Текст книги "Светить можно - только сгорая. Повесть о Моисее Урицком"

Автор книги: Михаил Скрябин

Соавторы: Леонард Гаврилов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 20 страниц)

По распоряжению генерала Новицкого для Урицкого вновь был установлен строгий режим. Свидания и передачи были прекращены, обеды и ужины из офицерского собрания пришлось забыть. В камере за Урицким был установлен особый надзор, за ним был закреплен специальный жандармский офицер. Потекли месяцы заточения в крепости почти без прогулок, в полном одиночестве, без малейших возможностей общения с волей. И здоровье вновь сдало. Месяцы без дневного света, без чистого воздуха, на тюремной баланде делали свое дело. Моисей стал кашлять. Врач установил первые признаки туберкулеза легких. Об этом как-то было сообщено Берте, товарищам по комитету. Оставлять Моисея Урицкого в сырой одиночке – рисковать не только здоровьем, но, возможно, и жизнью. Товарищи стали искать выход из сложившегося положения.

И опять неудача. Во время смены караула сагитированный товарищами солдат попытался передать через дверь Урицкому газету. Это заметил дежурный офицер и схватил ее. Солдата арестовали, начался допрос с пристрастием. Бедняга вынужден был признаться, что в газете зашифрован план побега. Он назвал и лицо, передавшее ему газету для Урицкого. Обо всем этом сам Урицкий ничего, конечно, не знал. По все равно после этого случая жизнь заключенного, если только это возможно себе представить, стала просто невыносимой.

Немирович-Данченко стал требовать, чтобы Урицкого убрали из крепости. Новицкий же настаивал на продолжении содержания его в суровейших условиях одиночного заключения и грозил, что малейшее облегчение участи заключенного дорого обойдется коменданту крепости.

Еще и еще раз Берта приходила к Новицкому, прося о свидании, и вот однажды генерал ей сказал:

– Готовьте своего братца в дальнюю дорогу. Материалы дознания по его делу уже в Петербурге.

Тем временем под пером статс-секретаря министерства юстиции в Петербурге после получения из Киева материалов дознания по делу Урицкого рождался документ следующего содержания:

«В течение 1898 г. в г. Киеве подверглись разновременно обыскам и арестам члены противоправительственного сообщества „Союз борьбы за освобождение рабочего класса“, занимавшегося социалистической пропагандой среди заводского населения.

Несмотря на репрессивные меры, принятые в отношении этих лиц, начатая ими агитация не прекращалась, и в следующем, 1899 году были получены агентурные сведения о возникновении в г. Киеве новой тайной организации и распространении ее участниками на фабриках нелегальных изданий, в том числе номеров подпольной газеты „Вперед“, в коих дерзко порицался существующий в России порядок правления и подстрекались ремесленники к забастовкам. Затем 5 октября 1899 года в г. Кременчуге на отплывающем в Киев пароходе чины отдельного корпуса жандармов задержали помощника присяжного поверенного Давида Логвинского с корзиной, заключавшей в себе 3 пуда металлического шрифта, мелкие части типографии, раму с полным набором последней страницы № 7 указанной газеты „Вперед“ и рукописи преступного характера, а 17 октября на станции Бровары Киевско-Воронежской ж. д. был обнаружен адресат из Кременчуга на вымышленное имя „Мошинского“, в двух тюках весом 18 с половиной пудов – крупные принадлежности типографского станка и свыше 8000 нелегальных листков, озаглавленных „Кто чем живет“…

…Киевский комитет Российской социал-демократической рабочей партии и руководители этой организации стремились к ниспровержению существующего в империи государственного строя и организовали несколько тайных кружков, а затем устроили в Бердичеве тайную типографию.

К настоящему делу привлечено 60 лиц…

Выдающимися деятелями Киевского комитета Российской социал-демократической рабочей партии являются:

1. Прослушавший курс университета св. Владимира Моисей Соломонов – Шлемов Урицкий (26 лет, сын купца, иудейского вероисповедания, холост)…»

Доклад статс-секретаря министерства юстиции Муравьева о революционной деятельности Моисея Урицкого в один из январских дней 1902 года лег на стол царя Николая II. В нем Моисей Урицкий характеризовался как крупный деятель Киевского комитета РСДРП и организатор тайной нелегальной типографии, печатавшей антиправительственные, антимонархические прокламации и газеты. В докладе сообщалось также, что Урицкий часто выступал на рабочих сходках и собраниях, призывая народ к свержению самодержавия.

Царь без колебания начертал резолюцию: «В Восточную Сибирь на восемь лет. Под гласный надзор полиции».

Кончался второй год заключения Урицкого в одиночной камере крепости на Печерске. Допросы давно прекратились, суда не было. Было невыносимое в своей пустоте ожидание административного приговора.

Звонок к Берте Соломоновне прозвучал из крепости поздней ночью, сообщили, что ее брату наконец объявлен приговор и его на следующий день должны отправить из Киева. Ранним утром в крепость были доставлены для Урицкого теплые вещи, продукты и деньги. Но все было возвращено обратно: Урицкий в ночь объявления приговора был из крепости переведен в Лукьяновскую тюрьму, а через час после его прибытия в знакомые тюремные стены администрация Лукьяновской тюрьмы постаралась выпроводить его с эшелоном уголовных каторжан следованием на Москву.

И разъехались в это утро два брата: эшелон с арестантами отправился в свой грустный путь, а на киевский вокзал прибыл поезд из Одессы с Соломоном Урицким, ставшим активным транспортным агентом газеты «Искра». Задержанный жандармами с искровским изданием, Соломон был тут же отправлен в Лукьяновскую тюрьму, в которой хорошо помнили старшего брата, Моисея. Фамилия Урицкий послужила Соломону как бы паролем в камере политических заключенных, которые признали его своим товарищем.

За доставку в Киев нелегальной литературы Соломон Урицкий был выслан в административном порядке на три года в Енисейскую губернию.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Тюремные вагоны (те же красные товарные, на сорок человек или восемь лошадей) с зарешеченными окошечками и железными дверями, запирающимися снаружи на тяжелый засов, были прицеплены к обычному товарному поезду со смешанным грузом в разные адреса, что вызывало длительные стоянки па станциях. Вагоны не отапливались, а осень выдалась ранней и холодной. В эшелоне с каторжными Моисей Урицкий по мстительному замыслу Новицкого был среди уголовных один политический, и конечно, в тюремных вагонах действовали воровские законы: матерые уголовные преступники – бандиты, убийцы, воры «высокой квалификации» – захватили на трехъярусных нарах средние полки, на верхних разместилось жулье помельче, там не хватало воздуха, но было потеплее. На полу вынуждены были мерзнуть уголовники из числа «случайных», не имеющие постоянных уголовных «профессий». Староста вагона-камеры старый вор Колун и Урицкому определил место на полу. При начавшемся туберкулезе, в летней одежде, в которой его отправили из Лукьяновской тюрьмы, спать на голых досках вагонного пола было верной смертью. Урицкий не выполнил приказа Колуна и заявил, что будет спать сидя на краю средних нар. То, что какой-то «очкарик» осмелился подать голос и ослушаться настоящего уголовника, вначале вызвало удивление, а затем гогот всего уголовного населения вагона. Тыкая в «очкарика» пальцами, хохотали обитатели средних нар, подхихикивали верхние, подхалимски ржали нижние жильцы.

Вот когда Моисей понял, что настало время воспользоваться своими книжными знаниями. Став посредине вагона, он поправил очки и обрушил на уголовников целую тираду на прекрасном международном воровском жаргоне, почерпнутом из книги Гросса.

Гогот прекратился. Уголовники слушали «речь» этого поразительного человека, как арию из любимой опери, исполняемую знаменитым певцом. Когда Урицкий умолк, Колун, прищурившись, спросил:

– Ты откуда же такой грамотный?

– Из Печорской крепости, – нашелся Моисей и снова уселся на средней полке.

Во время одной из длительных стоянок в вагон принесли вместо кипятка чуть теплую воду. Урицкий потребовал положенный кипяток. Солдат стал ругаться, и Урицкий вытолкал его из вагона. Вскоре явился офицер.

– Кто здесь бунтует? – спросил он, поигрывая пистолетом.

– Не бунтует, а требует положенного, – отметил Урицкий, спокойно глядя на конвойного офицера.

Для офицера была неожиданна встреча в среде уголовников с интеллигентным человеком, а возможно, он понял, что этот уверенный в себе, крепко стоящий иа ногах человек будет настаивать на своем, еще, чего доброго, обратится к начальству. Он, злобно хлопнув дверью, покинул вагон. Через несколько минут вагон наслаждался кипятком.

– Ну что ты там сидишь? – позвал Моисея Колун. – Давай ложись, – указал он на свободное место на средних нарах. И в дальнейшем, за весь путь никаких выпадов уголовники уже себе не позволяли.

В Москву приехали ночью.

Урицкого усадили в тюремную карету вместе с несколькими уголовниками, среди которых оказался и староста вагона. Карета катилась в Бутырскую тюрьму по замерзшим московским улицам. Шел мелкий, колючий снег, проникавший в карету, и Моисей, одетый по-летнему, чувствовал, что холод пробирается до самого сердца.

– На-ка одень, – старый уголовник набросил на плечи Моисея свою куртку, – подохнуть еще в Сибири успеешь.

Казалось бы, невелико одолжение: на уголовнике оставалось еще две, но его человечное движение тронуло Моисея. Часто под наружной заскорузлостью теплится что-то хорошее, его только нужно суметь увидеть. И кто знает, что заставило этого человека стать профессиональным преступником? Этого везут в тюрьму, а тот с винтовкой в руках везет.

– Спит Москва, – обратился Урицкий к конвойному солдату. Тот ничего не ответил и лишь испуганно оглянулся на конвойного офицера.

«Да, Москва спит так же, как погружен в сон и этот солдат, – думал Моисей. – И не поймешь, враждебно, дружественно или безразлично относится он к политическим арестантам. Массы пока инертны и равнодушны. Нужно усиленно работать, чтобы их раскачать. Это работа не одного дня, а, может быть, жизни целого поколения, но прекратить ее, отказаться от нее нельзя ни под каким видом…»

Карета въехала во двор Бутырской тюрьмы. Тюрьма всех встречает гостеприимно, всем открывает широко свои двери, но выходит из нее только торная тропа в Сибирь, на каторгу, на поселение.

Моисея Урицкого поместили в Часовую башню, а уголовников повели в тюремные корпуса.

Урицкий вдруг почувствовал, что какое-то время ему будет не хватать и грубой заботы старосты вагона, и немного насмешливого, но в то же время чуткого отношение к себе остальных. Причина почти всех преступлений уголовного люда тоже кроется в неустроенности людей, в порочности общества богатых и бедных. Сколько разных людей прошло через эту пересыльную Бутырскую тюрьму – и уголовных и политических. Вон в той башне, на противоположной стороне тюрьмы, томился до своего последнего дня уральский казак Емельян Пугачев, она теперь так и называется – Пугачевской. Так, с «легкой» руки Екатерины II, это название и сохранилось как память о народном вожде.

Когда Урицкого ввели в большую круглую камеру на верхнем этаже Часовой башни, он в изумлении остановился: вся комната была заполнена молодежью в студенческой форме. Узнав, что к ним помещают политического заключенного из Киева, они приветливо встретили Урицкого.

В Бутырской тюрьме Урицкий узнал подробности демонстрации студентов в Киеве 2 февраля 1902 года.

Студенты его родного университета в 12 часов дня вышли на улицу. К ним присоединились рабочие некоторых киевских заводов, железнодорожных мастерских. Двинулись на Крещатик. Студенты несли красные флаги и лозунги «Долой самодержавие!». На разгон демонстрации были направлены войска и полиция. Многие студенты, участники демонстрации, были арестованы.

Московские студенты узнали об этой демонстрации своих киевских коллег из газеты «Искра». Протестуя против призыва студентов в солдаты, они собрались на митинг в актовом зале университета и закрылись в нем. Из окон зала были выставлены красные флаги, слышались песни «Марсельеза» и «Варшавянка». На требование администрации университета, а затем и полиции разойтись студенты ответили отказом.

Обер-полицмейстер Трепов, не справляясь со студентами, пригласил к себе сотрудника Московского охранного отделения Спиридовича, «специалиста по студенческим волнениям». Тот потребовал в помощь казаков… Казаки вместе с пожарными проникли в университет и блокировали помещение, где проходила сходка студентов и курсисток. Большинство участников сходки было арестовано и отправлено в Бутырскую тюрьму.

Три часа продолжалось шествие арестованных от здания университета до тюрьмы. Курсисток хотели отправить на телегах, но они гордо отказались и прошли весь путь пешком вместе со студентами.

На своей сходке студенты приняли резолюцию:

«Общеполитическая программа заставляет нас вынести протест на улицу, где мы, вместе с кадрами рабочих и общества, готовы силой поддерживать наши требования».

Вот этой Москвы Моисей еще не знал. «Вот тебе и „спит Москва“, – думал Урицкий, радуясь буйной силе заключенных студентов. – Нет, не спит, так же как не спит Киев, Петербург и вся Россия»…

Оторванный почти на два года от жизни, от активной революционной работы, Урицкий вслушивался сейчас в пылкие слова молодых людей. Сегодня они знали много больше его, профессионального революционера. В одиночную камеру печерской гауптвахты доходили только отрывочные сведения о развитии социал-демократического движения в России.

Один из студентов пересказал содержание первого номера общерусской политической газеты «Искра», увидевшей свет в декабре 1900 года. Урицкий пробовал сравнить ее с газетой «Вперед» и вынужден был признать, что рамки агитации и пропаганды революционной борьбы невиданно расширились.

Благодаря поддержке всех социал-демократических сил России «Искра» стала выходить ежемесячно, а начиная с 1902 года – каждые две недели. Редакция «Искры» в 1901 году стала издавать также журнал «Заря». Именно в этом журнале впервые появилась статья за подписью «Н. Ленин».

Наконец кончилось почти двухлетнее одиночество. Теперь его окружали близкие по духу люди, которые и в тюрьме продолжали бороться.

Когда разрешили переписку, Моисей написал первое за длительное время письмо Берте. Он писал, что, очевидно, его весной отправят на восемь лет в Верхне– или Средне-Колымск, просил ее в Москву не приезжать, а только выслать теплые вещи, без которых путь в Сибирь может оказаться последним.

К весне началась подготовка этапов в Сибирь. Урицкий был в партии вместе с московскими студентами, приговоренными к ссылке за протест против сдачи студентов в солдаты.

В первые теплые дни многолюдный этап двинулся в свой тяжкий путь. Вначале солдаты-конвоиры пытались выполнять инструкции о порядке этапирования, запрещали перемещения в колонне, общение. Потом, уставая наравне с арестантами, они понемногу отступали от правил, и в отсутствие офицера, следовавшего на подводе, можно было вести самые разнообразные разговоры. Мог ли упустить такую возможность Урицкий? Он полагал, что к концу этапа из его «этапного кружка» выйдут почти сто глашатаев правды. Мог ли предполагать Моисей, что, встретившись с лишениями и трудностями, разобщенные, разбросанные по сибирским захолустьям, некоторые студенты дрогнут и напишут прошение на «высочайшее имя», будут амнистированы и постараются забыть, о чем вел с ними беседы Моисей Урицкий.

На границе Якутии этап был встречен якутским губернатором. Острая нехватка грамотных людей навела его на мудрую мысль: использовать ссыльных студентов на различных должностях, не требующих специальных знаний.

– Бывших студентов построить отдельно, – распорядился губернатор.

«Бывший. Я ведь тоже бывший студент», – подумал Урицкий, еще не зная во что выльется эта затея. И шагнул в отдельно построенную группу.

Этот шаг определил его будущую ссылку. Вместо Верхне– или Средне-Колымска все студенты были оставлены в Якутской губернии. Место волостного писаря в Чекуркской волости получил политический ссыльный Моисей Соломонович Урицкий. И к осени 1902 года он наконец добрался до места своего назначения.

Чекуркой оказалось небольшое селение на Ленском тракте, километров полтораста ниже городка Олекминска. Урицкому поначалу все показалось неуютным: глушь, жалкая растительность, отдаленность от каких-либо культурных центров, но, осмотревшись, он понял, что это не совсем так. В селении имелась почтово-телеграфная контора, так что можно было рассчитывать наладить связь с товарищами, имелась школа для ребят до четвертого класса, лавка, где можно было приобрести самое необходимое. А главное, и волостной старшина Иван Иванович Иванов, и школьный учитель уже давно находились под влиянием политических ссыльных и создавали для них сносные условия жизни. Очень скоро Урицкому стало известно, что в Чекурке по установившемуся положению волостной писарь был не просто вольнонаемным служащим, а представителем уездной администрации, должностным лицом и членом волостного управления. Это сулило возможности для революционной деятельности среди местного населения.

Такое положение привело к курьезам.

В Чекуркское волостное управление пришло сразу две бумаги: первая – старшине – о назначении Урицкого волостным писарем, вторая – волостному писарю Урицкому – о необходимости неустанного наблюдения за политическим ссыльным Моисеем Соломоповым Урицким.

Волостной писарь Урицкий стал с удовольствием выполнять это указание, и из волостного управления за его подписью пошли такие донесения: «Настоящим еженедельным рапортом доношу, что политический ссыльный Урицкий ведет себя благопристойно и не замечен в какой-либо пропаганде, кражах и дебоширстве».

А для волостного писаря в Чекурке дел оказалось более чем достаточно. Он начал расследование и разбор давних, часто полузабытых обид и нарушений закона. Урицкий в этих делах занял безоговорочную позицию, защищая интересы якутов перед власть имущими. И естественно поэтому, что со всех сторон волости к писарю потянулись обиженные со всевозможными просьбами и жалобами.

Главным его делом стала защита якутов от нещадной эксплуатации со стороны местных чиновников. По закону якуты должны были возить почту до Ннжне-Колымска. Плата устанавливалась «с версты». Местные же чиновники вместо денег выдавали водку, различные побрякушки, сладости. Как с этим бороться, Урицкий вначале не знал. Он понимал, что обращаться с увещеваниями к чиновникам – дело пустое. Нужно, чтобы сами якуты прозрели и стали требовать оплаты по закону, чтобы они знали свои права. О злоупотреблениях чиновников нужно сообщить официально в полицию, действенных мер она, конечно, не примет, но пусть у нее будет бумага – жалоба.

И началась неравная борьба: по просьбе якутов Моисей Урицкий выступил перед полицией с требованиями законной оплаты. Дело приняло скандальный характер. На Урицкого со всех сторон начали поступать доносы и требования местных чиновников убрать неугодного им волостного писаря, который «мешает нормально работать почтовому ведомству».

Борьба была в самом разгаре, когда произошло еще одно событие, резко отразившееся на дальнейшем пребывании Урицкого в ссылке. В Чекурку прибыла большая группа золотопромышленников с инженерами и техниками, возглавляемая олекминским исправником. По местным правилам, выявление золотоносных участков и утверждение их для разработки могло быть сделано только с участием представителя волости. Этим представителем был назначен писарь Урицкий.

Пасмурным зимним днем он с группой промышленников выехал на места будущих разработок. Удивило Урицкого то, что практически никакого осмотра участков не проводилось, санный поезд прокатил по заснеженным полям и возвратился$7

– Что это? – спросил Моисей.

– Не прикидывайтесь младенцем, – засмеялся промышленник. – Мы просим вас о маленьком одолжении. Вы ведь видели, в каком ужасном состоянии находятся участки будущих разработок! Вот об этом надо составить акт и указать, что для их полезной разработки требуется значительная субсидия.

Урицкий развернул пакетик. Там были деньги, и немалые.

– Ну а со старшиной вы уж сами поделитесь, – уверенный, что дело сделано, сказал промышленник.

Это была его промашка. Если бы не было этой взятки, Урицкий по неопытности в таких делах, может быть, и составил бы подобный акт, поверя людям, готовым заняться добычей золота в этих гиблых местах. Теперь же… Он протянул пакет все еще мило улыбающемуся промышленнику:

– Вон отсюда!

– Что? Вы с ума сошли! – опешил посетитель, машинально взяв пачку обратно.

– Вон отсюда! – повторил Урицкий, и в его словах была такая грозная сила, что взяточник заторопился нз комнаты.

– Ну уж будь уверен, скоро тебя здесь не станет, – перейдя на «ты», пригрозил он от порога. Урицкий понимал, что это не пустые слова, что за промышленниками стоят силы, с которыми ему тут не справиться.

Однако соглашаться с несправедливостью, царящей вокруг, было для Урицкого невмоготу. И он, все время, сталкиваясь с ней, защищал обездоленных, как мог.

Когда наступала зима, политические ссыльные шли в Якутию уже не по Лене на паузках, а на лошадях по заснеженному тракту. На почтовых лошадях, поставляемых в счет натуральной повинности. И политические арестованные, и жандармы были заинтересованы как можно скорее завершить этот бесконечный, изнурительный путь, но для этого требовалось гораздо больше лошадей, чем обязаны были поставлять якуты. А те жаловались на непосильные тяготы, говорили, что из-за этих поставок не могут ни заготовить себе топлива на зиму, ни съездить в уездный городок за необходимыми вещами и продуктами: как можно без лошади?

Урицкий долго думал, чем бы им помочь, и наконец разыскал закон, в котором черным по белому было написано: количество лошадей должно быть строго пропорционально числу перевозимых арестованных. Это было значительно меньше того, что было установлено самовольно полицейской практикой. Что делать? Пожертвовать интересами якутов в пользу товарищей-политиков или пойти на конфликт с администрацией и твердо отстаивать интересы якутов, понимая, что это вызовет неудовольствие полиции, с одной стороны, а с другой – ухудшит положение ссыльных.

Очередная зимняя партия прибыла в Чекурку глубокой ночью. Не собираясь ночевать в этом селении, сопровождающий партию жандарм потребовал срочно сменить лошадей.

– Не имею права, положенное количество лошадей уже поставчено, – заявил Урицкий.

– Немедленно лошадей! – повысил голос жандарм.

– Не имею права, – твердо повторил волостной писарь. – По закону не имею.

– Ну, доиграешься ты у меня со своим законом! Где тут почта?

Показав жандарму, как пройти па почту, Урицкий пошел встретить политических. Недовольные вынужденной задержкой, они ругали местного администратора, затеявшего эту «волокиту», кое-кто слез с подводы и, разминая затекшие ноги, отправился погреться.

Ох как хорошо понимал Моисей этих людей, помнил, как он сам стремился во время этапа скорей достичь места постоянного поселения, хотелось поговорить с товарищами, объяснить все, но перед вернувшимся с почты жандармом нельзя было себя раскрывать. Он сбегал к себе в комнату, принес почти все свои съестные припасы, начал рассовывать их отощавшим за дорогу арестантам. Угостил и жандарма.

Почтовый чиновник принес срочную телеграмму из Олекминска. Это был приказ исправника немедленно выделить лошадей.

– Ну давай, – уже более добродушно, отогревшись и испытывая чувство приятной сытости, сказал жандарм.

«По закону не имею права», – написал в ответной телеграмме Урицкий и отдал ее жандарму для срочной передачи в Олекминск.

Партия ссыльных заночевала в Чекурке. Не спал в эту ночь волостной писарь. «За нарушение закона беру ответственность на себя, – телеграфировал исправник, – немедленно выделить лошадей!»

«Незаконный приказ выполнить не могу», – ответил Урицкий.

Утром партия получила лошадей на законном основании и отбыла в дальнейший путь, а старшина получил приказ из Олекминска:

«Бывшего волостного писаря, политического ссыльного Моисея Урицкого незамедлительно отправить в Олекминск для продолжения ссылки в другом месте».

Уезжать из Чекурки было тяжело. Очень привязался Моисей к неприхотливым добрым жителям этой волости, да и окрестные охотники и крестьяне горевали, узнав об отзыве волостного писаря в Олекминск. Потом они частенько приезжали к «своему писарю» за добрым советом и помощью и больше года не хотели признавать нового писаря в Чекурке.

Условия ссылки в Олекминске были значительно тяжелее. Сказывалось присутствие более высокого начальства, которое по указанию свыше стремилось «перевоспитать политиков», заставить их по возвращении домой забыть о своей революционной деятельности. Надзор полиции, определенный ссыльным, соблюдался неукоснительно, и исправник знал о каждом шаге поднадзорных. Это разобщало политических ссыльных, делало их подозрительными даже по отношению друг к другу: точные сведения, имеющиеся в полиции о каждом ссыльном, заставляли предполагать провокатора в своей среде.

Урицкий всеми силами старался объединить товарищей. Он пытался излечить их от излишней подозрительности, научить бороться с провокаторами. «Не надо лить воду на мельницу полиции», – говорил он. Колония зажила дружнее и спаянней.

В этом деле большую помощь Урицкому оказал «староил» Олекминска, политический ссыльный, прибывший сюда еще в 1899 году, литератор Михаил Степанович Ольминский.

– Наслышан, наслышан о ваших успехах по изданию в Киеве газеты «Вперед», – заговорил тот однажды вечером, когда Урицкий заглянул в его крохотную комнатушку, которую ему предоставил почтовый чиновник за обучение дочерей французскому языку и умению держать себя в обществе.

– Жаль, типографию жандармы захватили, – пошутил Моисей Соломонович, – а то бы…

– Вот именно, – подхватил Михаил Степанович. – А почему бы вам не попробовать написать несколько статей о быте политических ссыльных и местных жителей, о произволе полиции.

Через несколько дней Урицкий принес Ольминскому две статьи: о непомерных требованиях полиции к якутам на поставку лошадей и о случае с золотопромышленниками в Чекурке.

– Отлично, батенька, отлично, – похвалил Ольминский, – из вас должен выйти настоящий журналист.

– Спасибо на добром слове, но, к сожалению, в Олекминске пока еще не издают социал-демократическою журнала, – грустно усмехнулся Моисей Соломонович, – а работать, как говорит ваш брат литератор, «в стол»…

– А может быть, и не «в стол», – очень серьезно сказал писатель, пряча исписанные мелким почерком листки.

Скоро Моисей Соломонович уже многое знал о жизни этого скромного человека. Вступив в 1883 году в ряды народовольцев, двадцатилетний студент горячо уверовал, что будущее России в крестьянских общинах. В своих статьях и публичных очерках он стал страстным проповедником этой идеи. Шли годы. В России рос рабочий класс, и постепенно ограниченность народовольческого движения становилась все яснее. В 1898 году, уже зрелым литератором, Ольминский становится членом социал-демократической рабочей партии. Но если жандармерия и полиция довольно снисходительно наблюдали за литературной деятельностью народовольца, в публицисте социал-демократе они скоро рассмотрели опасного врага царского самодержавия.

Михаил Степанович Ольминский был арестован, осужден и сослан в Сибирь.

Посеянное им доброе слово упало в подготовленную почву. Урицкий стал записывать все, что происходило в колонии ссыльных. Чутко прислушиваясь к острым критическим замечаниям опытного товарища, Моисей Соломонович оттачивал свое журналистское мастерство. Эти занятия сокращали бесконечные сибирские ночи, но в том, что литературные работы никогда не увидят света, Моисей Соломонович не сомневался.

– А знаете, батенька, ваши статейки из Чокурки понравились редакции газеты «Искра», просили присылать все, что вы напишете, – встретил как-то Ольминский Урицкого.

– Не нужно так шутить, – помрачнел Моисей Соломонович.

– А я вовсе и не шучу, – улыбнулся Михаил Степанович, понимая, какие чувства всколыхнул в жаждущем деятельности ссыльном.

Урицкий не стал расспрашивать, как мог связаться о «Искрой» Ольминский. Он крепко обнял старшего товариша.

Окончилась зима. На великой сибирской: реке с шумом и грохотом начался ледоход. Урицкий выходил на берег Лены и с замиранием сердца следил, как льдины наползают на гранитный берег, шурша, ломают оковы и рвутся к Ледовитому океану. Река пробуждается от зимней спячки, сбрасывает с себя лед, обретает свободу, а тут приходится сидеть в стороне от грозных событий, которые происходят в России за тысячи верст от Олекминска.

И зародилась мысль о побеге.

Летом 1904 года в Олекминск прибыла новая партия ссыльных. Урицкий одним из первых поспешил встретить этап, надеясь услышать новости о политической жизни России, которых так не хватало в этом богом забытом якутском городке. Докатывались до Олекминска отголоски о расколе в партии, о большевиках и меньшевиках, но что стояло за этими словами, было еще очень неясно. Среди вновь прибывших оказалось два юриста. Фамилия одного – Попов – Урицкому ничего не говорила, а о втором же – Виргилии Шанцере – Моисей слышал неоднократно.

Товарищи расспрашивали Урицкого об обстановке в Олекминске, о настроениях ссыльных. Попову власти разрешили адвокатскую деятельность, и он стал выступать в уездном олекминском суде. Шанцер же и Урицкий, несмотря на запрещение всяких собраний, организовали совместные читки книг, которые Виргилии умудрялся раздобывать у местной администрации. Устраивали обсуждение различных проблем ссыльной жизни, не обходя стороной и вопросы политики.

Урицкий, Шанцер с женой – Никифоровой-Шанцер, приехавшей к мужу в далекую ссылку, и еще четверо политических ссыльных, общались по вечерам, стремясь заполнить время полезным содержанием.

– Товарищи, а почему бы нам не сфотографироваться на память. Ведь никто пе знает, куда нас разбросают судьба и царь-батюшка, – предложил как-то Моисей Соломонович.

– Но ведь групповые фотографии запрещены полицией, – несмело возразил один из ссыльных.

– Потому-то это мероприятие и имеет особую прелесть, – весело подхватил идею Моисея Виргилии Шанцер. И сам взялся за это «преступное деяние», которое успешно и осуществил.

– Слушай, Моисей, – однажды вбежал в комнатку Урицкого Виргилий Шанцер, – в жандармское управление прибыла бумага о частичной амнистии для политических заключенных и ссыльных по царскому манифесту от 11 августа 1904 года.

– Ну нас-то с тобой эта амнистия, конечно, не коснется, – улыбнулся горячности товарища Урицкий.

– В том-то и дело, что касается! Я в этом списке!