Текст книги "Том 1. Проза, рецензии, стихотворения 1840-1849"

Автор книги: Михаил Салтыков-Щедрин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 36 страниц)

Призывы к восстанию и революционному террору в условиях русской действительности сороковых годов казались Салтыкову столь же утопическими, как и воззвания к «всеобщей» любви, поэтому он прямо указывал, что «разногласия» между Беобахтером и Звонским «только в подробностях», а «в главном они оба держатся одних и тех же принципов», оставаясь в пределах созерцательной теории. Как и Звонский, Беобахтер оказался совершенно бессильным перед «запутанным делом» Мичулина, порекомендовав ему, вместо действительной помощи, «крохотную книжонку из тех, что в Париже, как грибы в дождливое лето, нарождаются тысячами».

К сознанию общественной несправедливости и стихийному протесту Мичулин пришел под воздействием самой жизни, а не книжных представлений о ней. Убедившись на практике, что «безмолвное склонение головы» грозит голодной смертью, Мичулин начинает задумываться над «образом мыслей Беобахтера». С особенной силой эти настроения овладели Мичулиным в театре, когда, под влиянием героической музыки, ему грезились «обаятельный дым» восстания и возмущенная толпа, которую он хотел бы видеть в действительности. Облекая «бунтарские» мысли Мичулина в форму сна, грез, бреда, Салтыков подчеркивал смутность и неопределенность его вольнолюбивых намерений, оттеняя их призрачность ироническим описанием обитателей «гарнира» и неожиданных союзников Мичулина, ограбивших его после уверений в «любви и братстве». Самой гибелью Мичулина, так и не решившего вопрос о своем «жизненном назначении», Салтыков еще раз указывал, что дело мичулиных остается пока «запутанным», и пробуждал мысль о необходимости коренных изменений в положении «страдающего человечества».

Во второй своей повести Салтыков глубже усвоил идейно-эстетические принципы «натуральной школы». Вместо «затейливых силлогизмов» и отвлеченных рассуждений Нагибина насчет А, В и С, «спокойно и без труда наслаждающихся жизнью», в «Запутанном деле» предстают совершенно конкретные колоритные фигуры, выписанные в резкообличительных тонах. Владельцы «щегольских дрожек», раздражительный «нужный человек», грозный «набольший», сердитый Бородавкин, «угрюмый» приказчик и старый волокита из мичулинских снов – все они, с разных сторон, демонстрировали непримиримость социальных противоречий в формах жизни действительной.

Острота проблематики, антикрепостническая направленность (см. рассказы Пережиги о жестоком обращении с крепостными и расправе крестьян над исправником), насыщенность политически смелыми реминисценциями из прогрессивной философской и социально-экономической литературы (см. намеки на отрицание бога Фейербахом, споры Беобахтера и Звонского, эзоповское описание разговора в карете) сразу привлекли к повести Салтыкова внимание и передовых и консервативных кругов русской общественности.

«Не могу надивиться глупости цензоров, пропускающих подобные сочинения… – писал П. А. Плетнев 27 марта 1848 года, еще не дочитав до конца «Запутанного дела». – Тут ничего больше не доказывается, как необходимость гильотины для всех богатых и знатных» [108]108
  «Переписка Я. К. Гротас П. А. Плетневым», т. 3, СПб. 1896, стр. 209.


[Закрыть].

«Разрушительный дух повести» встревожил сотрудников III Отделения, один из которых (М. Гедеонов) составил специальную записку о «Запутанном деле»: «Богатство и почести, – писал секретный цензор III Отделения, определяя «общий смысл» повести, – в руках людей недостойных, которых следует убить всех до одного. Каким образом уравнять богатство? Не карательною ли машиною кандидата Беобахтера, то есть гильотиною? Этот вопрос, которым дышит вся повесть, не разрешен сочинителем, а потому именно объясняется заглавие повести «Запутанное дело».

«Среди всеобщей паники» в связи с французской революцией «Запутанное дело» и «Сорока-воровка» Герцена, по словам M. H. Лонгинова, «сделались поводами к уголовной процедуре над литературой» [109]109
  «Салтыков-Щедрин в воспоминаниях современников», стр. 772.


[Закрыть]. Салтыков был арестован властями и по решению Николая I сослан в Вятку как автор повестей, – речь шла и о «Противоречиях», – «все изложение» которых «обнаруживает вредный образ мыслей и пагубное стремление к распространению идей, потрясших уже всю Западную Европу и ниспровергших власти и общественное спокойствие» [110]110
  Архивные документы цитируются по книге: С. Макашин, Салтыков-Щедрин, – где они были приведены впервые, см. стр. 288, 279–280, 293.


[Закрыть].

Радикальная молодежь, возбужденная революционными событиями во Франции, увидела в «Запутанном деле» прямой выпад против самодержавно-крепостнического строя. В кружке И. И. Введенского, куда входили Чернышевский, Благосветлов и др., «очень хорошо знали и близко принимали к сердцу… ссылку Салтыкова» [111]111
  А. Н. Пыпин, Мои заметки, 1910, стр. 77.


[Закрыть].

Трагический образ «пирамиды из людей» был воспринят в передовых кругах как выступление Салтыкова против самодержавно-крепостнического строя, наверху которого «стоит император Николай и давит одних людей другими» [112]112
  В. В. Берви-Флеровский, Воспоминания. – «Голос минувшего», 1915, № 3, стр. 139; см. также Н. Г. Чернышевский, Полн. собр. соч., т. I, Гослитиздат, М. 1939, стр. 356. Подробнее о восприятии «Запутанного дела» в 40-х годах см.: С. Макашин, Салтыков-Щедрин, стр. 273–296.


[Закрыть].

«Запутанное дело», наделавшее, по свидетельству Чернышевского, «большого шума» в сороковые годы, продолжало «возбуждать интерес в людях молодого поколения» [113]113
  «Материалы для биографии Н. А. Добролюбова», M 1890, стр. 316.


[Закрыть]. В середине пятидесятых годов Добролюбов, наряду с повестью Герцена «Кто виноват?», пытался пропагандировать среди молодежи и произведение Салтыкова, разъяснив причины и значение успеха «Запутанного дела» у демократического читателя в статье «Забитые люди»: «Ни в одном из «Губернских очерков» его не нашли мы в такой степени живого, до боли сердечной прочувствованного отношения к бедному человечеству, как в его «Запутанном деле», напечатанном 12 лет тому назад. Видно, что тогда были другие годы, другие силы, другие идеалы. То было направление живое и действенное, направление истинно гуманическое, не сбитое и не расслабленное разными юридическими и экономическими сентенциями… и, если бы продолжалось это направление, оно, без сомнения, было бы плодотворнее всех, за ним последовавших». Противопоставляя «Запутанное дело» либеральной обличительной беллетристике, Добролюбов утверждал далее, что повесть Салтыкова не только указывала основной источник зла, но и пробуждала «мужественную мысль» о борьбе с ним [114]114
  «Современник», 1861, № 9, стр. 119. Ср. Н. А. Добролюбов, т. 7, стр. 244.


[Закрыть].

…беленькая– ассигнация сторублевого достоинства.

Вакштаф– сорт табака.

Прийди в чертог… ты мой драгой…– Слова из популярной в тридцатые – сороковые годы арии из оперы Ф. Кауера и С. И. Давыдова «Русалка» (либретто Н. С. Краснопольского).

…читал-таки на своем веку и Бруно Бауэра, и Фейербаха…– Произведения Л. Фейербаха, особенно «Сущность христианства» (1841), деятельно изучались в передовых кружках сороковых годов, где пользовались популярностью и книги Бруно Бауэра (см. примеч. к стр. 248). Ф. Г. Толь, например, выступал на «пятницах» Петрашевского с рефератом о Бауэре и Фейербахе, не отделяя учения великого материалиста от атеистических деклараций Бауэра, маскирующих его субъективно-идеалистический взгляд на природу и общество (см. В. И. Семевский, Из истории общественных идей в России в конце 40-х годов, Пг. 1917, стр. 44; «Дело петрашевцев», т. II, стр. 165).

…Бинбахер-то все на своем стоит? все говорит, что… главного-то, на́большего-то и нет?– Салтыков намекает на отрицание бога Л. Фейербахом. С учением Фейербаха петрашевцы связывали новый этап в развитии философии, когда она, «вмещая… в себе материализм… считает божествоне чем иным, как общей и высшей формулой человеческого мышления,переходит в атеизм» («Карманный словарь иностранных слов». – В книге: «Философские и общественно-политические произведения петрашевцев», стр. 184). Ироническое наименование Фейербаха Бинбахером бытовало в лексике передовой молодежи сороковых годов, возможно заимствовавшей его из повести Салтыкова (см. Н. Г. Чернышевский, т. XIV, стр. 206, 791).

…чудовищно-колоссальной карательной машины.– Речь идет о гильотине.

…уж как же тут без него обойдешься! Это в ихней земле – ну, там свистни раз-два – все и готово!– «Без него» – то есть без царя. Пережига переосмысляет по-своему мнение «таинственного Бинбахера» о «главном», «на́большем» (см. примеч. к стр. 210).

…Алексис в стихах своих постоянно изображал груди, вспаханные страданьем…« страданье, горе и тоска» …– В лирике А. Н. Плещеева 1845–1848 годов, как, впрочем, и в поэзии Д. Д. Ахшарумова, С. Ф. Дурова и других поэтов либерального крыла петрашевцев, против которого направлен был, очевидно, образ Звонского (см. выше, стр. 421), преобладали мотивы «безотчетной грусти». Ср., например, строки Плещеева: «Страдать за всех, страдать безмерно, лишь в муках счастье находить…», «И впала грудь моя, истерзана тоскою», «Страданьем и тоской твоя томится грудь» и т. п. (А. Н. Плещеев, Стихотворения, «Библиотека поэта», Л. 1948, стр 56, 60, 62, 69).

«Ведь в наши дни спасительно страданье!» – строка из поэмы Тургенева «Параша» (1843), строфа V.

…вот как тут прихлопнет, да там притиснет, да в другом месте… тогда…– Таинственное «тогда» Беобахтера, как и его любовь к словам, заключающим в себе букву «р», – эзоповские обозначения слов революция, революционное восстание.

…искоса поглядывал на него, как Бертрам на Роберта…– Речь идет о героях романтико-фантастической оперы Д. Мейербера «Роберт-Дьявол» (либретто Э. Скриба и Ж. Делавиня), ставившейся в Петербурге Итальянской оперой в 1847–1848 годах. Бертрам – дьявол-искуситель, посланный на землю, чтобы заставить своего сына Роберта любой ценой подписать договор с адом.

«Уголино» – романтическая драма Н. Полевого, впервые поставленная в Петербурге в 1837–1838 годах и возобновленная в театральные сезоны 1846–1848 годов. В «Уголино» знаменитый трагедийный актер В. А. Каратыгин исполнял роль Нино, возлюбленного Вероники.

…бонкретьенам– сорт груш.

карета, придуманная в пользу бедных людей…« при сем удобном случае» , он подумал бы, может быть, о промышленном направлении века…– Здесь и дальше текст насыщен рядом злободневных откликов на появление омнибусного транспорта и на возникшую в связи с этим нововведением газетно-журнальную дискуссию «о пользе и выгоде публичных рессорных карет», в которых «можно за гривенник прокатиться из одного конца в другой, и притом прокатиться покойно, удобно и даже в приятной компании» («Современник», 1847, № 12, отд. IV, «Современные заметки», стр. 172).

Красная– ассигнация десятирублевого достоинства.

…если взглянуть на дело, например, со стороны эмансипации животных…– Вопрос об «эмансипации животных» был поднят в статьях В. С. Порошина о баснях Крылова («Санкт-Петербургские ведомости», 1847, №№ 113–116) и долго не сходил со страниц газет и журналов. «Отечественные записки» охарактеризовали выступление В. С. Порошина как «энергический протест на безжалостное обращение наших земляков с животными. Лошадь, это доброе, умное и в высшей степени полезное создание, возбуждает в нем сострадание…» («Отечественные записки», 1847, № 8, отд. VIII, стр. 71; см. также № 11, отд. VIII, стр. 76; 1848, № 1, отд. V, стр. 13). В противовес этим толкам о «гуманном» отношении к лошадям, «Современник» указал на «бедственное» положение трудового люда, откликнувшись на полемику характеристикой голодного, жестокого и беспросветного быта петербургских извозчиков («Современник», 1848, № 2, отд. IV, «Современные заметки», стр. 151–155). В таком же ироническом смысле упомянут вопрос об «эмансипации животных» и в повести Салтыкова.

Да ведь это все пуф!.. это всё французы привезли!– иронический отклик на фельетон «Ведомостей Санкт-Петербургской городской полиции» от 19 сентября 1847 г., № 206. Полицейская газета осудила позицию «Санкт-Петербургских ведомостей», усмотрев в статьях В. С. Порошина и А. П. Заболоцкого (см. ниже) подрыв патриотических чувств, попытку «выставить» русский народ «злее и жестче всех народов Европы» и намерение «вводить иностранные учреждения, несогласные ни с климатом, ни с характером, ни с потребностями народа… Что хорошо и полезно за границею, то может быть у нас худо или даже вредно».

Извозчики – вот главное дело… как хлебца-то нет, он и пошел… а уж как пошел, так известно, что будет!.. – Здесь и в других местах в разговор в карете вплетены злободневные намеки на ходившие в Петербурге толки и слухи о том, что недовольство столичных извозчиков введением конкурирующих с ними городских омнибусов может принять форму открытого возмущения, «бунта».

…читали ли вы в« Петербургских ведомостях» артикль?– Речь идет о статье «О жестоком обращении с животными». Автор ее А. П. Заболоцкий поддержал В. С. Порошина (см. выше), переводя разговор в план общих рассуждений о гуманизации нравов на примере «обширной деятельности Английского королевского общества защиты животных», направленной в конечном счете на совершенствование морали простолюдинов. В «Нескольких словах ответа» В. С. Порошин подхватил мысль о «нравственном воспитании простолюдина» путем внедрения и на русской почве «человечного» обращения с лошадьми и т. п. («Санкт-Петербургские ведомости», 1847, №№ 201 и 202 от 3 и 6 сентября).

… «резиньясьйона» , кроме французов, нигде не найти.– В словах «господина с портфелем», питавшего надежду «поднять умирающее человечество из праха» посредством экономических преобразований, содержится, по-видимому, намек на утопические проекты французских социалистов и экономистов, предлагавших реформировать распределение общественных благ по принципу равенства и сознательных уступок (résignation) со стороны имущих классов в пользу бедноты (см. об этом: В. А. Милютин, Опыт о народном богатстве, или О началах политической экономии. – «Современник», 1847, № 12). В конце 1847 года, в частности, об этом неоднократно писал Прудон, отстаивая идею «экономической революции» посредством кредита и народного банка (см., например, Le représentant du peuple, 1847, № 1). Эти проекты Прудона были отмечены «Современником» (1847, № 12, отд. IV, стр. 220).

«Разгульна, светла и любовна» – первая строка распространенной среди студенчества тридцатых – сороковых годов песни на слова Н. М. Языкова (1828) (см. H. M. Языков, Полное собрание стихотворений, «Academia», M. – Л. 1934, стр. 325).

…картине, изображавшей… погребение кота мышами…– Речь идет об известной лубочной картине «Погребение кота мышами», созданной в XVIII веке. В картине отражено недовольство приверженцев старины преобразованиями Петра, который изображен в виде лежащего на дровнях кота, связанного мышами (Д. А. Ровинский, Русские народные картинки, кн. первая, СПб. 1881, стр. 395–396).

…давно уже носились слухи насчет какой-то странной болезни, которая… равнодушно приглашала на тот свет.– Здесь и дальше имеется в виду эпидемия холеры. «Холера, раскинувшая свои широкие объятия на всю Россию, – записывал А. В. Никитенко 2 ноября 1847 года, – медленным, но верным шагом приближается к Петербургу» (А. В. Никитенко, Дневник, т. I, Гослитиздат, М. 1955, стр. 308).

А подлец Бинбахер-то! Знать ничего не хочет! ничего, говорит, не надо! все уничтожу, все с глаз долой!– Сатирический отклик на широковещательный, но поверхностный радикализм Бруно Бауэра, привлекавший к нему симпатии оппозиционной молодежи сороковых годов. В своих книгах «Критика евангельской теории Иоанна» (1840) и «Критика синоптических евангелий» (1841–1842) Бауэр «не щадил ни религии вообще, ни христианского государства» (см. примечания Г. В. Плеханова к книге Ф. Энгельса «Людвиг Фейербах и конец классической немецкой философии», М. 1931, стр. 104).

…давали какую-то героическую оперу.– Речь идет об опере Джакомо Россини «Вильгельм Телль», либретто И. Би и В. Жуй (1829). По требованию цензуры эта опера с ярко выраженным национально-освободительным содержанием ставилась в Петербурге по измененному либретто Р. М. Зотова под названием «Карл Смелый». Однако опера сохранила свое героическое звучание. «Знаете ли вы, – писал театральный рецензент «Современника», – что-нибудь свежее, несокрушимее россиниевского «Карла Смелого»?» («Современник», 1847, № 1, отд. IV, стр. 76). Революционизирующее воздействие «Вильгельма Телля» на передовую петербургскую молодежь Салтыков-Щедрин отмечал потом неоднократно, например в статье «Петербургские театры» (1863). См. примеч. к стр. 255.

…да и какая еще толпа! – вовсе не та, которую он ежедневно привык видеть на Сенной или на Конной.– Размышления Мичулина о героической толпе народного восстания и обыденной рыночной толпе известных торговых площадей столицы интересны как один из первых набросков мыслей Салтыкова о народе, «воплощающем идею демократизма», и «народе историческом», еще не поднявшемся до сознания своего положения и роли в истории. См. об этом в примечаниях к очерку «Глуповское распутство» (т. 4 наст. изд.) и «Истории одного города» (т. 8 наст. изд.).

…он хочет сам бежать за толпою и понюхать заодно с нею обаятельного дыма…– Имеется в виду второе действие оперы (см. примеч. к стр. 253), в котором вольнолюбивые швейцарцы обсуждают план восстания и клянутся сбросить иго австрийского тирана. «Есть места в «Вильгельме Телле», при которых кровь кипит, слезы на ресницах», – записывал Герцен в дневнике 1843 года, говоря о «захватывающем» действии и музыки, и «самой драмы, развиваемой в опере» (А. И. Герцен, т. II, стр. 313).

…ты нам давай барабанов – вот что!– Намек на «Марсельезу» (1792), в которой воплощена музыка революции: маршеобразные ритмы, дробь барабанов, громыхание пушечных лафетов и т. п.

…колонны… составляют совершенно правильную пирамиду…сделаны вовсе не из гранита или какого-нибудь подобного минерала, авсе составлены из таких же людей…– Создавая этот образ имущественно-правовой иерархии, Салтыков переосмысливает знаменитую пирамиду Сен-Симона. «Гранитное» основание ее составляли рабочие, средние слои «из ценных материалов» – ученые, люди искусства, а верхняя часть – дворяне, правители и прочие «богатые тунеядцы», поддерживающие «великолепный алмаз» – королевскую власть, была из позолоченного гипса ( Сен-Симон, Избранные сочинения, т. II, стр. 330–331). К образу сен-симоновской пирамиды близок образ «свода», составленного из дворянства, буржуазии и народа, в романе Жорж Санд «Странствующий подмастерье», который читал Салтыков. – См. примеч. к стр. 102). Народ, предупреждала Ж. Санд, сумеет сбросить с себя «нависший свод» и «выпрямиться во весь рост» (Ж. Санд, Избранные сочинения, т. I, М. 1950, стр. 717). Сон Мичулина о пирамиде послужил одним из главных пунктов обвинения, которое предъявил к повести Салтыкова, после вмешательства III Отделения, так называемый «меншиковский» цензурный комитет, члены которого «нашли», что «в этом сне нельзя не видеть дерзкого умысла – изобразить в аллегорической форме Россию» (К. С. Веселовский, Отголоски старой памяти. – «М. Е. Салтыков-Щедрин в воспоминаниях современников», стр. 412–414).

…бледная смерть… pallida mors… Вы читали Горация…– Имеются в виду строки из оды Горация к другу Луцию Сестию («Злая сдается зима…»), кн. I, ода 4: «Бледная ломится смерть одной все и тою же ногою // В лачуги бедных и в царей чертоги» ( Квинт Гораций Флакк, Полное собрание сочинений, «Academia», M. – Л. 1936, стр. 13).

А вот в Голландии– цензурная замена России.

Брусин

При жизни Салтыкова рассказ не был напечатан. Впервые опубликовано (А. Н. Пыпиным или M. M. Стасюлевичем) в «Вестнике Европы», 1890, № 5, стр. 5-56. Рукописи – черновая и две беловых – хранятся в Пушкинском доме.

Черновая рукопись представляет собой автограф с многочисленными поправками, вычерками и вставками (последние на правой стороне листа, которую Салтыков оставлял обычно для будущих исправлений). Судя по цвету чернил коричневатого оттенка и почерку, значительная часть дополнений и стилистической правки более позднего происхождения, чем основной слой текста, написанный черными чернилами.

Рукопись не озаглавлена. Первоначально главный герой ее именовался Николаем Иванычем Шипулиным. Но еще в процессе работы над основным текстом, начиная с листа 21, Салтыков стал именовать героя Александром Андреичем Брусиным и теми же черными чернилами всюду вычеркнул Шипулина и заменил его Брусиным. Рассказчик Николай Иваныч назывался прежде Дмитрием Петровичем. Вместо Ольги несколько раз

встречается Надя, Наденька. Рукопись заключена в обложку-документ: «Подписной лист пожертвований на покрытие расходов по Вятскому подвижному государственному ополчению». Отдельные фамилии подписчиков вставлены Салтыковым. На обложке надпись неизвестной рукой: «Черновая переписанной повести «Брусин». 1849».

Первая беловая рукопись представляет собой перебеленный текст черновой, частично рукой Салтыкова, частично рукой неустановленного лица. На заглавном листе рукописи шрифтом «Вятских губернских ведомостей», находившихся в служебном ведении Салтыкова, советника губернского правления, напечатано: «Брусин. Рассказ М. Е. Салтыкова. 1849 год». В рукописи многочисленные позднейшие изменения и вычерки карандашом, сделанные при выработке сокращенной редакции рассказа. По этой рукописи, без учета карандашной правки,«Брусин» печатался в «Вестнике Европы» [115]115
  При публикации дано было описание рукописи. Современное состояние ее уже не вполне соответствует этому описанию: рукопись, найденная в письменном столе Салтыкова, была переплетена в «изящный шагреневый переплет». Сейчас это отдельные разрезанные листы, со следами наборной работы. Шагреневый переплет не сохранился.


[Закрыть]и воспроизводится в настоящем издании.

Вторая беловая рукопись – перебеленный Салтыковым текст предыдущей рукописи с учетом карандашной правки. Текст этой сокращенной редакции см. в разделе «Из других редакций».

Установить в точности время работы Салтыкова над «Брусиным» не представляется возможным из-за отсутствия соответствующих документальных данных. С. А. Макашин, опираясь на авторскую датировку первой беловой рукописи, относит эту работу к двум первым годам жизни Салтыкова в ссылке [116]116
  С. A. Maкашин, Салтыков-Щедрин, стр. 412.


[Закрыть]. Однако есть основание полагать, что вчерне рассказ был написан еще в Петербурге (первоначальный слой черновой рукописи темными чернилами), а в Вятке лишь дорабатывался и перерабатывался (второй слой чернового автографа чернилами коричневатого оттенка) [117]117
  См. Т. Усакина, К истории создания повести М. Е. Салтыкова-Щедрина «Брусин». – «Русская литература», 1959, № 3.


[Закрыть].

Сокращенная редакция «Брусина», судя по сходству почерка в рукописи этой редакции с почерком сохранившегося рукописного фрагмента «Губернских очерков», предположительно датируется 1856 годом.

Содержание «Брусина» уясняется в свете литературно-общественной борьбы второй половины сороковых годов, когда передовая русская мысль подвергла анализу нравственно-философские основы романтизма как мировоззрения, «поселяющего отвращение ко всему действительному, практическому и истощающего страстями вымышленными» [118]118
  «Из сочинения доктора Крупова». – «Современник», 1847, № 9. Ср. А. И. Герцен, т. IV, стр. 267.


[Закрыть].

Предостерегая молодежь от увлечения идеалистическими теориями славянофильства и романтическими построениями утопистов, Белинский выступил с разоблачением «романтиков жизни», объясняя их разлад с действительностью не только «фатумом обстоятельств», но «ничтожной натуришкой, неспособной ни к убеждениям, ни к страстям» [119]119
  «Тарантас». – «Отечественные записки», 1845, № 6, стр. 41. Ср. В. Г. Белинский, Полн. собр. соч., т. IX, стр. 90.


[Закрыть].

В статьях «Капризы и раздумье» Герцен обосновал несостоятельность романтико-идеалистического миросозерцания с материалистических позиций, призывая «восстать всеми силами против этого немужественного, ложного, стертого направления» [120]120
  «Новые вариации на старые темы». – «Современник», 1847, № 3, отд. II, стр. 23. Ср. А. И. Герцен, т. II, стр. 88.


[Закрыть]. В романе «Кто виноват?» и повести «Доктор Крупов» Герцен истолковал романтизм как одно из самых ярких проявлений глубокой враждебности между человеком и средой, «насильственно исказившей» «весь нравственный быт» русского общества.

Писатели и поэты «натуральной школы» обратились к критике романтизма во всех его проявлениях. В объяснении истоков и природы романтизма Некрасов, Гончаров, Панаев и др. шли за Белинским, призывавшим сокрушить романтизм «самым метким и страшным бичом» – юмором [121]121
  «Русская литература в 1845 году». – «Отечественные записки», 1846, № 1, отд. V, стр. 8. Ср. В. Г. Белинский, т. IX, стр. 388.


[Закрыть]. Огарев, Кудрявцев, Анненков и др., вслед за Герценом, подчеркивали трагическую роль «тупой и беспощадной жизни».

В «Брусине», открывающемся описанием споров о причинах всеобщего бездействия, воплощены обе эти точки зрения. Одну из них выражал «молодой человек», упрекавший действительность в отсутствии «выходов» «для полезной деятельности». Его «антагонист» Николай Иваныч обвинял «во всем» романтизм, подтверждая свои объяснения «крохотных и обидных» результатов современной деятельности рассказом о «жалкой» участи Брусина.

В первоначальных черновых вариантах разоблачение романтизма Брусина сопровождалось прямыми выпадами рассказчика против «романтической природы» мировосприятия «всего молодого поколения». «То-то у вас в голове все романтизм ходит, – отвечал Д<митрий> П<етрович>, – вы бы вот на фуфу да на удалую! оттого именно и не выходит у вас ничего, что вы не видите цели, что действуете всю жизнь без системы». «Клеймя романтизмом» все формы выражения недовольства жизнью, рассказчик завершал свой спор с «молодым человеком» гневной тирадой в адрес «романтических натур»: «А все романтизм, все крайности! – продолжал Д<митрий> П<етрович>, ободренный всеобщим молчаньем, – все оттого, что человек не сознает сам своих собственных действительных интересов, а заполняет жизнь свою какими-то глупыми пугалами, которым всю жизнь свою служит. Да! именно все оттого, что ложно глядят на вещи, не зная, откуда и куда идут».

Как и в «Противоречиях», Салтыков сближал понятие «романтизм» с «отвлеченностями» утопического социализма. Беспомощность своего героя писатель мотивировал не только «мечтательным» воспитанием, но и влиянием кружка, способствовавшим превращению его в «нелепого утописта».

Обличая умозрительность кружковых занятий, Салтыков использовал в рассказе отдельные штрихи из быта майковско-милютинского кружка. В этом отношении характеристика последнего представляет несомненный автобиографический интерес как отражение внутренней потребности писателя освободиться от «обилия деятельности чисто книжной». Но общая оценка кружка, подчиненная логике рассказа о беспочвенности романтизма Брусина, не совпадала с действительным содержанием поисков Майкова, Милютина и Салтыкова. В 1846–1847 годах все они включились в борьбу с романтизмом, требуя от писателей, экономистов и социологов разоблачения этого «комического периода призраков» и «индийского созерцания» [122]122
  «Стихотворения Юлии Жадовской». – «Отечественные записки», 1846, № 8, отд. VI, стр. 82. Ср. В. Н. Майков, Сочинения, т. II, стр. 97.


[Закрыть]. «Это не были словопрения бесплодные… – писал впоследствии Салтыков-Щедрин в повести «Тихое пристанище», – напротив того, проходя через ряд фактов и умозаключений, мысль фаталистически подходила к сознанию необходимости деятельного начала в жизни». Именно поэтому с каждым новым произведением углублялось критическое отношение Салтыкова к романтизму.

В характере Брусина сохранилось много от героя «Противоречий»: «разлад с действительностью» как следствие воспитания и увлечения «призраками», постоянный самоанализ: каждый шаг свой Брусин сопровождал «непомерной умственной работой», «трудным процессом колебаний».

В черновых вариантах рукописи прямо указывалось, что натура его была «исполнена всяческих чудовищных противоречий». «Присоедините к этому его почти ребяческую слабость, его совершенное неуменье управлять обстоятельствами жизни, и вы поймете, что, однажды взяв на себя обязанность вести его, я не мог уж отказаться от своей роли, скажу более, со временем роль эта сделалась как бы лучшим делом всей моей жизни». К этой характеристике первоначально был добавлен еще один психологический штрих, устраненный при переработке рассказа. Практическая беспомощность Брусина, подчеркивал Салтыков, оборачивалась в конце концов эгоистической привычкой жить за чужой счет: «Финансовое наше положение иногда ставило меня в совершенный тупик, но я боялся признаться ему в этом, боялся даже намекнуть ему, что он проживает более своих доходов. Во-первых, тут полился бы поток жалоб и проклятий, а это было для меня все равно что острый нож, а во-вторых, это значило бы сказать человеку, что вот, дескать, ты живешь на мой счет, а я искренно любил его и никаким образом не хотел оскорблять это и без того уже беспрестанно страждущее самолюбие. Притом же я так привязался к нему, что баловать его сделалось для меня страстью и я готов был себе отказать, чтобы доставить ему какую-нибудь игрушку. Говорю это не в похвальбу себе, а чтобы, по возможности, подробнее обрисовать вам наше взаимное положение».

Как и Нагибин, Брусин легко ориентировался «в будущих судьбах человечества», оказываясь между тем несостоятельным даже в незначительных житейских вопросах, не говоря уж о неудачах в сфере общественной деятельности и области чувств.

Беспочвенность и фантастичность романтического мироощущения Брусина обличалась насмешливым описанием его попыток сделать из взбалмошной неразвитой Ольги «женщину в высоком значенье слова». В этом смысле в «Брусине» содержится отклик на жорж-сандовскую тему, подхваченную в сороковые годы Герценом, Дружининым, Кудрявцевым и другими писателями «натуральной школы». Вопрос о духовном раскрепощении женщины Салтыков решал со свойственной ему трезвостью и радикализмом, иронизируя над бесплодностью утопических проектов возрождения женщины при сохранении «гнусной» обстановки, способствующей умственному и моральному убожеству, разврату и т. п.

В отличие от Нагибина с его мучительными философскими исканиями и трагической любовью, характер Брусина снижен: в изображении его «любовишки» и попыток заняться делом чувствуется оттенок мягкой, но неизменно присутствующей иронии. Ирония эта была овеяна горьким раздумьем автора над судьбой талантливого человека, кончившего тем, что родители «водят его, по воскресеньям, к обедне, к Николе-Явленному»…

Развенчивая Брусина как своего рода «лишнего человека», Салтыков не принимал и требований Николая Иваныча – «избегать крайностей» и «покоряться обстоятельствам». Эта позиция «золотой середины», напоминающая рекомендации Валинского (см. «Противоречия»), по-видимому, связывалась в сознании Салтыкова и с позитивистскими принципами. Учение Огюста Конта получило широкое распространение в России второй половины сороковых годов, особенно после выхода в свет «Курса позитивной философии», который был в библиотеке петрашевцев и не прошел мимо майковско-милютинского кружка. Приверженцем «нового практического направления» стал В. П. Боткин, один из видных в то время публицистов «Современника», и др. «Узость» позитивистских теорий отметил Белинский [123]123
  Белинский, г. XII, стр. 329–331.


[Закрыть]. Об «аналитической односторонности» методологии Конта писал в 1845–1846 годах и В. Майков, определяя ее как «трупоразъятие жизни», «бездушное разложение частей без уразумения их взаимных отношений» [124]124
  В. Н. Майков, Сочинения, т. II, стр. 88.


[Закрыть].

Именно эту «односторонность» практицистских воззрений Николая Иваныча отмечал и Салтыков. Особенно близки к оценкам Майкова черновые варианты «Брусина», где противник Николая Иваныча, характеризуя его «предусмотрительность», заключал, что «таким образом можно оперировать только над трупом, а не над живым организмом».

Как в «Противоречиях» и «Запутанном деле», Салтыков обличал теории созерцательного «наблюдения» жизни, вместо активного вмешательства в нее. В «Брусине» он придал этим теориям привкус позитивистской «философии жизни». Формулируя принципы общественной практики, Огюст Конт предлагал в 1844 году сосредоточить все «усилия» в «области действительного наблюдения» и познания «как нашего основного состояния, так и существенного назначения нашей беспрерывной деятельности», оставляя в стороне «всякую временную критику» [125]125
  Огюст Конт, Дух позитивной философии, СПб. 1910, стр. 16–17, 33.


[Закрыть].