355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Михаил Скрябин » Светить можно - только сгорая. Повесть о Моисее Урицком » Текст книги (страница 5)
Светить можно - только сгорая. Повесть о Моисее Урицком
  • Текст добавлен: 10 октября 2016, 05:10

Текст книги "Светить можно - только сгорая. Повесть о Моисее Урицком"


Автор книги: Михаил Скрябин


Соавторы: Леонард Гаврилов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 20 страниц)

ГЛАВА ПЯТАЯ

В кабинете шефа киевских жандармов царил полумрак. Свет едва пробивался в комнату сквозь плотно задернутые шторы. Даже привычный глаз адъютанта Преферанского почтительно застывшего у двери, различал сквозь пелену сигарного дыма только очертания грузно навалившейся на стол фигуры.

__ Ну, что там еще? – недовольно спросил генерал.

– Донесения за истекшие сутки, – щелкнул каблуками адъютант.

Новицкий поморщился. Он устал. Долгие годы безупречной службы царю и отечеству принесли ему больше терний, чем лавров. Начальник киевского жандармского управления искренне считал себя крупным деятелем политического сыска. По его собственным воспоминаниям, еще в 1879 году он «восьми человекам закрыл глаза навечно, „наблюдая“ за совершением всех обрядов смертной казни» и выполняя это «с твердым сознанием исполнения долга и непоколебимой твердостью». Oн руководил лично дознаниями по важнейшим политическим делам, уготовил ссылку и каторгу многим деятелям русской революции. В молодости боролся не без успеха с народовольцами.

Раньше был красив, потом представителен. Но все это осталось в прошлом. Теперь это тучный человек с короткой шеей и черными крашеными бровями и усами. Естественной была только седая голова. Говорил генерал всегда громко, одевался изысканно.

Дома, правда, ходил в старинной одежде – в белом жилете, с Владимиром на шее и в расстегнутом сюртуке. Двадцать лет назад, преисполненный радужных надежд, он поклялся сделать Киевскую губернию оплотом порядка и спокойствия. Но чем больше генерал старался, тем больше в Киеве было беспорядков. Как грибы плодились различные политические организации, кружки, общества, все они стремились изменить порядки в Российской империи. Жандармы разгоняли сходки и демонстрации, а стол генерала ломился от донесений о бунтовщиках. Не справляясь с растущим движением, генерал запросил помощиу Петербурга. Там посчитались с его просьбой и прислали молодых, громкоголосых, неуважительных к старшим жандармских офицеров. И стало еще труднее. Столичные выскочки сами метили сесть в генеральское кресло, и теперь приходилось бороться еще и с их кознями. Впрочем стареющий жандарм еще мог понять их – ставят она палки ему в колеса потому, что метят на его место. Пожалуй, он и сам бы так поступал. Но за что борются разные студенты, разночинцы? Ведь Российское государство устроено так разумно, все расставлено по своим мостам и ни в каком изменении не нуждается.

А тут еще появились социал-демократы. Читают какого-то Карла Маркса, грозятся разрушить монархию и построить в России социализм. Подумать только, до чего дошло – в его владениях создали подпольную типографию, печатают прокламации, воззвания, вредную газетенку: призывают народишко к забастовкам, бунтам и, что самое опасное, к революции. Проклятая типография! Сколько людишек поарестовали. Казалось, вырвали с корнем всю заразу, а типография где-то все равно действует.

Тяжко вздохнув, генерал принялся перебирать положенные на стол донесения и телеграммы.

Надоело. Каждый день одно и то же. Но вдруг ои почувствовал, что ворот мундира стал туже. В руках его было донесение из провинции. Перепрыгивая через строчки, он читал: «задержана партия нелегальной литературы, место расположения типографии установить не удалось. Руководит типографией Моисей Урицкий».

Генерал чуть не задохнулся от ярости. На резкий звонок Новицкого вбежал адъютант.

– Всех офицеров ко мне, – крикнул генерал. – Материалы дознания по делу киевского «Союза борьбы» – ко мне!

Через две минуты жандармские офицеры сидели вдоль стен кабинета, наблюдая, как начальник управления яростно листает папку с документами об аресте руководителей киевского «Союза борьбы за освобождение рабочего класса».

– Прошляпили, – оторвал взгляд от папки генерал. – Дважды прошляпили! Почему упустили Урицкого, когда брали социал-демократишек? Почему до сих пор гуляет на воле и печатает всякую вредную ересь? Искали типографию в Киеве, а она в Бердичеве, ищем в Бердичеве, а она, может, опять в Киеве? Как упустили его в Бердичеве?

– Но вы, ваше превосходительство, сами были там…

– Молчать! Я еще разберусь, кто в этом виноват! А пока сообщить приметы Урицкого во все города Малороссии, вплоть до уездных. Филеров на вокзалы! Розыск возглавляю сам лично! Сегодня же выезжаем в Черкассы. Посмотрим, может, он там у родственничков прячется.

Генерал подгонял людей и настраивался сам, полагая, что с арестом Урицкого удастся приостановить издание политической литературы. Он стремился укрепить свой пошатнувшийся у петербургского начальства авторитет, а главное, исправить допущенную самим оплошность, что не арестовал Урицкого во время «мартовской ликвидации».

На следующий день в девять часов утра дом Урицких в Черкассах на Дубасовской улице был окружен прибывшими из Киева жандармами, возглавляемыми генералом Новицким. После короткого допроса членов семьи с требованием рассказать все, что им известпо об антиправительственной деятельности Моисея и его местопребывании в настоящее время, детей расспросили, что они знают о своем дяде и где он сейчас; начался обыск. Этот обыск не имел ничего общего с первым, проводимым ротмистром. Жандармы словно внюхивались в каждую бумажку, перелистывали все торговые книги, перерывали все женские и даже детские вещи.

– Как вам не стыдно, – попробовала пристыдить генерала Берта.

– Молчать! – взревел генерал. – Дом, из которого вышел государственный преступник, – осиное гнездо. Все вы тут, видно, хороши!

Не найдя ничего предосудительного ни в жилых помещениях, ни в подвалах, жандармы отвели всех взрослых в полицейский участок. Допросы под руководством Новицкого продолжались до пяти часов утра.

Протоколировалось не то, что говорилось, а то, что требовалось жандармам. Больше всего возмутили Берту занесенные в протокол сведения о будто бы антиправительственных разговорах брата дома и воспитании им в противоправительственном направлении младшего брата. Бедная женщина не знала, что натасканный на борьбе с революционерами жандарм был близок к истине: разговоры Моисея с младшим братом Соломоном во время поездок в «дубке» по Днепру, услышь их генерал, могли бы полностью вознаградить эту царскую ищейку за хлопотливый приезд в Черкассы.

Протокол Берта подписать отказалась. Ее начал душить мучительный кашель: вот уже несколько лет Берта болела туберкулезом легких.

– Черт с ней, пиши: «От подписи отказалась», – скомандовал Новицкий. И приступил к допросу прислуживающей в доме Урицких девушки. Но и тут генерал потерпел неудачу. «Ничего не знаю, никаких разговоров не слыхала», – вот и все ответы девушки.

На следующий день Новицкий произвел массовые аресты и допросы людей, посещавших когда-либо дом Берты. Больше всего доставалось студентам и экстернам. Они отрицали свою принадлежность к каким-бы то ни было социал-демократическим организациям, но у них были найдены книги и брошюры марксистского содержания, и этого оказалось достаточно для ареста. У Новицкого уже были доносы о принадлежности некоторых из них к кружку, который вел Моисей Урицкий во время своего пребывания в Черкассах. Но не только студенты подверглись генеральскому допросу за знакомство с Урицким. Когда один врач при допросе сказал, что знаком с Моисеем Урицким, Новицкий рассвирепел:

– Вас нужно повесить за то, что вы с ним знакомы!

Врач был тут же арестован и отправлен в киевскую Лукьяновскую тюрьму, где и провел около пяти месяцев за ее мрачными каменными стенами на тюремной баланде. Почти столько же просидели в тюрьме и другие арестованные в Черкассах «политические преступники», вся вина которых заключалась сплошь и рядом в одном только знакомстве с семьей Моисея Урицкого.

Надежда генерала Новицкого выйти в Черкассах на дорожку, ведущую к организации тайной типографии, провалилась. А реакционная, черносотенная киевская газета «Киевлянин» на целую полосу объявила по «достоверным данным» о захвате генерал-майором Новицким всей юго-западной организации социал-демократов во главе с «купеческим сыном Моисеем Урицким».

В Киеве генерала ждала радостная весть: «…разыскиваемый Урицкий Моисей задержан 22 октября 1899 года в Житомире, причиной может быть антиправительственная агитация в войсках», – говорилось в срочном донесении житомирской полиции.

«Немедленно доставить в Киев», – был краткий ответ Новицкого.

– Очень рад вас видеть, уважаемый «профессор конспирации», так, кажется, зовут вас ваши друзья-приятели, – шутовским тоном заговорил генерал, с интересом разглядывая введенного в кабинет черноволосого молодого человека. – Однако мои люди все-таки выследили вас, несмотря на всю вашу хваленую конспирацию.

– Не разделяю вашей радости по поводу нашей встречи, – спокойно сказал Урицкий, поправляя очки. – И не могу назвать вас уважаемым, потому что не уважаю ни вac, ни вашу службу.

– Ну что ж, это ваше личное дело, – примирительно сказал генерал. – А мое дело – потребовать от вас: расскажите все, что касается тайной типографии социал-демократов в Бердичеве и в других городах.

Понимая, что отрицать свою причастность к деятельности берднчевской типографии после ее провала бессмысленно, Урицкий рассказал, что принимал участие в ее работе, и о том, что в связи с призывом на военную службу должен был прекратить ее существование. Это не давало никаких козырей жандармам.

– Где люди, которые работали с вами в типографии?

Это был промах генерала: он дал понять Урицкому, что его товарищи, которые скрылись из Бердичева сразу после вывоза последнего сундука со станком, не попали в лапы полиции.

– Я работал один и никаких людей назвать не могу.

– Врешь! – вдруг взвился генерал. – Все врешь!

– Я попросил бы обращаться ко мне на «вы», – спокойно сказал Урицкий.

– Хорошо, оставим вопрос о типографии, – сквозь зубы процедил Новицкий, справляясь с собой, – мы о ней все знаем. Прошу назвать всех, кто пользовался ее услугами, кто давал задания на печатание подпольной литературы, кому она высылалась?

– Этого я вам никогда не скажу, – ответил Урицкий твердо, прямо глядя в налившиеся кровью глаза генерала.

– Врешь, скажешь, – опять взорвался жандарм. – Посидишь в одиночке – скажешь! В тюрьму, – приказал он стоящему у дверей жандарму. – Передать начальнику тюрьмы – без права свидания и передачи. Я всех вас научу отвечать на наши вопросы, – уже вдогонку арестованному прорычал генерал.

Мрачное здание Лукьяновской тюрьмы расположилось на окраине Подола. За тюрьмой тянулись картофельные огороды, их обычно обрабатывали уголовники, далее виднелись казармы 165-го Луцкого полка, призванного по тревоге оказывать помощь тюремной администрации. Практически к моменту заключения Урицкого в тюрьме содержались почти исключительно политические, да и тем не хватало мест – вместо одиночек приходилось содержать их в общих камерах по сорок – восемьдесят человек. Урицкого провели в конец коридора второго этажа, где размещались огромные камеры, предназначенные прежде для уголовных преступников мелкою масштаба. Была глубокая ночь, в камере, освещенной масляной коптилкой, ничего не было видно. Только слышно тяжелое дыхание многих людей, спящих в душном помещении. Моисей остановился у захлопнувшейся за ньм двери, ожидая, пока глаза привыкнут к мраку.

– Кто там? Новенький, что ли? – раздался из глубины камеры чей-то голос.

– Опять «наседку» привели. Спать не дают, – пробурчал второй.

Кто-то чиркнул спичкой, зажженная свеча приблизилась к лицу Урицкого.

– О, смотрите, кто к нам пожаловал, – совсем рядом прозвучал удивительно знакомый Моисею голос. – Это же Урицкий.

Сна как не бывало. Люди вскакивали с нар – всем отелось оказаться поближе к товарищу, только что пришедшему с воли. Здесь, в Лукьяновской тюрьме, в общей камере сидели и товарищи Моисея по Киевскому комитету РСДРП, и студенты университета, и кружковцы политических кружков Киева. Почти все хорошо знали Урицкого. Он едва успевал пожимать протянутые руки, отвечать на вопросы:

– Ну, как там?

– Что нового в Киеве?

– Кого еще взяли?

– Товарищи, не все сразу, – рассмеялся Моисей. – Кажется, мои боевые друзья марксисты больше рады моему заключению, чем его превосходительство генерал Новицкий моему аресту. Впереди еще много времени, друзья. Обо всем переговорим. А как вы тут? Как тюремное начальство? Не прижимает?

– Нет, все бы сносно, по Бориса Эйдельмана и Ивана Чорбу держат в одиночках без прогулок. Борис болен, не знаем, что и делать.

– Протестовать, – сказал Урицкий. – И не одному, не двум, не одной камерой, а всей тюрьмой. Ведь, если взбунтуются все политики, администрации ничего не останется другого, как сдаться.

– Да она и слушать нас не станет, разгонят по разным камерам и делу конец, – послышался со стороны камерной «параши» старческий голос. На него дружно зашикали.

– Вот из-за таких «героев» с нами и творят, что хотят.

– Урицкий прав, надо протестовать.

– Давайте-ка обсудим все вместе обстановку, – предложил Моисей.

Через час он знал все: и о самоуправстве администрации, и натравливании ею уголовников на политических, и о совершенно фантастических планах побега.

В камере никто не заснул. Все сгрудились в дальнем углу, чтобы не видел в «волчок» надзиратель, и, затаив дыхание, слушали Моисея Урицкого.

– Нет, друзья, – тихо говорил он, – надо быть реалистами. Надо отбросить идеи о подкопах – тюремные стены Лукьяновки имеют фундамент, на много аршин уходящий в землю, оставим лестницы, сплетенные из полос простыней, на будущее, да и простынь я у вас что-то не вижу. А начать наш протест, я думаю, нужно вот с чего: организуем коммуну.

– Вот это реалист! Куда загнул… Коммуна в тюрьме. Да это грудные дети поднимут на смех, – язвительно захихикал тот же старик у «параши».

– Ну, нет. Я предлагаю завтра же, во время прогулки, постараться оповестить о нашем начинании всех политических и сразу после этого направить депутацию к начальнику тюрьмы.

Молодежь, а она в тюрьме преобладала, с восторгом приняла предложение своего ровесника. Тут же стали распределять, кому кого оповестить о начинании, кого избрать делегатом; возглавить делегацию единогласно поручили Урицкому.

Нет, это не было чудом. Получив требования делегации политических заключенных об изменении режима, возможности общения, прогулках, улучшении питания за счет увеличения передач, начальник тюрьмы крепко задумался: ставить в известность городские власти? По головке не погладят за то, что допустил подобные требования. А немного пойти навстречу заключенным? Большой беды не будет – все равно под замком и ничего серьезного сотворить не смогут. И потом, этот Урицкий, по всему видно, от своего замысла не отступится и будет будоражить всю тюрьму.

Но он ошибался, этот начальник тюрьмы, полагая, что крепкие стены и тяжелые замки скуют волю политических. Лукьяновская тюрьма стала для многих революционной школой и стараниями Урицкого с товарищами действительно превратилась в своеобразную коммуну.

Вот что пишет о Лукьяновской тюрьме в своих воспоминаниях о Моисее Урицком Анатолий Васильевич Луначарский.

«…Между тюрьмой и ссылкой я был отпущен на короткий срок в Киев к родным. По просьбе местного политического Красного креста я прочел реферат в его пользу. И всех нас – лектора и слушателей, в том числе Е. Тарле и В. Водовозова, – отвели под казацким конвоем в Лукьяновскую тюрьму.

Когда мы немного осмотрелись, то убедились, что это какая-то особая тюрьма: двери камер не запирались никогда, прогулки совершались общие, и во время прогулок вперемежку то занимались спортом, то слушали лекции-по научному социализму. По ночам все садились к окнам, и начинались пение и декламация. В тюрьме имелась коммуна, так что и казенные пайки, и все присылаемое семьями поступало в общий котел. Закупки на базаре на общий счет и руководство кухней, с целым персоналом уголовных, принадлежали той же коммуне политических арестованных. Уголовные относились к коммуне с обожанием, так как она ультимативно вывела из тюрьмы битье и даже ругательства. Как же совершилось это чудо превращения Лукьяновки в коммуну? А дело в том, что тюрьмою правил не столько ее начальник, сколько староста политических – Моисей Соломонович Урицкий.

В то время он носил большую черную бороду и постоянно сосал маленькую трубку. Флегматичный, невозмутимый, похожий на боцмана дальнего плавания, он ходил по тюрьме своей характерной походкой молодого медведя, знал все, поспевал всюду, импонировал всем и был благодетелем для одних, неприятным, но непобедимым авторитетом для других.

Над тюремным начальством он господствовал именно благодаря своей спокойной силе, властно выделявшей его духовное превосходство».

Но, к сожалению, всему наступает конец и уж конечно хорошей жизни в царских тюрьмах. Однажды ночью в Лукьяновскую тюрьму были доставлены политические арестованные из Екатеринослава. Среди них находился один товарищ, серьезно заболевший на длительном и изнурительном этапе. В камере он тут же впал в беспамятство, стал бредить и метаться. Арестованные этой камеры немедленно рассказали о состоянии больного Урицкому. Моисей потребовал у дежурного офицера немедленно; он вызова тюремного врача к больному. Врач был дома и ночью ехать в тюрьму отказался. Больной был при смерти. Тогда Урицкий, крупно поругавшись с дежурным, потребовал вызвать частного врача. Дежурный доложил начальнику тюрьмы. Тот наотрез отказался допустить в тюрьму частное лицо, да еще в ночное время без предварительного разрешения жандармского управления. Урицкий отлично понимал, что жандармское управление, конечно, не даст такого разрешения. Им были оповещены все камеры, и политические заключенные дружно выразили протест. Выйдя из незапертых камер в коридоры, они кричали, колотили кулагами в железные двери, даже заперли в камеры надзирателей. Это уже был бунт. Администрация тюрьмы вызвала войска, о случившемся начальник тюрьмы был вынужден доложить генералу Новицкому.

– Кто зачинщик? Зачинщика в карцер! Остальных – по камерам, на хлеб и воду. Две недели без прогулок, – распорядился генерал.

Узнав, что бунт организован политическим заключенным Урицким, Новицкий вознегодовал. Значит, арестант имел возможность сноситься с другими заключенными! Значит, его приказ о строгом содержании Урицкого как особо опасного государственного преступника не вьшолняется? Много «теплых слов» вместе с обещанием понижения в должности и отправки в один из дальних уездод Малороссии услышал в эту ночь начальник тюрьмы.

Но Урицкий! Ведь сколько месяцев после его ареста Новицкий сам продолжал допросы. Он запретил всякие свидания с родственниками и только однажды разрешил Берте увидеть арестованного брата, надеясь обратить это свидание на пользу следствию. Свидание происходило в присутствии усиленного караула жандармов. Но этот отъявленный революционер и на свидании продолжал вести себя, как в собственной квартире, – шутил, говорил сестре, чтоб она не волновалась, что, кроме ссылки, ему ничего не грозит и что он скоро надеется выйти на свободу, так как у жандармов нет никаких доказательств.

На просьбу сестры передать Моисею теплые вещи и продукты Новицкий ответил отказом.

– Пусть посидит без передач до тех пор, пока не признается, – заявил генерал Берте. – Я на вашем месте поторопил бы братца правдиво ответить на мои вопросы, – добавил жандарм.

Второе свидание он разрешил ей в Лукьяновской тюрьме уже через пять месяцев после ареста Урицкого. Генерал все еще надеялся, что сестре удастся склонить брата к признанию. Но на этом свидании, по доносу тюремной администрации, Урицкий не только не осознал свою вину, но еще и отпускал едкие замечания в адрес самого начальника жандармского управления. «Живется в тюрьме хорошо, – сказал Урицкий сестре, – и я даже просил следователя по важным делам не отказать в любезности прислать печатный станок в тюрьму. Печатать здесь удобно, а тюрьма – хорошая революционная школа».

Но теперь, после «бунта», генерал сам проследит, чтоб арестованному Урицкому жилось «не очень хорошо».

– Немедленно переправить Урицкого в Киевскую крепость на Печерске, – последовало на следующий день после «бунта» распоряжение начальника жандармского управления, к великой радости администрации Лукьяновской тюрьмы. Тем более что можно было ждать нового всплеска неповиновения политических – больной заключенный в этот же день умер. А без Урицкого будет значительно спокойней.

Комендант крепости генерал-лейтенант Немирович-Данченко называл себя человеком либеральным, способным понимать людей, «желающих перестроить мир». Но это было только его личное мнение о своей особе. Практически же это был службист, который ни на шаг не отступал от приказов свыше. Когда он получил приказание держать арестованного Урицкого в одиночке под усиленным контролем и без свиданий, сомнений, что это прибыл серьезный преступник, покушавшийся на государственный строй, у коменданта не было.

«В наказание за строптивость и руководство тюремными беспорядками отправить в Печерск на гауптвахту Киевской военной крепости», – значилось в распоряжении жандармского управления. В специальном отношении на имя коменданта крепости было передано личное приказание генерала Новицкого: «Урицкому запрещено курение и чтение книг и газет».

Крепость в Печерске резко отличалась от обычных российских тюрем. Печерская гауптвахта была расположена на самом берегу Днепра. Это было двухэтажное каменное здание, предназначавшееся для арестованных солдат и офицеров царской армии. И только в последние годы туда стали помещать политических заключенных по специальному отбору жандармского управления. Их содержали в одиночных камерах, на окнах которых помимо железных решеток была натянута проволочная сетка такой густоты, что сквозь нее нельзя было просунуть даже спичку. Обычного «волчка» – маленького окошка, в которое подается пища, в дверях не было, был только «глазок», который, мало того что был застеклен, еще и затягивался густой сеткой. «Свет божий» проникал через сетчато-решетчатые окна, от этого казалось, что сеткой покрыты стены, потолок и все имеющиеся в камере предметы. Это «изобретение» строителей царских тюрем было особенно мучительно для заключенных в такой камере на длительное время.

Поскольку крепость предназначалась для военных, с пищей было довольно сносно.

Постоянных надзирателей, которые могли бы войти в контакт с заключенными, в крепости не было. Охранял ее военный караул, ежедневно менявшийся. В Киеве располагалось семь полков пехоты, саперный и понтонный батальоны. Части этих полков и батальонов по очереди занимали крепость и несли в ней караульную службу в течение суток.

Заключенные не имели права иметь какие-либо вещи, кроме одежды, – ни бумаги, ни книг.

В инструкции говорилось, что заключенным полагается три раза в день давать кипяток. Свято соблюдая эту инструкцию, один из офицеров караула запретил выдачу заключенным холодной воды, не предусмотренную инструкцией.

Прогулка, самая большая радость заключенных, в крепости урезывалась; гуляли по одному, один раз в два дня по двадцать минут. Летом взамен отсутствующей бани можно было «принять душ». Это означало: нацедить ведро воды из водопроводного крана и окатиться ею. Но это делалось в счет прогулочного времени.

По инструкции полагалось заключенному ходить между двух солдат, вооруженных винтовками. Запрещалось заглядывать в окна камер, выходивших в прогулочный дворик.

Библиотеки в крепости не было, а книги, принесенные родственниками, можно взять только по особому разрешению коменданта.

Правда, через солдат караула к заключенным иногда попадали газеты, и можно было узнать, что делается на белом свете.

Передачи в крепости были явлением таким же редким, как и свидания с близкими.

Приказывая перевести Урицкого из Лукьяновской тюрьмы в крепость, генерал Новицкий знал, что делает. Крепостной режим должен сделать свое дело: превратить здорового человека, борца в развалину. Особые одиночные камеры крепости помещались в сыром подвале, в который не проникал дневной свет. Железная койка с протертым до дыр брезентовым покрытием составляла всю «меблировку». На каменных стенах камеры были нацарапаны надписи, сделанные в течение многих лет людьми, заключенными в этот каменный мешок.

Первым ощущением Моисея Урицкого, когда за ним с лязгом захлопнулась чугунная тяжелая дверь, было, что его заживо погребли в могилу. Давящая тишина не нарушалась никакими звуками, кроме медленного движения по коридору дежурного солдата да щелчков приподнимаемого «глазка»: в обязанность тюремщиков входило непрерывное наблюдение за заключенными в одиночках.

Хотелось курить. Не пить, не есть, а именно затянуться табачным дымом до самозабвения. Когда желание закурить стало мучительным, он стал стучать кулаком в дверь камеры. Тотчас приоткрылся «глазок», и в нем показался глаз солдата.

– Ну, что стучишь?

– Отсыпь махорочки на цигарку.

– Не приказано. – Глазок захлопнулся.

– Тогда позови дежурного офицера, – крикнул Урицкий.

«Глазок» опять приоткрылся:

– Не положено. А будешь стучать, буянить, оденем «смирилку».

Моисей слышал о смирительных рубашках, в которые пеленают заключенных, чем-то не угодивших тюремной администрации. И ведь ничего с мучителями не сделаешь. Но и терпеть издевательства жандармов молча тоже нельзя. Один стерпит, другой, тогда они вовсе распояшутся. Бороться. Непременно бороться.

Когда открылась дверь камеры и солдат внес бачок с баландой, Моисей выплеснул ее на пол.

– До тех пор, пока не будет отменено запрещение читать и курить, объявляю голодовку.

Солдат вышел. Дверь захлопнулась. Сейчас бы лечь лицом к стене и лежать без движения. Но железная койка откинута на день к стене и опустится только на ночь. Ужасно коптит под потолком опутанная проволокой керосиновая лампа. От ее вони и от голода тошнит, кружится голова. Но голодовка – единственный способ борьбы, доступный в этих условиях. Прошли сутки, другие, начались кошмары.

Явился тюремный врач. Здоровье арестованного внушало серьезные опасения.

– Ну если будете продолжать отказываться от пищи, примите это лекарство, оно вас поддержит, – врач протянул заключенному пилюли.

Обижать врача Урицкому не хотелось. Но после его ухода пилюли полетели в «парашу».

О тяжелом состоянии заключенного, объявившего голодовку, врач доложил коменданту крепости. Нет, не любовь к ближнему, а обязательные неприятности, которые последуют после смерти истощенного политического, заставили Немировича-Данченко без ведома Новицкого вызвать родственников Урицкого, чтобы они убедили его прекратить голодовку. Свидания с Моисеем уже несколько дней добивался муж Берты. Замуж Берта вышла, когда Моисея в Черкассах не было, он организовывал в Бердичеве типографию. Моисей радовался ее замужеству. Лучшего мужа, чем Гитман Каплун, тот самый студент, готовивший Моисея в Черкасскую прогимназию, трудно даже придумать. Но приехать на ее тихую свадьбу так и не смог, не на кого было оставить типографию. А вот Берта с мужем приехали навестить Моисея в Бердичев. Встреча вышла по-родственному теплой, по той общности взглядов, которую можно было ожидать, Моисей не почувствовал. Уж больно глубоко вник бывший студент в торговые дела Берты. Вот и теперь ои приехал в Киев по торговым делам и по просьбе Берты пытался получить разрешение на свидание с Моисеем. После категорического отказа Гитман совсем было собирался прекратить дальнейшие попытки, когда внезапно свидание было разрешено, и даже в нарушение всех положений прямо в камере, боз охраны и жандармов.

Моисей не слышал лязга засовов и открываемой двери. Он лежал на койке в забытьи и принял появление в камере посланца сестры за игру больного воображения.

– Моисей, ты узнаешь меня?

Нет, привидения не разговаривают человеческими голосами.

– Как ты сюда попал?

– Мне разрешили свидание, чтобы я убедил тебя отказаться от голодовки.

– А я и сам решил отказаться, как только снимут запрет на чтение книг и разрешат курить. Ну, расскажи, что дома? Как Берта?

Свидание длилось около часа. Но поднимать снова разговор о прекращении голодовки или хотя бы о принятии лекарства, прописанного доктором, гость не стал, понимая всю безнадежность такого разговора.

Комендант крепости доложил о состоянии здоровья Урицкого в жандармское управление: «…арестованный очень слаб и может умереть».

«Пусть умирает, черт с ним. Меньше одним мерзавцем», – ответил Новицкий. Но через несколько дней, понимая, что смерть заключенного от голодовки невыгодно отзовется на престиже жандармского управления и лично его – генерала Новицкого, сам написал коменданту крепости: «…приказание о запрещении чтения и курева отменить».

Все эти дни Урицкий лежал неподвижно на койке, которую администрация разрешила не убирать к стене в дневное время. Было состояние полусна, полубодрствования, во время которого проносилось в тяжелой голове множество мыслей, видений, часто очень далеких от этой камеры, от голодовки. Снова появившийся в камере Гитман даже несколько удивил Моисея. Теперь свидание происходило по всем правилам, жандарм сообщил о снятии запрета на курение и чтение книг. Но трубку, отобранную администрацией крепости, жандарм не принес.

– У тебя есть папиросы? – оживился Моисей. Есть уже но хотелось, но возможность вот сейчас, немедленно закурить заставила приподняться с койки. Жадно затянувшись протянутой родственником папиросой, Урицкий потерял сознание. Пришел он в себя, когда жандарм объявил:

– Время свидания истекло.

– Принеси побольше папирос, – на прощание сказал Урицкий. – Побольше папирос. А Берте скажи, что у меня все в порядке.

По ходатайству Берты администрация крепости после окончания голодовки предоставила Моисею Урицкому максимум возможных в крепости льгот, даже получение обедов и ужинов из офицерского собрания, оплачиваемых родственниками.

Здоровье Моисея стало поправляться. На пользу пошли наконец и уроки конспирации из книги Гросса. Удалось связаться с политическими заключенными и через них снестись с киевским подпольем. Это было возвращение из могилы к жизни, к работе, к революционной борьбе.

Но случилась беда. 26 ноября 1900 года двое социал-демократов, Николай Синеоков и Василий Михайлов, передали для Урицкого коробку конфет. Передали, естественно, через дежурного офицера, тот вскрыл коробку и пристально стал рассматривать каждую конфету. На обертке некоторых конфет он заметил какие-то значки и цифры. Заподозрив шифр, офицер немедленно организовал погоню. Синеоков и Михайлов были задержаны недалеко от Киево-Печерской лавры и доставлены в жандармское управление, а затем отправлены в Лукьяновскую тюрьму. Опытные жандармские шифровальщики довольно легко прочитали запись. В шифровке сообщалось о работе нелегальной типографии и о мерах, принимаемых товарищами для скорейшего освобождения Урицкого.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю