Текст книги "Кнопка Возврата (СИ)"

Автор книги: Михаил Гаёхо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц)

– Я как-то не заметил.

– Постоянно – в смысле пару раз за день.

– Моя мысль как раз об этом, – сказал Уткин. – Может быть, оно влияет? Я имею в виду, что какие-то лекарства – те, которые действуют на нервную систему или что-то такое – в принципе могут влиять на способность управляться с этим устройством.

– Я правильно сказал, что у тебя светлая голова, в мою эта мысль не приходила. Но причина, я думаю, не в нашей нервной системе. Причина онтологическая – я правильно употребил это слово?

– Правильно, – согласился Уткин. – Мне кажется, что такие слова время от времени надо употреблять.

– В онтологическом складе ума, я хочу сказать, – пояснил Мясоедов, – то есть в особенностях нашей внутренней модели мира.

– А вот разъяснять не надо, – сказал Уткин. – Такие слова сильно теряют от разъяснений.

– Вот что значит светлая голова, – сказал Мясоедов, ковыляя к буфету и потом ковыляя обратно с бутылкой. – Кто держит хвост пистолетом, а я – ногу, – сказал, устраиваясь в кресле. – Ты правильно сделал, что пришел, и я предлагаю совместный эксперимент. Напьемся сейчас – до бесчувствия, но в меру – и посмотрим, как оно повлияет на наши каузальные способности.

– Каузальные, это верно, – одобрил Уткин.

– А через пару дней, когда протрезвеем, – продолжал Мясоедов, – предлагаю повторить то же самое с какой-нибудь травкой от корня "отравить". Ты кстати знаешь, что семя укропа огородного в больших дозах обладает крутыми галлюциногенными свойствами?

– Никогда не слышал, – удивился Уткин.

– Не слышал и помалкивай. Я тебе ничего не говорил, помни. А то загремим оба по статье "пропаганда наркотиков".

Допустим, есть два человека, Иван и Петр. Они сидят за столом. Перед ними тот самый гаджет в роли пульта от телевизора – один на двоих. Петр хочет смотреть футбол по первому каналу, а Ивана привлекает сериал про динозавров Юрского периода. Но телевизор один на двоих и красная кнопка тоже одна. Если бы Иван был один, сам себе хозяин, он, отклоняя ненужное, дошел бы до своего любимого футбола и без помех смотрел бы. То же самое – Петров с его динозаврами. Но они оба тут, каждый со своим интересом. И как развернется конфликт? Петр будет отменять выбранный Иваном футбол. А Иван будет отменять любимых Петром динозавров. И оба даже знать не будут, что их сосед что-то там отменяет. Они, конечно, могли бы договориться. Мол, давай, будем смотреть футбол, а динозавров – в другой раз. Но чтобы начать договариваться, нужно сперва почувствовать, что процесс тормозится, – почувствовать в реальном времени. А конфликт происходит во времени отмененном. И реальное время не сдвинется с мертвой точки, пока он не разрешится. А как он, собственно, может разрешиться, если Иван любит футбол, а Петр – динозавров? Но надо учесть, что Иван и Петр – живые люди, состояние каждого из них так же неопределенно и непредсказуемо, как состояние нестабильного атома. И при возвращении в однажды прошедший момент времени (нельзя войти дважды в одну воду) Петр будет уже не совсем тот же Петр, а Иван – не совсем тот же Иван. Кто-то из них, возможно, передумает смотреть телевизор. А кому-то станет на миг любопытно, о чем поет этот толстый дядька на канале «Культура».

И будет опера.

– Ты любишь оперу? – спросил Мясоедов.

– Это, по-моему, балет, – возразил Уткин. – Видишь, пляшут.

– А другие еще и поют – значит, опера.

Уткин и Мясоедов сидели, уставившись в экран телевизора. Гаджет с красной кнопкой лежал перед ними.

– Значит, опера, – согласился Уткин и, закашлявшись, прыснул себе в рот из баллончика. – Но я ее не люблю – не эту, а вообще оперу.

– А почему выбрал? – Мясоедов извлек откуда-то баллончик со своим лекарством и прыснул два раза в нос.

– Не знаю, я думал, это ты ее выбрал. А впрочем, любопытно, о чем поет этот толстый дядька.

– А кто из нас должен был нажимать на кнопку?

Уткин и Мясоедов повернули головы и внимательно посмотрели друг на друга.

– По-моему, мы забыли договориться об этом, – сказал Уткин и снова закашлялся. Достав баллончик, направил струю себе в нос и вдохнул. – Так, в ноздрю, вроде бы, тоже можно.

– А в ухо? – спросил Мясоедов.

– В другой раз, – сказал Уткин.

– Но в другой раз – обязательно, – сказал Мясоедов.

– Когда волнуюсь, каждый раз начинаю кашлять, – сказал Уткин, но кашлять не стал, только потянулся рукой к баллончику.

– А ты не переживай, мы ведь уже решили, что этот пульт никуда не годится.

– Спасибо, друг, – Уткин обнял Мясоедова за плечи. – Давай, я тебе тоже куда-нибудь прысну.

– Не надо, – Мясоедов отвел от своего лица руку Уткина с баллончиком. – Лучше я тебе прысну из своего.

– Хорошо, но я тебе прысну первый.

– Тогда давай на брудершафт, – предложил Мясоедов.

Они прыснули друг другу, обнялись.

– Мне, пожалуй, пора. – Уткин стал собираться к выходу.

– Заночуй у меня, – предложил Мясоедов.

– Нет, я уж лучше в своей кровати. И надо... надо позвонить еще одному человеку. А знаешь, – Уткин задержался в дверях, хотелось сказать Мясоедову что-нибудь от души приятное, – очень хорошо, очень складно так получилось, что ты Мясоедов, а не Птицеедов.

– И особенно хорошо, что не Уткоедов, – сказал Мясоедов.

– Особенно хорошо, – подтвердил Уткин.

Они еще раз обнялись.

– Подожди, – сказал Мясоедов и вернул Уткина в комнату. – Посмотри вон на ту муху.

Уткин посмотрел. На стене сидела муха.

– Смотри-смотри, – Мясоедов взял в руку гаджет.

Муха взлетела и, покружив по комнате, целенаправленно устремилась к носу Уткина. И уселась.

Уткин махнул перед носом ладонью, прогоняя. Муха не улетала.

– Убери, – попросил Уткин.

Муха взлетела, радуясь обретенной свободе.

– А? – Мясоедов хитро прищурился и положил гаджет на стол.

Уткин взял гаджет, стал рассматривать его, но не увидел ничего нового.

– Живое, – произнес Мясоедов. – Муха живая, а живое вещество непредсказуемо в своем поведении – так же непредсказуемо, как изотопный датчик в телевизоре. Потому оно и живое. То есть принципиально непредсказуемо, если понимаешь, о чем я говорю.

– Понимаю, – сказал Уткин. – Изотопный. Понимаю.

– В каждый момент муха может полететь в любую сторону. Или остаться на месте. Все варианты возможны, дело случая. Действительно возможны. Ты понимаешь?

– Понимаю, – сказал Уткин. – И обеими руками за.

– Я нажимаю кнопку и подправляю движение мухи, отменяя ненужные варианты.

– И муха летит в нужную сторону. Ура! – воскликнул Уткин. – Тогда понятно, это меняет дело. Не пульт, а устройство управления полетом, вот оно что.

– Именно так, – сказал Мясоедов, – а теперь выпьем на посошок.

Они выпили. Помолчали.

– Таракан, – громко сказал Мясоедов.

Уткин вздрогнул. Кажется, даже увидел мелькнувшее под шкаф насекомое.

– Таракан так же неисчерпаем, как атом, сказал один философ.

– Какой философ? – спросил Уткин.

– Не сказал, но мог бы сказать. Или сказал где-то в мультиверсуме, что то же самое. Только вместо "таракан" следовало бы сказать "муха" вместо "неисчерпаем" – "непредсказуем" а вместо "атом"... А что следовало бы сказать вместо "атом"?

***

Уткин проснулся от того, что звонил телефон. Какому идиоту пришло в голову звонить в такую рань? В голове было похмельно после вчерашнего, во рту – гадко. Уткин не спешил брать трубку, надеясь, что отстанет непрошеный, но тот был настойчив, и Уткин сдался.

В трубке был Мясоедов.

– Пульт у тебя? – спросил он тревожным голосом.

– Какой пульт? – Уткин с усилием вспоминал события вчерашнего вечера. – Думаешь, он может быть у меня?

– Ты мог захватить с собой, уходя. Посмотри по карманам.

Пульт не в кармане обнаружился, а лежал у кровати на тумбочке рядом с аэрозольным баллончиком. Уткин поспешил обрадовать Мясоедова.

– Приедешь? – спросил Мясоедов.

– Я спать хочу.

– Вечером приходи. Я к тебе не могу, у меня – нога. Продолжим наши опыты.

– Ага, – Уткин подавил непроизвольный зевок.

– Это в каком смысле "ага"?

– Ну, приду, – уже определеннее пообещал Уткин.

– Только никому его не показывай. И не говори никому. Сам понимаешь.

Уткин отложил трубку и хотел снова заснуть, но случился приступ. Баллончик иссяк и не действовал. Уткин отбросил его и схватил гаджет, лежащий рядом. Только схватил, ни о чем не успев подумать. И сразу стало легче. Первый глоток воздуха проник в легкие. Вдох, выдох, один, другой – и задышалось почти нормально. Совсем нормально. Нормально-нормально.

Спать уже не хотелось. Какой мог быть сон? Уткин встал, медленно побрел на кухню. За окном шел дождь. Какой-то осенний негромкий дождик, несмотря на июль месяц. На улице – ни души. Все правильно – выходной день, дождь, шесть утра. Уткин зевнул. Открыл дверцу шкафа. Что делать? То ли водки выпить, то ли сварить кофе?

А ведь приступ прошел ненормально быстро – если учесть, что без исцеляющего аэрозольного прыскания. Хотя, что значит "ненормально" – здесь дело случая. И тут Уткин вспомнил про гаджет, за который схватился вместо баллончика. Могло быть так, что в миг удушья он нажал красную кнопку. И перенесся на несколько секунд назад, не имея понятия о том, что нажимал ее. И нажимал много раз, пока не наткнулся на тот вариант случая, когда приступ заканчивается, едва успев начаться.

А что, начинал понимать Уткин, разве человек должен отличаться от мухи или таракана в смысле неопределенности состояния, непредсказуемости поведения и всего такого? Значит его поведением точно так же можно управлять при помощи красной кнопки. Можно ли? Уткин посмотрел из окна. Дождь, кажется, перестал. По улице шел человек. Может быть, первый утренний прохожий. Если он не повернет сразу назад, нажму кнопку, подумал Уткин. И человек повернул. Шел в обратном направлении сперва медленно, потом все быстрее. Наверное, ему показалось, что забыл что-то важное дома. Что ж, человек не муха, ему нужно какое-то понимание того, что он делает.

Странное дело, задумывался впоследствии Уткин, почему мне не пришло в голову спросить, откуда у Мясоедова взялся этот гаджет? Мясоедов, конечно, голова и изобретатель, но не до такой же степени, чтобы в одиночку изобрести и сделать. А сам он промолчал, это понятно. Но ведь словно знал, словно уверен был, что я не стану проявлять любопытства. И я не проявил. Хотя должен был проявить. Но не проявил. Совсем не проявил. Это выглядит так, словно мой естественный вопрос был отменен нажатием красной кнопки. Столько раз отменен, сколько был задан. Значит, Мясоедов понимал, что поведением человека тоже можно управлять. И тогда совсем уже непонятно, почему он так легкомысленно позволил мне завладеть этой кнопкой?

Уткин отошел от окна. Сварил кофе. Поджарил яичницу из трех яиц. Хотел из двух, но третье лишнее выпустил на сковороду от задумчивости.

Позавтракав, вышел на улицу. Дождь перестал идти и даже следов после себя не оставил. Сухой асфальт, сухие скамейки в сквере.

Уткин присел на скамейку перед клумбой с красными и розовыми цветочками. Мимо проходили люди. Уткин смотрел на них новым взглядом. Они сейчас были марионетки, а он – кукловод-манипулятор, наделенный особой властью.

Уткин отправлял людей по разным дорожкам – направо, налево, кругом – немилосердно разбивая пары и группы. Толстого человека в кепке заставил сделать два оборота кругом и дрыгнуть ножкой. И человек в кепке, уже удаляясь, что-то говорил своей спутнице – объяснял, наверное, по какой причине ему это понадобилось.

Уткин прикрыл глаза. Человеческий мозг представился ему размытым облачком наподобие того, каким в пособиях по квантовой механике изображают атом водорода: ядро и вокруг – облако. Плотность облака в какой-либо точке соответствовала вероятности нахождения там электрона. Так же и мозг представлялся облаком, где клубились возможные, непроявленные еще мысли, некоторые из которых выходили на свет и, возможно, становились началом цепочек рассуждений. Некоторые побуждали к действию, тем самым проявляя себя наружно, после чего могли быть ликвидированы нажатием красной кнопки, если бы рядом присутствовал наблюдатель, вооруженный соответствующим гаджетом. Логичные, закономерные действия, имея высокую вероятность, находились в плотной части облака, а в тонкой, невесомо-прозрачной периферии – хаотичные, бессмысленные, ничем не оправданные, но возможные, даже не то чтобы возможные, а не являющиеся полностью невозможными. То есть с какой-то ничтожно малой вероятностью человек в кепке мог крутиться и дрыгать ножкой, словно безумный, да в общем-то и действительно безумный в кратком приступе умопомешательства. Уткину оставалось только поймать этот момент, совершив несколько миллиардов нажатий кнопки в не оставивших после себя следов отмененных вариантах реальности,

А что будет, задумался Уткин, если хозяин красной кнопки пожелает невозможного? Ну не окажется, к примеру, у человека в кепке физической способности к пируэтам. Что тогда? Уткин задумался, и ответ нашелся. При откате во времени должно измениться состояние всех участников процесса, то есть не только человека в кепке, но и хозяина кнопки, который на нее нажимает. И в этом измененном состоянии намерения хозяина кнопки относительно человека в кепке могут оказаться другими. То есть, они даже должны оказаться другими. И хозяин кнопки здесь не имеет никаких привилегий перед человеком в кепке. То есть имеет место своеобразный поединок, в котором имеют значение не сила, ум, ловкость, а нечто, к чему Уткин никак не мог подобрать слова – стремление? желание? воля? Или – со стороны человека в кепке – упрямство? упорство? Нет, подходящего слова не находилось, но обоюдоострость ситуации не подлежала сомнению. При этом вся борьба, если это можно назвать борьбой, происходит в отмененной реальности, поэтому хозяин кнопки, уступив человеку в кепке, даже не будет знать о своем якобы поражении.

Уткин закурил. Чувствовал желание продолжить опыты, но манипулировать перемещением людей было уже не интересно. И так уже натворил достаточно. Люди, движение которых было нарушено, возвращались, тем временем, на свои пути. Какая-то пара (ему было указано повернуть налево, ей – направо) громко выясняла отношения.

Уткин отложил сигарету и достал из кармана фляжку с холодным чаем – тем самым, от зеленого доктора. Хорошо, когда прописанное лекарство оказывается приятным и в других отношениях.

Он сделал пару глотков и обнаружил вдруг, что человек, сидящий на скамейке по ту сторону клумбы, пристально на него смотрит. Вроде и не в упор смотрел, а слегка отвернувшись, но Уткин чувствовал на себе его наблюдающий взгляд.

Человек встал и медленно пошел в сторону Уткина в обход клумбы. Уткин отвел от него взгляд, чтобы не показать своего интереса. Человек, кажется, был в кепке. Как тот, которого Уткин заставил вертеться, и который вполне мог вернуться обратно за это время. Может, он и был тем самым человеком в кепке – люди иногда бывают удивительно похожи друг на друга. Уткин сделал еще глоток из фляжки, как бы не обращая внимания на человека. Человек прошел мимо, как бы не обращая внимания на Уткина.

– А почему вы все время держите руку в кармане? – спросил он вдруг, уже отойдя на два или три шага. Он не обернулся при этом и не замедлил движения, поэтому Уткин так и не понял, действительно ли человек произнес эти слова или ему, Уткину, это только послышалось.

Что значит всё время? – подумал Уткин. Как раз сейчас, кстати, и не держу, потому что у меня в руке фляжка. Он убрал фляжку на место, и сунул руку в карман, положив палец на кнопку. И девушка, которая шла по дорожке, села рядом с ним на скамейку.

Нельзя сказать, что Уткин намеренно собирался остановить ее при помощи кнопки ("если не сядет, нажму"), но мысль, видимо, промелькнула – и, следовательно, нажал, нажимал много раз, добившись, наконец, известного результата.

Девушка принялась вытряхивать из туфли камушек (по всей вероятности несуществующий).

– Здравствуйте, Маша, – сказал Уткин, а до этого были Лена, Аня, Женя – десятки других вариантов, умноженные на тысячи повторений. Уткину все же казалось, что он угадал с первого раза.

– Здравствуйте, – сказала девушка. – Мы разве знакомы?

– Не знаю, – признался Уткин. – Но вы ведь Маша?

– Маша.

– Тогда надо вспомнить, где мы с вами встречались, – сказал Уткин. – И можете надеть вашу туфлю. Там нет никакого камушка, или что там вас беспокоило.

Она послушно надела.

Зря я это сказал, подумал Уткин. Решит, что я какой-нибудь экстрасенс и копаюсь у ней в мозгах.

– Я заметил, как он выкатился из вашей туфли, когда вы ее снимали, – объяснил он.

– Спасибо, – сказала она и улыбнулась. И "спасибо" это, и улыбка были обеспечены тайным нажатием кнопки. Но с другой стороны это была ее собственная улыбка и ее собственное "спасибо", полученные без принуждения или гипноза. Только высвобождение скрытых потенций – так определил это для себя Уткин.

– Мне кажется, мы пересеклись с вами на прошлой неделе. Или на позапрошлой. В эти дни у меня много было разных событий, всего не упомнишь. Много разных людей встречал, и в разном порядке. Но ваше имя я ведь запомнил, вы Маша.

– Маша, – прошептала она.

Хорошо, подумал Уткин. Нужно получать больше знаков согласия.

– Есть люди, похожие друг на друга, – сказал он. – Много людей похожи друг на друга как две капли воды. На вашем месте могла быть Лена, Тамара, Полина, Вера. Но вы ведь Маша?

– Маша.

– Прекрасно. А я мог быть Игорем, Александром, Сергеем, но на самом деле я Павел.

– Вы Павел, – повторила девушка.

– Тогда пойдем. В мультиверсуме должен быть такой сценарий, по которому мы уходим отсюда вместе.

– А что такое мультиверсум?

– Это неважно, – сказал Уткин.

– Дядя, – Уткин повернулся на голос, у скамейки стоял мальчик лет семи. – Дядя, – повторил мальчик, – а почему вы все время держите руку в кармане?

– Исчезни, – Уткин сделал страшное, как ему казалось, лицо, и мальчик исчез.

– И вовсе не держу, – Уткин помахал рукой в воздухе, потом снова опустил ее в карман.

– Куда мы идем? – спросила Маша.

– Знаешь, – сказал Уткин, – был один ученый, который проводил опыты над собаками. Он даже над своей собственной собакой проводил опыты. Собак время от времени нужно выгуливать. Собаку ученого тоже выгуливали. А если с прогулкой задерживались, она подходила к кому-нибудь и топала передними ногами. Это был понятный для всех сигнал, и собаку тут же выводили на улицу. Но однажды все были заняты, и никто не обращал внимания на то, что собака подает свои сигналы. Она топала ногами все сильнее, потом стала совершать какие-то бессмысленные, беспорядочные движения. В это время хозяин обратил на собаку внимание и заметил, что она потирает лапой свой нос. Это конкретное движение она повторила несколько раз. И хозяин, то есть ученый, вывел собаку на прогулку. С тех пор он стал выводить ее только по этому новому сигналу, потиранию носа. А старый сигнал игнорировал. Прошло время, и собака освоила новый сигнал. Тогда ученый стал игнорировать потирание носа. Ситуация повторилась. Теперь собака, чтобы ее выгуляли, взмахивала над головой передними лапами.

– Как интересно, – сказала Маша.

Нужно говорить, говорить. Говорить, не останавливаясь, думал Уткин, а кнопку использовать, чтоб не перебивала и слушала.

Они подошли к дому, где Уткин жил. Поднялись на лифте.

– Следующим сигнальным движением, – говорил Уткин, открывая дверь, – было взмахивание над головой передними лапами, стоя на задних. Сними туфли, тут можно босиком. Но собака была уже старая к этому времени, и ей было трудно выполнять такие фокусы. Садись сюда. Коньяк будешь? А шоколад? – Уткин достал из буфета то и другое. Кнопочный гаджет завернул в салфетку и положил у левой руки в пределах досягаемости. Наполнил бокалы. – В общем, собака умерла.

– Печалька, – сказала Маша.

– Фамилия ученого была Поршнев – профессор. А может, это был на самом деле другой ученый, у которого была собака, а профессор, у которого собаки не было, привел эту историю в своей книге в качестве примера. Книга называе"Проблемы палеопсихологии"тся , а профессора, кажется, звали Борис Федорович.

– Как интересно, – сказала Маша.

– От этого примера профессор перекинул мостик к пониманию того, как бесполезные, нелепые действия возникают, множатся и, если им повезет, приобретают свойства сигнала. А применительно к человеку и звуки тоже, и звуки, звуки – нечленораздельное сперва бормотание, потом какое-нибудь дырбулщылубещур. А в итоге из этого абсурда и мусора возникает то, что впоследствии становится речью.

– Послушай, – сказала Маша. – Ты для того меня сюда привел, чтобы рассказать о профессоре Поршневе? Или для чего-то другого?

– Для другого, – сказал Уткин и поудобнее переложил гаджет. – Но про профессора я сперва закончу. В его книге рассказывается о происхождении человека. О том, как безмысленная до того обезьяна приобрела то, что мы называем разумом. И труд здесь ни при чем – этот труд, который вроде бы создал человека, как нас учили. Бобры тоже трудятся, но это не делает их разумными. Не труд, а речь, слово, идущее от человека к человеку. Слово, слово... – Уткин на миг замешкался, но говорить нужно было, не останавливаясь, и он продолжал: – Слово разумное. А когда слово становится разумным? Когда оно произносится внутри человека прежде, чем произнестись наружу. Я правильно говорю? Это так?

Он пододвинулся ближе к девушке и положил руку ей на колено.

– Как интересно, – сказала Маша.

– Оно произносится внутри, не выходя наружу, а от этого уже не отвязаться. И мы как собака профессора – или не профессора – когда она бестолково трет нос лапой – а это реально бестолковое, бессмысленное действие, если только оно не приобретает значение сигнала – то есть мы как эта собака бестолково двигающая лапами, эта собака, эта собака... перетираем внутри себя бестолковые слова, не ставшие мыслями. Даже когда не собираемся ничего сказать или решить какую-нибудь задачу. Я правильно говорю?

– Правильно, – прошептала Маша.

Уткин перевел свою руку, лежавшую на колене девушки, выше.

– Но есть что-то еще такое, что мы в процессе нашего очеловечивания получили в нагрузку к разуму. – сказал он. – Нечто новое, чего раньше не было. Умение убивать. Не просто кого, а себе подобных, прямо сказать – своих. И "убей" приказывало первое, еще не ставшее разумным, слово. – Уткин привстал и начал стягивать с девушки футболку. – Еще до того, как слово стало разумным, оно было командой, оно было приказом. Оно говорило "можно". Оно говорило "нельзя". Оно говорило "надо". Оно говорило "убей". И слово "убей" было у одной части человеческого – дочеловеческого – стада, а другая часть не могла противиться этому слову. Не могла противиться, не могла противиться.

Коньячный бокал девушка продолжала держать в руке, но это не беспокоило Уткина. Не завершив с футболкой, он перешел к другим предметам ее одежды. Всё правильно, думал Уткин, она хочет этого. Я хочу, и она хочет. И я ни к чему ее не принуждаю, я только высвобождаю ее желание. То, которое с какой-то вероятностью присутствует в ее внутреннем облаке возможностей.

– Первые – они были каннибалы, они были людоеды, – продолжал говорить Уткин, – а вторые приносили избранных из своих им в жертву. Своих детей, своих первенцев. – Она делала все, что хотелось Уткину. Уткин делал все, что хотелось ей. Он и она пребывали в полнейшей гармонии – что-то удивительное, такое, чего Уткин не испытывал ни с кем прежде. И он говорил, говорил, – первенцев мужского пола – разумеется, что мужского, мужского. Это был долг. Это было надо. Времена незапамятные, но следы остались в легендах и мифах. Минотавр, Сатурн, пожирающий детей, человеческие жертвы – у разных народов, разным богам. И война, война тоже, война без особых причин, без причин – изначальный смысл которой – один из смыслов – заготовка человеческого мяса. И тот костер, на который возлагают трупы героев, он не погребальный, а пиршественный, пиршественный, пиршественный.

Телефонный звонок прозвучал внезапно и грубо. Звонил Мясоедов.

– Ты где?

– Дома, – сказал Уткин, выпуская из руки гаджет.

– Все еще дома?

– Не могу сейчас, извини, – сказал Уткин.

– Какое "извини", мы ведь договаривались.

– Потом, – сказал Уткин мимо трубки. Свободной рукой он водил по полу, пытаясь нащупать завалившийся куда-то гаджет.

– Алло! Алло! Ты меня слышишь? – кричал в трубку Мясоедов.

Девушка Маша быстро оделась и выскользнула из комнаты.

Она так быстро исчезла, что, наверное, могла забыть что-то из одежды, подумал Уткин. Он посмотрел. На полу ничего не было, только валялся коньячный бокал, который упал, но не разбился. Гаджет тоже нашелся. Уткин прошел дальше и в прихожей, у самой двери увидел туфельку с левой ноги, только одну. Как Золушка, подумал Уткин, совсем как Золушка.

***

По воде плыл бык.

Его вынесло на берег.

Вытащили, он был человек.

Не маленький, не большой он был человек.

Если бы встал, любой из живущих был бы ему по пояс.

Если б поднялся, любой из живущих был бы ему по колено.

Кургурак, Черный Камень, проткнул его кожу.

На животе он проткнул его кожу, и живот лопнул. Вышел воздух, вышла вода, вышел ветер.

Ургх, – сказал Кургурак, Черный Камень, он был Хозяином Слова.

И все говорили Ургх – голокожие и покрытые шерстью.

Острыми камнями резали кожу.

Острыми камнями резали тело.

От костей отделяли мясо.

Ургх. Ургх. Ургх.

Куггук ел человека язык.

Кургурак ел человека губы

Угхахак ел человека сердце.

Уккадак ел человека печень.

Когда насытились, они заснули.

Все спят, но один просыпается, который без имени.

Это Ук, который без имени, он просыпается.

Он берет его имя у Куггук-Красного Камня, на ремешке из змеиной кожи, снимает с шеи.

Он берет его имя у Кургурак-Черного Камня, на веревке, сплетенной из травы, снимает с шеи.

Он берет белую кость ноги человека, кость руки человека.

Он идет вверх по берегу, Куггук-Кургурак, Красный и Черный Камень.

Он идет день, он идет другой, Куггук-Кургурак, Красный и Черный Камень.

На третий день он подходит к озеру, у воды садится.

Из воды выходит Эб человек, не большой и не маленький.

Из воды выходит Эб человек, Хозяин Тихого Слова.

Он встал, Эб человек, и Куггук-Кургурак ему по пояс.

Он поднялся, Эб человек, и Куггук-Кургурак ему по колено.

Куггук-Кургурак лицом побледнел, на него глядя.

Куггук-Кургурак, у него кровь застыла в жилах.

Куггук-Кургурак, у него шерсть на плечах поднялась.

Куггук-Кургурак, у него мозг костей растаял.

Белую кость ноги, кость руки он кладет перед Эб человеком, Хозяином Тихого Слова.

Белую кость ноги, кость руки отдает он Эб человеку, Хозяину Тихого Слова.

Белую кость ноги, кость руки берет у него Эб человек.

Сладкий мозг кости выпивает Эб человек, Хозяин Тихого Слова.

Эб человек, когда взял, когда выпил, он говорит свое Тихое Слово.

Эб человек, он Куггук-Красному Камню говорит свое Тихое Слово.

Эб человек, он Кургурак-Черному Камню говорит свое Тихое Слово.

Слышит Тихое Слово Куггук-Кургурак, Красный и Черный Камень, и с ним уходит.

Он идет день, он идет другой, Куггук-Кургурак, Красный и Черный Камень, он несет с собой Тихое Слово.

Он идет, видит белую кость пред собой, Куггук-Кургурак, Красный и Черный Камень.

Только нет на кости мяса, чтоб срезать.

Только сладкий мозг внутри высох, чтоб выпить.

Дальше идет Куггук-Кургурак, Красный и Черный Камень.

Он идет, видит белую кость пред собой, Куггук-Кургурак, Красный и Черный Камень.

Только нет на кости мяса, чтоб срезать.

Только сладкий мозг внутри высох, чтоб выпить.

Дальше идет Куггук-Кургурак, Красный и Черный Камень.

Он идет день, он идет другой, Куггук-Кургурак, Красный и Черный Камень, он встречает людей.

Не мало людей, не много. С голой кожей они – мужчины, женщины, дети.

Куггук-Кургурак, он, шерстью покрытый, говорит им свое Тихое Слово.

Кто услышал Слово, у него кровь застыла в жилах.

Кто услышал Слово, у него мозг костей растаял.

Кто услышал, пал на лицо свое перед Куггук-Красным Камнем.

Кто услышал, принес Кургурак-Черному Камню плоды и коренья.

Ургх, – говорит Куггук-Кургурак, Красный и Черный Камень.

Не берет он плоды и коренья, Куггук-Кургурак, Красный и Черный Камень.

Хочет Куггук-Кургурак теплого мяса, чтобы наесться.

Сладкого мозга костей он хочет, чтобы напиться.

Куггук-Кургурак, он, шерстью покрытый, второй раз говорит свое Тихое Слово.

Кто услышал Слово, у него кровь застыла в жилах.

Кто услышал Слово, у него мозг костей растаял.

Кто услышал, приносит Куггук-Красному Камню младенца мужского пола,

Он приносит Кургурак-Черному Камню младенца, рожденного летом.

Кто услышал, разрезает младенцу чрево, разнимает кости.

Кто услышал, вынимает младенца сердце и печень.

Ургх, – говорит Куггук-Кургурак, Красный и Черный Камень.

Ургх, – говорит Куггук-Кургурак, он берет подношенье.

Он, Куггук, Красный Камень, ест досыта теплого мяса.

Он, Кургурак, Черный Камень, сладкого мозга костей пьет вволю.

Он, Куггук-Кургурак, Хозяин Тихого Слова.

Ургх. Ургх. Ургх.

***

Снова зазвонил телефон.

– Извини, – сказал Уткин в трубку. – Что-то случилось со связью. А теперь слышно?

– Слышно.

– У меня сейчас медсестра. Укол делает, – сказал Уткин.

– Укол куда? – поинтересовался Мясоедов.

– Куда надо. Не тебе ж одному болеть.

– Куда надо – это в жопу?

– В жопу, в жопу. И всё. Так что зайду к тебе дня через три, ладно? – добавил Уткин.

– Ладно, – легко согласился Мясоедов. – Через два я сам к тебе зайду. Привет медсестре.

Два дня – это почти ничего, подумал Уткин. Но что-нибудь может произойти и за два дня. Мало ли что. Он налил себе коньяку и выпил. Закусил шоколадкой.

Было грустно. За окном снова пошел дождь. Уткин заварил лекарственного чаю, отметив, что запас пакетиков подходит к концу. Выпил, закусил шоколадкой. Стало веселей. Но с Золушкой все равно получилось нескладно. Может, еще вернется за своей туфелькой? Или нет, не вернется. Золушки не возвращаются.

Представим, что человек с красной кнопкой в кармане открывает ящик с котом Шредингера. Кот находился в ящике около часа, и к моменту открытия он пребывает в размытом состоянии: на 50 процентов жив, на 50 – мертв. Но изменим условия эксперимента: пусть механизм умерщвления в ящике работает только первые полчаса. После этого состояние кота не меняется: живой кот остается живым, мертвый – мертвым.

Если человек видит, что кот мертв, он нажимает красную кнопку, возвращая время на пять секунд назад.

И здесь могут быть два подхода. Первый и наиболее естественный: в последние полчаса состояние кота не меняется. Звонок прозвенел, чудеса кончились. Если кот жив, то он жив, если мертв, то – мертв. Поэтому сколько раз человек ни будет нажимать кнопку, кот остается мертвым.

***

Без особой надежды Уткин решил обратиться к красной кнопке. Ну, совсем без надежды. Глупо было считать, что девушка Маша каким-то образом материализуется по ту сторону двери. Но глупо не значит – невозможно. Все-таки взял в руку гаджет. "Если не будет звонка в дверь, нажму кнопку". И звонок раздался. Уткин бросился открывать.