Текст книги "Кнопка Возврата (СИ)"

Автор книги: Михаил Гаёхо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 10 страниц)

Гаёхо Михаил Петрович
Кнопка Возврата

КНОПКА ВОЗВРАТА

Уткин задыхался. Ловил ртом воздух, но каждая попытка вдохнуть оборачивалась приступом кашля. Но воздух в легких иссяк, и кашель был невозможен. И Уткин задыхался. Почти умирал. И вдруг все кончилось.

Уткин глубоко вдохнул и перевернулся на спину.

– То, что мы думали "это оргазм", оказалась астма, – попробовал пошутить.

– Нормально, – сказала Марина. – Всё было супер.

– Да, супер, – согласился Уткин. – Мне даже показалось, я умер.

– В следующий раз не вздумай умереть по-настоящему, – сказала Марина, одеваясь. И следующий раз тем самым был как бы обещан.

Уткин лежал, умиротворенный и тихий. Как выброшенная на берег рыба, когда, перестав биться, затихает. С рыбой, положим, что-то не так, подумал Уткин, но продолжал лежать.

В дверь негромко постучали. Это был Антон Сергеевич, сосед Уткина по номеру.

– Вот вам лекарство, аэрозоль, – сказал доктор в голубом халате, – когда начнется приступ, откройте рот и прысните. Держите баллончик под рукой, и вы забудете про свой кашель.

– Средство хорошее, – сказал доктор в зеленом халате, – но будьте с ним осторожны. Возможны побочные действия. Замедление скорости реакции, снижение концентрации внимания, галлюцинации. Даже галлюцинации, – повторил он, понизив голос, словно намекал на особые психоделические свойства уткинского лекарства. – Не спешите принимать, можно иногда и покашлять немного. Доверяйте защитным ресурсам вашего организма.

Он прописал Уткину травяную смесь, которую нужно было заваривать как чай.

– В аптеке вы этого не найдете, – сказал, доставая из шкафчика прозрачный пластиковый пакетик.

Этот чай Уткин пил два раза в день: утром и вечером. Даже привык. Было даже вкусно.

***

Следующий раз был вроде обещан Мариной, но случай как-то не представлялся. Уткин подходил, предлагал провести вечер, говорил, что сосед Антон Сергеевич оказался нормальный мужик и беспокоить не будет. Но Марина не шла навстречу Уткину, а когда он однажды от волнения закашлялся, ее убеждая (баллончика под рукой не оказалось), сказала:

– Я пошла бы, конечно, но боюсь, можешь умереть прямо на мне. Это будет не фэншуй.

– Не умру, – пообещал Уткин и хотел показать свою чудесную прыскалку, но ее как раз не было под рукой.

– Вот еще обещалкин, – сказала Марина, и Уткин отпал.

Вокруг нее образовался уже свой круг, точнее треугольник: крупный мужчина с тяжелой ассирийской бородой (Уткин про себя называл его "ассириец"), второй ("шкипер") с бородой короткой, но в меру окладистой. У третьего была рыжеватая бородка клинышком (неужели Ленин?).

Уткину не нашлось места в этой фигуре. Он тоже хотел отрастить бороду, но не было времени, ни на что уже не было времени. В последний перед отъездом вечер (вся прочая компания еще оставалась на неопределенный срок) он постучался в ее номер. Никто не ответил. Дверь оказалась не заперта, и Уткин вошел.

В комнате никого не было, но в душе шумела вода. На кресле и стульях были разбросаны предметы одежды. Ассириец? Шкипер? Уткин взял со стула полосатую майку Марины. Зачем-то разглядывал. Вода в душе смолкла, и Уткин тихо выскользнул из комнаты. Майка оставалась у него в руке, и он спрятал ее за пазуху.

Через сколько-то дней, уже дома, Уткин достал из сумки скомканную в комочек полосатую майку. И почувствовал, как спазм подступает к горлу. Сил еще оставалось вдохнуть. Уткин вдохнул, закашлялся, прыснул себе в рот из баллончика. И отпустило. Хорошее было лекарство.

Уткин положил скомканную майку в ящик комода, в дальний угол. Он хотел выпить водки, собрался сварить кофе, но передумал и заварил травяного чаю – того самого, что прописал доктор в зеленом халате.

***

Отпуск кончился. В понедельник Уткин пришел на работу.

Начальник отдела, Лев Николаевич, тут же встретил.

– Как отдохнули? – спросил. – Поправились? Как здоровье?

– Прекрасно, – ответил Уткин, не углубляясь в подробности.

– В командировку поехать есть желание? – Начальник сразу перешел к делу. – Дал бы вам еще отдохнуть, но – лето, все в отпусках. Можете ехать?

– Могу, – сказал Уткин, – вот лекарство хорошее прописали.

Ехали вдвоем. Вторым был Воронин – тоже после отпуска. У него с собой был коньяк три звездочки и книга «Проблемы палеопсихологии» профессора Б.Ф. Поршнева.

– Ну как, – спросил Воронин, разливая напиток по маленьким стаканчикам из дорожного набора, – как тебе там, в санатории, удалось кого-нибудь трахнуть?

– Удалось, но оказалось, что у меня на нее аллергия.

– На бабу? – удивился Воронин.

Уткин кивнул.

– А ты не женись. Был случай, когда один женился, и у него оказалась аллергия на запах жены. Пришлось развестись. Но тебе ведь, наверное, все равно – ты и так все время кашляешь.

– Теперь у меня лекарство есть. Хорошее, – сказал Уткин и прыснул себе в рот из баллончика.

– Там, в санатории, было два доктора: один в голубом халате, другой в зеленом, – рассказывал Уткин. – Тот, который в голубом, был крут. Прописывал сильную химию, антибиотики. Мог и к хирургу отправить, а хирургом был он сам – по нечетным числам. А второй доктор, который в зеленом, больше полагался на защитные силы самого организма, и прописывал какие-нибудь травки: чай утренний, чай вечерний.

– Травка тоже бывает разная, – заметил Воронин.

– Пациенты всё это знали, и каждый шел к тому доктору, которому больше верил. И знаешь, – добавил Уткин, – кто выбирал синего доктора, тот уже не ходил к зеленому. И обратно.

– Обратно – это куда? – спросил Воронин.

***

Командировка затянулась. Уткин даже успел отрастить бороду. Он начал еще в санатории, а тут результат стал заметен.

– Тебе не пойдет, – обратил внимание Воронин. – Ты ведь Уткин, а с бородой будешь какой-то Козлов.

И ничуть не Козлов, думал про себя Уткин. Но в зеркале, когда проходил мимо, мелькал незнакомый профиль с редкой, взлохмаченной на конце бородкой. При прямом же взгляде неокрепшая еще борода обещала быть густой, в меру окладистой.

***

Воронин длинными вечерами читал свою книгу. Избранные отрывки зачитывал вслух. В книге утверждалось, что предками человека были не охотники, как считалось ранее (достойное по нынешним меркам занятие), а не столь романтичные пожиратели падали, трупоеды. То есть они не охотились на мамонта, а становились лагерем вокруг павшей туши. Или сидели на берегу реки и ждали, когда мимо проплывет труп врага – не врага, разумеется, просто труп – большой и тяжелый. Они любили сидеть на берегу и глядеть на текущую воду.

Они не могли убивать, эти первобытные падальщики, тут действовал своеобразный внутренний запрет. И так получилось, что преодолеть этот запрет в отношении своих первобытных сородичей оказалось проще, чем в отношении прочих животных.

Это можно понять, если представить, что убийство человека совершалось как бы по взаимному согласию, имело по сути форму самоубийства – индивидуального или группового. То есть в человеческом стаде возникали некие припадки коллективного неистовства – спонтанные, а со временем провоцируемые некоторыми прирожденными манипуляторами из этого же стада, которые пользовались плодами своих провокаций, поедая трупы, оставшиеся на поле боя. За сколько-то тысяч лет эти экстатические действа оформились в священные ритуалы.

Еще и в наше время в некоторых африканских племенах приняты жестокие обряды инициации, когда юноши наносят себе удары ножами и другим оружием. Время от времени случается, что кто-нибудь гибнет от ран. А в давние времена такие случаи несомненно были правилом, а не исключением.

Таким образом наш предок – палеоантроп – научился убивать себе подобных раньше, чем тех животных, которые впоследствии стали дичью. Это преодоление запрета на убийство реально было первым шагом – одним из первых – к запуску того процесса, в результате которого мирный трупоед преобразовался в человека – человека мыслящего. Правильней сказать – человека убивающего.

– Ведь ни одно другое животное не способно получать удовольствие от убийства себе подобных, – говорил Воронин, – возьми публичные казни, для которых изобретались театрально обставленные способы умерщвления, гладиаторские бои, все такое. Даже праведники в раю не чуждались, созерцание адских мук грешников представляло дополнительный бонус к их райскому наслаждению. "Чтобы не было никакого ущерба счастью блаженных на небесах, перед ними открывается превосходное зрелище на муки осужденных". И не скажи, что это осталось в прошлом. Ни разу не осталось. Человек-то по сути не изменился, при возможности природа берет свое. И бутылка из-под шампанского в заднем проходе так ли уж отличается от традиционного кола?

– Мне кажется, я бы не получал удовольствия от зрелища публичной казни, – заметил Уткин.

– Кто знает, – сказал Воронин.

– Я и футбол не смотрю.

– Футбол? Ты настоящего боя гладиаторов не видел. А это не шарик ногами пинать.

– Не видел, – согласился Уткин.

– А если бы увидел, то, может, уже и не оторвался бы от кровавого зрелища, в истории были случаи. Человек так устроен.

***

– Какие-то мы с тобой не патриоты, – сказал однажды Уткин. – Поменяли наших симпатичных предков, охотников на мамонтов, на мерзких упырей – и вроде бы даже довольны.

– Ну да, – сказал Воронин. – Для человека определенно нелестно. Если бы этот профессор написал свою книгу сейчас, его могли бы привлечь за фальсификацию истории и очернительство.

– За оскорбление чьих-нибудь чувств, – поддакнул Уткин.

– А вообще эта штука будет посильнее здешнего научно-технического отчета в трех томах, – подвел итог Воронин.

***

Марина должна была уже вернуться в город, и Уткин решил позвонить. Номер телефона у него был, добытый однажды в минуту обещания близости, как он представлял это себе.

Пробовал звонить, но при каждой попытке его охватывал неудержимый приступ кашля. Аэрозоль из баллончика помогал, разумеется, но вместе с кашлем пропадало куда-то и намерение – то время казалось неподходящим, то погода. На работе, между тем, объявили, что ввиду финансового кризиса всех отправляют в отпуск без сохранения заработной платы.

Уткин не знал, как долго продлится этот вынужденный отпуск, и пребывал в тревоге, опасаясь, что ему не хватит денег на дорогое аэрозольное лекарство, но когда пил чай зеленого доктора, успокаивался. Чай, впрочем, тоже стоил денег. Правильный чай доктор рекомендовал покупать в конкретной аптеке и дал адрес. По адресу, впрочем, оказалась не аптека, а маленький индийский магазинчик. Продавец, худой и темный лицом, в тюбетейке (может, и не индийский был магазин) долго рылся по углам среди коробок и ящиков, пока не нашел, что требовалось. Чай был не россыпью, как у доктора, а в заварочных пакетиках, но продавец сказал Уткину, что это тот самый чай. Уткин взял большую упаковку, чтоб лишний раз не ездить.

Чай действительно оказался тот самый. По дороге домой Уткин было засомневался – тот ли? И если не тот, то, значит, зря купил сразу так много. Но чай оказался тот самый, и даже лучше.

Между прочим, Уткин заметил, что после этого чая, если выпить вечером, снятся особенно яркие сны – с цветом, звуками и множеством действующих лиц.

***

– Недавно мне приснилось, что я палеоантроп, – сказал Уткин Воронину.

Они встретились в родном НИИ. У начальства возникли вопросы по поводу давешней командировки, и пришлось приехать. Уткин напрягся, но дела было всего поставить подпись под протоколом.

Уткин прошел мимо вахты. Поднялся по лестнице на пятый этаж. Лифт не работал. На лестничной площадке кто-то курил, пренебрегая запретом. А в коридоре во всю длину было пусто.

В лаборатории все же собралась компания. Из разных отделов люди. Не все были знакомы Уткину. На столах лежали распечатанные протоколы. Работал принтер. В углу шумел чайник.

Протокол, под которым должен был расписаться Уткин, еще не был готов. Уткин достал из стола кружку, подошел к чайнику, сел на свободное место. Налил кипятку. Предложенный пакетик отклонил и вынул свой – от зеленого доктора. Целебный индийский аромат поплыл над столом. Все вдохнули.

– Это от кашля хорошее средство, – сказал Уткин.

– Героин в свое время был изобретен именно как средство от кашля, – произнес хрипловатый голос за спиной Уткина. – И продавался в аптеках.

Уткин обернулся и увидел Воронина.

– Голос у тебя незнакомый, – сказал Уткин. – Или это не ты?

– Это я, – сказал Воронин тем же хрипловатым голосом, который уже не казался Уткину незнакомым. – Только я, наверное, простудился.

Уткин рассказал Воронину свой сон. Они вышли в коридор и там разговаривали.

Коридор был длинный, а сон короткий. За время прохождения коридора Уткин успел его рассказать и пообщаться на тему.

Во сне Уткину приснилось, что он с толпой троглодитов вытаскивает из воды на берег какую-то тяжелую тушу. Может быть – бегемота. Нелегкое было дело. Для слаженности усилий все ритмично вскрикивали, произнося короткое, в два слога, слово, и он вскрикивал вместе со всеми. Иногда картина менялась и Уткин пробирался по узкой тропе среди первобытных зарослей, по скалам неправдоподобной крутизны поднимался вверх. Куда-то хотел выйти, что-то найти, но рано ли, поздно каждый раз возвращался на прежнее место – и снова толкал в спину тяжелую тушу, тянул за склизкую ногу. Наконец кто-то, по ощущению – старший, громко выкрикнул другое короткое слово и люди (нет, не люди еще – палеоантропы – это были, конечно, они) прекратили работу. В их руках появились острые осколки камней. Этими камнями они кромсали толстую бегемотову шкуру, отрезали куски мяса, которые радостно пожирали. Уткин удалился от этого пиршества и проснулся.

– А как звучали эти троглодитские слова, можешь вспомнить? – спросил Воронин.

– Одно, вроде бы "Ха-хак" – то, которое повторяли хором. А второе – "Урргабах", кажется так.

– "Урргабах", – это три слога, а не два, как ты говорил, – заметил Воронин.

– Значит три, – согласился Уткин. – Всё равно короткое слово.

– Что ты там говорил насчет героина? – поинтересовался Уткин. – Какие-то ассоциации с моим чаем?

– Конкретно нет, но средства от кашля часто бывают замечены в наркотическом действии.

– А в галлюциногенном?

– Специально не изучал этот вопрос, но, по-моему, – нет. А сон твой хорош, – сказал Воронин, меняя тему разговора. – Я готов поверить, что так оно и было. И слова правильные. Именно такие слова были в дочеловеческом языке. Слова-команды типа "делай", "не делай", "делай как все".

– Я тоже читал эту книгу, – сказал Уткин.

– Твой сон был бы интереснее, если бы ты ее не читал, – заметил Воронин. – Но сон все равно хороший. Возможно, в нем говорит древняя память предков.

– Про память предков в книге ничего не написано, – сказал Уткин.

– Есть и другие книги, – сказал Воронин. – А слова запиши где-нибудь, пока не забыл.

Они дошли до конца коридора и повернули обратно.

***

Уткин последовал совету и записал оба слова: "Ха-хак" и "Урргабах", в душе сетуя на то, что звуки троглодитского языка недостаточно точно отображаются посредством русского алфавита.

А ночью ему приснилось продолжение этого сна, после чего он записал в блокнот третье слово: "Бвабац" – слово запрета. Старший произнес его во время пиршества, и все остановились, прекратили жевать, выплюнули изо рта, бросили то, что было в руках, сели там, где стояли, и легли там, где сидели.

Из воды тянули тушу большого зверя.

Х-хак! Х-хак! Х-хак!

Это были люди, они тянули.

Одни с голой кожей, другие покрытые шерстью.

Одни были без имени, другие носили имена.

Куггук, Красный Камень, носил свое имя на шее на шнурке из змеиной кожи.

Кургурак, Черный Камень, носил свое имя на шее на веревке, сплетенной из травы.

Аххкуаг, Воронья Лапа, носил свое имя в волосах – сухую воронью лапу.

Угхахак, Перо, носил свое имя в бороде – перо дятла.

Аггавак, Ребро, носил свое имя – ребро малого зверя – продетым в нос.

Уккадак, Череп, на шее носил череп крысы.

Из воды тянули тушу большого зверя.

Х-хак! Х-хак! Х-хак!.

***

Уткин стал записывать свои сны.

Для записи купил специальную тетрадь – синюю, в твердой обложке.

У изголовья держал, потому что если записывать, то записывать нужно сразу, пока не рассеялось. А рассеивается быстро. Не успел написать первое слово, а уже непонятно – было там что-нибудь, или не было, или было что-то совсем другое. Что ж, иногда и мысль, мелькнувшую минуту назад, уже не вспомнить. И не просто мелькнувшую, а какую-то важную мысль – когда мелькала, она, может, и не казалась важной, а теперь – кажется. Но уже не вспомнить. А если все-таки вспомнить эту важную мысль, то можно ли знать, та самая это мысль, которая мелькала, или это уже другая? Но что, собственно, означают эти слова – "та самая"? Имеют ли они вообще смысл? Не с тем ли правом можно сказать, что на берег плеснула та самая, к примеру, волна, что минуту тому назад? В каком-то смысле, действительно может быть та самая. Почему нет?

В сжатом видео есть такая штука – "опорные кадры". В них картинка передается без изменений, а в промежутках между ними – восстанавливается по неполным данным. Во сне, когда его вспоминаешь, обыкновенно видно несколько запечатленных картинок, более-менее четких, то есть в некотором роде – опорных. И уже потом, в процессе как бы воспоминания – именно "как бы", потому что не известно, действительно ли вспоминается что-то или оно творится заново – обрастают эти картинки каким-то содержанием, формируют вокруг себя подобие связного сюжета.

Сны, которые Уткину снились – не все, но других не записывал – чудесным образом ложились в одну тему. В ту самую.

Воронин считал, что под действием прочитанной книги в Уткине проснулась древняя родовая память. Таким образом, по мнению Воронина, уткинские записи приобретали дополнительный интерес.

***

Как правило, персонажи сна понимают друг друга без слов. А если говорят, то слова не слышны, хотя смысл, может быть, и понятен. Но если начать записывать, то без слов не обойтись. И слова приходят, возникают по ходу процесса. Так надпись, сделанная симпатическими чернилами, постепенно становится видной при нагревании. Разумеется, что-то приходится и додумывать по ходу процесса. Досочинять. На бумаге, в конце концов, должны быть какие-то слова. Иногда та история, которую они рассказывают, уходит далеко от своего начала, от того сна, который, может быть, снился. И даже не похожа на сон. Вообще не похожа. Ну и что с того? И то, и другое – из одной головы.

Воронин, когда читал, кивал головой и говорил, что все правильно. В каком-то смысле так оно, возможно, и было.

По воде плыл бык.

Его вынесло на берег.

Это был бык, это был буйвол, это была антилопа.

Вытащили, он был большой.

Куггук, Красный Камень, проткнул его кожу.

На животе он проткнул его кожу, и живот лопнул. Вышел воздух, вышла вода.

Ургх, – сказал Куггук, Красный Камень, он был Хозяином Слова.

И все говорили Ургх – голокожие и покрытые шерстью.

Острыми камнями резали шкуру.

Острыми камнями резали тело.

От костей отделяли мясо.

Ургх. Ургх. Ургх.

***

Уткин позвонил Мясоедову. Он собирался позвонить Марине (в девятый какой-то раз), но палец дрогнул над адресным списком и звонок ушел к Мясоедову. Хотя Мясоедову он тоже хотел позвонить.

– Привет, – раздался в трубке незнакомый, как показалось Уткину, голос (он ведь не Мясоедову собирался звонить, потому не узнал).

– Привет, – машинально ответил Уткин и хотел уже сбросить вызов, но понял вдруг, что разговаривает с Мясоедовым.

– Я тебя не узнал, – сказал Уткин. – Долго жить будешь.

– Теперь узнал? – спросил Мясоедов. – А вообще, кто кому звонит, я не понял?

– Это всё новое лекарство, – объяснил Уткин, – от него скорость восприятия иногда затормаживается. Как-то так.

– С прибытием, – сказал Мясоедов. – Трахнуть тебе кого-нибудь удалось в твоем санатории?

– Удалось, – сказал Уткин и, закашлявшись, прыснул себе в рот из баллончика.

– А я ногу сломал, – сообщил Мясоедов.

– Это не горе, – сказал Уткин.

– А что горе? Никто и не говорит, что горе, – сказал Мясоедов. – Но это хорошо, что ты позвонил. Заходи. Покажу тебе одну штучку. Будет интересно.

Выходя из дома, Уткин подумал, что так и не позвонил Марине, но, отправляясь к Мясоедову, наверное, и не было смысла звонить. На улице ему встретился человек на костылях. Нога у него была в гипсе. Кажется, и голова забинтована. Хотя нет, с головой у человека все было в порядке – не бинты, а нелепая шапочка, надвинутая на самые брови.

– Правда ли, что при переломах полезны бананы? – спросил Уткин у человека, но тот не ответил, сердито глядя из-под бровей, а может быть – злобно.

Уткин отвернулся от человека и принялся рассматривать номера проходящих машин. Одна машина была с красивым номером 256, два в восьмой степени, за ней две подряд с одинаковым номером 385 – редкий случай. И, наконец, проехала черная длинная иностранка DEV 666 – Уткин даже вздрогнул.

Число 385 оказалось примечательным. Уткин обнаружил в нем произведение трех последовательных простых чисел – 5, 7 и 11.

– Бананы? – засмеялся Мясоедов.

– Есть еще хлеб, колбаса и бутылка, – сказал Уткин. – А бананы, говорят, исключительно полезны для сращивания костей.

– Уже срослись, – сказал Мясоедов, – в пятницу и гипс снимут.

Нога у него была загипсована до колена и выше, но передвигался по комнате он легко и проворно – от холодильника к столу и обратно. Пока не угнездился окончательно в удобном – кажется, специально для инвалидов приспособленном – кресле.

– Не спрашивай, как, – Мясоедов постучал по гипсовой ноге черенком вилки. – Глупый случай. Такие случаи всегда выглядят глупо. Но эти у меня интересные прошли две недели. Посмотри.

Он положил на стол то, что Уткин в первый момент принял за мобильный телефон или что-то вроде, пока не осознал, что у гаджета нет дисплея, а кнопка всего одна. Большая красная кнопка.

– Пульт к телевизору, – сказал Мясоедов.

– С одной кнопкой?

– Это кнопка возврата. Если не хочешь смотреть ту передачу, которую видишь на экране, ты нажимаешь кнопку и возвращаешься в какой-то предыдущий момент времени – на сколько-то секунд в прошлое.

– То есть видео с телевизора пишется в какую-то буферную память и ты отматываешь его назад на несколько секунд?

– Нет, – сказал Мясоедов. – Ты реально возвращаешься на несколько секунд в прошлое. Вместе с телевизором, который смотришь.

– То есть вот эта штучка, – Уткин кивнул на гаджет, – ты хочешь сказать, что это машина времени ?

– В каком-то смысле – да. Но в ограниченном объеме пространства, в котором ты, я, телевизор. Вся прочая вселенная останется на своем месте.

– И что дальше?

– Телевизор этот, который на стенке, специально модифицирован. Он сам собой постоянно переключается с одного канала на другой. По принципу, который Шредингер изобрел для своего кота. Радиоактивный изотоп в ампуле, вокруг датчики по числу каналов и все такое. На какой датчик попадает частица, продукт изотопного распада, на тот канал и переключается телевизор.

– А смысл? Придется прожить те же несколько секунд и вернуться к тому же моменту.

– Нет. Пока ты движешься к этому моменту, он непредсказуемо изменится. Нельзя войти дважды в одну воду, как сказал Шредингер.

– Только не Шредингер.

– В мультиверсуме есть место, где это говорил именно Шредингер.

– В мультиверсуме есть всё, – согласился Уткин. – Но опять же, что дальше?

– Ты будешь нажимать кнопку столько раз, сколько нужно, пока не появится именно тот канал, та программа, которую ты хочешь.

– Как-то хлопотно.

– В том-то и дело, что нажимая на кнопку, ты возвращаешься в тот момент времени, когда еще не встал с дивана, поэтому сам факт нажатия вместе с сопутствующими обстоятельствами вычеркивается из твоей реальности, иными словами – перестает существовать для тебя. Собственно, не только для тебя, но и для устройства тоже. Оно возвращается в прежнее состояние, как будто никто не приводил его в действие. Поэтому никакого ремонта, технического обслуживания, никакой перезарядки аккумуляторов.

– Это круто, – сказал Уткин и, налив себе из бутылки, выпил.

– Я так и думал, что ты сможешь понять, – обрадовался Мясоедов и выпил тоже.

Он налил из бутылки себе и Уткину, и они выпили вместе.

– Я не сказал, что я понял, – сказал Уткин и, почувствовав приближение кашля, прыснул себе в рот из баллончика. – Но это круто, – продолжил он. – В смысле того, что человек, пропутешествовав во времени, даже не будет знать о том, что куда-то путешествовал.

– В том-то и фишка, – сказал Мясоедов. – А что конкретно непонятного?

– Ты говоришь, телевизор постоянно переключается с канала на канал, как же тогда человек будет смотреть свою выбранную передачу? Кроме того, телевизор может переключиться за те несколько секунд, которые пройдут между моментом нажатия кнопки и моментом, куда человек вернулся. И на экране перед человеком будет совсем не та передача, которую он выбрал.

– Всё верно, но изотопный датчик может быть настроен так, что телевизор будет переключаться достаточно редко. Например, в среднем, один раз в час, а пусть хоть раз в месяц или в год, это без разницы. Главное, чтобы он в принципе находился в состоянии неопределенности. Конечно, человеку придется не одну тысячу раз нажимать на кнопку, чтобы попасть на нужный канал, но все это будет вычеркнуто из реальности, поэтому не имеет значения.

– У тебя ведь, наверное, и подсчитано?

– Подсчитать не трудно. – Мясоедов достал с полки синюю тетрадь в твердой обложке и, заглядывая туда, начал: – Вероятность того, что нажатие кнопки случайно приведет телевизор к переключению на нужный канал, может быть представлена как произведение двух вероятностей: вероятности того, что телевизор вообще переключится (то есть датчик, срабатывающий в среднем один раз в час, сработает именно в конкретные пять секунд – если считать, что возврат во времени происходит на пять секунд) и вероятности того, что переключившись, он переключится на нужный канал. Первую вероятность получим, разделив 5 на 3600 (количество секунд в часе) и это одна семисотдвадцатая. Строго говоря, это значение не является вполне точным, поскольку мы не учитываем того, что за 5 секунд теоретически могут произойти два и более переключений каналов, но этим можно пренебречь. Вторая вероятность для телевизора с пятьюдесятью каналами равна одной пятидесятой. Перемножив, получим единицу, деленную на 36 тысяч. Таким образом, чтобы выбрать нужный канал, потребуется в среднем 36 тысяч нажатий кнопки. Вроде бы большое число, а на самом деле пусть хоть 36 миллиардов – это не имеет значения, потому что все произведенные действия вычеркиваются из реальности, их в полном смысле слова не существует.

– Ну, теперь покажи, как оно действует, – попросил Уткин. – По первому каналу как раз новости.

– Нет проблем, – сказал Мясоедов, и на экране телевизора появился усатый диктор.

– Круто, – восхитился Уткин. – Ты даже пальцем не пошевелил.

– Все шевеления остались в отмененной реальности.

– Понимаю, – сказал Уткин.

– А теперь – второй канал.

На экране появился другой диктор.

– Тут, вроде бы, тоже новости, – сказал Мясоедов.

– Дай подержать, – попросил Уткин. – Хочу сам попробовать.

Есть классический мысленный эксперимент, поставленный Шредингером. В ящике сидит кот. В специальной ампуле содержится атом какого-либо радиоактивного изотопа с конкретным периодом распада. Есть датчик, фиксирующий момент распада этого атома. И ампула с ядом. Когда датчик срабатывает, специальный механизм разбивает ампулу с ядом. Кот умирает.

Применительно к нестойкому атому наука говорит, что для внешнего наблюдателя ситуация характеризуется неопределенностью. В каждый момент времени атом с какой-то вероятностью существует, а с какой-то вероятностью уже распался. Поскольку существование кота привязано к существованию атома, оно также характеризуется неопределенностью. В каждый момент времени кот с какой-то вероятностью жив, с какой-то – мертв. А в целом – ни жив, ни мертв, как бы это ни выглядело странным.

Теперь усложним эксперимент. Допустим, что в ящике имеется датчик, фиксирующий состояние кота – жив он или мертв. И описанное выше устройство с красной кнопкой возврата. В случае, когда датчик фиксирует смерть кота, специальный механизм нажимает на красную кнопку. Кот, атом и все прочее возвращается на несколько секунд назад – к тому прошедшему моменту, когда кот был жив, а атом – не распался.

В этом варианте эксперимента реальность систематически подправляется таким образом, что атом, насколько бы он ни был нестоек по законам физики, остается стабилен в пределах эксперимента. А кот живет и здравствует.

Теперь уберем из эксперимента атом, ящик, ампулу с ядом. Оставим кота и красную кнопку. Датчик жизни-смерти тоже оставим. Что теперь? Коту не грозит смерть от яда. Остается смерть от естественных причин – от болезни, от старости. Смерть вроде бы неизбежная, но момент ее наступления – случаен. И что? Каждый раз датчик и кнопка будут возвращать ситуацию к тому моменту времени, когда кот был еще жив, оттягивая таким образом наступление неизбежного. Кот не умрет. В пределах отпущенного на эксперимент времени он будет бессмертен. Другой вопрос – каким будет качество его жизни? Что его ожидает? Кома? Летаргия? Миг предсмертной агонии, продленный в вечность?

– Поздравляю, – сказал Мясоедов. – У тебя получилось. А получается не у каждого. Почти ни у кого не получается. Я ведь тебе не первому предлагаю попробовать. Наверное, человеку трудно выполнить действие, о выполнении которого он не имеет реального подтверждения. Ты вроде бы нажимаешь кнопку, но одновременно с этим ты – в той реальности, в которой себя осознаешь – ее не нажимаешь. Тянешь руку, но не можешь коснуться кнопки. Короче – хреновый получился пульт, а такая хорошая была задумка.

– А мы с тобой, значит, особенные, – сказал Уткин и закашлялся. Мясоедов попробовал постучать его по спине.

– Не, – замотал головой Уткин и, нашарив в кармане баллончик с аэрозолем, прыснул себе в рот.

– И что, это новое лекарство лучше старого? – спросил Мясоедов.

– Доктор прописал вот это.

– Ты же тупеешь от него, сам сказал. А голову твою жалко, она у тебя светлая.

– Не тупею, а затормаживаюсь, и только в деталях – разные вещи.

– Значит, машину водить не можешь.

– У меня нет машины. И кстати – мне пришла в голову мысль – ты, случайно, ничего не принимаешь, никакого лекарства?

– Ничего кроме этого, – Мясоедов прикоснулся к бутылке, – зато регулярно. Хотя вру. Есть одно лекарство.

– От чего?

– Не все ли равно. От насморка. А в чем, собственно, дело?

– Я вот пью лечебный травяной чай, вдыхаю аэрозоль из баллончика.

– У меня – тоже спрей. Чудесное средство, заложенный нос очищает мгновенно. Но с прошлого года я подсел на эту штуку. Насморк был затяжной, и я переусердствовал с лечением. И вот, привыкание, теперь приходится прыскать постоянно.