Текст книги "Вечный хлеб"
Автор книги: Михаил Чулаки
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 18 страниц)
– Вы ищете что-нибудь?
Он раздосадовался, как человек, которого застали за недозволенным занятием. И потому ответил с веселым нахальством:
– Профессора одного ищу. По собачьей части!
– Людям профессоров не хватает, – проворчала, отходя, женщина.
А он вступил под арку.
Дверь была именно там, где должна была быть! А дальше? Дальше ожидаемый простор: маленький сад, асфальтированный проезд. В новых кварталах везде такие внутренние микрорайоны, а в центре города – редкость. Вот сейчас от этого проезда отойдет под прямым утлом другой, который упрется… который упрется в небольшую церковь! Точно: вправо отходила целая внутренняя улица и упиралась в церковь необычной для Ленинграда архитектуры – явная стилизация под тринадцатый с бородой век, таких много в Пскове и Новгороде… Как, кстати, в Новгороде называется самая знаменитая? Забыл. А когда-то знал, одного кандидата наук посадил в галошу, – похожа на эту… Да, все сходится; значит, не мираж памяти его поманил, значит, и правда здесь его родной дом!
Вячеслав Иванович вернулся под арку, остановился перед дверью. Что за нею? Печка. Обязательно должна быть печка! Открыл дверь, шагнул… Ну конечно, он здесь бывал! Такая необычная компоновка: марши лестницы расположены в направлении поперек входа – как он мог не вспомнить? Но увидел – сразу узнал! А вот и та самая печка выступает из стены – плоская, высокая; сейчас закрашена, а тогда, кажется, была кафельная или изразцовая. И лифт! Как он забыл, что совсем маленьким ему ужасно нравилось кататься на лифте? А потом лифт встал – и это было первым признаком, что жизнь переломилась…
Родной дом, родная лестница… Вот только какой этаж? Этого Вячеславу Ивановичу вспомнить не удавалось. Не первый: на первом квартир не было. Вряд ли и второй, раз ездил на лифте. Хотя мог кататься и просто так. Но не уходить же только оттого, что не вспомнил, какой этаж!
Вячеслав Иванович открыл дверь лифта, пропустил вперед Эрика, вошел сам. На верхней кнопке стояла цифра «5», он нажал на нее и поехал вверх. Странно было знать, что в этом же лифте он ездил сорок лет назад. Ну, может быть, сменили кабину, но двери шахты с кое-где продранными и неумело затянутыми проволокой сетками наверняка те же самые.
На пятом этаже узкая площадка была застелена обрезком ковровой дорожки – ну понятно, квартира на этаже единственная, ходят только свои. Спускающийся марш лестницы упирался в большое окно, через которое открывался вид на простор внутренних кварталов, – и просторный этот вид также был знаком! Так, может, из этой квартиры и выходил когда-то Славик, ставший затем Вячеславом Суворовым? Выходил и радовался простору за лестничным окном?
Номер квартиры был выписан на двери отчетливо «69». Под звонком начищенная медная табличка, сообщавшая, кому сколько звонить: «Общий… Мосенковым… Сахаровым… Смирновым…» Фамилии эти ничего не говорили Вячеславу Ивановичу. Хотя вдруг одна из них его собственная! Память молчала. Нет, вряд ли, разве он оказался бы в детприемнике, если бы выжил кто-нибудь из его семьи. И все же: вдруг? Или хоть кто-нибудь из соседей жив до сих пор…
Скорее всего, Вячеславу Ивановичу если и предстояло что-нибудь узнать, то вести тяжелые, о страданиях и смертях близких, которых, не успев обрести, суждено ему потерять. Но странно: понимая это, он все же был переполнен предчувствием радости. Видно, найти самого себя, узнать свое происхождение и настоящее имя – такое счастье, которое превозможет весть об утратах.
Вячеслав Иванович не любил бесплодных переживаний. Нужно действовать, а не переминаться с ноги на ногу под видом… – как ее? ну, от слова «рефлектор», хотя при чем тут рефлектор? – ну, под видом тонкости натуры. И все же перед дверью родной, быть может, квартиры он замешкался. Замешкался, рассердился на свое замешательство и резко нажал звонок – один раз, общий вызов согласно распорядку, обозначенному на медной табличке.
Звонок зазвучал там внутри, за дверью, и по звуку его Вячеслав Иванович попытался представить размеры прихожей, длину коридора – может быть, это оживит воспоминание? Звук сразу погас, не откликнулось эхо, – запутался в тесном объеме.
Пауза – и послышались шаги. Легкие, похоже – женские. Молодые. Вячеслав Иванович предпочел бы сейчас старушечье шарканье.
– Кто там?
Голос недовольный, капризный. Ну ничего, женщин надо брать обаянием. Вячеслав Иванович улыбнулся и ответил грудным вибрирующим голосом, каким обычно не говорил, потому что этот тембр требовал специальных усилий:
– Вы меня не знаете, девушка, но мне нужно с вами поговорить.
Зазвенела цепочка – знакомый звук, пришедший, наверное, тоже из забытого детства: сейчас дверные цепочки как-то меньше в ходу. Дверь приоткрылась.
– О чем таком поговорить?
Пока не заметно было, чтобы обаяние подействовало, но Вячеслав Иванович продолжал с той же интонацией
– Я надеюсь, вы мне поможете. Кто же еще поможет, если не симпатичная девушка! – Лица ее в узкую щель было не разглядеть, но тем более! – Скажите, может быть, у вас в квартире есть кто-нибудь, кто здесь пережил блокаду? Понимаете, я ищу родственников.
– Вывелись! У нас все новые! Тоже, спохватились! Сорок лет прошло, а всё ищут. Жить надо, а не вспоминать! Ходят! А может, приглядеть квартиру, которая пустая днем? Знаем, слыхали! И нечего улыбаться!
Нет, Вячеслав Иванович все же не очень верил, что сразу же встретит старичков, помнящих его младенцем, – но такого не ожидал!
– Ах ты стерлядь!
– Сам ты судак сушеный! Ходят! Блокада да блокада– надоело! Знаем таких, носятся с собой: «Мы блокадники, мы коренные!» Может, обидно, что сытно едим? Поголодать прикажете! Жить потому что надо, хватит уж вспоминать!
– Вот стерлядь! – И добавил прямо: – Стерва то есть.
Эрик залаял, и эхо гулко ответило со всех этажей.
– Хулиган! Собаку спустил! – завизжала женщина и захлопнула дверь.
Ничего себе начало! Вячеслав Иванович снова выругался, чтобы отвести душу. Есть же паразитки на свете! Именно бабы – мужик бы никогда так не облаял. И ведь какой-то дурак на ней женат, наверное, – девушке-то за тридцать точно. И Вячеслав Иванович невольно порадовался своему холостому состоянию.
Он разозлился, но и мысли не мелькнуло прекратить поиски. Может быть, даже наоборот: раззадорился.
Квартира этажом ниже имела номер шестьдесят восьмой – значит, снизу идут по порядку. Единственный звонок, никаких табличек. Вячеслав Иванович нетерпеливо позвонил.
Снова легкие шаги – и дверь распахнулась. Без расспросов, без цепочки. В дверях стоял мальчик. Не нажимая на обаяние, Вячеслав Иванович повторил свои объяснения. Мальчик выслушал и сказал серьезно:
– Вам следует поговорить с бабушкой. Так и сказал: «Вам следует».
– А дома бабушка?
– Дома. Заходите, пожалуйста.
Как все просто: следует поговорить с бабушкой, и бабушка дома!
Эрик потянул внутрь – наверное, решил, что пришли еще к одному заказчику.
– Бабушка в комнате, только у нас кошка, поэтому пусть ваша собака посидит в прихожей.
Вячеслав Иванович всегда считал, что Эрика оскорбляют, когда называют в женском роде, поэтому он сразу возразил:
– Это кобель, настоящий мужик. – Ему нравилось произносить слова «кобель» и «сука» – вполне приличные слова, их печатают и в книгах по собаководству, а некоторые чересчур жеманные люди (стыдливцыи стыдливицы,как презрительно говорил Вячеслав Иванович) считают ругательствами. – Я привязывать не буду, он очень умный и посидит так. И не бойся, он не кусается.
– Я не боюсь. Собаки вообще зря не кусаются, – сказал серьезный мальчик. – Подождите, сейчас я скажу бабушке.
Вячеслав Иванович осматривался, надеясь на новую вспышку воспоминаний. Темные обои придавали прихожей мрачный вид. И рисунок их какой-то странный, несовременный. Похоже, здесь не делали ремонта с довоенных времен. Но никакие воспоминания не оживали.
– Заходите, пожалуйста. Только говорите громче: бабушка не очень хорошо слышит.
Бабушка оказалась женщиной маленькой и строгой. Она встала навстречу – подтянутая, без малейшей сутулости, – протянула Вячеславу Ивановичу руку. Пожатие ее оказалось крепким, не старческим.
Вячеслав Иванович сразу уверился, что здесь он что-нибудь узнает – нападет на след, как пишут в детективах (а он очень любил детективы, да, впрочем, и не верил, что кто-нибудь их не любит), потому что сама комната как бы излучала воспоминаниям такого же старинного рисунка обои, как и в прихожей, но только светлые – изначально, наверное, голубые; сборная, но сплошь дедовская мебель; множество разностильных картин на стенах – чьи-то портреты, романтические пейзажи с водопадами и руинами, тщательные акварели, изображающие похожих на оловянных солдатиков военных в не то гусарских, не то драгунских мундирах. Вячеслав Иванович такие с удовольствием и у себя бы развесил– все бы знакомые завидовали и спрашивали, где достал…
– Здравствуйте, молодой человек. Извините, что я не пригласила вас вместе с вашей собакой, но у нас здесь кошка, она очень нервная.
Вячеславу Ивановичу нравилось, когда его называли молодым человеком, потому старушка показалась ему еще симпатичнее. Да и говорила она как раз так, как надо: с какой-то странной интонацией – не с акцентом, но и не так, как говорят теперь. Видно, и интонация из прежних времен.
– Что вы, он умный, посидит спокойно, – лишний раз похвастался способностями Эрика. – У него все службы сданы на первую степень. Это вы извините, что я неожиданно, да еще с громадным псом.
Все-таки не решился сказать при старушке «с кобелем».
– Ничего, я собак люблю. А кошка наша нервная, потому что травмирована в детстве. Ее подобрал вот Костя полумертвым котенком. Ее одна негодяйка тут у нас выбросила с пятого этажа. Костя когда принес, я посмотрела и сказала: «Ей не жить, но пусть перед смертью узнает, что не все люди такие, как та!» Маленький котенок, но мне перед ним было стыдно за людей. Вам не бывает стыдно за людей?
Вот уж не ожидал Вячеслав Иванович такого вопроса. А сам вопрос понравился, можно пустить в ходе при случае. Только вот и ответить надо на уровне: пусть старушка сразу поймет, что имеет дело с человеком культурным.
– Бывает! Но люди очень дифференцированные: есть, за которых никогда не стыдно, и наоборот. Не все, но некоторые.
– Вот именно, не все! Если бы все, то и жить невозможно. Но ведь делается в мире много такого, отчего стыдно за людей. Я потом ее встретила на лестнице и сказала: «Бог вас за это накажет!» А она: «Бога нет». А я: «Для вас – найдется!» И она испугалась. Но вот наша Мисси не умерла, выросла. Хорошая кошка, разумная во всем, только нервная. Но это ей простительно, не правда ли? Мисси! Где же она? Спряталась от нового человека. Но я заболталась, а это уже менее простительно. Костя сказал, здесь у вас когда-то жили ваши родственники? Но в этой квартире кроме нас…
– Нет, не в этой квартире! – поспешно и не слишком вежливо перебил Вячеслав Иванович, потому что испугался, что старушка заподозрит, будто он претендует на площадь, и замкнется, скроет, если и знает чего. – В квартире не в этой, не сомневайтесь! В доме в целом. А конкретнее, по вашей лестнице. Вот я и хочу найти исконных жильцов.
– Понимаю-понимаю! Как ваша фамилия?
Вячеслав Иванович подумал с превосходством, что старушка хоть и интеллигентная на вид, а соображает не очень: если бы он знал фамилию, неужели бы ходил расспрашивать по квартирам? Но постарался свое превосходство скрыть, заговорил нарочно даже как бы извиняющимся тоном:
– Такой поворот получился, что фамилии своей настоящей я не знаю. Настоящая коллизия. Подобрали, а я еще фамилии не усвоил по малолетству. Или забыл с голоду. Славиком звали, это аргумент твердый. Мою фамилию, с которой живу, мне приписали в детдоме, она вам ничего не подскажет. Вообще-то красивую, я претензий не имею, но для поисков она совершенно инертна.
– Да, ребенку потерять фамилию легко. Но все-таки давайте назовемся и познакомимся. Мне следовало сразу, но я вас заговорила. Я Каменецкая Вера Николаевна.
Назвался и Вячеслав Иванович, улыбкой и жестами показывая, что фамилией он представляется искусственной, никак не отражающей его подлинной сути, но ничего не поделаешь, другого выхода у него нет; назвался, снова пожал протянутую сухую ладошку – и снова удивился крепости рукопожатия старушки.
– Так как же вы запомнили адрес, если не помните фамилии?.. Сейчас, подождите, не рассказывайте, я сначала распоряжусь, чтобы потом не перебивать. Я не люблю перебивать. – Костя! Костя, поставь чайник.
– Я уже поставил.
– Молодец. Тогда достань печенье.
Вячеслав Иванович стал для приличия отказываться а то еще подумает, что явился невежа специально затем, чтобы ее печенья съесть.
– Не беспокойтесь, я совершенно сыт, Вера Николаевна! У меня дома все есть. Если бы я знал, я бы что-нибудь с собой… Севрюгу. А уж торт как закон. Но не знал, проходил мимо случайно – и как ударило в голову: здесь! Ну и не удержался, кинулся сразу. А то бы!.. Сыт, честное слово!
– Ах, оставьте ваши церемонии, Вячеслав Иванович, что вы, право, я не знаю! Мы и тогда без чая не отпускали. Помните тогдашний чай?
Вячеслав Иванович не любил признаваться, когда чего-нибудь не знал или не помнил, но и делать вид перед старушкой, что запомнил в пять лет вкус блокадного чая, не решился, чтобы не сочла бахвалом – ведь от бахвала всего один шаг до самозванца! И сказал уклончиво:
– Что-то помню, но не очень. Я ведь тогда, как говорится, не в сознательном возрасте…
– Кипяток! Чистый кипяток! Но горячий… Костя, когда чайник закипит, сам завари… Ну вот, обо всем распорядилась, а теперь рассказывайте, Вячеслав Иванович, рассказывайте все подробно! Вы уж простите, я вас буду величать вашим новым именем, благоприобретенным.
– Еще бы! Я и сам себя! – подхватил Вячеслав Иванович, стараясь запомнить красивое слово «благоприобретенный».
Вера Николаевна хотя и объявила только что, что не любит перебивать, во время рассказа то и дело вскрикивала:
– Удивительно!.. Разом всю картину?! Это память сердца!
Впрочем, рассказывать такое бурное сопереживание только помогало. Жаль только, что и со всеми возможными подробностями рассказ получился коротким, и Вячеслав Иванович закончил, разведя руками:
– Вот и вся моя исповедь, Вера Николаевна. Может быть, и немного, когда со стороны, а для меня – событие. Потому сразу бросился, не вытерпел.
– Ах, да что вы скромничаете! Целый роман! Нет, но как удивительно устроена память человеческая. Удивительно! И в то же время часто приходится стыдиться за людей, – какой-то парадокс, не правда ли?
Старушка опять обобщала, а Вячеслав Иванович не очень умел говорить вот так – вообще. Он предпочитал конкретные интересные факты. Парадокс вот разглядела. Нет, он знал, что такое парадокс, но чтобы и самому ответить парадоксом – ничего в голову не приходило. Да и не очень хотелось: он надеялся, что Вера Николаевна вспомнит блокадных соседей по дому, а она рассуждает о парадоксах. Поэтому сказал только:
– В человеке все бывает.
Серьезный Костя внес чайник, достал из буфета чашки. Откуда-то вылезла наконец кошка.
– А вот и Мисси! Она боится незнакомых и потому сначала спряталась. А когда что-нибудь едят или просто пьют чай, она любит сидеть рядом. Ничего не просит, она хорошо воспитана, просто сидит рядом. Потребность в обществе.
Кошка была как кошка – не сиамская, не сибирская. Вячеслав Иванович считал, что уж если заводить, так чтобы как с картинки – вроде Эрика, на которого каждый оглянется. Бывают и кошки такие – выставочные. Ресторанный метр Сергей Ираклиевич большой любитель, приносил швейцарский журнал – вот там кошки! Одна – настоящий медведь. Но вслух Вячеслав Иванович догадался этого не говорить, даже протянул руку, чтобы погладить скромную Мисси – сделать хозяйке приятное. Но кошка отпрыгнула.
– Нет-нет, она еще к вам не прониклась… И вот взять да сбросить с пятого этажа! Как можно? Кем надо быть? Да, приходится часто за людей стыдиться. Знаете, тогда люди культурные часто вели разговоры… Представляете, голый кипяток вместо чая, коптилка, холод – а разговоры самые такие: философские! Это сейчас без конца слышишь о еде да о тряпках. Ну и тогда, конечно. Думали – все время! Невозможно было не думать. Но чтобы вслух! У меня были такие знакомые, от которых я ни слова не слышала за все три года ни о пайках, ни о прежних магазинах и ресторанах, – не снисходили! Умерли многие – но не снизошли до пайковых разговоров!.. Да, о чем я начала? Опять заболталась, вы уж простите старуху. Да – философские разговоры. И тогда часто рассуждали: как могла такая культурная нация превратиться в фашистов? Родина Бетховена, Гете, Маркса. Я уже тогда говорила, еще до статей Эренбурга… Вы были маленький, не помните, наверное, что тогда значили статьи Эренбурга. Ну ладно… Так я еще до его статей твердила всем: не говорите о всей нации, есть разные немцы. И разные русские. Фашисты – это те, за кого приходится стыдиться, что они – люди! Как перед нашей Мисси за ту сверху. Дай той бабе волю, она бы и неугодных людей, как котенка!.. Вы верите в летающие тарелки? Ой, я так боюсь! Представляете, прилетят разумные существа, начнут изучать нашу жизнь, нашу историю. Ужасно стыдно!.. Но я опять. Так что я могу для вас сделать полезного?.. Подождите, не говорите! Вы пьете этот чай? А я болтаю и не вижу. Где Костя? Костя!
Серьезный мальчик вошел сразу же, точно дежурил за дверью.
– Костя, что ты там делаешь?
– Смотрю на собаку.
– Замечательно! Но какой ты опять чай заварил? Сколько тебе говорить? Забери и завари снова. Как следует! Краснеть за тебя приходится.
Костя неторопливо собрал чашки, чайник, поставил все на поднос и вышел.
– Дверь ногой за собой не закрывают, сколько говорить!.. Вот всегда так: экономит заварку. Говори не говори. От кого он научился, не представляю. У нас этого в доме никогда не водилось, поверьте… Да, так что я могу для вас сделать полезного, дорогой Вячеслав Иванович? Поверьте, все что смогу! Раз вы были в блокаде, значит, вы мне как родной. Я совершенно от души, это не риторическая фигура, поверьте.
Все это звучало вполне трогательно, и «риторическая фигура» – красивый оборот, надо пустить в ход при случае, но пустое многословие начало уже Вячеслава Ивановича и раздражать. Ну чего переспрашивать: «Чем могу помочь? Чем могу помочь?» Неужели не ясно, чем может помочь?!
Однако Вячеслав Иванович постарался раздражение не выдать. Только вспомнив, что Костя предупреждал говорить громче, стал почти кричать, хотя и раньше отнюдь не шептал. Может, старушка половину не расслышала, потому и болтает впустую?
– Я очень чувствую вашу душевность, Вера Николаевна. И если вам когда что понадобится – достать, и вообще, – я всегда! А помочь вы сможете, если вспомните семью, которая жила в блокаду на вашей лестнице, в которой был мальчик Славик лет пяти. Отец его, кажется, был толстый. Вот такая просьба.
– Да-да, конечно: блокада и мальчик. Ужасная блокадная зима и мальчик лет пяти. Это такое противоестественное сочетание, не правда ли?
Вернулся серьезный Костя с подносом. Разлил чай и на этот раз не ушел, а сел в углу и стал читать.
– Вот это уже другое дело, хотя можно было бы и покрепче… Вот, Костя, наш гость в возрасте гораздо меньшем, чем ты, пережил блокадную зиму.
Вячеслав Иванович всегда искренне гордился тем, что пережил. Хоть и в несознательном возрасте, но пережил же! Однако ему было досадно, что старушка под предлогом его переживаний опять увиливает от конкретного ответа. Да и рискованно выказывать гордость перед этим юным поколением, все они насмешники. И потому заставил себя изобразить скромность:
– Да что, я – терпел. А что оставалось? Пассивно страдал.
Костя оторвался от книги, посмотрел на Вячеслава Ивановича, ничего не сказал и снова принялся за чтение.
– Пассивно не пассивно, а тогда выжить было само по себе подвигом!.. Да, так что же я могу для вас сделать, дорогой Вячеслав Иванович? Припомнить семью, вы говорите?
– Да, семью, в которой был мальчик лет пяти-шести, Славик, – громко и почти по складам повторил Вячеслав Иванович.
– Больнее всего было смотреть на таких малышей! Худенькие – аж голубые! А наверчено столько, что и не поймешь часто, мальчик или девочка. И лица как у старичков.
– Так может быть, Вера Николаевна, вспомните семью, где ребенок примерно таких лет. Мальчик или девочка – неважно.
– Да знаете, такие малыши тогда не очень из дома выходили. Больше в своей комнате, ближе к буржуйке. Постарше – те да! Те и в очереди вместо взрослых…
– Но в бомбоубежище и малышей таскали! – уже с откровенной досадой возразил Вячеслав Иванович.
– Конечно-конечно, туда и старые и малые собирались. Но там ведь на лицах не написано, кто из какой квартиры… Нет-нет, вы не думайте, Вячеслав Иванович, что, мол, старуха все перезабыла! Я вам помочь постараюсь. Были у нас на лестнице, были. Один, помню, очень хороший мальчик – вежливый такой, воспитанный. Но постарше. Да, постарше – ему лет десять уже было или больше. Я с ними однажды по лестнице поднималась. С ним и с матерью его, Тогда поднимались медленно, силы берегли. Я шла, и они впереди. Да и ступеньки – как ледяная горка. И он все спрашивал: «Мама, а к нам придет Манна Иванна?» Несколько раз спрашивал.
Наконец какой-то проблеск! Конкретное имя! Вячеслав Иванович переспросил живо:
– Манна Иванна? Имя странное. Родственница, может быть? Когда такое редкое имя, проще искать.
– Нет, голубчик, на родственников тогда не очень надеялись. Про Манну Иванну слух ходил – уж не знаю, по всему ли городу или только здесь у нас. У меня двоюродные на Петроградской, они там не слышали. Точнее сказать, легенда, а не слух. Что вы хотите, блокада – явление легендарное, не правда ли? Вот и рождала легенды. Будто есть такая Манна Иванна, женщина не молодая, но и не очень старая. Будто на самом деле ее Анной Иванной звали, а уж потом Манной прозвал народ, потому что она вроде манны небесной. Рассказывали, что был у нее муж, вор и спекулянт, наворовал он и награбил много продуктов. А она долго не знала. Но узнала наконец и ужаснулась: люди вокруг все дистрофики, от голода мрут, а у него целый склад, ящики! Узнала и почувствовала себя опозоренной, потому что не только его вина, но и ее тоже, раз она жена. И поклялась она все наворованное вернуть! Была она женщина сильная, не только духом сильная, но и буквально: руки сильные. Схватила она своего вора-мужа, заперла в темной комнате и стала выдавать только тот паек, который ему полагался по карточке. По иждивенческой карточке! Плакал он, выл, молил что-нибудь прибавить из запасов, а она как кремень: люди на этом существуют, и ты существуй, а из наворованного ни крошки! Он к другому привык, но она до конца… Только говорила: «Выдать бы тебя надо, чтобы расстреляли и прах развеяли, да детей жалко: они сражаются честно, так пусть узнают, что их отец как честный ленинградец умер в блокаду, а не казнен как грабитель!» – Вера Николаевна говорила гладко, как лекцию читала: выдерживала в нужных местах паузы, эффектно повышала голос – видно, много раз уже рассказывала про Манну Иванну. – Воровать всегда подло, но кем нужно быть, чтобы тогда хлеб воровать?! И вот Манна Иванна стала узнавать, кому приходится совсем плохо, кто уже доходит, как мы тогда говорили, и оставляла там посылку. Входила, оставляла и уходила– двери ведь тогда почти никто не запирал. Очнутся люди, смотрят – мешок, а в нем и крупа манная, и макароны, и банка консервов… Многие думали, что галлюцинация… Потому тот мальчик и спрашивал мать: «А к нам придет Манна Иванна?» Надеялся.
Вячеслав Иванович невольно увлекся рассказом, хотя к его розыскам история Манны Иванны никакого отношения не имела. Но наконец он слышал не общие рассуждения, а интересный факт, хотя и легендарный.
– Неужели вправду?! Чтобы вдруг, когда никакой надежды! Крупа!
– Рассказывали. Мы очень бедствовали, но к нам Манна Иванна так и не пришла. И не видела я такого человека, который бы сказал положительно, что к нему лично пришла. Всегда рассказывали, что, мол, к соседям знакомых наших знакомых… Да и скольких она могла спасти одна, если и существовала? А скорее, легенда. Само время потому что легендарное. И вера в справедливость. Это, голубчик, вечная основа человеческая: вера в справедливость. Мы почему верили, что не войдут немцы, не возьмут город? Потому что несправедливо это было бы! Такая сила вокруг, а внутри мы – голодные и холодные, а не сдаемся. Это же сказка? Сказка! А у сказки должен быть счастливый конец.
Сказано было немного слишком красиво, как обычно не говорится в разговоре. Но Вячеславу Ивановичу эта-то красивость и понравилась. Он вообще любил все красивое: красивые вещи, стол, красиво накрытый, рассказ о красивых чувствах. Если попадалась книга, в которой все как в обычной скучной жизни, он не дочитывал – зачем? Такую жизнь он и так видит, без книги. То же самое в кино: должно быть красиво, возвышенно.
Но красота красотой, а нужно было все же попытаться добиться чего-нибудь конкретного от старушки.
– Так вы считаете, тот мальчик, который спрашивал, был не я? Старше?
– Да, голубчик, у меня впечатление, что старше.
– Может быть, мой брат? Я смутно помню какого-то мальчика постарше. А как фамилия той женщины, не помните? Из какой квартиры?
– Нет, фамилии у меня как-то стерлись. Человеческая суть не в фамилии, а в душе: доброта в душе или злость.
Опять пошла молоть впустую!
Но старушка смотрела не со смущением – дескать, перезабыла все, память стала дырявая, простите великодушно, – нет, старушка смотрела с достоинством и даже словно бы горделиво, оттого что возвысилась над такой бытовой мелочью, как фамилии.
Вячеславу Ивановичу окончательно стало ясно, что ничего от нее не добьешься. Ну что поделаешь – старость не радость, и он постарался скрыть досаду.
– Ну что ж, спасибо, Вера Николаевна. Значит, были все-таки какие-то дети в подъезде?
– Да-да, несомненно, голубчик. Дети были, дети росли даже в тогдашних неимоверных условиях!
Вячеслав Иванович встал.
– Спасибо, Вера Николаевна, спасибо. Ворвался к вам, извините. Побеспокоил, как говорится, без спросу.
– Что вы, голубчик, какое же беспокойство? Наоборот, мне приятно. Не очень я вам помогла, а все равно приятно. А знаете что: вам следует обратиться к Тусе!
Она сказала это таким тоном, словно все должны знать, кто такая Туся. Вячеслав Иванович выждал паузу, но разъяснений не последовало. Тогда он осторожно спросил, боясь спугнуть хрупкое старческое воспоминание:
– А кто такая Туся? Как ее найти?
– О, господи: Туся! Она же у нас была первая активистка. Ходила по квартирам, организовывала жильцов. Она-то знала всех!
– Она в какой квартире?
– Да наверху же, в шестьдесят девятой. Там же, где эта дрянь… То есть нет, Туся же переехала! Она раньше жила в шестьдесят девятой, а теперь переехала. Если бы она и сейчас жила, разве бы она распустила эту дрянь! Туся переехала! Вот только где у меня ее адрес записан?
Из массивного комода была извлечена на свет шкатулка, переполненная всевозможными бумагами, так что крышка и не пыталась закрыться, и, кажется, петли уже слегка прихватило ржавчиной и они зафиксировали крышку в полуоткрытой позиции.
– Где-то я записала… Вернее, она мне сама записала на бумажке и еще сказала: «Перепиши в книжку!» А я все собиралась… Нет, не эта. И не эта… Неужели я и сюда не переложила, оставила в халате? Тогда могла пропасть.
– Да пусть, не страшно, можно в справочном. Вы только фио мне скажите полностью – ну, фамилию-имя-отчество. И если бы с какого года…
– Да-да, голубчик, справьтесь в справочном. Год ее девятьсот одиннадцатый, я знаю точно, потому что она моложе меня ровно… ну, словом, моложе. Туся Эмирзян. Да она и не армянка вовсе: блондинка, и глаза голубые. Только фамилия почему-то. И не от мужа – врожденная. Записали? Туся Эмирзян, одиннадцатого года.
– А имя-отчество как ее?
– Туси? Господи, да ее все звали Тусей! Но для справочного, конечно, не годится, я понимаю. Как же ее полное имя? Туся и Туся.
Снова Вячеслав Иванович начал раздражаться. Как так – не знать, как зовут твою хорошую знакомую, с которой всю блокаду?! Это уже не от слабости памяти, это от пренебрежения! Недаром гусары всякие на стенах, и у самой замашки барские.
– Вспомните. Может быть, Антонина?
– Антонины обычно Тони. Но, может быть, и в самом деле Антонина. Не знаю, голубчик. Туся и Туся. Она такая милая, никто и не звал иначе.
– А отчество?
– По отчеству – тем более! Зачем же, голубчик, отчество, когда Туся?
– Ладно, Вера Николаевна, постараюсь как-нибудь найти: фамилия все же редкая. Тем более и адрес прежний знаю, и год рождения.
– Вот именно! Фамилия редкая. И вообще, человек– не иголка. Ну, желаю вам, голубчик! От всей души. Костя вас проводит.
Снова она крепко пожала руку, но что толку в крепком рукопожатии, когда память вся расслабленная? Лучше бы наоборот. Вслед за Вячеславом Ивановичем вышел серьезный мальчик Костя.
Эрик непоколебимо сидел около пустой сумки, в которой недавно был торт, даже навстречу Вячеславу Ивановичу не кинулся – только подался весь вперед, но с места не сошел.
– Ух ты, дисциплинка! – сказал серьезный Костя.
– Охраняет железно. ЗКС первой степени, караульная служба. Когда сдавал, инструктору прокусил халат– а у них эти защитные халаты толстые. У него все службы сданы, какие есть. Жалко, нет спасения утопающих– это бы как раз для него, а службы официально нет такой, одни разговоры. Законного жетона лишают,
– А щенки у него бывают?
– Полукровки – уже не то. Понимаешь, порода такая редкая, что для него и суки нет такой же. Единственный на весь Союз.
Вячеслав Иванович вовсе не преувеличивал: узнавали через клуб и нигде не нашли.
– Где же вы достали, если единственный?
– Моряк привез из загранки.
Моряк – это нынешний муж бывшей жены Вячеслава Ивановича. Когда они встречались, всегда начиналось как бы соревнование: капитан словно между прочим демонстрировал невероятный кухонный агрегат или стиральную машину с электронным управлением; Вячеслав Иванович приносил невиданный торт и рассказывал о последнем сверхмарафоне, о том, как железно у него держится вес, – капитан-то порядком обрюзг на своем лесовозе. Итак, обоим было что предъявить, а потому расставались вполне удовлетворенные. А однажды капитан привез щенка – для себя. Но воспитание щенка оказалось делом слишком хлопотным, тем более что полы у них покрыты синтетическим ковром, мгновенно впитывающим щенячьи лужицы, – так что когда Вячеслав Иванович согласился взять щенка, все семейство провожало его как благодетеля. Родословной капитан привезти не догадался – вот и вырос Эрик сенсацией и изгоем собачьих выставок.
