершие его в своей толпе. Он понимал, что идет проба сил. Его басмачам надоело воевать, и они воспользовались первым удобным поводом. К тому же масса подвержена мгновенным переменам настроения и жадна на всякие зрелища. Прикажи Абдукагар еще ночью казнить Наргис, и толпа ринулась бы зверствовать. Гибель Наргис была бы неизбежна. Никто бы не остановил жаждущих мести. Они вымещали бы свою злобу. И выместили бы на первом подвернувшемся, в данном случае, на Наргис.

Но теперь они требовали, чтобы молодую женщину отпустили. И все дружно, в один голос, ревели:

– Отпусти!

Ахунд сколько угодно мог воздевать очи, взмахивать руками, употреблять всуе все девяносто имен аллаха,–толпа не расходилась. Все прибежали сюда, бросив караулить стены, оставив распахнутыми ворота, побросав оружие. Окажись поблизости дивизион, красные конники без выстрела захватили бы караван-сарай.

Первым это понял Абдукагар. Он страшно встревожился, толкнул в бок своим кулачищем ахунда и, притянув его больно за ухо прямо к своему рту, что-то орал ему.

Упираясь руками в палас, ахунд с трудом поднялся на четвереньки, а затем с помощью присутствующих кое-как выпрямился и провозгласил:

– Клянусь именем бога! Женщина предстанет пред лицом эмира Сеида Алимхана... святого халифа! Он сам решит ее участь...

– Разойтись! По местам!

Заорав так, что стервятники, сидевшие на высоком обломке стены, замахали тяжелыми крыльями, Абдукагар выпустил им вдогонку всю обойму из маузера, а сам тяжело прошагал во второй дворик, к купальням, и, остановившись у маленького окошечка, заделанного фигурной решеткой, сказал:

– Девушка, сиди тихо. Народ кричать будет. Стрельба будет. Все равно сиди тихо. Кто придет, сиди. А братца твоего прикажу сюда не пускать. И ох, что мне надо? Одного благосклонного взгляда красавицы... Вот и все...

Проворчав что-то, он, тяжело припадая на ноги, отдуваясь, пошел в большой двор, где бродили коми, стонали раненые и запах гнили под пронзительными лучами солнца пустыни струился и наполнял все ходы и переходы.

Красноармейцы Баба-Калана буквально через несколько минут бросились к глиняным стенам караван-сарая. Впереди цепей шел с маузером в руке Алексей Иванович.

Надо было вырвать пленницу из лап Абдукагара.

Говорят, бывает чудо. Чудо свершилось. Хоть комиссар шел открыто, во весь рост, ни одна пуля не задела его.

Комиссар сурово говорил:

– Они нервные, возбужденные. Их нервирует, когда идешь на них вот так. Руки, пальцы дрожат у стрелков. А когда целятся, туман в глазах. Ну и все мимо.

Конники ворвались под огнем в первый двор караван-сарая. Басмачи не выдерживают рукопашной. А сейчас можно было подумать, что они, очевидно, не хотели драться. В крови, в поту, с выпученными, налитыми кровью глазами, они столпились в коридорах и закоулках. Выставив в окошечки, в дыры, щели дула винтовок, не целясь, палили кто куда, пока под рукой были патроны. И они выли, по-волчьи, чуя гибель,, хотя у них было полно оружия и патронов.

Где-то в темном чуланчике столкнулись бежавшие, обезумевшие от этих воплей Абдукагар и подоспевший за доктором Мирза. Абдукагар сжимал в руке огромный мясницкий нож и хрипло вопил:

– Не отдам! Она принадлежит мне! Пусть мертвая! Не отдам!

Мирза взвизгнул:

– Не смей! В ней наше опасение! Где она?

Они бросились к чуланчику и распахнули дверку. Абдукагар замахнулся ножом. Но Мирза, вцепившись в его руку, повис на ней и закричал:

– Встань!.. Иди!

Размахивая палкой, Мирза буквально погнал ошеломленную, рыдающую от ужаса Наргис вверх по одной из многочисленных в этом здании мраморных лесенок на стену. Он бил несчастную палкой и крепко держал ее за руку, чтобы она не упала вниз, прямо во двор, в скопище басмачей. Сквозь застилавший глаза туман Наргис узнала коричневые, красные, усатые, лоснящиеся от пота и грязи родные лица. Бойцы ее диви» зиона радостно кричали:

– Наргис! Живая!

Дружное «ура» сотрясло стены караван-сарая.

Кто-то уже бросился вперед. Уже подставили лестницу.

– Стой! – скомандовал комиссар.– Тихо.

Он увидел, что Наргис стоит на краю стены не одна. Крепко держа девушку за предплечие, за нею прятался Мирза. Алексей Иванович сразу понял: нужна осторожность! Что-то здесь не так.

Он приказал прекратить шум.

– В чем дело? Наргис, спускайся!

– Говорить буду я! – крикнул вниз Мирза.

Он не высовывал голову. Бледноликий очень ценил свою жизнь. И меньше всего хотел рисковать. Перед дулом винтовки он испытывал неодолимую слабость.

Мирза продолжал, и голос его набирал властность и требовательность:

– Наша позиция неприступна! Вы все уходите за ворота!

– Еще что! – возразил комполка.

– Вам нужна эта женщина. Я знаю. Так вот, если вы не исполните моего приказания, ее сейчас обнажат и у вас на глазах предадут постыдной казни. Посадят на кол... В назидание всему миру. Уходите! Пусть у ворот остается кто-то один. Тогда я скажу свои условия.

Ругаясь и ворча, Баба-Калан заставил бойцов попятиться. Они шли, ступая по лужам крови, перешагивая через убитых и раненых...

Теперь переговоры велись у ворот. Мирза не вышел. Послал трясущего бородкой ахунда и его имамов. Ахунд поставил условие:

– Ночью выпустите нас в степь... Всех. На конях и при оружии. Преступницу против закона шариата, живую, невредимую, отпустим на колодцах Куль-Турсун, что отсюда в одном таше. Попытаетесь отбить пленницу в дороге – получите ее мертвую...

По настоянию Мирзы, Абдукагар сам выработал эти условия. Он никак не хотел идти на них, но потери в банде были слишком велики. Мирза стоял над головой и долдонил:

– Все из-за нее. Ты виноват. Ты не смеешь мне возражать. Она моя сестра. Я делаю с ней, что захочу. Если ее цена – сохранение нашего отряда бойцов ислама, надо платить...

– Я не отдам ее,– ныл Абдукагар.– Надо придумать другое.

– Выхода нет! Иншалла! Иначе ей смерть.

Долго раздумывать не приходилось. Из чулана доносился плач. Старухи едва могли сдерживать бившуюся в истерике Наргис. Она тоже не выдержала. Она рвалась к двери. Кричала:

– Я здесь! Скорее!

Она дралась со своими охранницами старухами, но они, вопя: «Подлая тварь!» – буквально зажимали грязными ладонями ей рот.

До наступления темноты переговоры возобновлялись несколько раз. Их вел теперь поэт и летописец Али. пробравшийся в караван-сарай. Комиссар не решался вновь начинать атаку. Предлагались новые и новые условия, но через пустырь Али ходил в караван-сарай. Ахунд твердил свое. Конечно, по наущению Мирзы. Сам он, ослабевший, впавший в прострацию, давно отдал бы эту беспутную женщину красному командиру: «Бери, отпусти только наши души!»

А тут приходилось слабым, заикающимся голосом повторять:

– Не выпустите – побьем камнями...

Ему трудно было говорить: очень был голоден. Басмачи не готовили ужина. Даже самовар никто не сообразил поставить. А тут – веди переговоры.

Уже поздно вечером ахунд показал в открытые ворота комиссару Алексею Ивановичу на нескольких басмачей, рывшихся во дворе в куче отбросов.

– Что такое? – спросил комиссар сдавленным голосом.

– Засунем в большой полосатый кап твою женщину, завяжем над головой, опустим е яму... Вот досюда,– он провел рукой по груди,—Забросаем камнями... Стрелять будете... Не успеете... Ох!

Он совсем выдохся, этот праведный судья. Ахунд и не чаял, как отсюда выбраться. По собственному побуждению, чтобы ускорить события, он устроил целую инсценировку.

При всей своей слабости и бессилии он успел, по выражению лица комиссара, сообразить, что тот ужаснулся, когда узнал, что Наргис хотят устроить «ташбу-ран». Комиссар не мог сдержать своих чувств.

На его глазах привели Наргис при свете чадящих самодельных, окунутых в кунжутное масло факелов, не. столько светивших, сколько чадивших дымом и копотью. Молодая женщина едва держалась на ногах. Волосы распустились, глаза дико озирались. Она не могла разглядеть, кто сидит на возвышении и выкрикнула:

– Подлецы! Звери!

Но голос ее прозвучал чуть слышно. Никто за целый день не нашел нужным дать ей попить, дать кусочка хлеба. Сотрясаемый страстями Абдукагар, занятый высокими мыслями о спасении красавицы от верной смерти, проникнутый, с его точки зрения, самыми высокими чувствами, не подумал о такой простой мелочи, что его пленница умирает с голоду. Ведь именно она несколько дней назад по приказу Абдукагара пекла в тандыре пышные пшеничные лепешки с кунжутными семечками.

Находясь в полуобморочном состоянии, Наргис безразлично отнеслась и к тому, что кто-то почти к самому лицу присунул пахнущий шерстью мешок, и кто-то заломил ей назад руки и начал ее вязать, и столь же равнодушно отнеслась к тому, что кто-то сказал:

– Держитесь! Не поддавайтесь, выручим!

Пока до сознания дошло это, она соображала, как во дворе караван-сарая мог оказаться поэт Али, и что о ней, оказывается, думают, ее увели опять в чулан. Она пыталась забыться сном. И это почти получилось, если бы не мысль, обжегшая мозг: «Нельзя терять ни минуты».

Наргис вскочила и бросилась к дверке, приоткрыла. Дверка заскрипела так, что могла разбудить всех джиннов пустыни.. Но старухи не шевельнулись в темноте, а старик, сидевший на корточках в коридоре, чуть освещенный смрадно коптившим чирагом, вскочил:

– Кто? Кто?

Про старика Наргис забыла. И кто мог бы подумать, что у него такой чуткий сон.

– Тише... ты человек или животное?

– Я... я... сын человеческий...

– Тогда принеси воды и... хлеба... кусочек.

– Зачем тебе пить-есть? Все равно тебе устроят ташбуран.

– У тебя дочь есть?

– Есть... и внучки есть.

– Ты что, радуешься, когда они от голода плачут?

– Что ты! Разве я зверь?

– Так принеси мне поесть.

– А ты не убежишь?

– Куда я могу?..

Но старик не ушел. Он пошарил за пазухой и достал узелок.

– Тут тебе принесли... пищу принесли. Кишлачные женщины позаботились, сказали: «Ту женщину казнить не могут. Она – жена халифа. Не посмеют басмачи казнить, сделать ташбуран для нее... Сготовили женщины плов эмирский, вот каса, с пятью приправами– с перцем – раз, с тмином – два, с чесноком, с маслом, с морковью... Пусть покушает, порадуется, нас вспомнит».

В мыслях Наргис была не еда. Как она хотела, чтобы старик отлучился хоть на минуту. А он приветливый, доброжелательный, не отходил от дверей. Он даже пододвинул чираг – светильник, чтобы молодой женщине удобно было поесть. Но он не отступился ни на шаг. Когда она поела, погасил чираг.

Опять Наргис осталась в полной тьме со своими мыслями, с ужасными мыслями... Но снова затеплилась искра надежды. Ее пытались освободить. Кто? Она не знала, но кто-то скребся в стену, чуть слышно стучал чем-то железным. По шороху она поняла, что отколупнули штукатурку.

Чей-то голос чуть слышно бормотал:

– Не бойся... Народ тебя любит. Хочет помочь. Потерпи. Тут пауки ядовитые, ящерицы, скорпионы .. Но ты не бойся, нору я раскопаю. Тебя вытащу... На волю пойдешь.

По глиняному лазу в каркасной стене к ней пробрался поэт Али. Она должна потерпеть, подождать до полуночи. Он, Али, высвободил бы ее сейчас: бас мачи спят, Абдукагар спит. Но глиняный лаз,– вот беда,– уперся в кирпичную стенку. Прочный кирпич, старый кирпич. Ударишь – гудит как барабан «нау-бат». Все раскопал, а о кирпич споткнулся, кирпич еще абдуллахановский. И балка арчовая...

Али уполз за инструментом.

У Наргис радость ожидания неописуемая. А потом переход от радости к отчаянию. Мирза прислал одного из имамов сказать:

«Участь твоя решена. Заступничество мое даст тебе легкую смерть. С тебя не снимут с живой кожу. Чучело твое не набьют соломой и не вывесят на стене на позор. Он, брат, упросил, чтобы ее побили камнями».

Имам наговорил страшного и исчез. Али больше не появлялся. Молодая женщина отчаянно пыталась разломать штукатурку на стене. Чулан был старинной худжрой, построенной век назад. Глина превратилась в цемент, и что с ней сделаешь ногтями?..

– Ага, разведчица, развратница, уползти змеей хочешь!..

В дверь ворвались старухи и вцепились в нее с воплем. Затрещали двери чулана. Стало светло. В лисьих шапках вошли, гомоня и ругаясь, есаулы. За спинами их маячило белесым пятном лицо Мирзы.

– Приступайте!

Жалостливо заголосили старухи, вцепились Наргис в плечи, потащили из чулана.

На тонувшем в предрассветном сумраке дворе натянули через голову шерстяной мешок. Наргис кашляла, задыхалась, пыталась кричать, отбиваться. До слуха ее донеслось: «Кота бы когтистого к ней!» Снаружи посыпались удары. Мешок швыряли, сунули, видимо, в яму.

– Ташбуран! Приступайте во имя бога! – послышался крик.

– Не смейте! – зарычал кто-то, по-видимому, Абдукагар.

Тупые удары обрушились на голову Наргис.

– Бей!

Это было последнее, что слышала Наргис. Мелькнуло еще в тумане: «Не так страшно... Неужели умерла?..»

V

И огню в степи есть мера.

Лишь вражде нет меры!

                    Алаярбек Даниарбек

Рука урагана швырнула

в ручей тюльпаны,

и под их краснотою

вода уподобилась клинку меча,

по которому струится кровь.

                             Ал Укайли

Народ долины хорошо знает о разведчице Красная косынка. Весть о предательском захвате ее быстро распространилась всюду: от Каттакургана до Бухары, от Кызылкумов до Карши и даже южнее. Большинство людей боялись Абдукагара. Когда стало известно при каких обстоятельствах захватили девушку-йнгита в плен, степняки возмутились. Испокон веков не полагается пальцем трогать парламентеров. Так было во времена Искандера Зулькариайна, и при Тимурленге, и при Шейбани, и вообще во всякой войне. Это закон!

Гнев людей пересилил страх. Послали вестников в гарнизоны. Вооруженные чем попало толпы двинулись на перехват басмачам по степным дорогам. Почтенные арык-аксакалы поехали в дивизион к комиссару, предлагая помощь. Они прекрасно знали всю оросительную систему, в частности, и подземные галереи водных источников Карнапа. Знаком был с нею и гидротехник Алексей Иванович.

Поздно вечером он взял с собой группу комсомольцев-бойцов и проник с ними внутрь караван-сарая.

Никем незамеченные, они проникли в помещение первого эмирского купального бассейна и наткнулись на самого Кагарбека, который налаживал отказавший пулемет «максима». Кагарбек не знал, что творится в большом дворе.

Первым ступив в помещение бассейна, комиссар Алексей Иванович открыл огонь без предупреждения. То же делали выходящие по одному бойцы. Мгновенно погасли свечи и чираги, которыми была освещена походная оружейная мастерская. Произошла свалка. Стрельба вызвала панику во всем караван-сарае.

Схватка продолжалась несколько минут. Кто в кого стрелял в темноте—не разобрать. Но, как всегда, комиссару везло. Ни одна пуля не задела его. Среди комсомольцев и бойцов были убитые и раненые.

Действуя прикладом, сбивая с ног каких-то – разве разглядишь в темноте? – кричащих и вопящих людей, комиссар выбежал во двор. Здесь металась сотня всадников, сгрудившихся в кучу в проходе ворот и перед ними. Бешено ржали лошади, вопили басмачи.

Комиссар успел разглядеть только как «шайтаном», верхом на огромном коне, лупя кого попало камчой, продирался сквозь толпу всадник – в огромной меховой шапке. Но он мелькнул и исчез в груде копошившихся тел.

Через темную стену караван-сарая ползли, карабкались убегающие басмачи. Алексей Иванович обратил внимание, что несколько человек волочили что-то тяжелое, шевелящееся и, показалось ему или нет,—жалобный женский вопль приглушенно прозвучал в ночи.

Он резанул по сердцу.

– Вперед! Не стрелять! – крикнул комиссар.

Пробиться к стене через двор, полный мечущихся

людей, лошадей, непонятно откуда набежавших бараков, стоило большого труда и времени. Ни комиссар, ни его сопровождавшие не стреляли. Изредка перед ними возникала искаженная гримасой ужаса и боли физиономия.

«Большевые! Красные! Аман! Милости!»

С трепетом комиссар поднимал меховые шапки, которыми кто-то прикрыл лица убитых. Комиссар знал, что Наргис ходит в мужской одежде и потому боялся обнаружить ее в каждом убитом басмаче.

Когда он, склонившись, рассматривал лицо совсем еще безусого убитого, страшно изуродованного ударом клинка, он вздрогнул и обернулся. Вжавшись черным комком в угол, старуха бормотала:

– Ее увезли!

Но голос другой старухи – их оказалось в углу две – заверещал:

– Убили... казнили развратницу... Закопали...

А когда начали раскапывать свеженабросанную землю на большом дворе, из-под полуразвалившейся стены выполз каравансарайщик и запротестовал:

– Неправду говорит старая. Казнить начали. Камни бросали...

– Кто посмел?! – сорвался в крик комиссар и начал трясти каравансарайщика за плечи.

– Мы ничего... Мы помочь хотели. Не успели. Но ее вытащили в мешке и увезли.

«Это значит – ее тащили через стену... и я упустил...»

А тут еще из-за спины каравансарайщика шептал какой-то благообразный чалмоносец:

– Она жена эмира, и лишь Эхмир мог судить ее. Увезли ее. Теперь она далеко.

Приказав забрать чалмоносца – это был поэт и летописец Али – Алексей Иванович продолжал поиски. Он наводил порядок, пока не появился отряд красных конников.

Абдукагар бежал.

«Он мечется по степи»,– сказал Баба-Калан.

Когда они наконец добрались до верхушки стены курганчи, высоченной, сложенной из огромных блоков пахсы – глины, замешанной на камышовом пухе– и мелкой соломе, оказалось, что снаружи приставлены лестницы, а в темноте слышится удаляющийся топот коней.

Внизу, под стеной, ахунд протянул стонущим голосом:

– Уехали! Увезли! Горе нам. Абдукагар убил Мирзу. Мусульманин мусульманина;

А во дворе продолжалась возня. Красные добровольцы, наконец, ворвались во двор. Многие годы злоба, душившая народ, прорвалась наконец.

– Кончай душегубов! Бей!

Трясущихся басмачей вытаскивали из каменных зданий купален, из всяких нор, узких проходов. Никому не давали пощады.

При свете коптящих дымных факелов комиссар бродил по двору. Приткнувшись спиной к стенке колодца, сидел седоватый есаул и, зажимая рану на плече» бормотал:

– Мы по приказу... Мы не виноваты.

На земле, рядом с ним, валялась винтовка, набитые патронами подсумки. На кожаном ремне висел маузер, инкрустированный золотом, видимо, побывавший в мастерской афганского оружейника.

У самых ворот в эмирскую купальню громоздились тела убитых.

Обыскивали, обшаривали все помещения караван-сарая и эмирского курорта. Нашли убитых бойцов. Их отнесли в малый дворик и покрыли полотнищами из шелка, обнаруженными в старой змирской кладовой.

С болью в сердце комиссар все еще искал повсюду смелую разведчицу. А вдруг все-таки ее не увезли.

– Абдукагар ушел в Красные пески... Где его найдешь?! – говорил Баба-Калан, когда они скакали по утренней пыльной дороге на север,– Он – жаба. Всадников с ним осталось совсем мало. Его голову ценят не дороже, чем петух ценит головку зеленого лука... Он залезет под камень. Выжидает. Не первый раз. Но я достану его и из-под камня. Он мне поплатится за все...

Баба-Калан не поверил поэту и летописцу Али, который считал, что его тень, господин советник самого

Сеида Алимхана, по всей вероятности, убит в ночной схватке в караван-сарае...

Они скакали во весь опор. Погоня продолжалась. Ветер пустыни бил им в лицо. Плохой ветер, сухой, с мириадами песчинок, больно бивших в лицо.

Не верил Баба-Калан словам ляганбардора – подхалима Али. Он требовательно допрашивал его, не стесняясь хлестнуть его по спине камчой. Он подозревал в этом приторном красавце ловкого интригана, умеющего все ухватить, устроить, всюду попасть, залезть, обернуться. Такие водились в махаллях Бухары.

– Водит и водит нас, как тюячи-верблюжатник водит за веревочку с палочкой, продетой в нос верблюда.

И Баба-Калан принимался выразительно чихать и фыркать совсем по-верблюжьи.

А на поспешных привалах – надо же покормить, напоить загнанных безумной скачкой коней в такую жару! – ляганбардор Али как ни в чем не бывало вытаскивал из глубины кармана книжку в бархатном переплете и принимался химическим фиолетовым карандашом записывать что-то...

Когда в Карнапе Али схватили, комиссар не счел нужным отобрать у него эту книжицу. И сейчас он не позволил Баба-Калану сделать это.

– Он шпион. Мерзавец-пройдоха!

– Из пройдохи получается самый хороший шпион. Но не трогайте его. Пусть пишет.

– Проклятие! Он пишет по-арабски. А у меня в дивизионе нет ни одного грамотея, кто разобрал бы его коранические закорючки...

– Ничего... Я прочитаю...

Но комиссар Алексей Иванович не стал отбирать записную книжку у поэта Али, пока все листки ее не оказались исписанными почти до конца.

Али спрятал книжку, когда началась перестрелка с Абдукагаром, прижатым в ущелье близ Гузара.

Кагарбеку дорого обошлась его карнапская авантюра. Он зарвался, возомнив себя могущественным беком, несмотря на то, что под Карнапом он потерял почти всю свою шайку.

Планета Сатурн,

как бы высоко она ни стояла.

Солнцем не будет.

Звезда, не взойдя, сорвалась.

VI

Мужи войны и не помышляли ни о зубах льва, ни о клыках слона, ни о когтях леопарда, ни о пасти крокодила.

                                         Низами

Никто не сомневался в опытности проводника Мер-гена. Но что он мог поделать? Двое суток йигиты Кагарбека затягивали отряд в пески.

Желтый зной. Раскаленное солнце в зените, ни былинки, ни капли воды. Бойцы вопросительно, с мольбой поглядывали на Мергена. Сами они еще терпели, но кони выдохлись, сдали. Коней надо поить хоть раз в день. Иначе конь не конь. Иначе слезай с седла и превращайся в пехоту. А какой кавалерист хочет, чтобы ему сказали: «Пехота, не пыли!»

И еще обиднее из душного ада, из раскаленной печи, где, казалось, от жары глаза лопаются, смотреть издали на зеленую полосу призерафшанских обильных тенью и водой садов.

Губы потрескались, языки распухли во рту, не ворочаются. Мерген не позволил пить воду из попавшегося, наконец, плохонького колодца. Он склонился над черным зевом, втянул ноздрями прохладный воздух и поморщился.