Текст книги "Том 1. Проза, рецензии, стихотворения 1840-1849"

Автор книги: Михаил Салтыков-Щедрин

Не говорим, зачем эти переделки; они необходимы в детском издании «Илиады», но спрашиваем, к чему это издание, когда в нем нельзя обойтись без переделок?

Гектор идет в бой; супруга его, Андромаха, молит его остаться с нею. Просьба эта проста и трогательна до бесконечности. В ней выражено все беспомощное состояние Андромахи, вся нежность ее к Гектору; так и видишь, что с потерею его рушится для нее лучшая часть из ее существования. Вот два стиха из этой просьбы:

Гектор! ты все мне теперь, и отец и любезная матерь,

Ты и брат мой единственный, ты и супруг мой прекрасный!

Беккер передает это таким образом: «ты для меня отец, мать и братья; без тебя нет мне утехи». Неужели это одно и то же?

Но всего яснее бесцветность переделки оказывается в ответе Гектора. Вот как передал нам его Гнедич:

 
Ей отвечал знаменитый, шеломом сверкающий Гектор:
Все и меня то, супруга, не меньше тревожит, но страшный
Стыд мне пред каждым Троянином и длинноодеждой Троянкой,
Если, как робкий, останусь я здесь, удаляясь от боя,
Сердце мне то запретит; научился быть я бесстрашным,
Храбро всегда, меж Троянами первыми, биться на битвах,
Доброй славы отцу и себе самому добывая!
Твердо я ведаю сам, убеждаясь и мыслью и сердцем,
Будет некогда день и погибнет священная Троя,
С нею погибнет Приам и народ копьеносца Приама.
Но не столько меня сокрушает грядущее горе
Трои, Приама родителя, матери дряхлой Гекубы,
Горе тех братьев возлюбленных, юношей многих и храбрых,
Кои полягут во прах под рукою врагов разъяренных,
Сколько твое! как тебя Аргивянянин, медью покрытый,
Слезы лиющую в плен повлечет и похитит свободу!
И, невольница, в Аргосе будешь ты ткать чужеземке.
Воду носить от ключей Мессеи́на иль Гипперея,
С ропотом горьким в душе, но заставит жестокая нужда!
Льющую слезы тебя кто-нибудь там увидит и скажет:
Гектора это жена, превышавшего храбростью в битвах
Всех конеборцев Троян, как сражались вкруг Илиона!
Скажет, и в сердце твоем пробудится новая горесть:
Вспомнишь ты мужа, который тебя защитил бы от рабства!
Но да погибну и буду засыпан я перстью земною,
Прежде чем плен твой увижу и жалобный стон твой услышу!
Рек и сына обнять устремился блистательный Гектор;
Но младенец назад, пышноризой кормилицы к лону
С криком припал, устрашася любезного отчего вида,
Яркою медью испуган, и гребень увидев косматый,
Грозно над шлемом отца всколебавшийся конскою гривой.
Сладко любезный родитель и нежная мать улыбнулись.
Шлем с головы не медля снимает божественный Гектор,
Наземь кладет его, пышноблестящий, и, на руки взявши,
Милого сына целует, качает его, и т. д.
 

Здесь каждое слово богатая картина; каждое выражение до того образно и рельефно, что тут по преимуществу место сказать, вместе с Гнедичем, что Гомер ставит предмет перед глазами. Посмотрим, в какой степени сохранен у Беккера высокотрагический и вместе с тем не оставляющий по себе на душе читателя никакого тягостного чувства элемент этой сцены:

«Могу ли я, милая жена? – возразил Гектор. – Не на мне ли лежит последнее упование города, не весь ли народ зовет меня на помощь? Не устыжусь ли я перед женщинами, видящими ( когда они увидят) меня праздным зрителем на стенах? Конечно, и моя борьба напрасна; мне говорит дух ( предчувствие?) мой: Н(н)астанет день и падет священный Илион, погибнет царь и весь его народ, опытный в боях! И тогда горе тебе, несчастная женщина, если гордый Ахеянин отведет тебя в Аргос… заставит прясть для своей жены, носить воду из далекого ключа… а любопытные и безжалостные люди еще уставят на тебя глаза и станут говорить: это супруга Гекторова, она была важной, почитаемой царицей – когда-то (в то время), как надменный город еще стоял! О! Слышать это! Бедная женщина! А я уже не избавлю тебя от рабства – я глух буду к твоим стенаниям – могильный холм наляжет на мои кости».

Он перенес печальный взгляд от супруги к младенцу на руках няни(?). Но когда он (младенец?) протянул к нему объятия, дитя закричало и крепко прижало свою головку к груди служанки. «Он боится волос, что развеваются на шлеме», – сказала она. Отец тотчас снял шлем и положил (что?), и малютка весело стал смотреть ему в глаза и охотно пошел на руки. Гектор качал его взад и вперед с нежным восхищеньем отца, давал ему поцелуи за поцелуями и т. д.

Какая бесконечная разница между этою безжизненною, вялою прозою и глубоко потрясающим стихом Гнедича! Спрашиваем опять: зачем передавать Гомера, когда знаешь наверное, что нельзя сохранить при этом характера поэмы? Нет, видно, форма великое дело!

Богини у Беккера, разумеется, нигде не называют друг друга псицами, но взамен того, наподобие уездных кумушек, выражаются следующим образом: «Окажешь ли ты мне услугу, моя дочурочка», или: «Одолжи мне твой волшебный поясок». Это, изволите видеть, разговаривает Гера с Афродитой. Смертные выражаются еще чище: «Фи! кто, право, бесит меня за себя и за всех нас!» – говорит Эвримах, один из женихов Пенелопы, а сама Пенелопа следующим высокосветским тоном обращается к старой Эвриклее, принесшей ей весть о возвращении Улисса: «Душенька, ты не шутишь? Душенька, скажи правду» и т. д.

Из приведенных нами отрывков читатель ясно видит, что переделка Беккера ни в каком случае не познакомит детей с Гомером. Но, может быть, она знакомит их с греческим миром, с мифологией Греции, с историей ее? Что касается до истолкования греческих мифов, то, действительно, толкование это есть, и даже довольно оригинальное, но мы скажем об нем, когда дойдет дело до 3-й части «Рассказов». Насчет характера того времени у автора имеется также своего рода воззрение… детское. Приведем пример:

Итак, только теперь, после многих доказательств дружбы, ласк, и по радушном угощении, хозяин (Алкиной – царь феокийский) захотел узнать имя своего гостя (Одиссея). Странно: у нас первым вопросом незнакомцу, входящему к нам в дом, бывает: с кем мы имеем честь говорить? А здесь, у народа, который в других случаях обнаруживает так много разборчивости в чувствах, мы встречаем совершенное равнодушие на этот счет! Не будем опрометчивы. Именно в этом обуздании пустого любопытства и заключается истинное знание приличий, и даже нежное, благочестивое чувство, которое в нас, людях нового времени, совершенно почти подавлено умствованиями рассудка.

Странно, скажем и мы! Из того, что мы у незнакомца, приходящего к нам, спрашиваем, кто он таков, заключать, что в нас «умствованиями рассудка подавлено нежное, благочестивое чувство»! И притом, что за удивительная мысль проводить параллель между древним и новым человеком! Тогда были одни условия жизни, теперь другие – тут разница бесконечная! Но еще страннее ставить своим современникам древних как пример для подражания в отношении к знанию приличий! Да и к чему это детям? Неужели автор не шутя желает, чтоб они следовали древним в обращении и учтивости?

Далее, продолжая следовать своей методе сравнивания друг с другом таких положений, между которыми не может быть никакой параллели, автор говорит, что «в древнем мире не было ни городов с великолепными улицами и зданиями, ни домов пышно и со вкусом мёблированных, ни дам, ни мужчин в щегольской французской одежде (еще бы!), ни цехов, ни ремесел, ни министров, ни чиновников, ни офицеров, ни профессоров, ни перьев, ни чернил, ни вилок, ни ножей, ни щипцов!!» – и потом прибавляет: «Нужно было долго ждать, пока один народ перенял у другого все изящное и прекрасное, чем мы теперь вдоволь пользуемся». Следовательно, и мужчины (не называем дам), и чиновники, и офицеры, и профессора – все это принадлежит к тому «изящному и прекрасному, чем мы теперь вдоволь пользуемся»? Это что-то ново; мы полагали до сих пор, что звания чиновников, офицеров и профессоров только полезные; Беккер объявляет нам, что они вместе с тем и изящные звания.

Характеризуя отношения людей той эпохи между собою, автор выражается так: «Представьте себе их взрослыми детьми без различия положений; единственною разницей между ними была многочисленность стад и пространство полей, а отличались они только личною храбростью и умом». Разница хотя единственная, но все-таки до того значительная, что, при наличности ее, нельзя оправдать слова автора: «без различия положений». Ведь и в наше время люди разнятся только материальными средствами жизни, умом и силою.

В третьей части сочинения Беккера помещено несколько мелких рассказов из древнего мира. Рассказы эти могли бы быть и полезны и занимательны, если б не странный выбор, не странные толкования…

Неужели автор ничего не мог выбрать из всей истории древнего мира лучше рассказа о борьбе Язона с циклопами, истории фракийского царя Финея, которого пищу гарпии «покрывали такими гадкими нечистотами, что он с отвращения принужден бывал уходить прочь»? И какого результата может достигнуть автор рассказом о подвигах Геркулеса, кроме бесплодного возбуждения детского воображения самыми уродливыми и чудовищными картинами? Все это хорошо на своем месте, но уж, конечно, не для детей. Вы говорите, что эти рассказы приятно займут их (том III, стр. 176), но мало ли что для детей приятно?..

Кроме этих фантастических рассказов, в третьем томе блистает известная история амазонок, которым, по словам автора, «жизнь казалась тяжкою мукой», оттого что они были лишены «общества и покровительства мужчин», и которые «беспрестанно бегают по берегу моря», тщетно придумывая средства, «откуда взять мужчин». Дитя совершенно вправе сделать вопрос: на что им так нужны мужчины?.. Рассказана также история Эдипа, история происхождения Кастора и Поллукса, которые родились вследствие того, что Зевс, под видом лебедя, по выражению автора, «поиграл» с купающеюся Ледою… И все это так голо, так небрежно рассказано!

Что касается до толкования греческих мифов, то Беккер решительно не хочет видеть в них никакой скрытой мысли, а просто-напросто принимает их, как наличную монету. Так, по мнению его, жил-был на свете добрый малый Прометей, который, действительно, изобрел огонь… Автор не только не видит в этом мифе замечательной скрытой мысли, которой он служит только оболочкою, но еще и распространяется об услуге, оказанной Прометеем. Миф Прометея, действительно, оказал большую услугу, только не в этом роде. Точно так же натуральною и правдоподобною находит Беккер сказку о похищении орлом Ганимеда…

Весьма любопытен, сверх того, взгляд автора на древнюю поэзию и на теорию поэзии, изложенный в кратком диалогическом предисловии. Вот некоторые образчики; дело идет о том, что такое был поэт в древности.

«Ах, это точно как импровизаторы, – вскричал Юлий, – о которых папенька недавно рассказывал за столом (?), что они могут на какую угодно задачу сделать прекрасные стихи и прямо, без всякого запинания, говорить или петь их целое полчаса».

«Именно так, – отвечал учитель, – и этому, разумеется, очень редкому дарованию обязан Гомер своей славою, а при жизни, вероятно, и пропитанием».

Именно так! скажем и мы в свою очередь, представляя себе этого доброго Гомера, болтающего без умолку полчаса и этой механической деятельности языка обязанного своею славой. Но будем продолжать выписки.

Художественные произведения других отличных поэтов подвигнули философов– вы знаете, тех людей, которые вечно размышляют, доискиваются как? и почему?и которых можно назвать анатомиками ума и души – приняться за дело, и из различных родов стихотворений вывести Теории.

– Что это значит? – спросил Вильгельм.

– Помнишь, что я недавно сказал ( говорил) тебе о книге, которая лежала здесь на столе.

– Вы мне сказали, что она указывает, что нужно делать, если хочешь научиться плавать.

– Видишь, я все равно мог бы сказать (это все ровно, что если быя сказал): в ней списана теория плавания. Понимаешь ли теперь, что такое теория?

Ребенок, разумеется, понял! Итак, теория поэзии, по мнению Беккера, есть «собрание правил для такого-то искусства или занятия», или иначе: «она указывает нам, что нужно делать, если хотим научиться плавать»… то есть писать стихи, хотели мы сказать. Странно, однако ж, отчего же на свете так мало Гомеров?

Перевод сделан довольно небрежно, и видно, что г. Экерт не совсем хорошо владеет русским языком. Встречаются, например, такие выражения: «он будет вынесен нагим трупом из своего дома» («Одиссея», стр. 21), вместо: труп его будет вынесен нагим, или нагой, и т. д.; или: « на зверской трапезеон опорожнил бадью молока» (ibid., стр. 122), или: «другая его повадка» (том 3-й, стр. 144); или: «я не могу засчитатьтебе те работы» (ibid., стр. 218), «я знал, что ты не гораздонакажешь меня» (ibid., стр. 307)… И таких странных промахов бездна; в одном месте даже какой-то герой «Илиады» подсиживаетдругого героя…

Издание опрятно и дешево.

Стихотворения

Два ангела

 
Ангел радужный склонился
Над младенцем и поет:
«Образ мой в нем отразился,
Как в стекле весенних вод.
 
 
О, прийди ко мне, прекрасный, —
Ты рожден не для земли.
Нет, ты неба житель ясный;
Светлый друг! туда!.. спеши!
 
 
Там найдешь блаженства море;
Здесь и радость не без слез, —
Клик восторга – полон горя —
Здесь и счастлив, – а вздохнешь!
 
 
За минуту небо ясно, —
Вдруг… и тучи налегли.
Все, что чисто, что прекрасно —
Все минутно на земли.
 
 
Неужели омрачится
Черной скорбию чело,
И, блеснув, слеза скатится
Из лазури глаз его?
 
 
В дом надзвездный над мирами
Дух твой вольный воспарит,
Счастлив ты под облаками!
Небо бог тебе дарит!
 
 
Пусть же факел погребальный
Над младенцем не горит,
Пусть в устах в тот час печальный
Песня радости звучит!
 
 
Пусть последнее лобзанье
Без рыдания сорвут:
Час печали, час страданья —
Для тебя – к блаженству путь».
 
 
И умчался среброкрылый,
И увял чудесный цвет!..
Мать рыдает и уныло
Смотрит ангелам вслед!..
 

Песня
(Из Victor Hugo)

 
Заря небесная играет,
Глядится роза в лоно вод,
Лишь девы сон не покидает,
Она не ведает забот.
 
 
Небесная дева,
Души моей рай.
Проснись! и напевам
Поэта внимай!
 
 
Проснулось все, лишь нет прекрасной..
Песнь в роще раздается вновь,
Заря сулит день светлый, ясный,
А сердцу шепчет – я любовь.
 
 
Небесная дева,
Души моей рай,
Проснись! и напевам
Поэта внимай!
 
 
О неба дивное созданье,
О дева, чудо красоты.
Прийми, как ангел – обожанье,
Как дева – дар святой любви!
 
 
Небесная дева,
Души моей рай,
Проснись! и напевам
Поэта внимай!
 
 
Бог дал мне очи, чтоб в восторге
Я на тебя одну взирал,
Внушил любовь – чтоб в шуме оргий
Тебя одной не забывал.
 
 
Небесная дева,
Души моей рай,
Проснись! и напевам
Поэта внимай!
 

Лира

 
На русском Парнасе есть лира;
Струнами ей – солнца лучи,
Их звукам внимает полмира:
Пред ними сам гром замолчи!
 
 
И в черную тучу главою
Небрежно уперлась она;
Могучий утес – под стопою,
У ног его стонет волна.
 
 
Два мужа на лире гремели,
Гремели могучей рукой;
К ним звуки от неба слетели
И приняли образ земной.
 
 
Один был старик величавый:
Он мощно на лире бряцал.
Венцом немерцающей славы
Поэта мир хладный венчал.
 
 
Другой был любимый сын Феба:
Он песни допеть не успел,
И в светлой обители неба
Уж исповедь сердца допел.
 
 
Певец тот был славен и молод:
Он песнею смертных увлек,
И мира безжизненный холод
В волшебные звуки облек.
 
 
Угасли! В святые селенья
Умчавшись, с собой унесли
И лиру, одно утешенье
Средь бурь и волнений земли!..
 

Рыбачке
(Из Гейне)

 
О милая девочка! быстро
Челнок твой направь ты ко мне;
Сядь рядом со мною, и тихо
Беседовать будем во тьме.
 
 
И к сердцу страдальца ты крепче
Головку младую прижми —
Ведь морю себя ты вверяешь
И в бурю и в ясные дни.
 
 
А сердце мое то же море —
Бушует оно и кипит.
И много сокровищ бесценных
На дне своем ясном хранит.
 

Из Байрона

 
Разбит мой талисман, исчезло упоенье!
Так! вечно должно нам здесь плакать и страдать;
Мы жизнь свою влачим в немом самозабвенье,
И улыбаемся, когда б должны рыдать…
 
 
И всякий светлый миг покажет, что страданье,
Одно страдание нас в жизни нашей ждет,
И тот, кто здесь живет, далек земных желаний.
    Как мученик живет!
 

Вечер

 
Заря вечерняя на небе догорает;
Прохладой дышит все; день знойный убегает;
Бессонный соловей один вдали поет.
Весенний вечер тих; клубится и встает
Над озером туман; меж листьями играя,
Чуть дышит майский ветр, ряд белых волн качая;
Спит тихо озеро. К крутым его брегам
Безмолвно прихожу и там, склонясь к водам,
Сажуся в тишине, от всех уединенный.
Наяды резвые играют предо мной —
И любо мне смотреть на круг их оживленный,
Как, на поверхности лобзаемы луной,
Наяды резвые нагие выплывают,
И долго хохот их утесы повторяют.
 

Из Байрона

 
Когда печаль моя, как мрачное виденье,
Глубокой думою чело мне осенит,
Прольет мне на душу тяжелое сомненье
И очи ясные слезою омрачит, —
О, не жалей меня: печаль моя уж знает
Темницу грустную и мрачную свою,
Она вселяется обратно в грудь мою
И там в томленье изнывает…
 

Зимняя элегия

 
Как скучно мне! Без жизни, без движенья
Лежат поля, снег хлопьями летит;
Безмолвно все; лишь грустно в отдаленье
  Песнь запоздалая звучит.
 
 
Мне тяжело. Уныло потухает
Холодный день за дальнею горой.
Что душу мне волнует и смущает?
Мне грустно: болен я душой!
 
 
Я здесь один; тяжелое томленье
Сжимает грудь; ряды нестройных дум
Меня теснят; молчит воображенье,
Изнемогает слабый ум!
 
 
И мнится мне, что близко, близко время —
И я умру в разгаре юных сил…
Да! эта мысль мне тягостна, как бремя:
Я жизнь так некогда любил!
 
 
Да! тяжело нам с жизнью расставаться…
Но близок он, наш грозный смертный час;
Сомненья тяжкие нам на душу ложатся:
  Бог весть, что ждет за гробом нас…
 

Музыка

 
Я помню вечер: ты играла,
Я звукам с ужасом внимал,
Луна кровавая мерцала —
И мрачен был старинный зал…
 
 
Твой мертвый лик, твои страданья,
Могильный блеск твоих очей,
И уст холодное дыханье,
И трепетание грудей —
 
 
Все мрачный холод навевало.
Играла ты… я весь дрожал,
А эхо звуки повторяло,
И страшен был старинный зал…
 
 
Играй, играй: пускай терзанье
Наполнит душу мне тоской;
Моя любовь живет страданьем,
  И страшен ей покой!
 

Наш век
(Отрывок)

 
В наш странный век все грустью поражает
Не мудрено: привыкли мы встречать
Работой каждый день; все налагает
Нам на душу особую печать.
Мы жить спешим. Без цели, без значенья
Жизнь тянется, проходит день за днем —
Куда, к чему? не знаем мы о том.
Вся наша жизнь есть смутный ряд сомненья
Мы в тяжкий сон живем погружены.
Как скучно все: младенческие грезы
Какой-то тайной грустию полны,
И шутка как-то сказана сквозь слезы!
И лира наша вслед за жизнью веет
Ужасной пустотою: тяжело!
Усталый ум безвременно коснеет
И чувство в нас молчит, усыплено.
Что ж в жизни есть веселого?
Невольно Немая скорбь на душу набежит
И тень сомненья сердце омрачит…
Нет, право, жить и грустно да и больно!..
. . . .
 

Весна
(Из моих отрывков)

У…ву, в воспоминание прежнего

 
Люблю весну я: все благоухает
И смотрит так приветливо, светло.
Она наш дух усталый пробуждает;
Блистает солнце – на сердце тепло!
Толпятся мысли быстрой чередою,
Ни облачка на небе – чудный день!
Скажите же, ужель печали тень
Вас омрачит? Чудесной тишиною
Объят весь мир; чуть слышно, как поет
Над быстрой речкой иволга уныло…
Весною вновь все дышит и живет
И чувствует неведомые силы.
 
 
И часто мы вдвоем с тобой встречали
Весною солнце раннею порой;
Любили мы смотреть, как убегали
Ночные тени; скоро за горой
И солнце появлялось: вид прелестный!
Чуть дышит тихий ветер; все молчит;
Вдали село объято сном лежит
И речка вьется; свежестью чудесной
Проникнут воздух чистый; над рекой
Станицы птиц, кружась, летают; поле
Стадами покрывается; душой
Все вновь живет, и просит сердце воли…
А вечера весенние?..
 

Из других редакций

<«Так это ваше решительное намерение…»>

– Так это ваше решительное намерение, Семен Богданович?

– То есть… вот видите… разумеется, тут надобно еще подумать…

– А, подумать?.. ну, так это еще долго… а я полагал, что вы уж подумали!

– Да я подумал… конечно, подумал, но… знаете ли… мысли-то… ведь это не что-нибудь другое… их иногда ужасно как много бывает…

– Разумеется, разумеется; сперва одна, потом, смотришь, и другая… ужасно как много: и не сообразишь!

– Дело-то оно такое, Николай Иванович, что поневоле задумаешься над ним… ведь тут уж не я один… тут и она, и дети… нужно подумать об том, чтобы составить их счастие!

– Уж и дети! так у вас уж и дети, Семен Богданович! а вы еще говорите, что не подумали!.. ну, так как же вы с ними, с детьми-то? хоть они, правда, только умственные, а все-таки дети, нельзя же оставить без призрения…

– Что ж тут смешного? конечно, будут дети…

– Будут, будут; я и не сомневаюсь в этом: я знаю, что все ирландцы чрезвычайно как плодовиты! ну, так что ж? вы, вероятно, составили себе план семейной жизни? Принесть себя в жертву жене и детям, жить для них, смотреть, как эти милые сердцу существа будут в глазах ваших расти… я полагаю, что это будут умные дети… не так ли? я думаю, что и вы немало на это рассчитываете? Ну, а жена ваша? будет выезжать в большой свет, будет давать балы?.. о, да это превесело! я надеюсь, что вы не забудете меня, своего старого товарища… Помните, как мы жили с вами в четвертом-то этаже; помните ли, ведь у нас была крошечная комнатка в одно окно, вид был прямо на помойную яму, прислуживала нам Мавра-чухонка… И вдруг обстоятельства переменяются, мы в пространной зале, вкушаем роскошную пищу, пьем… шампанское, сударь, пьем, да не только пьем, да еще рассуждаем, что хорошо и Клико… спору нет, что хорошо, но Редерер лучше; ей-богу, лучше, и чмокаем губами, и обещаемся вперед пить только Редерер, и лакей, слыша такие глубокомысленные рассуждения, тоже машинально чмокает, стоя за креслом, губами, да думает себе: не надуешь! продувная бестия! во всю тонкость вошли! А пусть его думает! бог с ним! на то он и лакей, чтобы чмокать губами и рассуждать… про себя. И вот после обеда, закуривши сигары, для сварения пищи, мы размышляем о прежней жизни… Экая была, право, скверная жизнь, и как могли мы сносить ее, и как можно таким порядочным людям и с такими деликатными органами, как у нас, жить подобным образом!.. Но мы сделались оптимистами! мы этак иногда даже довольно ловко подшучиваем над прошедшим, и изредка уж поговариваем: а что, ведь, право, хорошее было время! оно конечно, холодно и голодно иногда бывало, да и ведь и то сказать: лишение только и делает ощутительным наслаждение! И то правда! во всем есть своя польза, восклицаем мы со вздохом. И вот мы этак покуриваем с вами сигарочку, а между тем Мавра… ах, черт возьми! да, кажется, мы еще в четвертом этаже и не в пространной комнате… Уж вы извините меня, Семен Богданович, ваша прозорливость, ваши попечения об детях сделали и меня предусмотрительным…

– Вы все сказали, Николай Иванович?

– Да, легкий очерк… о детях, разумеется, я не упомянул, да ведь вы, я думаю, сами об них подумали… А что?

– Да так; я уж решился.

– На что же вы решились?

– Я женюсь.

– Ирландец, совершенный ирландец! та же пагубная непредусмотрительность, то же бедственное положение!

– Я женюсь, потому что хочу составить ее счастие, потому что пора перестать наконец думать о себе, только о себе, нужно когда-нибудь опомниться, нужно сказать себе, что есть в мире существа, которые гибнут без опоры, без участия, что нужно положить предел всему этому… Я много размышлял, много думал об этом, Николай Иванович, и наконец решился… Долгое время жил я, как бесполезный трутень, только в тягость другим; надобно же когда-нибудь проснуться, надобно действовать…

– А мне так кажется, что вы все-таки еще спите, и спите больше, чем когда-нибудь. Знаете ли, ведь это очень дурная привычка раздувать таким образом всякое дрянное дело, которое само по себе, право, выеденного яйца не стоит… ведь это буря в стакане воды, это – мыльный пузырь, Семен Богданович! как же вы-то об этом не подумали? Скажите, пожалуйста, где эти существа, которые гибнут без опоры? Кто просит вашей помощи, кто вопиет о вашем участии? не сами ли вы это для собственной своей потехи выдумали?.. Пожалуйста, размыслите об этом и не увлекайтесь! И притом, что это за слова: пора наконец проснуться, пора действовать! Я вам говорю, что вы ирландец, и она ирландка: ну, что же вы сделаете? Пора проснуться! конечно, пора, да ведь вы и не заметили, может быть, что заснули еще крепче прежнего.

Николай Иванович умолк; Семен Богданович не отвечал, вероятно, в том уважении, что сам чувствовал, что несколько зарапортовался, упомянув о существах, которые гибнут без опоры и без участия.

– Ну, вот вы подумали о жене, об детях, – сказал снова Николай Иванович, – дело хорошее! отчего же и не подумать: думать обо всем можно! ну, а об себе-то… вы поразмыслили?..

– Как, о себе?.. что вы под этим понимаете?

– То-то вот и есть: не имеете даже понятия о том, что значит думать о себе! Думать о себе значит обсудить положительно, принесет ли вам известное действие пользу и какую именно, какие от этого будут для васрезультаты во всех отношениях… и главное, не обманывать себя… Сделали ли вы все это?..