Текст книги "Вверяю сердце бурям"

Автор книги: Михаил Шевердин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 29 страниц)

– Прошу, не стреляйте в того... Он спас мне жизнь.

Вот черные горбатые тени верблюдов прошли и растаяли: золото залило край небосвода. Как красива пустыня! В сиянии наступающего дня зашевелились сухие стебельки редкой травки и сочные кустики верблюжьей колючки... Вспорхнула с тоненьким свистом птичка. И легонький утренний ветерок вдруг заставил зашевелиться песок на склоне бархана, и взметнул его вверх. И зашевелилась пробуждающаяся пустыня, и заметались гривы коней под сухим ветром, и вскочил поодаль боец-трубач и разнеслись над бивуаком звонкие, бодрые ноты сигнала побудки.

Среди бойцов красной конницы – Наргис. Матча с ее лишениями и смертельными опасностями в прошлом.

Едва загудел горн, она вскочила, отряхнула песок с одежды, и вот она уже верхом на коне, рядом с командиром эскадрона. Наргис – разведчик эскадрона особого назначения. Ее начальник Баба-Калан. Он е нежностью поглядывает на сестру. На лице ее ни следа усталости, хотя удушливая пыль окутала всех всадников. Воздух такой густой, что и кони и люди плывут безмолвно. Стука копыт, опускающихся в лёссовую пыль, не слышно. Пылевое облако легло на плечи и спины и провожает кавалькаду. Дышать нечем, потому что ветерок бьет в спину и скорость пылевого облака не превышает скорости лошади, идущей шагом. Разные люди попали в колонну делегатов Курултая. Поэтому комендант колонны, он же Баба-Калан, командир, на всякий случай отобрал еще в Кулябе у всех оружие. И в Конгурт никому не разрешил заехать: даже бывшему конгуртскому беку с его конгуртцами. Кто их знает, вчера они еще в басмачах ходили во главе со своим беком, именовавшимся тогда додхо, а теперь едут на курултай в Душанбе провозглашать Социалистическую Республику.

Баба-Калан скакал то впереди колонны делегатов, то в самой гуще колонны, то отставал, поглядывая за порядком. Пот лился по его до малиновости загорелому лицу, гимнастерка до черноты намокла на спине. Кашель от пыли раздирал грудь. Едущий впереди проводник Насратулла Максум несколько раз высказывал Баба-Калану свое опасение. Особенно предупреждал насчет Конгурта.

Но конгуртцы не роптали. Они вертели своими чалмами и все оглядывались на высившийся на склонах горы прекрасный Конгурт, похожий в свете утреннего солнца на сказочный город принцессы Хуснобод. Золотились плоские крыши, серебрились пирамидальные тополя, голубели маковками ажурные минареты. Там позади осталась зелень, прохлада, прозрачные струи родниковых вод, ледниковые потоки беспокойной Кызыл-су. И в такой рай комендант Баба-Калан с Максумом не пустили копгуртцев. Им оставалось трястись в седле и вздыхать о Конгурте:

Не зноен там зной.

Не холоден там холод!

По левую руку стеной высились черные отвесные скалы. Справа узкое в сто-двести шагов ущелье. Даже сюда доносился шум воды—гремел на огромной глубине в каньоне сумасшедший Вахш. Вахш, Вахшиона—

Дикий, Свирепый. И не пытайтесь перебраться здесь через него. Сжатый узкой горловиной, он ревет и свирепствует водяной массой, которая ниже, у Термеза, разливается на километр-два. А тут нет и полтораста метров в ширину и вся эта огромная масса воды кидается в еще более узкую расщелину, среди черных утесов. А там деревянный мост шагов в пятьдесят перекинут через черную «трубу». Это единственный мост на всем тысячеверстном протяжении Дракона-Реки. Сожгут мост басмачи – и половина Восточной Бухары окажется отрезанной от Душанбе. Потому в Пуль-и-Сангин – крепкий гарнизон. И ниже по реке, в Нуреке, и выше, в Турткуле, – тоже сильные гарнизоны. Дорога, по которой колонна всадников-делегатов упиралась в Туткаул, мазанки которого были уже видны. Обратно не повернешь. Слева – стена, справа – пропасть. Красноармейцы с тревогой вглядывались сквозь пыль в кишлак и спрашивали себя: «Кто?» Достаточно шального выстрела со скалистой стены, вопля, перекрывающего рев реки, мчавшегося в карьер по опасной тропинке всадника и... несчастье.

– Держитесь вместе, вплотную. Не напирайте, – оглушительно кричит, делая из ладоней рупор, Баба-Калан. Он на коне рыжей масти. Буденновский шлем ему явно мал и держится на макушке круглой головы, а гимнастерка с синими «разговорами» вот-вот лопнет на могучей груди, из которой слова команды вырываются очень гулко.

Но никто не слушает командира. Все напирают, хлеща по мокрым крупам коней плетками, выгоняя их из тропок, пробитых среди колючек и травы, злобно пяля из-под лохм бровей азартные глаза, щеря каменно-белые зубы, лоснясь медными скулами. Им все нипочем. Кони ржут и лягаются. Мирное деловое путешествие в столицу вдруг превратилось в стихийное соревнование силы и спеси, азарта. Ибо все каратегинцы, бальджуанцы, тавильдеринцы, конгуртцы – природные кавалеристы.

«А мне от этого не легче! Начнут тут устраивать панику. Да всем табуном подадутся в сторону, в ущелье. Ни один не уцелеет!»

Славный боевой командир Красной Армии Баба-Калан вдруг думает об опасности, о смерти: ведь его ждет в Тилляу нежная Савринисо.

Храпят в пене кони. Рычит и звереет где-то внизу

Вахш. Душно и жарко от прямых стрел-лучей солнца, пробивающих пелену пыли. Пот струйками стекает под гимнастерку, разъедает кожу. Холодные воздушные струи от стремнины Вахша прохватывают, вызывают озноб. Кавалькада рвется к белым зубчатым стенам Туткаула. Кони чуют отдых. Людей тянет вперед жажда, голод, усталость. Как хочется поесть плова, попить чая и растянуться на одеялах после бессонной ночи в седле.

Стремится вперед Баба-Калан. Он командир-комендант группы делегатов курултая.

А тут деловой разговор с председателем Максумом:

«Надо рысаков в узде держать».

Так Максум говорит о своих горцах. Среди них нет почти ни одного грамотного. Ни «алифа», ни «бе» не различают. Живут в каменных хижинах. Пасут овец, охотятся. Кони – главная их любовь и страсть.

Максум камчой с серебряным узором на рукоятке ткнул в пылевое облако с шевелящимися тенями,– все они – лошадники. В группе делегатов старейшины, чайрикеры, мергеиы, есть и бекские подхалимы, один-два бека, и даже курбаши из раскаявшихся.

Хорошо говорить председателю. А попробуй Баба-Калан приструнить толпу!

Все ошалели от пыли, кашля, духоты. Все устали, все злы. Не слушают ни просьб, ни уговоров. Косятся на винтовки красных бойцов. Делегатов сотни – крас-ноармейцев-кавалеристов семеро, с ними командир Баба-Калан и комиссар Алексей Иванович. Хоть бы ветер переменился, подул бы в лицо!

А тут еще назойливый громкий треск. Не сразу сообразишь, трещит ли в ушах или... пулемет?.. Да, стреляет пулемет. И сразу обжигает мысль: «Началось!» То, чего боялись, началось.

Колонна двигалась в обла-ке пыли. Пепельные морды, пепельные бороды, лица, чалмы. Все сгрудились в кучу. Живая, шевелящаяся, судорожно дышащая толпа, храпящие кони. Все бороды задраны вверх, все смотрят на лазурное небо. Все ищут.

В небе тихо. Небо безмятежно. И вдруг снова – та-та-та. Пулеметная очередь. И когда она стихает, слышен работающий мотор.

Аэроплан!

Из-за черной стены хребта выползает в небосвод аэроплан. Старенький, видавший виды, – отсюда, с земли, можно разглядеть – «Хевиленд». Из тех самых, английских, трофейных.

И сразу же легче на душе. Значит, не басмаческая засада. Можно радостно закричать:

– Спокойно! Это наши! У басмачей самолетов нет!

Но... снова треск пулемета. Аэроплан пролетает низко и, пересекши туткаульскую долину, улетает за хребет, что за каньоном Вахша. Когда аэроплан скрылся, в уши опять ворвался грохот теснины.

О-о-о!..

Это, несомненно, голос председателя Максума. Комиссар видит его скуластое смуглое лицо, черную густейшую бороду, бегающие зрачки глаз, ищущих в небе улетевший «Хевиленд».

– Дураки! В нас стреляли! Еще немного – и попали бы! Они могли перестрелять нас, как горных куропаток, они дьявольские охотники с небес!

Председатель Максум облегченно проводит ладонями по бороде и черному суконному камзолу. Он еще не верит, что он цел.

– Они в нас не стреляли, – неуверенно высказывает предположение комиссар. – Они дали знак, что нас заметили и требуют, чтобы мы подтянулись.

– Алексей-ага, – говорит подъехавший Баба-Калан, – надо построить их в ряды.

– А они могут еще раз прилететь? – неуверенно спросил председатель Максум.

– Конечно! – в один голос воскликнули и Баба-Калан и Алексей-ага.

Обнажив клинки, красные бойцы ринулись на толпу всадников наводить порядок.

На узкой полосе, между хребтом и Вахшским каньоном, толпа строилась в колонну. Колоннами басмачи не передвигались. По древнему тюркскому обыкновению, они двигались волчьей стаей и тем отличались от красной кавалерии. Для летчиков это был главный опознавательный признак.

Но кое-кто не желал подчиниться. Кое-кто попытался повернуть обратно, ко все еще видневшемуся вдали зеленому Конгурту. Кто-то махнул рукой на свое делегатство, на всю эту затею с поездкой в Душанбе и решил вернуться. Вот тут-то и пригодилась командирская твердость Баба-Калана и резвость его коня. С гиканьем, сотрясая землю на своем огромном рыжем коне, он поскакал вдоль колонны, загоняя в нее недисциплинированных. Сорвав с плеча свой кавалерийский карабин, нагоняя повернувших назад самовольных конгуртцев, Баба-Калан выстрелил два-три раза в воздух.

– Назад! Или вы, братья, шуток не понимаете?! Вы что, не знаете, что летчики попадают в бегущих волков словно в яблочко. Давай назад!

Едва он повернул конгуртцев в колонну, снова в небе застучало.

– Вернулись, нахалы! – прокричал комиссар.– Председатель Максум, вперед в голову!

– Проклятие их отцу! – бормотал он, но выехал вперед. За ним Баба-Калан и еще два-три всадника. Комиссар не мог не отдать дани уважения их мужеству. Он понимал, что летчики приняли их колонну за банду. Пришпорив коня, он вырвался вперед и, сорвав с головы командирскую свою фуражку, размахивал ею, крича в небо:

– Да остановитесь, черти!

Сердце захолонуло. Шагах в двадцати от него вдруг прошли полоской белые фонтанчики песка и пыли. Пули от стрелявшего пулемета ложились очень близко и неуклонно двигались к колонне всадников. Еще! Еще ближе!

Достаточно было пулеметчику на «Хевиленде» взять точнее прицел – и очередь попала бы в колонну.

– Знак! Опознавательный знак! – догадывается комиссар Алексей Иванович. – Они приняли нас за шайку Берды-датхо. Надо выкладывать знак. Чем? Скорее думайте!

Председатель срывает с головы чалму! И вдруг кричит—какой у него оказывается поистине громоподобный голос:

– Эй, мусульмане, спасение, в священных чалмах!

Остальные горцы тоже снимают чалмы. На блеклую, сухую траву, на зеленый янтак летят белыми птицами чалмы. Люди соображают быстро: страх смерти сильнее предрассудков.

Алексей-ага, Максум и командир Баба-Калан, спешившись, заняты делом. Они разматывают чалмы и выкладывают прямо на пыльной дороге и колючках огромный знак «Т». Чалм хватает, даже на два слоя.

Чалмы берут только белые: знак должен быть хорошо виден с высоты.

– Успели! – восклицает бородач Максум. С его коричневого лица струями льется пот. Но он доволен.

– Теперь они не посмеют! – говорит он.

Баба-Калан все же с тревогой посматривает на лазурное небо.

– Ох! – восклицает он. – Летят! Летят, черт побери! Стоять! Не шевелиться, – оглушительно командует он колонне.

И опять с неба: «Та-та-та!» Вот-вот полоснут по всадникам. Вся груда всадников сотрясается в какой-то судороге. Из-под копыт коней, вонзенных в землю, вырывается пыль.

– Тихо, – надрывается комиссар, хотя какой толк от тишины сейчас.

И вдруг воцаряется абсолютная тишина. Шумит в теснине Вахш. Чирикают воробьи, звякают удила, сопят кони.

Но... тишина – стихает гул мотора. Глаза провожают аэроплан, скрывающийся за северным хребтом.

Никто ничего не говорит. Никто не выражает радости. Все оцепенели. Затем кони, встряхивая головой, высвобождают из ослабевших рук удила и начинают ловить губами сухие былинки.

У всадников тоже расслабленный вид, бороды встрепаны, все судорожно сглатывают, шевеля кадыками. После мгновений страха всем ужасно хочется пить.

– Как бы сейчас пригодилась пиала ледяной ключевой воды! – говорит председатель Максум.

– ...Для восстановления морального равновесия,^ громко шутит комиссар. – Э, да они опять!..

И снова все взгляды – в небо. Вроде избавились от опасности и нате!..

Очень медленно аэроплан вылезает из-за горы и медленной черепахой ползет он по небосводу, правда, на этот раз совсем низко, так, что видны даже проволочные распорки и растяжки фюзеляжа, видна голова в марсианских очках-консервах.

Медленно, с ревом летит аэроплан над долиной, в которой застыли в колонне онемевшие всадники.

«Кто его знает? Может быть, лента в пулемете кончилась или бомбы начнет бросать?»

Четко видна рука летчика – рука приветственно машет. Потом показывает на знак «Т», снова машет.

«Хевиленд» улетает, чтобы уже не вернуться.

Все повеселели, заулыбались. Руки упираются в бока. Люди смотрят в небо без опаски, смеются: «Что нам какой-то там аэроплан-мароплан!»

И едва командир прокричал: «Собирайте свои чалмы! И в путь!» – как вдруг все захохотали. Раздался не добродушный чайханский хохот от шутки аскиячи– острослова, а ревущий, нервный, от которого, казалось, сотрясается горный хребет. Всадники кричали: «Ай, молодец!»

Долго не могли расслышать команды:

– Убрать знак! Собрать чалмы! Вперед марш по двое!

Все так же припекало летнее таджикское солнце, и из-под копыт коней поднималась душная, терпкая, как наждак, пыль. Но никто не обращал на нее внимания. Скомандовав: «Ехать по двое», Баба-Калан сам выехал вперед и вглядывался в белые домишки Туткаула. Он ехал один впереди, чтобы бойцы туткаульского гарнизона могли хорошенько разглядеть его командирскую фуражку с красной звездой, его гимнастерку с голубыми кавалерийскими «разговорами» и петлицами и не принялись палить из всех винтовок и пулеметов по приближающейся делегатской колонне. Кто его знает, как расценил комендант Туткаула всю эту заваруху с пулеметными очередями и не принял ли он делегатов за басмачей?

В Туткауле весь гарнизон из двенадцати бойцов, да половина из них лежит в малярии.

Вскоре навстречу колонне прискакал комендант Туткаула. Он не извинялся, хоть и чувствовал себя неловко. Он даже покрикивал:

– Вы раззявы!.. Под пулемет лезете!

– Сами вы ахмаки! Дураки! – возразил Баба-Калан. – Что, не можете охранение выставить, разобраться что к чему? Наши люди с коней валятся – сутки в седле.

– Что вы перли такой бандой? Мы думали – сам Ибрагимбек! У меня хоть все бойцы желты от малярии, но в боевой готовности номер один. Все за укрытиями, за пулеметами. А тут еще слышим пулемет с неба. Окончательно решили – басмачи.

Председатель Максум поджимал губы, хмурил свои густые брови, но внимательно, даже сочувствующе поглядывал на качавшегося от слабости в седле тут-каульского коменданта. И подлинно он заслуживал жалости. Такой худой, костлявый, видимо, от частых приступов лихорадки.

Комендант был преисполнен ответственности за порученный ему Туткаульский гарнизон. Он знал, что достаточно чуть ослабить бдительность – и случится непоправимое. А то, что и сейчас его бил приступ малярии, подумаешь! Пустяки!

– Инцидент исчерпан, – остановил комиссар спор и переброску упреками.– Поехали в Туткаул, хватит тут топтаться на солнцепеке. Отдохнем у вас в тени. Да и время обедать.

II

Делать хорошее дурным людям, это то же самое, что поступать дурно с хорошими людьми.

                              Захириддин Бабур

Слышен скрежет подков о каменистую невидимую тропинку, постоянная команда: «Слезай, хватай коня за хвост!» – подъем, мучительное восхождение на невидимый в темноте крутой перевал, скользящая вниз щебенка и галька...

И вдруг до Наргис, которая присоединилась к колонне в Туткауле, доносятся слова:

«Он бежал во тьме ночи, хоть никакая гончая не гналась за ним. Конь сбросил его на твердую землю, плоть его оторвалась от костей, и душа его со стоном просится из тела...»

Наргис узнает голос Абдукагара-курбаши, которого уже издали видела среди делегатов курултая.

До обстрела делегации с аэроплана он, видимо, держался в стороне, да и теперь не рвался вперед. Попытка его оставаться на левом берегу Вахша или подняться на обрыв по козьей тропе сразу привлекла бы внимание к нему, и он предпочел ждать захода солнца. Ночью он ускакал.

Йигит, сопровождавший его – а это был Али – вернулся и сообщил о гибели курбаши Абдукагара.

Наргис никакой симпатии к Абдукагару не испытывала, и все-таки ее ужаснула гибель человека, которого она знала лично. Но... погиб ли он?

Наргис удивляло, что в колонну делегатов затесались самые неподходящие люди. Помимо Абдукагара-басмача, здесь же шел в Душанбе ее верный поклонник, сын муфтия, Али, связанный с опасным врагом Советской власти Мирзой.

Наргис не знала, порвал ли Мирза с басмаческими главарями. Где они? Что они? Прошло несколько лет со времени падения Матчинского бекства. Многое изменилось. Явные враги Советской власти стали тайными. Неизвестно, что теперь представляет из себя и сам Али. Ужасно жаль, что так темно—• не видно даже ушей коня – и нельзя взглянуть в глаза Али. Он не сумел бы скрыть своих мыслей от Наргис.

Наргис старалась унять дрожь в голосе.

– И этот, ваш хозяин, тоже здесь?

В ответ прозвучало откровенное и наивное:

– Вы спрашиваете про брата нашего Мирзу?.. Конечно, здесь.

– Что же он здесь делает?

И в ответ:

– Он тоже делегат. Едет на курултай.

– От кого же?

– Его избрали в Вальджуане...

– Почему же я не видела Мирзу вчера в Тутка-уле?

– А я увидел вас, о совершенство совершенств! И душу мою наполнил восторг. И я сочинил вот это месневи:

Этот старый-престарый караван-сарай,

наш запыленный мир. Как расцвел бы он,

если Наргис соблаговолила бы

сделаться его привратником! Но разве

мы осмелимся просить ее

коснуться розовым пальчиком

засова ворот этого вертепа?..

Я любовался вами в одеянии всадницы!

«Какое неожиданное стечение обстоятельств! Мирза среди делегатов курултая!»—думала Наргис.

Она присоединилась к колонне делегатов в Тутка-уле вместе с десятью делегатками, которых она сопровождала теперь до Душанбе. Перед Наргис возникало много проблем. Делегатки, которых она «везла» в Душанбе, прятали лица под чачванами или под полами накинутых на голову камзолов, сбивались в кучу, чем создавали в колонне смятение и беспорядок. Они были перепуганы пулеметной стрельбой с аэроплана и легко поддавались панике при малейшем возгласе или шуме камня, катящегося с высоты.

Их ни на минуту нельзя было оставить, и, вполне естественно, Наргис, оберегая свое «стадо козочек», не могла разглядеть делегатов основной колонны до случая с аэропланом.

Наргис не очень доверяла своим подругам. Они хоть и были выбраны на курултай на кишлачных женских собраниях, хоть и считались передовыми активистками, но больше походили на покорных пленниц, смирившихся со своей участью.

Они даже на Наргис смотрели с испугом и робели при каждом ее слове и прятали свои глаза.

Колонна продвинулась к мосту. Наконец Наргис сумела рассказать Алексею Ивановичу об Абдукагаре.

– Осторожно, – решил он. – Здесь, среди этих всадников, подобных башибузуков, наверное, не сосчитать. А Абдукагара мы на первом же привале прищучим.

Видел ли издали Абдукагар, что Наргис разговаривает с комиссаром, или вообще решил, что дальше в делегатах оставаться слишком опасно, но не доезжая моста, как мы знаем, предпочел свернуть в сторону.

Абдукагар исчез. И, казалось бы, инцидент был исчерпан.

Но тут в кромешной темноте на чуть белевшей тропе появился всадник и заговорил таким знакомым вежливым голосом:

«Мирза бежал во тьму ночи...»

Боже милостивый! И поэт Али, преданнейший воздыхатель здесь, и зловещий братец бледноликий Мирза тоже здесь! Или бежал?.. Что же делать?

Почему он оказался в составе делегации Первого Всетаджикского курултая? Покаялся, признал Советскую власть.

Надо будет в Душанбе, возможно, перед заседанием курултая, за столом, где регистрируют мандаты, сказать о нем? Там уж разберутся.

В душе возникли сомнения. А может быть, сейчас сказать о Мирзе комиссару?

Так и ехала Наргис всю ночь. И сколько ни мучали ее тягостные мысли, она так ничего и не решила.

А там началась сутолока на речной переправе у Янгибазара, устройство на отдых, тяжелый, тревожный сон.

Когда же вечером колонна делегатов подготовилась для торжественного вступления в столицу и выступила на последний этап пути, Наргис, сколько не искала среди всадников Мирзу и Али, не сумела их найти. Оба они исчезли.

На курултае она тоже не обнаружила их.

...Оказывается, в караван-сарае, где делегаты остановились на отдых, Али сказал Мирзе словами знаменитого поэта:

Налей веселящей влаги

в золотую чашу, подыми ее, прежде чем

наши черепа превратятся в совки для сора.

– Наргис, думаю, никому о нас не скажет: она возвышенна душой и прекрасна. А на курултае могут оказаться личности, знающие вас, дорогой Мирза, не как делегата от советских трудящихся и пролетариев. И тогда... вместо кресла в зале совета, мы с вами окажемся за надежной решеткой.

После недолгого раздумья Мирза приказал:

– Мы не пойдем на курултай. Нечего лезть в нору змеи! Я уезжаю!

– А я? Куда песок в вихре, туда и песчинка?

– Помолчи... Ты пойдешь... Найди способ поговорить с этой несчастной. Это легко. Никто не обратит на тебя внимания. Все женщины придут на заседание с открытыми лицами, и никто не увидит ничего позорного в том, что мужчина разговаривает с женщиной. Ты подойдешь и прямо скажешь Наргис...

– Что я могу сказать?! О, Омар Хайям, как ты был прав, говоря:

Процветает кабак, благодаря нашему пьянству,

и кровь за две тысячи сожалений на нашей шее.

Почему я, несчастный поэт Али, должен идти и угрожать первой красавице мира, возвышенной душе?!

– Ты пойдешь, потому что я приказываю тебе именем братьев-мусульман.

Как всегда, в разговоре со своим господином Али растерялся. Руки у него дрожали, на лице выступил обильный пот. При Мирзе Али терял дар речи. Безвольный, подавленный, он слушал его, глупо приоткрыв рот и тихо сглатывая слюну. Всей душой он протестовал, но не мог возразить.

– Тенью ты скользнешь за Наргис, – продолжал Мирза. – Незаметно покажешь вот этот нож и скажешь: «Не смей выдавать Мирзу!» А когда убедишься, по ее глазам или словам, что она ничего не сказала и не скажет про нас, добавишь: «Наргис, ты жена эмира. Ты не получила развода. Поэтому ты должна поехать с Мирзой за рубеж в Кала-и-Фату, пред светлые очи халифа и дождаться его решения. Ежели халиф даст тебе развод и отпустит тебя, ты останешься в Кабуле, и тебя, разводку, возьмет в жены господин Мирза, дабы покрыть твой стыд...»

– Нет. Никогда!

На лице Мирзы появилась гримаса нетерпения: Он не привык, чтобы его тень Али подавала голос:

– Тебя не спрашивают.

Как всегда, Али открещивался от всех замыслов Мирзы, вздымая руки, униженно кланяясь, стонал, плакал, цитировал горестно самых знаменитых поэтов прошлого.

Желающий со стороны мог наблюдать эту странную сцену.

Мирза с непроницаемым выражением своего бледно-мучнистого лица, с которым гармонировала строгая домуллинская чалма и белый халат ангорской шерсти, стоял столбом у коновязи и взирал, как йиги-ты-конюхи седлают коней. Бровь у него не дрогнула, когда Али в отчаянии позволил призвать на его голову проклятия.

Он, легко вскочив на лошадь, протянул в сторону Али руку с черными пальмовыми четками.

– Я сказал!

Бессильно склонив голову, Али дрожащей рукой схватил руку хозяина и сухими губами приложился к ней.

Уже уехали со двора Мирза и его йигиты, уже разошлись люди, наблюдавшие эту сцену, а Али все еще стоял, упершись взглядом в землю, усыпанную соломой и сухим навозом.

...На пути к Душанбе еще были тяжелые ночные переходы через перевал, была долина Локай Таджик, где во тьме ночи горели в горах красные тревожные глаза костров. Но вот, наконец, колонна делегатов вступила в столицу. Делегатов празднично встречали жители. Среди встречающих Баба-Калан увидел сияющее прелестное лицо своей Савринисо, которую он письмом вызвал из Тилляу в Душанбе. И она, остановившись в воинской части, где ей выделили комнату, ждала мужа.

Баба-Калан пригласил своих друзей и пилота аэроплана к себе в гости.

Савринисо принимала гостей в восточном наряде и всех покорила.

Пилот, который расстрелял было из пулемета делегатскую колонну, был большой любитель восточной поэзии и сам писал стихи о Памире и горных красавицах, осмелился выступить со стихотворным тостом, завершив его словами:

– Мы уезжаем из Душанбе. Счастливо. Надеюсь, вы напишете нам. И я надеюсь, в одном из писем будет: «Поздравьте с сыном!»

– Я слышал, вас переводят в Москву? – спросил Баба-Калан пилота. – Война кончилась. И уже ничего не останется, как палить из пулемета по мирным колоннам путешественников.

– Я отвечу вам словами арабского поэта Ибн Ямина:

Не жди добра от того,

кому ты нанес удар.

Раз ты отрубил змее хвост,

размозжи ей голову.

Тут еще таких змей сколько угодно. Работы нашему авиаобъединению хватает.

III

Когда очутишься в трудном положении, не отдавай тело недугу трусости. С врагов сдирают шкуру – с друзей снимают шубу.

                                         Саади

В тяжелую пору не теряй надежды: ведь и черная струя проливает светлую воду.

                               Хафиз Шамсэддин Мохамед Ширази

Матраков, отступив малость, прищурился, посмотрел и остался недоволен. На бумаге, пришпиленной к глиняной стенке, буквы прыгали, кособочились.

«Отделение связи Нурек» – гласили буквы на бумаге.

– Ничего... Понятно. Как, ребята, можно прочесть? – спросил Матраков ребят, которые почти всегда, чтобы взглянуть на любопытные машинки, были рядом с волшебником-телеграфистом.

Первое отделение связи на берегу Вахша – Сурхоба. Внизу шумела река. Вверху уперлись в синеву неба вершины гор с белыми шапками. На склоне горы расположилось селение Нурек, продуваемое всеми ветрами.

Рядом – единственный мост Пуль-и-Сангин на Вахте. Нурек на перекрестке древних торговых путей – из Афганистана, Памира, Туркестана, Самарканда, Бухары. Словом, отделение связи крайне необходимо в Нуреке. И почта, и телеграф. Теперь отсюда телеграфист Матраков будет связан с Душанбе, Ташкентом, даже Москвой.

– Так-то, ребята, – сказал Матраков. – Так-то, сорванцы!

Сорванцы с кофейными от горного загара физиономиями, с изъеденными паршой головами, в лохмотьях смотрели на бумажку, тараща глаза.

– Читайте за мной, – важно сказал Матраков. – О-т-де-ле-ние связи. Связь – это жизнь! Отделение связи – это почта, телеграф. Раз отделение связи в Нуреке, – значит, начинается мирная жизнь.

Нурекские мальчишки смеялись. Им нравился этот добродушный Матраков в полинялой гимнастерке, в брюках галифе, демобилизованный красноармеец. Он пользовался известностью и в Нуреке, и в Конгурте, и в Кулябе, и даже в Душанбе – всюду на тракте, от Сарай-Камара до столицы Таджикистана.

Матраков был хозяином и властелином удивительной машинки, телеграфного аппарата, который отстукивал: «та-тт-та, тата». При помощи этой чудо-машинки Матраков мог разговаривать с людьми, живущими за тридевять земель.

Матраков – сродни волшебникам, таинственный и загадочный!

И он обещал ребятам научить их стучать на аппарате:

«Из вас, шустриков, я сделаю связистов». Он даже, по его выражению, открыл «школу» и каждый день занимался с ребятами русским языком, обучал воинским приемам... После занятий он проводил отличников в маленькую полутемную хибару и позволял им смотреть на телеграфный аппарат, восхищаться блестящими деталями и восторгаться тем, как из аппарата медленно, с шипением выползает лента с «точками-тире».

Выпроводив малышей за порог, телеграфист растягивался на ватном одеяле, постеленном на топчане, и предавался ленивым мечтам: «Вот и отвоевался. Теперь и отдохнуть можно!»

Взгляд его останавливался на винтовке-трехлинейке, висевшей вместе с пантронташами, за которыми под штукатуркой облюбовали себе местечко скорпионы, и лениво думал: «Винтовку надо бы почистить... Да опять там какой-либо гад притаился. Гады, они обязательно притаиваются».

Он перевел глаза со стены на потолок. «Вот откуда они ползут!» Потолка в комнатке, по сути, не имелось. Камыш, настеленный прямо на трухлявые балки, растрепался и вечно сеял на пол мусор. «Надо бы фанерку... Вот и дверь. Не дверь, а горе!

Он перевел взгляд на дверь и сразу вскочил и сел на топчане. Моржовые усы его встопорщились. На пороге стоял человек, ничем не примечательный. Но Матраков встревожился. Такого человека в Нуреке он не– встречал, а нурекцев он всех знал.

В белом, тонкого сукна халате, в белой бенаресской чалме, в мягких ичигах стоял в дверях человек, очень бледный, с черной, окаймляющей желтоватые щеки бородкой. Медлительно он поднял руку и столь же медлительно заговорил:

– Здесь что? Телеграф?

Не понравился бледноликий Матракову, даже непременного «салам алейкум» не сказал.

Матраков встал с топчана так, чтобы и телеграфный аппарат и винтовка на стене были под рукой, и только тогда спросил;

– Что угодно? Телеграммку подать? Вот бланк, пожалуйста.

– Неужели телеграф? – удивился бледноликий посетитель. – И с кем ты тут держишь связь? А телеграф работает?

– Работает, работает, – завопили вторгшиеся в комнатку ребята. Они заполнили все пространство между посетителем и столиком, на котором стоял телеграфный аппарат.

– Ушш, саранча! – шуганул детишек Матраков, но почему-то машинально снял со стены винтовку.

От связиста не укрылось, что глаза на бледном лице бегают. Посетитель стоял, окруженный детьми, в некоторой растерянности.

Матраков весь сжался и напрягся: в открытой двери, за спиной бледноликого, у домика, стояли вооруженные горцы в красных чалмах, держа на поводу коней. Гривы и хвосты их трепал ветер. Тот же ветер распахивал неповязанные бельбагами халаты горцев.

Естественно, таким людям, как бледноликий и его спутники горцы, появляться в отделении связи в горах вроде бы ни к чему. Зачем иметь мирным людям оружие, когда в горах тихо? Даже все гарнизоны из кишлаков убраны и его, Матракова, бойца и отличника строевой службы, уволили в запас.

Матраков с винтовкой в руке напряженно разглядывал непрошеного гостя. А мальчишки просто в восторг пришли:

– Аппарат охранять надо! – кричали они. – Он посторонний! Посторонним вход воспрещается!

– «Посторонним вход воспрещается!» – прочитал Матраков вслух типографский плакат на стене. —Понимаете?

– Что вы? Что вы? Разве мы?.. – мялся бледноликий.– Тут не проезжали люди... всадники, Один очень важный. Он сюда не заезжал к вам? Впрочем, конечно, не заезжал. А мы мимо... Мы – базарчи, торговые люди. Товар по базарам возим, продаем.

Он пятился к двери, не спуская глаз с рук Матра-кова, крепко державших винтовку.