Текст книги "Светить можно - только сгорая. Повесть о Моисее Урицком"

Автор книги: Михаил Скрябин

– Счастливый. Значит, скоро поедешь домой. А мы уж тут…

– Да как ты смеешь даже подумать такое! – нахмурился Шанцер. И тут же в глазах его загорелся озорной огонек. – Ты пойми, как это здорово: все ссыльные должны протестовать против этой амнистии. Либо всех – либо никого. И мы с тобой должны немедленно этим заняться!

– Но меня ведь нет в этом списке.

– Ну и что?

– Для меня приемлема первая часть: «либо всех», а «либо никого» – совесть не позволяет, выходит, если не меня, то и никого.

– Послушай, Моисей, ты как-то спрашивал, что такое большевики и меньшевики? – медленно, словно подбирая нужные слова, заговорил Шанцер. – Вот я большевик. Я отказываюсь от такой дорогой и желанной свободы для того, чтобы выиграло наше общее дело. В твоих же сомнениях проглядывает меньшевистская тенденция: громкие слова, красивые жесты и непонимание главного – все чувства должны быть подчинены делу пролетарской революции. Сейчас главное – организованный протест.

Урицкий слушал Виргилия Шанцера и видел перед собой Бориса Эйдельмана, Ювеналия Мельникова. Чувствовал, насколько правда Шанцера глубже его интеллигентских раздумий.

– Ты прав. Я согласен. Давай действовать, – сказал Моисей.

Когда нужно действовать, Урицкий попадал в свою стихию. Протест должен быть от всей олекминской колонии. Для этого нужно встретиться с каждым, убедить, получить согласие на подписание протеста, и все это в условиях непрерывной слежки, при соблюдении глубочайшей конспирации.

И за подписью 25 политических ссыльных олекминской колонии родился документ, потрясший всю окружную жандармско-полицейскую систему. И среди первых стояли подписи Виргилия Шанцера и Моисея Урицкого.

Протест от имени собрания олекминской колонии ссыльных гласил:

«…Собрание прежде всего усматривает тенденциозное выделение части политических ссыльных, якобы проявивших раскаяние и заслуживающих своим „добрым поведением“ особую награду в виде сбавки сроков. Протестуя против иодобного разделения товарищей, собрание заявляет, что принятие революционерами такой льготы означало бы в глазах общества отречение их от своих революционных убеждений и от всякой солидарности с делом какого бы то ни было протеста в ссылке.

Собрание видит, далее, в этих пунктах желание правительства ввести общество в заблуждение своим якобы гуманным отношением к революционерам. Жестоко расправляясь в ссылке с одними революционерами, правительство помилованием незначительной части других стремится сгладить впечатление от протестов, нарисовавших перед обществом правдивую картину условий жизни в ссылке…

Наконец, собрание усматривает… поползновение правительства внести деморализацию в среду ссыльных путем поощрения слабых элементов ссылки особыми милостями.

В силу всего этого собрание считает своей обязанностью… протестовать перед правительством… и формой своего протеста избирает особое коллективное заявление якутскому губернатору.

Убежденные в огромном общественном значении массового протеста политических ссыльных против этой непрошеной милости правительства, собрание постановляет опубликовать в нелегальной печати как текст названной резолюции, так и заявление якутскому губернатору, а также разослать то и другое по колониям политических ссыльных Сибири и Европейской России».

Это был первый массовый протест политических ссыльных Сибири, дошедший до правительства царской России. Он прозвучал в преддверии событий 1905 года. Список революционеров, подлежащих амнистии, значительно расширился, а вот те, кому не посчастливилось в него попасть, почувствовали на себе тяжелую лапу местной администрации.

Наблюдая зверство, самоуправство и провокации полиции, жандармов и царских чиновников, делавшие и без того страшные условия ссыльных просто невыносимыми, Урицкий отправил очередную корреспонденцию в «Искру». К великому сожалению, корреспонденция не дошла, так как царской охранке удалось ее перехватить. И только уже при Советской власти эту статью, написанную Урицким на четвертушке почтовой бумаги, удалось найти в тайниках бывшего полицейского департамента.

«Для „И“.

16 июня олекминская колония ссыльных хоронила тов. Шаца, убитого в ночь с 10 на 11 июня в версте ниже Нохтуйска (в 240 верстах от Олекминска) „холопами самодержавия“.

Похороны носили скромный характер. На могило развевался красный флаг с надписью „Долой самодержавие“, да гробу было несколько венков с надписями: „Революционеру, убитому холопами самодержавия“, „Борцу за свободу и социализм рабочих России, Польши и Литвы“, „От группы рабочих соц. – дем.“, „От товарищей-друзей“, пели революционные песни, раздавались революционные возгласы…

Сообщаю частью со слов товарищей, частью из официальных источников об обстоятельствах, при которых был убит покойный.

В Жердовке партия встретила группу ссыльных, приехавших требовать свидания.

Офицер Сикорский обещал дать свидание на этапе и, конечно, обманул. Тогда политики написали телеграмму тенерал-губерпатору и попросили офицера отправить ее, но офицер отказался исполнить просьбу арестованных. Опять отказ ехать, и требование об отправке телеграммы удовлетворено.

В Усть-Ордынской захворал тов. Лурье, партия просила подождать, пока товарищу станет легче, или выдать ему, по крайней мере, лекарство, но офицер решил не церемониться со „сволочью“ и приказал солдатам стрелять в политиков и посадить их на телеги силой. Когда лекарство было выдано Лурье, партия тронулась в путь. В Манзурке партия потребовала свидания с местными ссыльными согласно обещанию, но офицер рассвирепел, и началось избиение прикладами и связывание…

Еще более возмутительная сцена разыгралась в Чечуйском. Разрешив свндание, офицер вдруг приказал бить политиков прикладами и штыками, а затем стрелять в них. Солдаты выстрелили вверх, но прикладами и штыками нанесли тяжелые раны тт. Леберману и Лившицу.

Перед Чечуйским утонул т. Щепетев. Сикорский, выгнав политиков на берег, заявил, что он подозревает побег, и осыпал арестованных площадной бранью. После этого он стал вызывать к себе на паузок политиков по одному и ругать их. Между прочим, была вызвана Вайнерман, над которой поручик стал издеваться, а затем сделал возмутительное предложение. К счастью, солдат в это время нечаянно открыл двери, и Вайнерман убежала от мерзавца, а на другой день рассказала о случившемся товарищам, которые решили, чтобы женщины впредь не шли в офицерский паузок без товарищей…

В ночь на 7 июня около вокзала, часа в три, два солдата пришли в политический паузок и объявили унтер-офицеру, что офицер приказал немедленно доставить в его каюту Вайнерман, если она добровольно не пойдет, то взять ее силой…, если политики не дадут ее, то перестрелять их. Даже унтер-офицер отказался выполнять это возмутительное приказание и заявил, что такое распоряжение офицера он но будет исполнять.

На другой день Сикорский набросился на унтера и солдат, и они, выведенные из терпения, решили отправить от своего имени телеграмму своему командиру с изложением того, что творил над ними и арестованными Сикорский. В тот же день и политики отправили от своего имени две телеграммы: ген. – губернатору и министру вн. дел и попросили случившегося тут пристава обезопасить их от дальнейших безобразий офицера. Пристав сначала было отказался, но, узнав от солдат о поведении Сикорского, решил сопровождать партию с 12 солдатами и десятским до границы Якутской обл.

В пределах Якутской области Сикорский остался один. И вот в Нохтуйске он решил наконец привести в исполнение свое возмутительное намерение. Говорят, что в этот день он получил телеграмму о том, что он предается суду и должен сдать партию заместителю, выехавшему из Киренска. Отправив унтера своего за покупками, Сикорский в час ночи, в полном вооружении, в сопровождении солдат, ворвался в политический паузок и бросился к койке Вайнерман. Не спавший еще товарищ Минский выстрелом из револьвера уложил Сикорского наповал. Солдаты дали залп в спавших товарищей и убили тов. Шаца и легко ранили в ухо тов. Минского… Когда вернулся унтер-офицер, он выстроил на берегу солдат и приказал им стрелять в политический паузок. С трудом удалось Минскому и фельдшеру удержать унтера от исполнения своего безумного решения.

Утром приехал новый офицер и принял партию, а вечером съехались следственные власти. Труп офицера найден возле койки Вайнерман, на нем были шашка, револьвер, в руке нагайка, а за голенищем нож… Солдаты, сопровождавшие офицера, показали, что офицер сказал им, что идет за Вайнерман, которую они должны взять силой, а если политики не дадут ее, то они должны перебить всех арестованных. За неисполнение приказания они все попадут под суд…

В пути от истощения умерло 5 человек арестантов…»

Долго Иркутское охранное отделение, якутский губернатор и департамент полиции изучали попавшие в их руки корреспонденции, устанавливали подлинность почерка Моисея Урицкого. И расправились бы, конечно, с осмелившимся говорить правду корреспондентом, если бы не побег его…

Но незадолго до побега свершилось то, что рано или поздно должно было свершиться, – Моисей встретил женщину, которая показалась ему лучшей в мире. Совсем по-другому стало светить неласковое якутское солнце, по-другому закричали над Леной северные чайки, по-другому зашумел лес. Это была девушка, случайно ставшая героиней его корреспонденции в «Искру». Она не доехала до назначенного места ссылки и была оставлена по состоянию здоровья в Нохтуйске, куда стараниями олекминского исправника был отправлен и Моисей. Впервые он заметил эту худенькую, похожую на стебелек полевого цветка девушку на похоронах убитого стражей товарища Шаца. Она горько плакала и на все утешения друзей отвечала: «Это из-за меня», Моисею остро запомнилось милое, залитое слезами лицо, почти детские плечи, которые судорожно вздрагивали от всхлипываний и от кашля, хорошо знакомого каждому, просидевшему в царской тюрьме.

Они встретились затем на берегу реки и подошли друг к другу, как старые знакомые. О чем они говорили? Обо всем: и о скорой революции, которая обязательно вот-вот грянет, и о красоте реки, и каждый о себе. В первый вечер Моисей узнал, что она член Российской социал-демократической рабочей партии, что ей 24 года и сослана она бессрочно в Колымск за участие в революционном выступлении рабочих одной из фабрик. И что у нее дома остались родители, которые очень ждут свою «непутевую» дочь, подав прошение о сокращении ей срока ссылки.

Когда зашло солнце, девушка закашлялась. Отдышавшись, она вытерла губы, и Моисей заметил на платке следы крови.

Ему стало страшно. Всем своим нерастраченным мужским сердцем он хотел защитить ее от недуга, поднять на руки и нести куда глаза глядят, подальше от этих гибельных мест. Впервые в жизни он ощутил свое бессилие. Хотелось заплакать. Но нет! Все должно измениться. Они будут на свободе. Она выздоровеет и всегда будет с ним…

…Похоронил Моисей девушку на берегу красавицы Лены. Это была его первая и, он точно знал, последняя любовь.

Через много лет потомки прочтут стихи ленинградского поэта Лихарева об этой девушке.

 
И вспомнились годы,
Качаясь, проплыли…
Над темной рекою сибирской
Туман.
И девушку вспомнил.
Ее схоронили
В версте от Нохтуйска,
Звалась – Вайнерман.
 
 
Она социал-демократка,
В далекой,
Бессрочной
И горестной ссылке она.
И веют ветра над седою Олекмой,
О берег высокий грохочет волна.
Он видит снега,
И версты полосатой
Лежит на снегах
Злополучная тень…
 

Умерла она на его руках. И последние ее слова были: «Не грусти обо мне, у тебя ведь такая большая цель в жизни».

Мысль о побеге, о возвращении в строй стала навязчивой, как наваждение. С ней он засыпал на своей жесткой койке, с ней просыпался ранними северными утрами. Но как бежать? За каждым шагом следит полиция, даже однодневная отлучка будет замечена и вызовет погоню. И какую дорогу выбрать? Уйти в сторону от великой реки – погибнуть в тундре. Двигаться вдоль Лены? По берегу тянутся телеграфные провода, по которым помчится депеша с приметами беглеца, – далеко не уйти. Остается единственный путь – на одном из пароходиков, плывущих вверх по течению, добраться до Усть-Кута, а там видно будет. Но этот план требует огромной подготовки: войти на палубу парохода в Олекминске нечего и думать – мышь не проскользнет на судно, не замеченная полицейскими. И потом нужно, чтобы пошел на риск капитан парохода, чтобы не выдала команда. Вопросы, вопросы, вопросы… Но ждать еще шесть лет невыносимо.

Почти год Урицкий готовил побег. Удалось договориться с капитаном одного из пароходиков, снующих по Лене. Больше он ни с кем не делился своими планами, хотя разговоры о побегах не раз поднимались в колонии политических ссыльных. Мнение было общее – бежать из Якутии невозможно.

Весна в тех краях неудобна для побегов из-за чересчур светлых ночей. Моисей дождался конца июля, когда земля все-таки укрывалась ночным темным покровом, и тихонько, чтобы не разбудить соседей, вышел из дома. На берегу снял с себя одежду, уложил ее на видном месте, словно собираясь купаться. Потом оделся в светлый костюм, заранее купленный тайно в одном из селений (костюма этого никто в Олекминске не видел), и отправился в затон, где стояли лодки. Одна из них была не на замке, весло хранилось в условленном месте, несколько сильных гребков, и мощное течение подхватило утлое суденышко, унося беглеца в сторону, противоположную возможной погоне – не на юг к России, а на север к Ледовитому океану. Благодаря плаванию по Днепру на отцовском «дубке» Урицкий сохранил сноровку в руках, и лодка быстро оказалась за поворотом реки, не видимая со стороны Олекминска, что было как раз вовремя, так как стало совсем светло.

Все было рассчитано до мелочей: в нескольких верстах от Олекминска Урицкий заметил сначала дымок, а затем показался и пароходик. Молотя колесами по воде, он тяжело продвигался против течения, но Моисею казалось, что он летит стрелой навстречу беглецу.

Капитан пароходика не подвел. С борта был спущен штормтрап, и Моисей, ухватившись за его веревки, быстро взобрался на борт. Никого на палубе не было видно, конспирация соблюдалась полностью, и, найдя приоткрытый люк, Урицкий спустился в трюм. Через какое-то время он услыхал, что люк захлопнулся.

Когда глаза привыкли к полутьме – слабый свет проникал только сквозь крохотный иллюминатор, – Моисей разглядел, что между ящиками с грузом оборудована как бы жилая каюта: лежала подстилка для сна, в металлическом противне находились продукты. Вот в этой «каюте» надлежало проделать вверх по Лене около двух тысяч верст. Интересно, хватилась уже полиция? Ведь если лодку обнаружат, будет над чем поразмыслить. Хотя быстрое течение реки уносило хрупкую посудину к Ледовитому океану.

Действительно, полиция очень скоро хватилась ссыльного. Однако найденная на берегу его одежда, опознанная многочисленными свидетелями, подтверждала версию, что политический ссыльный Урицкий утонул во время купания. Об этом был составлен акт, который был направлен из Олекминска якутскому губернатору. И человек был списан.

Только департамент полиции, уже неоднократно имевший дело с «утопленниками», акту до конца не поверил. Во все концы России был разослан циркуляр о розыске Урицкого.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Весь долгий путь удача не оставляла Урицкого. И к середине сентября девятьсот пятого года он багополучно добрался до Красноярска. Явка, полученная еще в Олекминске, привела его к одному из руководителей Красноярского комитета РСДРП. Моисей полагал, что пробудет в Красноярске день-два и затем выедет в Петербург, но товарищ из комитета этот план отверг:

– Сразу видно, что вы плохо осведомлены о политической обстановке в наших краях.

От него Урицкий узнал, как развивались революционные события в Сибири.

Весть о крови, пролитой народом 9 января, всколыхнула сибирскую глушь! В Красноярске, так же как в других городах Сибири, прошли демонстрации протеста против злодеяний царизма. Демонстрации постепенно переросли в стачки и забастовки. В августе отбушевала, как выразился член Красноярского комитета, «великая Сибирская железнодорожная забастовка». Чтобы потушить ее, полиция производила массовые аресты, организовывала повальную проверку документов в поездах, следующих в центр России.

Моисей понял, что дальнейший его путь с документами на имя Кузьмича был бы просто недопустим.

– Посмотрите на себя, – добавил товарищ из комитета, – вешалка для костюма, можно только диву даваться, что с такой внешностью вас еще не схватил первый попавшийся полицейский. Я палочку Коха, сопутствующую многим политическим ссыльным, издали внжу.

Врач, осмотревший Урицкого, в постановке диагноза был категоричен:

– С туберкулезом, батенька мой, шутки плохи. Особенно когда так истощен весь организм. Так что питание, сон и лекарства.

Устроить Урицкого на надежной квартире было поручено рабочему депо станции Красноярск Борису Шумяцкому. К нему и повел Моисея обследовавший его врач Михаил Ильич. По пути Урицкий узнал, что врач был социал-демократом, жил в Красноярске на нелегальном положении и что на самом деле зовут его Виктором Манлельбергом, в Красноярске он находится временно как «партийный профессионал».

– Плохо, конечно, что в Красноярске преобладают большевики, а я ведь меньшевик, – доверительно пожаловался Мандельберг.

– А вы были на Втором съезде? – спросил Урицкий.

– Да, как делегат от Сибирского союза…

О последних событиях в жизни партии в Олекминске знали только понаслышке. Конечно, в далекую ссылку долетали отрывочные вести о расколе в партии, о разделении на большевиков и меньшевиков, но разобраться в этом Урицкому было трудно. Слишком незначительна была информация о Втором съезде РСДРП. И вдруг такая возможность: так сказать, из первоисточника, от делегата съезда узнать об истинных причинах раскола.

Почувствовав в Урицком заинтересованного и неискушенного слушателя, доктор всю дорогу до квартиры Шумяцкого рассказывал о том, что произошло на съезде.

– Главная причина в отношении к диктатуре пролетариата и вообще к программе партии, – говорил Мандельберг. – Делегаты съезда Акимов и Мартынов доказали, что нельзя стоять на устаревших позициях Карла Маркса. Классовые противоречия между капиталистом и рабочим постепенно смягчаются, и социализм можно построить в современном обществе без обострения их взаимоотношений.

Это было что-то новое. Неужели годы тюрьмы и ссылки так отдалили его от товарищей, с которыми начинал борьбу за пролетарскую революцию?

– А что говорили большевики? – спросил Урицкий.

– Ну, Ленин, как всегда, был категоричен, – ушел от прямого ответа доктор…

Хозяин квартиры Шумяцкий вернулся с работы поздно. Гости уже сидели за столом, на котором пыхтел самовар, взятый доктором у хозяев. Поздоровавшись, Шумяцкий прошел к умывальнику…

– Ты, Борис, видимо, решил насквозь протереть ладони, – насмешливо заговорил Мандельберг. – Вот представляю тебе товарища Кузьмича. Комитет принял решение о привлечении его к нелегальной работе в Красноярске. Тебе поручено устроить его к хорошей и надежной хозяйке на квартиру.

Урицкий заметил, что доктор в присутствии Шумяцкого от разговоров о разногласиях в партии старался уклониться. Он стал расспрашивать Урицкого о ссылке, затем перевел разговор на житье-бытье рабочих Красноярска и, втянув в разговор хозяина, стал прощаться.

Наступила глухая ночь, когда Шумяцкий повел Урицкого «в надежный адрес», как он выразился, в Почтамтский переулок. Весь путь они прошли молча.

Урицкий ощутил какую-то настороженность, недоверчивость Шумяцкого. Виной этому, как он узнал позднее, были его отношения с доктором.

Мандельберг попал на Второй съезд партии случайно. Ему и Троцкому бывший экономист Гутовский самовольно и единолично от имени Сибирского союза выдал мандаты на съезд. Так называемая «сибирская делегация» выступила против Ленина, что позднее было встречено с возмущением во всех социал-демократических организациях Сибирского союза.

«Бывшая сибирская делегация не представляет Сибирского союза, – говорилось в их протесте. – Сибирский союз и комитеты стоят совершенно на иной точке зрения, чем их бывшие делегаты, в отношении к разногласиям в центре. И только по причудливой игре „массы случайностей“ на съезде – сибирская делегация оказалась в оппозиции к собственной организации…»

Однако всего этого тогда Урицкий не знал. Встречи Урицкого с Мандельбергом как с врачом продолжались, и доктор не упускал случая изложить мнение меньшевиков по тому или иному вопросу. Он рассказал, что вместе с Троцким он был сторонником «Искры», которая тоже постепенно стала отходить от большевиков. Посылая с величайшим трудом свои статьи в «Искру», Урицкий никогда не задумывался, кто стоит во главе этой газеты, считая ее просто органом РСДРП. Предвзятая информация «делегата» вводила Урицкого в заблуждение. А тут еще имя кумира его юношеских лет Плеханова! Мандельберг сумел красочно рассказать, как при содействии Георгия Валентиновича Плеханова меньшевики укрепились в «Искре». А ведь именно «Искра» была главным источником информации, доступной по нелегальным каналам ссыльным по всей Сибири.

Как жаль, что рядом нет Ольминского, поговорить бы…

Но Красноярский комитет, привлекший Урицкого к пропагандистской работе, был большевистским! И Моисей, изголодавшись по настоящей работе, включился в нее со всей своей неизрасходованной энергией.

Как известно, состоявшийся весной 1905 года III съезд партии взял курс на вооруженное восстание… Этому курсу соответствовала и деятельность Красноярского комитета РСДРП.

Урицкий начал свою работу в Красноярске с того, что написал «Листовку о позорном мире России с Японией и необходимости борьбы с самодержавием». Листовка получилась яркая, боевая: «Вооружайтесь же, товарищи, выделяйте из себя боевые отряды, выходите на улицу, стройте баррикады и боритесь.

На борьбу же, товарищи, с самодержавием за демократическую республику, а затем – с капиталистами за социализм».

Красноярский комитет направил Урицкого на встречу с рабочими железнодорожного депо и солдатами железнодорожного батальона. Очень скоро имя пропагандиста Кузьмича зазвучало и на рабочих массовках. Его авторитет особенно вырос после ярких выступления на летучих митингах за Николаевской слободкой и около проходной будки главных железнодорожных мастерских.

Вскоре Красноярский комитет РСДРП нашел возможным поручить Урицкому выступить на диспутах с эсерами по аграрному вопросу. Конечно, можно было бы отказаться, сказать, что не специалист по аграрным делам, но тогда он не был бы Моисеем Урицким. Долгие осенние ночи пришлось просидеть над «Капиталом» Карла Маркса, над работами Ленина. И когда наконец пришлось выступить на диспуте, он твердо держался убеждения, что решение аграрного вопроса в России тесно связано с победоносной революцией рабочего класса в союзе с крестьянством.

В начале октября всеобщая политическая стачка, начатая в Москве, охватила все промышленные центры и превратилась во всероссийскую.

11 октября красноярцы получили телеграмму от Всероссийского стачечного комитета с призывом к всеобщей забастовке.

13 октября в Красноярске началась железнодорожная забастовка и вскоре стала всеобщей.

Она охватила весь город, и подавить ее местным властям оказалось не под силу. Военный гарнизон и солдаты, возвращающиеся из Маньчжурии, были настолько распропагандированы большевиками, что направить их на борьбу с бастующими было невозможно. Кроме того, на сторону рабочих встал и 2-й железнодорожный батальон, прибывший в Красноярск в конце августа. Это обеспечивало полную свободу действий для Красноярского комитета РСДРП, образовавшего стачечный комитет, который практически захватил всю власть в городе.

Однако не всегда Урицкий соглашался с линией, проводимой большевиками Красноярска.

Урицкий не сразу согласился с решением о «превращении стачки в вооруженное восстание». Не было уверенности, что восстание в Красноярске пройдет удачно. Он питал иллюзии относительно демократических выборов в городскую думу с участием рабочих, другими словами, выдвигал лозунг о «революционном самоуправлении». И вместе с тем в период «нарастания революционного вихря» Урицкий уже активно поддерживал красноярских большевиков. Вместе с ними он призывал рабочих готовиться к вооруженному восстанию, стал одним из руководителей Красноярского комитета и в октябре 1905 г. председательствовал почти на всех революционных митингах в Народном доме.

Теперь уже не скрывалась подлинная фамилия Урицкого. «Кузьмич», значившийся в фиктивных документах, стал его партийной кличкой. На квартиру Урицкого теперь в любое время дня и ночи стали приходить за советом рабочие и солдаты. Здесь же, на его квартире, не раз собирался на заседание комитет.

Однажды на квартиру Урицкого прибежал комендант железнодорожной станции Красноярск. Взяв под козырек, он отрапортовал, обращаясь к Урицкому:

– Разрешите доложить! Только что на станцию прибыл эшелон каторжан с Сахалина. Что прикажете с ними делать?

Урицкий и находившиеся у него члены комитета недоуменно переглянулись. Немного подумав, глядя на стоящего навытяжку коменданта, Урицкий, скрывая улыбку, отдал распоряжение:

– Извольте отправиться на станцию и хорошенько$7

– А затем, – продолжил он, – через шесть часов явитесь в комитет и доложите о результатах.

Взяв под козырек, комендант удалился. Заседание кончилось, члены комитета разошлись, поздней ночью раздался стук в дверь. Отперев, Урицкий увидел того же расторопного коменданта.

– Ваше приказание выполнено, – четко доложил он, – каторжане покушали-с, и процесс пищеварения у них закончен…

Рассказывая об этом наутро товарищам, Урицкий, отхохотавшись, заметил:

– Вот какие бездушные машины готовятся в царской армии. Когда мы будем свергать царско-помещичий строй, то и царь и помещики немного сделают с такими защитниками. Солдаты же, то есть рабочие и крестьяне, пойдут не за ними, а против них, и мы создадим свою, революционную армию.

В середине октября стачечный комитет красноярских рабочих образовал Выборную комиссию от рабочих, ставшую прообразом Совета рабочих депутатов. Именно она взяла на себя функции революционной власти в Красноярске. Митинги временно прекратились. Наступило затишье. Местные власти никаких мер против восставших рабочих не предпринимали, не имея опоры в воинских частях, которые держали дружеский нейтралитет по отношению к рабочим. Рабочие же не преследовали представителей старой власти, довольствуясь «завоеванной свободой».

Оценивая такое положение равновесия в октябре 1905 года, Владимир Ильич Ленин писал:

«…Двор колеблется и выжидает. Собственно, это правильная тактика с его стороны: равновесие сил заставляет выжидать, ибо власть в их руках.

Революция дошла до такого момента, когда контрреволюции нападать, наступать невыгодно.

Для нас, для пролетариата, для последовательных революционных демократов, этого еще мало. Если мы не поднимемся еще ступенью выше, если мы не осилим задачи самостоятельного наступления, если мы не сломим силы царизма, не разрушим его фактической власти, – тогда революция будет половинчатая, тогда буржуазия за нос проведет рабочих».

Эти дни Урицкий много сил отдавал выпуску «Стачечного бюллетеня», который печатался в захваченной рабочими правительственной губернской типографии. 19 октября он просто ворвался туда, размахивая царским манифестом от 17 октября, в котором Николай II заявил о «даровании» народу гражданской свободы, неприкосновенности личности, свободы совести, собраний и союзов.

– Борис! – с порога крикнул он Шумяцкому, – надо немедленно выпустить прокламацию, разоблачающую истинный смысл этого мошеннического документа. Я уже согласовал это с членами комитета.

Здесь же в типографии Урицкий написал:

«…манифест направлен на то, чтобы рабочие прекратили борьбу, после чего с ними легко будет справиться всевозможным монархистам…»

Отпечатанная прокламация разнеслась по городу и железнодорожным предприятиям с удивительной быстротой. Многие рабочие прочли ее даже раньше, чем манифест.

Но не дремали и те, кому социал-демократы объявили войну. Либералы из царских чиновников и купцов бегали по городу, трясли манифестом, объявляя его документом, несущим благо всему народу. В тот же день в Красноярске была создана так называемая «Свободная народная партия». 20 октября некоторые ее деятели явились в Стачечный комитет с предложением объединения.

– Как вы себе мыслите объединение огня с водой? – усмехаясь спросил Урицкий. – Я лично ни одной точки соприкосновения не вижу. И если вы действительно хотите знать мнение народа по этому поводу, приходите завтра на всенародный митинг, который устраивает наш Стачечный комитет.

21 октября, словно в поддержку действий Стачечного комитета, выдался теплый, ласковый день. Начался он митингом в сборно-паровозном цехе главных железнодорожных мастерских. Опасения некоторых членов Стачечного комитета, что не найдется желающих выступить на этом митинге, не оправдались. Один за другим поднимались на трибуну рабочие мастерских. Они страстно призывали не верить царскому манифесту, а идти революционным путем, добиваясь не только экономического улучшения жизни, но и политических свобод. Выступали и либералы с подготовленными заранее текстами. Они уговаривали рабочих пойти на соглашение с царизмом, просить конституционных уступок…

Поднялся на трибуну и Урицкий. Он много не говорил, а просто предложил принять резолюцию, отвергающую жалкую подачку царя, выраженную в манифесте, и призвал рабочих к дальнейшей революционной борьбе.

Это предложение было встречено бурной овацией. По окончании митинга все двинулись в Народный дом. Впереди рабочих шли бойцы боевой дружины с красными знаменами и транспарантами, на которых были написаны политические лозунги.

Народный дом был переполнен. Председателем собрания единодушно был избран Урицкий.

– Товарищи, – начал он, – черносотенцы готовят свою манифестацию, будут пытаться сорвать наш митинг. Каждый выстрел внутри здания будет считаться провокационным.

Затем Урицкий пункт за пунктом обстоятельно разобрал мошеннический царский манифест, особо подчеркнув отсутствие в этом документе разрешения рабочего и земельного вопросов.

Опасения Урицкого подтвердились. Черносотенцы подошли к Народному дому с пением «Боже, царя храни», с криками «Да здравствует монархия». Их сопровождал казачий дивизион. В отдельных выкриках можно было разобрать требования о выдаче «жида» Урицкого, сдаче оружия и выходе на улицу всех участников митинга. Чтобы спровоцировать беспорядки, черносотенцы открыли стрельбу по дружине, охраняющей вход, те не дрогнули и ответили дружным залпом…