Текст книги "Снежное видение. Большая книга рассказов и повестей о снежном человеке (СИ)"

Автор книги: Михаил Фоменко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 41 страниц)

И следующий день шли они – галуб-яван и человек. А мороз становился все сильнее, в реве реки, бившей по камням, появились какие-то новые звуки. Слышалось непрерывное позвякивание, позванивание, шуршание. Это все гуще шли по воде льдинки.

Теперь они были почти рядом. Человек все время видел галуб-явана.

Вечером они долго сидели недалеко друг от друга. Человек все думал, как сделать, чтобы галуб-яван привык к нему, перестал бояться.

А тот беспокойно поворачивал голову то вправо, то влево, оглядывая склоны. При этом он не терял из виду человека, все время видел его каким-то боковым зрением, но тотчас отводил взгляд, когда встречал взгляд человека.

Временами он тихо ворчал с подвыванием. Но конфеты, сухарь и мясо, которые положил ему человек, не трогал, хотя явно чуял их запах и время от времени смотрел на них. При этом он водил носом, как собака, подставляя ноздри под струю ветра.

Эта беспрерывная гонка высоко в горах, где трудно дышать и каждое движение стоит больших усилий, страшно изнурила и человека. Теперь при быстрой ходьбе он сразу же задыхался, начинали дрожать ноги, с трудом поднимал он почти опустевший рюкзак. Вот когда он пожалел, что отправился один в этот рискованный поиск.

Нельзя больше терять ни одного часа. Нужно как-то схватить галуб-явана. Поймать хотя бы для того, чтобы накормить, не дать ему умереть от истощения. Поймать его, чтобы спасти.

В этот день человеку представилась возможность осуществить это решение. Ему удалось обойти галуб-явана, и тот очутился на узком мысу, глубоко вдающемся в бурную речку. Осталось пройти на самом краю заснеженного мыса, спиной к реке. Слева, справа и сзади – ледяная вода, кипевшая в водоворотах, грозно ревущая на перекатах.

Ученый надеялся, что страх перед грозным потоком пересилит в душе галуб-явана страх перед ним, человеком.

Чем ближе подходил человек, тем яснее видел, насколько жалок его противник.

Он был гораздо ниже человека, его ноги с примерзшими к шерсти кусочками льда мелко дрожали. И было странно и жалко видеть, как он, постояв некоторое время на льду, поднимал одну ногу, и она сжималась у него, как рука, и он, согревая, потирал ею о другую. Так он грел ноги по очереди.

Он остановился почти на краю мыса, иногда что-то рыча; в этом рыке чувствовались словно какие-то неясные слова.

Человек подходил. Он шел, говоря что-то ласковое, предельно ласковое, стараясь и словами, и голосом, и всем своим неторпливым приближением, и сухарем, который он держал в протянутой руке, показать дружественность своих намерений.

Но вековой инстинкт, видимо, был сильнее, чем разум в этом получеловеке-полуобезьяне. Галуб-яван пятился, тихо ворча и подвывая. И в тот момент, когда человек был всего в трех шагах, он в отчаянии поднял голову и первый раз осмелился взглянуть человеку в глаза, чтобы попытаться прочесть в них, что грозит ему. И он увидел в этих воспаленных от утомления глазах какую-то непонятную ему силу и решимость. Галуб-яван переступил ногами на самом краю льда и прыгнул в реку.

Вода у берега была ему почти по пояс. Он с огромным трудом двигался поперек течения, тяжело переступая, едва удерживая равновесие неуклюже размахивающими руками. Белый пенный бурун, расходившийся от его тела, показывал, насколько сильно течение.

Один раз он оглянулся, и в этот момент, как раз в этот момент, не то нога у него соскользнула с камня, не то он потерял равновесие – течение опрокинуло его и понесло.

Он цеплялся руками за обледенелые камни, торчавшие посредине реки, но пальцы скользили и разжимались, и его несло – все дальше, все ниже. Его голова уже почти скрылась за поворотом, когда человек бросился вниз по берегу. Он бежал, прыгая с камня на камень, сердце подкатило к самому горлу и вот-вот готово было лопнуть.

Через несколько минут он был уже рядом с галуб-ява-ном, голова которого то показывалась среди пены и брызг, то исчезала. Еще через одну-две минуты этого ужасного бега, опалявшего легкие и разрывавшего сердце, человек, полный безумного отчаяния и решимости, кинулся в реку. Он даже не заметил, как тело обожгла ледяная вода. Подпрыгивая, он пробивался наискось, наперерез беспомощно барахтающемуся галуб-явану. Течение подхватывало человека и каждый прыжок становился от этого более длинным. Он даже не заметил, как очутился на самом краю крутого переката. Ниже река срывалась водопадом.

Человек оказался там на секунду раньше, чем туда же принесло полузадохшегося галуб-явана. На минуту их руки встретились. Со страшным напряжением сохранял человек равновесие под дикими ударами воды. Несколько мгновений, тяжело покачиваясь, боролся он на краю переката, стараясь не упасть и одной рукой удерживая несчастного галуб-явана.

Проклятая высота делала свое дело. Из груди человека частыми толчками вырывалось свистящее дыхание, с каждой секундой слабели, разжимались руки, все сильнее дрожали ноги.

Но человек так и не разжал руки. Он не хотел отделять своей судьбы от судьбы галуб-явана, хотя оставался, казалось, только один выход: сейчас же бросить все и спасать себя – вернее, пытаться спасать себя.

Он не сделал этого.

Еще несколько секунд боролся он с потоком, но течение повалило его. Некоторое время река катила их вместе, и человек ощущал под руками скользкую шерсть галуб-ява-на.

Но вскоре это ощущение прошло, он чувствовал только, что его бьет о камни, что он задыхается, что вода заливает рот и вот сейчас, через минуту – конец.

Потом. Он плохо помнил, что было потом… Он, кажется, на секунду вцепился в камень и тут увидел, что до берега недалеко. Из последних сил кинулся он в ту сторону, чудом добрался до берега и совершенно без сил свалился на камни. Но лежал недолго, потому что одежда быстро покрылась ледяной коркой и всего его заколотило от холода.

Тогда он кое-как потащился, дрожа и всхлипывая, вверх по реке. На берегу он нашел свой рюкзак.

Вытащил из рюкзака бутылку спирта и выпил чуть не половину. Потом разделся, трясущимися руками выжал одежду, раскидал ее по камням, а сам залез в спальный мешок. Когда он очнулся, все так же мелко дрожа, то не сразу вспомнил, что произошло, и даже не смог бы сказать, сколько времени он пролежал в этом ужасном состоянии – на грани жизни и смерти. Быть может, это продолжалось несколько минут, а может быть, и час, и два, и даже сутки. Часы стояли – то ли потому, что были испорчены водой, то ли потому, что прошло больше суток. Было светло, но солнце закрывали мрачные снеговые тучи.

Когда человек вспомнил, наконец, все происшедшее, он поднялся и, превозмогая тупую боль во всем теле, попытался собрать хворосту на костер. Но добыть огонь не удалось: обе коробки спичек, лежавшие в карманах брюк, были безнадежно испорчены водой. Съев холодные консервы, он медленно двинулся вниз по берегу.

Три дня человек обшаривал берега реки ниже того места, где их с галуб-яваном повалило течением. Он переходил от камня к камню в надежде найти хоть какие-нибудь следы, хоть что-нибудь, что помогло бы ему узнать о судьбе этого загадочного существа, на поиски и преследование которого он истратил все свои силы, физические и духовные. Но он ничего не обнаружил.

***

В ясный морозный день на тропинке, ведущей к метеостанции, появилась странная фигура. По склону медленно, как-то механически переставляя ноги, тяжело опираясь на ледоруб, двигался человек. Грязная, вся в лохмотьях одежда висела мешком на очень худом теле. Совершенно разбитые ботинки были скреплены веревками и тряпками…

Как и месяц назад, у двери, прислонившись к косяку, стоял начальник станции и смотрел на спускающегося по тропе. Когда тот подошел к домику, начальник станции молча открыл дверь. Пришедший выпустил из рук ледоруб и повалился на кровать.

Товарищ бросился к нему, стал быстро расстегивать одежду.

После нескольких томительных минут молчания он решился спросить:

– Ну так что, нашли вы его?

– Представьте, нашел.

– Значит, он существует?

– Может быть….

Кирилл Станюкович
ГОЛУБ-ЯВАН^{18}
(К вопросу о жизни снежных людей на Памире)

Долина Восточного Пшарта – это типичная памирская широкая долина с сухим руслом, по которому вода течет только в жаркие летние дни, когда сильно тают ледники. С обеих сторон над долиной поднимаются высокие сухие хребты. Гребни их почти бесснежны, а ледники, встречающиеся только по северным склонам, очень невелики.

В нижней части долины Восточного Пшарта по надпойменной террасе расположены поля колхоза, где несмотря на высоту три тысячи восемьсот метров, сеют ячмень.

В верхней части долины, по боковым щелям расположены летние пастбища и стоят колхозные фермы. До этих ферм нетрудно проехать от Памирского тракта на машине. Но дальше, к последней ферме, расположенной уже за перевалом, добраться было невозможно.

Поэтому, подъехав под перевал и увидев, что Мамат и Султан уже поджидают нас с лошадьми и ишаками, мы продолжали путь верхами, а машину отправили обратно.

Всего в маршруте по Пшарту нас должно было участвовать пятеро: братья Таштамбековы – Мамат и Султан, Тадеуш Николаевич, Анастасия Петровна и я.

Последний подъем на перевал не крутой, и мы быстро достигли его плоской седловины. По другую сторону перевала перед нами открылась широкая и ровная долина реки Западный Пшарт, с широкой поймой, занятой галечниками, лугами и обширными надпойменными террасами, покрытыми редкой пустынной растительностью. По обе стороны долины поднимались скалистые склоны хребтов, которые дальше на запад, ниже по долине, резко сближаются и заключают реку в тесное ущелье.

Долину Западного Пшарта нам и нужно было обследовать на следующий день.

У самого подножья перевала стояли две юрты колхозной фермы, где нам предстояло ночевать. Вокруг них уже слышалось блеяние овец и коз, устраивавшихся на ночевку.

Был вечер. Закатные лучи солнца, садившегося на самые гребни гор, перестали греть, и ветер, еще недавно приятно прохладный, стал жестко холодным. Мимо нас с коротким похрюкиванием, рысью пробежало, направляясь к юртам, стадо кутасов (яков). Они быстро скатились по склону и пробежали к ферме. Это матки. Целый день они пасутся без пастуха, а потом точно в назначенный час стремительно бегут домой кормить своих телят. Но зловредные доярки уже поджидают доверчивых маток, – они сначала доят их и только потом разрешают кутасихам проявить материнские чувства – покормить и полизать своих лохматых детенышей.

Принимали нас на ферме с почетом. Хозяин юрты, взяв за уздечку мою лошадь, придержал стремя и помог мне сойти с седла. Сын хозяина приподнял ковровую дверь в юрту и пропустил нас внутрь, хозяйка поспешно постлала одеяла.

Сняв с себя сумки и снаряжение, мы уселись на одеяло, поджав ноги. Хозяин присел сбоку, поинтересовался новостями. Но их было мало – ферма и сама регулярно получала газеты.

Хозяйка щипцами наложила кольцом кизяк и раздула мехами костер посреди юрты, так что он ярко запылал. В огонь поставила кумган – медный кувшин на высокой подставке, который быстро нагревается на костре. Заварив чай в фарфоровом чайнике, хозяин подал мне пиалу чаю; из уважения чаю было налито очень немного, а передавалась пиала обеими руками, вернее одной рукой он передавал, а другой придерживал, – это также свидетельствовало о желании оказать уважение.

После чая, несмотря на протесты хозяев, мы настояли, чтобы ужин готовили из наших продуктов и, приняв во внимание клятвенные заверения Мамата, что в консервах «чушки» нет, постановили варить рисовый суп с консервами. Готовить картошку или мясо на такой высоте чересчур долго.

Пока варили ужин, мы успели сделать свои дела, уложить в прессы небольшие сборы растений, записать, что нужно, в дневник, расседлать и пустить на траву лошадей.

В юрте скопилось сегодня много народу: кроме хозяев и нас, было еще двое гостей – почтенных бородачей, занятых поисками убежавшей лошади. Когда стали раскидывать одеяла, чтобы ложиться спать, гостеприимным хозяевам пришлось довольно туго. Но все как-то утряслось, и, разложив свои спальные мешки на хозяйские одеяла, мы улеглись. Верхнее отверстие в юрте, через которое выходит дым, затянули кошмой, лампу задули и стало совершенно темно.

Некоторое время была тишина. Потом один из приезжих стариков тихо позвал:

– Мамат!

– Ну?

– Далеко пойдешь?

– До Чатыккоя.

– И ночевать будешь?

– Буду.

– Не боишься?

Молчание.

– Может быть, нехорошо.

– Что нехорошо? – вмешался я.

– Мамат знает.

– Что нехорошо, Мамат?

Молчание.

– Да ну же, Мамат, что там нехорошо?

– Дикий человек, – неохотно отозвался Мамат.

– Какой дикий человек?

– Просто дикий человек, голуб-яван.

– Что за «просто», басмач?

– Нет, просто дикий человек. В горах живет.

– Мамат, что ты чушь несешь, какой дикий человек? Ты видел дикого человека?

– Я не видел, другие видали.

– Ну и что делает дикий человек?

– Дикий человек будет камни бросать с горы, кричать с горы. Женщину может увести, мужчину будет вызывать драться, кричать, стучать кулаком по груди…

– Брось, Мамат!

– Нет не брось. Не смейся. Если он тебя повалит – убьет, изломает; если ты его победишь, повалишь – он будет очень плакать и убежит в горы и жить не будет.

– Да брось ты, Мамат, чепуху молоть!

– Нет, есть! – твердо сказал первый бородач.

– Конечно, есть, – сказал второй.

– Почему ты знаешь, что есть? – сказал я. – Ты сейчас ходил по Пшарту? Ты видел?

– Нет, сейчас не видел. Раньше видел.

– Когда видел? Где?

– Давно, в Кзыл-рабате.

– А почему ты думаешь, что здесь есть?

– Все знают, на Пшарте есть дикий человек.

– Да кто видел здесь дикого человека? Аксакал, тут есть дикий человек?

– Есть, – еще раз категорически подтвердил первый бородач, – три есть, один мужчина, две женщины есть, один маленький есть.

– Ты сам видел?

Молчание.

– Ты сам видел здесь, на Пшарте, дикого человека?

Молчание.

– Про это не надо говорить, – сказал, наконец, бородач, – он тогда сам придет, плохо будет.

Из дальнейших расспросов выяснилось, что хотя никто и не признавался, что своими глазами видел здесь дикого человека, но некоторыми людьми считается общепризнанным, что на Пшарте есть дикие люди. Они ходят голые и покрыты шерстью, едят все, что найдут в горах. Обычных людей дикие люди не любят, и поэтому в одиночку ночевать здесь не стоит.

Я долго спорил, уверяя, что это вздор. Хотя мне и перестали возражать, но, кажется, я своих седобородых оппонентов не разубедил.

В разговор вмешался Тадеуш Николаевич, который стал доказывать, что у нас обязательно украдут Анастасию Петровну, и дело кончилось смехом. Мы смеялись, старики были серьезны.

Хотя я поднял на смех своих противников, но сам долго не мог заснуть, мне вспомнилось многое…

Первый раз о существовании голуб-явана я услыхал еще в 1935 году в Кзыл-рабате от одного старика киргиза. Тот утверждал, что когда он в молодости кочевал по Тогдумбаш-памиру (Синьцзян), то ему пришлось уйти из одной долины с хорошими пастбищами, так как там появился дикий человек. Он таскал овец и пугал его домашних криками с горы.

Второе сообщение о том же голуб-яване я получил в 1936 году в районе Алтын-Мазара. Я подходил туда вечером по долине р. Каинды и, чтобы попасть в Алтын-Мазар, должен был перейти через реку Саук-дара. Однако переправляться вечером, когда воды в реке много и лошади устали, было рискованно. Несмотря на это, мои местные рабочие категорически потребовали немедленной переправы, заявляя, что здесь ночевать ни в коем случае нельзя, так как в этих местах живет дикий человек. Он может ночью прийти, и тогда всем нам будет плохо. «Это его места, – заявляли они, – и здесь не надо останавливаться». Тогда же в Алтын-Мазаре одна киргизка, жившая там, рассказывала, что некоторое время тому назад она видела дикого человека в устье Саук-дары и, заметив его, спряталась в камнях, он же прошел выше по склону и кричал.

В 1937 году, когда я, больной, пролежал около недели в юрте у своего друга Джемагула около перевала Тогарка-ты, было много разговоров о том, что «опять пришел голуб-яван», что он ходит вокруг Булункуля, что пришел он с Лянгара, то есть от Сареза и что поэтому не нужно ходить в одиночку, а то как бы чего не случилось. Джемагул же мне рассказывал, что давно, «еще при Николае», он издали видел двух диких людей: они ходили по горе, «землю копали и траву ели», то есть, вероятно, какие-то корни.

Тогда же он рассказывал, что голуб-яван обычно прячется, потому что боится людей, и всегда уходит, поэтому увидеть его очень трудно. При этом прибавлялось, что сейчас диких людей совсем нет, а раньше «все-таки были». Но если они попадутся навстречу, то бояться особенно нечего; нужно покричать, и голуб-яван сам уйдет.

Рассказы о диких людях я слышал и в Кзыл-рабате и в Алае. Но среди всех повествовавших о подобных случаях я не встретил ни одного человека, которому можно было бы безусловно верить. Известный альпинист Рацек^{19} рассказывал мне, что во время работы в окрестностях ледника Иныльчек он слышал от проводника, что там, в одной щели, живут дикие люди.

Вообще, если суммировать все эти рассказы и отнестись к ним с доверием, то можно составить себе следующую картину.

В наиболее труднодоступных и совершенно безлюдных районах Памира, а именно в долине Западного Пшарта, нижнего Мургаба и ряда рек, впадающих в Сарезское озеро с юга, а также в районе нижнего Биляндкиика, Каинды и Саук-дары, некоторые киргизы встречали дикого человека – голуб-явана. Дикий человек весь покрыт шерстью, за исключением лица; ни огня, ни орудия он, по-моему, не знает, но может швырять камни и палки, он избегает людей, питается корнями и мелкими животными – зайцами, сурками, которых может поймать или убить камнем; зимой по глубокому снегу может загнать архара – горного барана или киика – горного козла. Передвигается он быстро и, по-видимому, не имеет постоянного пристанища.

Он сейчас встречается очень редко, раньше встречался чаще.

Насколько достоверны эти сведения и нет ли здесь какой-либо путаницы? Например, не путают ли памирские жители дикого человека с медведем, как это было, по свидетельствам Э. М. Мурзаева^{20}, в тех районах Монголии, где местные жители не знакомы с медведем. На это можно было сразу ответить отрицательно: памирцы медведя и все его повадки знают великолепно и нередко за ним охотятся.

Другой вопрос – насколько достоверны все эти рассказы. Ведь мне приходилось слышать и другие.

Так, председатель колхоза «Ленинский путь» на Памире Джурмамат Мусаев, который хорошо знает территорию своего колхоза, относится к подобным рассказам как к легендам. Старые охотники Улджачи, Уразали и Мамат Рохонов из этого же колхоза, много пространствовавшие на своем веку по Памиру, утверждают, что они никогда не встречали дикого человека и никаких следов его пребывания никогда не находили. Уразали, в частности, сказал, что «может быть, голуб-яван и был раньше, но сейчас его нет».

Наконец возникает еще один вопрос: насколько достоверны рассказы людей, будто бы встречавших голуб-ява-на? На этот, довольно сложный вопрос, легче ответить отрицательно, так как до сих пор совершенно не обнаружены вещественные знаки существования диких людей. Правда, можно думать, если они и существуют, то на всю Центральную Азию, вероятно, можно насчитать в лучшем случае несколько десятков. Живут голуб-яваны в труднодоступных местах, где люди или вообще не бывали, или бывали крайне редко. И если голуб-яваны существуют, то, конечно, живя в самых тяжелых условиях на границе снегов, они должны постепенно вымирать. Под эти воспоминания я и заснул.

Встали мы рано, солнце еще не выходило из-за гор, было светло, по-утреннему холодно, и когда мы тронулись вниз по долине, лед хрустел под копытами лошадей и трава была белая от инея.

На Западном Пшарте нас интересовала, главным образом, древесная и кустарниковая растительность. На Памире деревья и кустарники почти совершенно отсутствуют, вернее, их настолько мало, что они не имеют никакого значения.

В научном отношении для освоения горных территорий очень важно установить ряд границ, например, как высоко поднимается в данной горной системе лес; как высоко заходят отдельные деревья, кустарники, где находится снеговая граница.

Вот все это мы и хотели проследить.

Первые кустарники, встреченные нами, оказались мирикарией. Это стелющиеся, низкие кустики с ветвями, лежащими на самой земле и не поднимающимися выше окружающей травы. Они растут по галечникам вдоль русла речки на высоте 4100 метров. Таким образом, была установлена первая из интересовавших нас границ – верхняя граница, до которой проникают отдельные стелющиеся формы кустарников.

Наша группа двигалась вниз по долине реки. Кусты мирикарии становились все выше. Сначала они были высотой всего пять-восемь сантиметров, потом, когда мы проехали километра три-четыре и спустились метров на 100, мирикария стала поднимать свои ветви на 20–30 сантиметров.

Но, когда река вошла в узкое ущелье, и над ним справа и слева поднялись крутые скальные склоны, все сразу изменилось: прекратился холодный порывистый ветер, стало тепло, и мы сняли полушубки. Между сомкнувшимися скалами весело бежала светлая речка, берега которой густо заросли кустами. Это были не жалкие кустики, едва поднимавшиеся над травой, а настоящие кусты ивы больше метра высоты. Цвел звездчатыми белыми цветами сабельник, в осыпях между обломками скал росли кустарниковая лопчатка, высокие кусты полыни и терескена.

Здесь, в каньоне Западного Пшарта, не было холодного ветра и поэтому гораздо теплее. Чем ниже мы спускались по долине, тем выше становились кустарники: ивы, мирикарии, густыми порослями покрывавшие все берега реки, все отмели, сначала они достигали высоты лошади, а скоро стали возвышаться над всадниками.

Наконец, раздался радостный крик: «Дерево!». И, действительно, среди кустов мы увидели первое дерево. Небольшая ива высотой около трех метров не намного превышала окружающие ее кустарники. Но это было уже настоящее дерево, имеющее ствол и крону. Мы спешились и стали обмерять его, фотографировать и выяснять по высотомерам, на какой высоте оно встречено.

Неожиданно сильный шум и треск ломаемых кустарников, топот, тяжелое сопение нарушили тишину. Мы испуганно вскочили, да так и застыли. Прямо на нас бешеным аллюром неслось целое стадо верблюдов. Именно неслось – неслось галопом, перепрыгивая через протоки, ломая кусты. Что делать? Верблюды приближались с бешеной скоростью, прыгая и брыкая друг друга. Я много видел верблюдов и ходил с верблюжьими караванами. Я знал их широкий шаг, тряскую рысь, но чтобы верблюды неслись галопом – не видывал ни разу. В голове у меня сразу мелькнули рассказы о людях, затоптанных или загрызенных верблюдами.

Бежать? Но куда? Да и поздно…

Верблюды, ломая кусты, налетели и внезапно остановились. Мы оказались окруженными целым кольцом тяжело сопящих и бессмысленно уставившихся на нас животных.

Это были жирные, отъевшиеся великаны, которых на целое лето, одних без пастухов, загоняют пастись на Пшарт, и здесь они, видимо, сильно дичают.

Было совершенно непонятно, зачем они неслись, почему остановились, чего они хотят, злы они или добродушны? Их тупые до предела морды ничего не выражали.

Мы застыли молча посредине этого живого кольца. Я сжимал ледоруб, Тадеуш Николаевич с малокалиберкой на изготовку.

– Мамат, Султан, что делать? – шепотом, не двигаясь, спросил я.

– Ничего. – Мамат спокойно подошел к одному верблюду, похлопал по шее, и верблюд отвернул голову, противно скрипнул и отошел. Тогда Мамат сорвал ветку ивы и, не больно ударяя, погнал в сторону этого верблюда, потом второго.

Неожиданно все верблюды повернулись и ушли.

Когда они отошли, нас еще долго не покидало неприятное чувство; мы никак не могли приняться за работу и все оглядывались, пока верблюды бродили поблизости.

– Ничего, ничего, – говорил Мамат, – Султан прогонит их.

А Султан пошел и, спокойно что-то говоря, начал отгонять верблюдов в сторону. Те послушно отходили, но по скованным движениям Султана я видел, что он их опасается.

– Они играют, – сказал Мамат, – они человек давно не видал, целое лето. Этот верблюд один ходит, один траву кушает. Увидал человек, – прибежал, посмотрел. Не надо бояться.

И мы продолжали работу. Но действительно ли верблюды соскучились по человеческому обществу, или что-то другое блуждало в головах у этих странных и тупых животных, но они нас так и не оставили в покое.

Через час, когда мы уже далеко ушли вниз по реке, опять раздался топот и треск ломаемых кустов, и мы стали свидетелями того, как ожесточенно дрались два здоровенных верблюда. Один из них норовил укусить другого за шею и все никак не мог ухватить, а другой, поминутно поворачиваясь к противнику задом, злобно брыкал его, и удары мягких копыт по тугому брюху противника отдавались, как в хорошем барабане. Они проскакали мимо.

Затем снова раздался шум. Какой-то верблюд с маху подлетел к нам и неподвижно застыл, бессмысленно разглядывая нас. Мы постояли, постояли друг против друга, а потом он повернулся и убежал.

Верблюды, по-видимому, так и шли сзади за нами.

В течение всего дня они неоднократно догоняли нас, некоторое время рассматривали, а потом уходили.

С самого утра я непрерывно наблюдал за дорогой и отмелями реки. Когда-то, будучи юннатом, я очень увлекался изучением следов животных. В то время была опубликована замечательная книга А. Н. Формозова^{21}, в которой были даны рисунки следов многих зверей и птиц. И позже я продолжал интересоваться следами.

Отмели и песчаные тропы Западного Пшарта – своеобразные книги, в которых расписывались все обитатели долины. Следов верблюдов было много, не меньше и заячьих следов. Впрочем, о зайцах можно было судить не только по следам. Буквально в каждом расширении долины мы вспугивали целые выводки. Зайцы, как ракеты, разлетались от нас во все стороны. Охота за ними не доставляла никакого удовольствия. Стоило только вспугнуть выводок, пройти за одним из зайцев, миновать кусты и, увидев, как он стоит на склоне на задних лапах и озирается по сторонам, спокойно прицелиться и стрелять.

Попадались следы кииков, но их было сравнительно немного. Наконец, на старой протоке я увидел на песке широкие отпечатки когтистой лапы медведя.

Среди дня попался опять медвежий след. Следов ирбиса (снежного барса) не было.

В два часа дня Мамат показал мне на тропе какой-то необычайный след – он был уже, чем медвежий, и отпечатков когтей, обязательных для медвежьего следа, на нем не оказалось. След отпечатался на сухом песке, и поэтому был неясным. Животное, оставившее след, не шло по тропинке, а пересекало ее, наступив на песок только один раз.

Я хотел зарисовать след. Но в это время опять раздался предостерегающий крик:

– Верблюды!

Снова эти шалые твари подбежали вплотную и уставились на нас. Когда они убрались, и я вернулся к дорожке, то следа уже не существовало, он был затоптан.

Напрасно я всматривался после этого в каждый кусок мягкой почвы, на которой оставались многочисленные следы разных животных, но медвежьих следов как с когтями, так и без когтей больше не встречалось.

Мы шли безостановочно вниз по реке. В четвертом часу дня мы увидели первую облепиху, а затем начались великолепные рощи берез. Постепенно, по мере нашего движения вниз по долине, а, следовательно, и по мере уменьшения абсолютной высоты местности, величина берез все увеличивалась, а в конце дневного пути, около пяти-шести часов вечера, по всей узкой долинке появились березовые лески.

В семь часов вечера мы остановились под высокими скалами в чудесной березовой роще.

После памирской пустыни – холодной, суровой, без зелени, без жизни, где только ветер свистит в бурых скалах, было так приятно сидеть в тени берез, слушать шум листвы, веселый говор воды, видеть, как по скале суетится пернатый скалолаз, поползень, а в кустах пересвистываются пеночки.

Заложив гербарий и сделав описание окружающей растительности, мы стали приводить в порядок материалы, полученные за день.

Результаты были исключительно интересны. Оказалось, что первые кусты были обнаружены на высоте четыре тысячи сто метров; первое дерево ивы – на высоте три тысячи семьсот метров; верхняя граница леса проходит на высоте три тысячи шестьсот метров.

Узкий каньон Пшарта создавал, видимо, исключительно благоприятные климатические условия для роста деревьев, поэтому они и поднимались здесь так высоко. Значит, и культурные растения на Западном Пшарте можно выращивать гораздо выше, чем в других долинах Памира. Здесь можно сеять ячмень, редиску, репу, картошку и т. д. Такие благоприятные условия на Пшарте создались потому, что крутые стены ущелья хорошо прогревались солнцем и защищали долину от ветра.

Был чудесный вечер, тишина, в закатном небе стояли гребни гор, весело шумела река, чуть шелестели листья, и просто не верилось, что мы были всего в одном переходе от безжизненных пустынь Памира.

Палатку не ставили, а постелили кошму и на кошме разложили спальные мешки. Мамат и Султан устроили свои постели отдельно, чуть в стороне, в кустах.

Ужин был прекрасный, мы с собой захватили даже виноград и арбуз. Правда, копченая колбаса оказалась соленой до безобразия.

После ужина стали укладываться, обсуждая результаты дневных исследований.

За этот длинный день, за большой переход, полный напряженной работы, мы все порядочно измотались, и так приятно было, засыпая, слушать шум реки, слабый шелест листьев, мерное похрустывание жующих лошадей.

Я в последний раз выглянул из мешка, оглядел склоны, – скала над нами была прочной, не грозила обвалом, да и камни, упавшие с нее, на нас не попали бы – мы были достаточно далеко; с другой стороны, скала защищала нас от камней, которые могли скатиться со склона. Успокоившись на этот счет, я покрылся поверх мешка полушубком и сразу заснул.

Ночью я проснулся с ощущением, что что-то произошло. Я долго и напряженно прислушивался, но стояла полная тишина, и, кроме шума реки, ничего нельзя было уловить, даже не было слышно, как жуют лошади; они, очевидно, наелись и зоревали или затихли, испуганные чем-то. Я почувствовал, что страшно хочу пить, – съеденная за ужином соленая колбаса не давала покоя. Я долго крепился, но, наконец, не вытерпел и скрепя сердце полез из теплого спального мешка.

Снаружи было просто холодно. Подпрыгивая на колких сучках и острых камнях, которые, конечно, в обилии подворачивались мне под босые ноги, и чертыхаясь, я кое-как добрался до реки, лег и припал к воде. Но пить много не пришлось: вода оказалась до того холодной, что у меня от первых же глотков заломило переносицу.

Когда я вернулся назад, опрокинув по дороге ведро, попавшееся мне под ноги, влез в мешок и согрелся, то почувствовал, что пить хочу по-прежнему.