Текст книги "Вверяю сердце бурям"

Автор книги: Михаил Шевердин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 29 страниц)

– А ведь европеец был... не мусульманин... Какого «языка» упустили! Одно ясно – эмир в своем Бухарском центре не спит. Сколько они переправили через

Пяндж пулеметов? Не знаете? А вот Баба-Калан точно знает.

– Уксочеры? Пулеметы «Люиса»?.. – проворчал Баба-Калан. – Но их считать не надо.

– Почему?

– Мои люди из затворов вот это вынули, – на огромной ладони великана – разведчика поблескивали стальные детальки... – Теперь «уксочеры» Ибрагимбека и один раз не выстрелят.

Георгий Иванович одобрительно хмыкнул:

– Хорошо, что в банде Ибрагима есть такой человек, который интересуется пулеметными деталями и даже выкручивает их, когда надо, а вот в Бухарском центре такого специалиста-оружейника у нас нет.

– Что и говорить! Нам так нужны уши и глаза. Мусульманские попы такой галдеж устроили, хотят газават нам объявить. Да и среди реэмигрантов возможны враги – особенно надо проверить среди той группы, что третьего дня вернулась из-за рубежа.

– Их там несколько тысяч... И кто их разберет?

– Ну это мы разберемся... – поднял голос Баба-Калан.– Завтра выловим'кого надо... А вот просьба у меня. Разрешите съездить в Кала-и-Фату.

Георгий Иванович пожал плечами. Таким нелепым показалось ему предложение Баба-Калана. Можно было подумать, что Кабул и Кала-и-Фату где-то рядом, в двух шагах отсюда.

– Душа моя, братец,–улыбнулась Наргис,– она до сих пор не проговорила ни слова. – Да тебя в первом же селении по ту сторону Пянджа схватят и пристрелят. По-моему, на Востоке не сыщется и пастушонка, который не знал бы тебя... Нет, нет, занимайся своими делами здесь.

– Слушаюсь, товарищ Наргис, – недовольно проворчал великан, – только, вот... Время идет, а мы ничего про «Бухарский центр» не знаем. Обязательно нужен там наш человек.

– Будет там человек.

Она говорила так решительно, тонкого рисунка брови сдвинулись так строго, что все присутствующие несколько удивились такому заявлению Наргис, но расспрашивать ее ни о чем не стали.

– Тут у нас вопрос о формировании национальных частей. На тысячу квадратных километров Левобережья Вахша – вот посмотрите на карту – узбекский стрелковый батальон. Таджикский кавалерийский дивизион вот здесь. Туркменский краснознаменный полк двигается вот сюда. Ибрагима мы взяли за горло. Но без местных ополченцев нам не обойтись. Сколько у нас оперативных групп?

– Да уж к десяти сотням подходит. Все население горит желанием схватить «серого волка»...

Обсуждали вопрос еще долго. Разошлись поздно.

Уезжая, Баба-Калан погонял коня и разговаривал с ним точно со старым другом.

– Ч-чу! Поехали, дорогой мой... Нет, так нельзя оставить, золотой мой. А не собраться ли мне в гости к их высочеству... Потолковать по душам... Посоветоваться. Эмир человек вежливый, воспитанный в правилах «адаби», а, ушастый ты мой? Не закроет же он перед нами двери. Законы мехмончилика ему известны...

XIV

Трус не защищает себя и остается во власти случайности.

                         Абу Темам

Отрави сердце языком,

Порань копьями грудь,

Наполни душу ложью.

                    Мердавидж

Неторопливо разглядывал Алаярбек Даниарбек мучнисто-серую физиономию Мирзы и, очевидно, это созерцание вызвало в нем склонность пофилософствовать. Заговорил он тоном заправского врача. Недаром он вращался в мире медицины немало лет и всерьез считал себя опытнейшим хакимом.

Здоровье человека всегда лучше, чем кажется по его наружному облику. А у этого домуллы – все наоборот, потому что желчь просачивается у него сквозь кожу. У господина кадета – удивительно – Алаярбек Даниарбек вспомнил встречу более чем десятилетней давности в крепости Перемышль – да, у господина кадета, должно быть, во внутренностях совсем худо. Почему кадет ханжа и лицемер?.. Да потому что он раб желудка, кушать изволит жадно и хорошо,—миску плова за один присест уплетает, а с виду после принятия пищи будто всю зиму не ел...

Он покачивал головой и, не торопясь, обсасывал поджаристый жир с косточки:

– Таких вот несчастных с виду у нас называют муж, соперничающий в силе со слабыми созданиями. – Он выразительно подмигнул.

Мирза продолжал отправлять горсточку риса за горсточкой и не удостаивал Алаярбека Даниарбека ни словом.

Доктор оторвался от плова, снял и протер пенсне, вновь водрузил его на переносицу и принялся разглядывать Мирзу.

Нет. Он почти не изменился. Несмотря на прошедшие годы выглядел все таким же анемичным, малокровным субъектом, и слова Алаярбека Даниарбека просто позабавили бы, если бы не драматичность обстановки.

...Случилось так, что доктор, сопровождаемый верным Алаярбеком Даниарбеком встретился на Янгибазарской дороге с Мирзой.

Сказать, что Мирза был ошеломлен, слишком мягко. И с чего он полез в кобуру за маузером (он вообще никогда не сделал ни одного выстрела – за него стреляли его слуги и рабы), когда среди белого дня на Янгибазарской дороге столкнулся с пожилым военным на коне и другим всадником, в чалме и с винтовкой, сопровождавшим военного.

Мирза, занятый в мыслях разговором с поэтом и летописцем Али, состоявшимся в караван-сарае, видел в каждом встречном по меньшей мере всекарающую десницу закона. Он находился в состоянии затравленного шакала. Ему всюду мерещились буденовцы и пограничники, расставляющие у него на пути ловушки и засады.

И он не признал в этом седоусом военном, в фуражке с красной звездой, своего приемного отца, доктора Ивана Петровича, и уже взвел курок, но Алаярбек Даниарбек опередил Мирзу. Мирный проводник Алаярбек Даниарбек умел, когда надо, действовать без промедления и без промаха.

С огромным облегчением доктор установил, что по счастливой случайности пуля из «смитвессона» только ударилась о массивную пряжку амуниции Мирзы, срикошетила и выбила его из седла. Толстый слой пыли, чуть ли не в аршин глубиной, спас Мирзу от ушибов. Выведенный доктором из шокового состояния, Мирза обнаружил, что он жив и невредим

– Помогите контуженному привести себя в порядок, дорогой Алаярбек Даниарбек. Спутники нашего знакомого улепетнули из-за вашего выстрела. А вот, кстати, и чайхана. Здесь мы и расположимся для лечения пострадавшего.

У обочины дороги жалкий камышовый навес бросал скудную тень на иссушенную почву, усеянную кустиками полыни и янтака. Прямо на землю был брошен старенький палас. Около корявого столбика, поддерживающего раздерганную, лохматую кровлю, дымил и плескался видавший виды тусклый самовар. Видимо, чайханщик – здоровенный йигит в малиновой со стеклярусными блестками чалме – давно увидел приближающихся всадников и спешил встретить их горячим чаем.

– Вот и отлично,—сказал доктор, слезая с коня.—Чай никому не повредит, и для инструментов нужен кипяток.

Иван Петрович приказал Алаярбеку Даниарбеку уложить Мирзу поудобнее на курпачу и занялся осмотром, пока кипятком ошпаривались хирургические инструменты. Алаярбек Даниарбек осторожно вынимал их по одному из фаянсовой, старой, видавшей виды чаш-ки-касы, раскладывал на ослепительно белое полотенце и, по обыкновению, гудел себе под нос:

– Проклятие! Трижды проклятие! И надо же попасться этому ублюдку на нашем пути! И когда? У нас и часа нет, чтобы мешкать в этой пустыне... Когда моего доктора, Господина Знаний, ждут в столице благородного Афганистана. Когда моего прославленного доктора Ивана-ага удостоили высокой чести поехать за границу лечить глаза самому шаху, королю государства... Проклятие! Этот сын разводки Мирза со своими змеиными глазами встал поперек дороги. Из-за какого-то гада доктор мой опоздает в Душанбе на аэроплан, который «Тирак-тирак-тирак» полетит через горы Гиндукуш в страну афган.

И, подавая скальпель Ивану Петровичу, он прошептал:

– Бросьте, Иван-ага. Оставьте его здесь... Жаль – моя пуля не отправила его в бездну ада... Едемте! А то опоздаем. Вас ждут в городе Кабуле.

– Потише! Не болтайте, Алаярбек Даниарбек. Совсем необязательно встречным и поперечным знать, куда мы едем.

Слышал ли Мирза разговор. Дошло ли что-либо до его все еще затемненного сознания, неизвестно, а ведь его, несомненно, могла заинтересовать из ряда вон выходящая командировка военного врача Красной Армии за границу, да еще в таинственный Кабул.

Доктор и сам был озабочен. Ехать до Душанбе надо было верхом еще по меньшей мере сутки. Его очень беспокоила телеграмма, лежащая в кармашке военного кителя.

«Срочно ждем Душанбе. Указанию Москвы вам надлежит самолетом выехать Кабул распоряжение советского полпредства».

Вот уже третий день Иван Петрович в сопровождении верного Алаярбека Даниарбека ехал верхом через Восточную Бухару, лишь изредка останавливаясь, чтобы покормить лошадей в расположенных вдоль большой Дороги Царей малочисленных гарнизонах, где не столько удавалось отдохнуть, сколько надо было пользовать больных и раненых бойцов. На дороге было не просто беспокойно, а даже опасно. Однако доктор не захотел ждать «оказий». Он был уверен, что его, доктора, не посмеет в пути тронуть пальцем ни один басмач.

– Ну, дрожайший Мирза, ты и взаправду родился в сорочке, – говорил Иван Петрович, осторожно выстукивая грудную клетку Мирзе, – Взял бы Алаярбек Даниарбек из своего «смитвессона» на дюйм в сторону пряжки – и все! А сейчас, практически, кроме кровоподтека и легкой контузии, у тебя ничего нет. И сердце работает нормально. А вы, Алаярбек Даниарбек, протрите инструмент и аккуратно сложите в футляр. Ну-с, чайханщик, побалуйте нас чайком, только заварите свежий. Помните, батенька, кем-то из мудрецов... Абу Али ибн Сино, кажется, сказано: «Вчерашний спитой чай—яд гремучей змеи». А мы заплатим. Не волнуйтесь.

Широкий нос Алаярбека Даниарбека учуял кое-что посолиднее чая. Уложив футляр в сумку с красным крестом, маленький самаркандец протопал за стенку развалюшки. Уже через секунду зазвучал победоносно его громоподобный бас:

– Э, да ты, чойчи, водишь нас вокруг самовара... А ну-ка, посмотрим, кому ты готовишь обед. То-то я за десять верст уже учуял райские ароматы жареного лука. Мой нос не обманет.

С кривой улыбкой чойчи быстренько накрыл дастархан по всем правилам восточного гостеприимства.

Он суетился, непрерывно прикладывая руку к сердцу, умудрился откуда-то извлечь фарфоровое китайское блюдо, целый сервиз из пиалушек с чайником, шелковый дастархан. Но его не постлал на пыльном паласе, а предварительно нашел, правда, выцветший, но вполне еще приличный коврик.

Украдкой поглядывая на Мирзу, он помог ему усесться на почетное место и подложил ему под локоть единственный в чайхане бархатный ястук-валик,

– Извините, простите, – бормотал он, сам отказываясь сесть за дастархан. И Иван Петрович понял, что все это проявление уважения и почета.

Мирза принимал ухаживание за ним как вполне заслуженное. Высокомерно-надтреснутым голосом он сделал несколько замечаний чойчи, а тот, склонившись чуть ли не до земли, спросил:

– А их превосходительство, господин командующий армией ислама изволят пожало...

– Слушай ты, ничтожество, – оборвал его Мирза хрипло, со скрежетом – точно наждаком провели по ржавому железу, – нас задела в степи случайная пуля. Тот почтенный человек, господин Алаярбек Даниарбек, выстрелил по ошибке... Господин Алаярбек близорук и принял нас за врага. А мы старые друзья, побратимы даже. Оказывай гостям должный почет, о человек! А особый почет этому величайшему в мире доктору, хакиму Ивану, нашему отцу и благодетелю. Угощай же нас всем, чем ты угощаешь почетных гостей, накорми коней и знай, что нам нет дела до командующих армией ислама и вообще до кого бы то ни было. И спеши. Мы не останемся здесь ночевать. Господин хаким направит свои стопы в Душанбе, а мы, восстановив свои силы и поборов слабость, изберем свой путь.

Чайханщик суетился, но у него презабавно отвисла челюсть. Он недоумевал.

– Странный человек, хозяин этой дорожной чайханы, – сказал Мирза.

Он пришел уже в себя и, видимо, решил соответствующим образом представить все в нужном ему свете.

В первый момент Мирза был ошеломлен. И не только пуля из «смитвессона» Алаярбека сразила его, самая встреча с доктором и проводником Алаярбеком потрясла его. Встретиться с людьми, с которыми он не имел никаких шансов встретиться здесь в горах Баба-тага, с людьми, которые должны были бы находиться в тысяче верст отсюда, с людьми, которые знали всю его поднаготную.

Какое стечение случайностей! Он, Мирза, один в пустыне. Сопровождавшие его йигиты сбежали. Да и Мирза, будь даже при нем йигиты, никогда не посмеет поднять руку на такого человека, который когда-то в детстве воспитывал его в своей семье как сына. Схватился же он за кобуру, потому что сразу не узнал доктора.

Но прежде всего надо выяснить отношения.

– Не затрудняйте себя, мой отец, догадками и предположениями об этом чойчи – самоварщике. Ничтожество, глупость. Он немного джинны – безумец, странный человек... Странные взгляды и вкусы. Они только кажутся людьми. Про таких говорят: «Не ест курдючного сала. Близко, говорит, от бараньего зада». Ну и болтает по-обезьяньи или по-попугайски. Не слушайте его.

Доктор пожал плечами:

– Трудно, дорогой мой, не слушать. Голос – иерихонская труба...

– Раз только один... заезжал в эту чайхану. Сами видите, дрянь, а не чайхана. Заехали сюда знатные, почтенные люди. Удостоили вниманием этого дурака чайханщика.

– А кто заехал? Вы не знаете?

– Да разные. Вот один гм-гм... сам Ибрагимбек с генералом турком. Чойчи ухом зацепил слова запомнил те имена и повторяет их нужно или не нужно...

– Лучше скажите, Мирза, как народ? Что думают дехкане, каранды, батраки?

– Народ, что?

Мирза замялся и за него ответил сам Иван Петрович:

– Я и сам знаю. Народ Кухистана не хочет войны, не хочет воевать за зеленую тряпку, именуемую знаменем пророка. Народ отлично знает, кто у него враг, кто друг.

Доктор замолк. Он думал под невнятный лепет Мирзы.

Мысли были невеселые. Сказывалась усталость. Почти без отдыха Иван Петрович в сопровождении Алаярбека Даниарбека проделал верхом изрядный путь по пустынной степи и выжженным солнцем холмам.

«Этот Мирза не понимает простой истины: «Перехитрил себя волк, свой хвост съел». Что с ним сделал, со способным мальчиком, господин муфтий. Десять лет дурмана и шариата. Десять лет юношей, а теперь зрелым мужем он шагает... нет, семенит ножками вспять, наперекор истории. Мирза захлебывается до сих пор в болоте суеверий и предрассудков».

Иван Петрович тяжело поднялся с паласа – он очень устал и годы сказывались – и принялся застегивать серебряные, еще царских времен пуговицы кителя.

–Едем! – приказал он Алаярбеку Даниарбеку.

Иван Петрович стоял, освещенный заходящим солнцем, и под лучами его выявилось, что и китель потерт, и порыжевшие сапоги совсем ветхи, и фуражка старая, только красноармейская звезда блестит на околыше как новенькая.

И Мирза не мог взять в толк, почему этот человек, всю свою жизнь исцеляющий людей, спасающий от слепоты, не имеет дорогого суконного костюма. Всегда он только и думает, как помочь людям, и все делает своими натруженными, черными от загара руками.

И в несвойственном, казалось, Мирзе порыве он вдруг приник к этой черной руке. Осторожно высвободив руку, доктор сказал:

– Едем!

– А что с ним, с Мирзой, делать? – спросил Алаярбек Даниарбек.

– Нам не по пути. Он же едет своей дорогой – мы своей. Эй, чойчи! – окликнул доктор чайханщика.

Чайханщик подбежал:

– Ляббай! Я вас слушаю!

– Вот вам расчет, – сказал доктор, вкладывая в руку чайханщика кредитку.

– Нет, нет.. Не ломайте нашего мехмончилика... Будьте благословенны.

– У вас есть жена, дети? Купите в Душанбе что-либо из одежды. Скоро зима, а ребятишки, наверное, босиком бегают.

Он даже не оглянулся, не посмотрел, что делает Мирза. Какое-то щемящее ощущение теснилось в груди.

А Мирза сидел на краешке помоста на полосатом паласе, по-турецки поджав под себя ноги, приложив руку к груди и смотрел вслед всадникам, болезненно моргая красными веками.

Вдруг тонкие губы его шевельнулись:

– Отец мой едет в Кабул... Зачем? А если бы знали о Наргис... Что она здесь, близко, ждет только меня, чтобы переправиться через Аму. Уехали бы вы так? О, мой доктор... великой вы души человек...

И вдруг совсем уж недобрая усмешка возникла на его губах:

– А пулю-то выпустил ваш человек. Вот она разбила мне грудь. Разве такое забывается! Будь ты проклят, Алаярбек. Так ты тоже едешь в Кабул. Посмотрим... И этот мужлан едет в столицу афган! О! Мы еще не

рассчитались с тобой за санитарный вагон... за Сибирь.

Мирза спохватился и замолчал. Он никогда не позволял себе так много говорить, да еще сам с собой... вслух.

XV

В верховьях источник перегородить проще простого.

Когда же ручей становится полноводным, через него не переправишься и на слоне.

                                              Саади

Страсти подобны пламени, сжигающему горы и долины, словно соломенную подстилку.

                                 Мердавидж

Толстое, щекастое лицо Баба-Калана скривилось в жалобной гримасе. Было даже смешно, что такой могучий богатырь чуть ли не хныкает. Он молчал, но всем своим видом, прижатой к животу рукой, умоляющим взглядом карих добродушных глаз, взывал к снисхождению...

Георгий Иванович хмыкнул:

– Меня не разжалобите... Это эмир мог, как это ни невероятно, поверить в твое раскаяние. Или он не разглядел, что ты из себя представляешь, или уж слишком ловко ты разыграл из себя обманутого, введенного в заблуждение простака.

– Он уверился, что и мусульманский дивана – юродивый... Ну не в этом дело, – вдруг совершенно иным тоном заговорил Баба-Калан. Лицо его посерьезнело. – Поверить он поверил. Но он очень хитрый и коварный, хотя верит в клятву на воде и священном писании...

– И ты поклялся.

– Да, мы дали клятву, что ненавидим и покараем большевиков и всех кяфиров и мы делом доказали клятву... кровью...

– Чьей?

– Мы не палач... Палач зарезал человека. И по приказу эмира я должен был смотреть... А эмир приклеился глазами к моим глазам...

– М-да! И что же?

Вскочив, Баба-Калан распахнул с силой халат и со стороны произнес:

– И я сделал усилие... страшное усилие... И из моего сердца не вырвался стон... И мои глаза остались холодными, как снег... И я не потерял лица... Проклятый эмир сказал: «Разрешаю служить мне».

– Наивная логика... Эмир не может поверить, чтобы человек, рискуя головой, мог бы пролезть во дворец, если бы не жаждал сытой дворцовой жизни... Ну, тем более, отправляйтеся тогда обратно, дружок.

– Кто принес письмо?

– Все тот же старец.

– Но ведь он только что... неделя не прошла... Что он, летает?..

– Не летает – ходит. Ноги горца, сердце горца, дыхание горца. Но письмо важное... сверхважное. Почитайте!

Георгий Иванович положил на шершавые, плохо выструганные доски листок бумаги с ладонь величиной, исписанный арабскими письменами. Баба-Калан взял листочек своими огромными пальцами и уткнулся носом в письмо.

– М-да, надо ехать... к нему самому. Все идет от него. Пока он там, у себя в Кала-и-Фату, конца не увидим безобразиям. У него деньги... много денег. У него отары каракульских овец. У него друзья англичане. Позвольте еще раз взглянуть, – он снова начал вчитываться в текст письма.

– Видали, товарищ комкор, какой жук! «Подготавливаемая Ибрагимбеком и Ишаном-Халифом под руководством... смотрите, – под руководством... ингли-зов новая мысль об образовании Бадахшанского эмирата, где можно было бы собрать силы для похода на Бухару, уже не туман, не воображаемый мираж. Эмир послал «буйрук» с подписями и печатями Ибра-гимбеку, благословляя поднять зеленое знамя джихада против большевиков. Ибрагимбек собрал тысячи сабель, а инглизы прислали ему четыре пушки и сколько-то пулеметов. Двух своих курбашей, не пожелавших идти через Амударью, Ибрагимбек приказал раздеть, вымазать малярной краской и провезти задом наперед на паршивых ишаках в посрамление по улицам города Мазар-и-Шерифа.

– Но помимо этих двух курбашей у эмира сколько угодно оголтелых фанатиков. Вот донесение с границы: «Пятого апреля на переправе Сартали недалеко от Куляба банда – пятьдесят басмачей в черных камзолах и шапках – перешла границу, бандиты разграбили базар и обстреляли заставу Чубек... Три наших пограничника дали им бой. Но что поделать трем против пяти десятков? Бойцы отступили.

Баба-Калан вздохнул:

– Товарищ комкор, и все же заберите меня поскорее из этой дыры... Надоело мне сторожить сеид-алимхановских баб. Довольно я вам новостей сообщил. Ибрагим, я же вам говорил, собрал уже две тысячи человек. У него восемьсот винтовок английских и всяких. Ибрагим готовится. Вот это совещание в Али-абаде, о котором я говорил. Меня же эмир туда посылал. Я сам там видел и Утанбека, и Мулла Халдара, и Палван-ишана, и Каюма-парваначи, и Кузыбека, и Мурада-Датхо и всех локайских других курбашей. И этого дьявола Хуррамбека, и Ал и м а р да н – Д атхо, и Абдукарима-командира... Всех видел, всех слушал. И господин наш – будь он проклят!—Мирза, там на почетном месте сидел, чай пил, слушал. И от эмира со мной через Гиндукуш приезжал Мир Фаталибек Усман бек Кушбеги... Все сидели. И много других. О гневе аллаха сокрушались. Вроде собирали деньги на постройку медресе. Шнырял среди молящихся до-мулла Юнус. А кто не знает, что домулЛа Юнус – из мусульман пенджабцев – по торговле английским оружием. А ишан Халфа вдруг покраснел, как разрезанный арбуз, встал и ушел, крича во весь голос: «Нечего вам соваться... Большевики – большое и сильное государство. Не ввязывайтесь, если вас не трогают...» Я проверил: ишан Халфа сел на лошадь и уехал со всеми своими... Не захотел, чтобы его позорил Ибрагим. Ну да у Ибрагима руки короткие. Ишан Халфа не меньше имеет воинов.

– Ладно. Ишан Халфа не пойдет сейчас против нас. Ума у него больше, чем у Ибрагима. Ну, а остальные, конечно, полезут. И, по-видимому, скоро.

– Полезут. И снова прольется кровь невинных.

– Вот видишь. Ты еще болтаешь: не хочу охранять эмирских баб.

– Великая просьба, товарищ командир!

– Нет уж. Раз ты забрался в Кабул, твое место при эмире... Взялся за гуж – не говори, что не дюж. Чтобы через неделю... нет, – он перелистал страницы перекидного настольного календаря, – вот здесь помечу... Я получу от тебя точные сведения, о чем думает и что говорит их светлость эмир, с кем он встречался из англичан... Ведь ты сам сообщал нам, от кого и когда он получает субсидии, как он якшается с итальянцами, с турками, с французами, кто приезжает из Лиги Наций? На то ты там и сидишь. Ты еще смеешь думать, что сбежишь... Ничего подобного – сумел влезть в доверие и действуй. Только осторожно, не попадись. Желаю – ни пуха ни пера, дорогой... Обнимемся на прощание.

XVI

Голос, ее нежнее шепота

жизни и сильнее

крика смерти.

                Санхи

Приход ее для него был слаще выздоровления от смертельного недуга.

                Кабадиани

Чистенькая, вылизанная до глянца глина дворика – можно щекой приложиться, не запачкаешься. Жук постыдится пробежать, не снявши кавушей. Супа, тоже глиняная, оштукатуренная искусно, даже не поверишь, что это глина, а не полированный мрамор. Золотом отливающие берданы, циновки из расплющенного камыша, красная кошма с орнаментальными разводами морковно-оранжевого цвета. И поверх ватные одеяла-стеганки, и валики-ястуки такие удобные, если во время разговора подсунуть их под локоть. И плотная тень от гущины круглой кроны карагача. А когда от зеленоватой воды хауза лицо обвевает прохлада даже в полуденный зной, когда перед тобой в фарфоровой касе шурпа со слоем бронзового жира и в руке лепешка, пышущая жаром тандыра, тогда в голову не полезут мысли даже о бихиште – рае.

И к чему? Когда тут, посреди знойной пустыни, после яростного треска винтовдк и лязга клинков ты в тенистой прохладе вдыхаешь запахи роз и райхона. А за дастарханом сидит красавица, опираясь точеным локотком на ястук. Перед ней белая фарфоровая каса с шурпой.

Вокруг этой гурии рая мечется поэт и летописец Али. Он прислуживает, – В голове его сумбур. Мчатся обрывки мыслей.

«Подлинная пери... Разве сравнить с ней моих жен?..

Прекрасная Наргис!.. Или мир перевернулся?..»

Нет, она не эфемерное видение... Наргис сидит, за дастарханом и крошит белую горячую лепешку в шурпу.

Поистине она, Наргис, пери! Такая желанная, такая близкая и безумно далекая.

Обречен, о влюбленный,

На безумные страдания!

То, что она говорила, с трудом доходило до его сознания и даже пугало.

– А вы какой-то деревянный! – вдруг прервала она сама себя и улыбнулась.

– Что изволили сказать? – встрепенулся он.

– Говорю, говорю, а уши ваши словно воском залеплены.

– Ваш приход. Ваше появление, о несравненная!

– О чем вы, Али? Или вы не поняли, зачем я здесь? Так слушайте же: братец Мирза разве не объяснил?.. Он же послал вас договориться со мной. Сам не мог приехать, – он ранен. В записке, что мне передала старуха, указано, где мы с вами встретимся. И вот я приехала.

Но Али только закатывал глаза, прижимая руки к сердцу, и бормотал нечто возвышенно-поэтическое.

Она странно усмехнулась:

– А вы, мой поэт, вижу, не изменились. Или вы вообразили... Нелепость. Вы не знаете, что такое – «подковать осла Карима?» Дать взятку. Вы, значит, тот самый Карим, а? Длинноухий. И вы вообразили что я взятка. И вы могли хоть на минуту подумать, что меня пошлют в виде взятки, вы, который твердили о высоких чувствах годы!

Она отчаянно прижала ладони к горящим румянцем стыда щекам:

– И это могли подумать вы, поэт Али, сочиняющий прекрасные газели. Видно, вас не проймешь. Соловей живет в благоухающем саду, а филин в развалинах. Всяк строит себе жилище по своему желанию...

Поэт и летописец Али так мечтал о встрече с ней, еще со времен Матчинских событий... но не о такой встрече. Горечь, злость, ревность просто душили его... Опять Мирза, но уже не похититель. Она сама хочет вернуться к Сеиду Алимхану! Он никогда не думал, что она такая.

Какая? Прекрасная. По-прежнему совершенная по красоте и привлекательности. Его взгляд скользнул по ее стройной фигуре – образцу совершенств – и задержался на талии. На тонком пояске он увидел небольшой кинжал – дамасский, с серебряной ручкой, в изящных кожаных тисненных арабским узором ножнах.

Гурия проследила его взгляд. Надменная улыбка чуть вздернула ее губы:

– Окажись бесплодной взятка для осла Карима... можно поиграть кинжальчиком. А? Неплохо все задумано?

Наргис поставила касу на дастархан и вскочила. Али остался сидеть и любовался ею. Все прошлые чувства всколыхнулись в его душе. Он никогда не переставал любить ее.

– О, – протянула она, – вы все тот же! Вы все такой же... доверчивый... К вам приходят враги, а у вас даже нечем защититься от них...

– Это вы, о божественная, мне враг?

– Мужественному человеку нужно сильное сердце... А у вас? Ваши враги, господин поэт, подобны львам. Прогневите их, и голову оторвут. Поостерегитесь! Куда змея не поползет, а ёж ей навстречу.

– Поразительно! Это, значит, по-вашему, что вы, Наргисхон – змея, а я ёж... О прелестная змейка души моей, клянусь, вам нечего опасаться. Хоть вы и говорите, что вы враг мне, но я никогда вашим врагом не сделаюсь, даже если замахнетесь на мое нежное сердце сотней кривых ножей...

– Перестаньте... Я серьезно. Степь полна скакунов на конях с широким крупом. У всадников остро наточенные сабли. Ваши оголтелые курбаши рыщут в ярости. Они подобны тому шейху, который целует в лобик дитя и тут же стреляет в его мать... И я здесь. Я красива, я огонь... Студня из меня не сваришь. Никто, даже пророк, не устоит передо мной. Так вот к делу... Времени у нас нет. Что поручил вам передать мой братец Мирза? Как он думает переправить меня через Амударью?

– Зачем вы, Наргисхон, хотите ехать на ту сторону? И при чем тут эмир Сеид Алимхан?

– А! Значит, братец Мирза помянул и эмира. Что ж, эмир – мой супруг... Правда, он волк, а волк раскаивается лишь перед смертью... К тому же он фанатик. Эмир заставит имама мести бородой порог своей мечети, коль имам посмеет быть добрым к неверному. Он готовится к прыжку, который смертелен...

Наргис устремила взгляд своих прекрасных глаз куда-то в пространство и говорила медленно, перебирая слова. Она ответила в полубреду на-какие-то свои мысли, а не на вопрос Али.

– Чего надо Сеиду Алимхану? Зачем вы едете в сторону афган, о госпожа моей души?

Молодая женщина опустила глаза. Краска прилила к ее смуглым щекам.

– О, поэт Али, быстро вы забываете все... Карнап... Камни в ущелье... Долину дивов в Матче, звон струй водопадов... Голубую луну... Тогда уста ваши пели.

– Мечты о звезде и луне... – как-то пробормотал поэт и летописец Али... – Передо мной прекрасная гурия, но у нее нож в руке... А когда ваш супруг, о госпожа души, прознает, что вы приезжали в сад к своему воздыхателю... И разговаривали с ним с глазу на глаз без посторонних? О, эмир – ревнитель шариата, а вы забыли, что повелевает шариат... Ташбуран – поби-ение камнями – забыли?!

– Ничего он не скажет... Да и к тому же он собирался дать мне развод – трижды сказать «талак».

– Не знаю, Наргис-ханум, кому в голову влезла нелепая мысль прислать вас ко мне... Или брат мой Мирза прознал про мое отношение к вам...

Лицо Наргис потемнело. Тень легла на него. Она стояла перед ним, гордо выпрямившись. И почему-то он только теперь обратил внимание на то, что на ногах ее дорогие махсы с изящными кавушами, дорогое хан-атласное платье и даже ожерелья, подчеркивающие смуглую нежность ее шеи.

– У каждого человека своя тропинка, – сухо сказала Наргис, – и не всегда тропинки пересекают друг Друга.

Наргис и Али прошли по вылизанной, мраморно-твердой дорожке и вышли через низкую калитку. На пороге ее Наргис вздрогнула. «Я почувствовала дыхание Джо-ни Сакар, – рассказывала она впоследствии. – Это так в Бадахшане зовут Ангела Гибели. Я подумала, что с Али ничего не поделаешь, но...»

В раскаленной солнцем пыли топтался ее гиссарский аргамак. Наргис подошла к коню. Великолепный конь ласково заржал, пытаясь своими бархатными губами дотянуться до своей хозяйки.

Стоя по щиколотку в терпкой, соленой пыли и ласково поглаживая шею своего гиссарского жеребца, она достала Зеркальце и, смотрясь в него, задумчиво протянула:

– Зеркало и добродетель одинаково нужны нам – мусульманкам... Даже... даже когда мы беремся за дела мужчин.

Но Али ничего не сказал. Он с тревогой смотрел на одного из йигитов. Костлявый малый, с хитрыми глазами, он лениво развязывал повод от коновязи и прислушивался к разговору с таким вниманием, что казалось, хрящеватые уши его шевелились.

«Вот сатана! Каждое слово ловит, чтобы положить его в уши Ибрагимбека. Ишь ты, даже улыбается в ожидании милостей и наград. Ибрагимбек очень щедр с преданными слугами».