Текст книги "Вечный хлеб"
Автор книги: Михаил Чулаки
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 18 страниц)
– Несовместимость крови. Наверное. Потому что больше нечего.
– Не ту кровь перелили? Ошиблись?! Старунский ошибся?!
Бывает кровь разных групп – настолько-то Вячеслав Иванович понимал в медицине!
– Старунский не переливал, до него. И не ошибались, все делали как положено. Бывает. Второстепенные факторы.
– Какие факторы?!
– Это сложно. Ну, особенности такие. Бывает иногда.
– А операцию для чего?!
Девушка молчала.
Ну, это в прошлом. С виноватыми он разберется потом.
– Теперь-то что делать? Как дальше? Что же, так и лежать без помощи?!
– Будем лечить дальше, – грустно сказала девушка. – Вот очнется совсем от наркоза…
– Чего ждать?! Чего «будем»?! Кто ее врач?! Вы?!
Девушка покраснела:
– Нет, мы студенты… Я не знаю кто… У заведующей…
О, черт!
– Девушка, как вас зовут?
– Таня.
– Таня, где заведующая? Позовите ее!
– Она придет сама. Я не знаю…
Эта девочка еще и боится заведующей!
– Где она? Я позову сам!
Нужно было что-то делать. И было все-таки легче оттого, что можно было что-то делать.
Заведующая нашлась в предродовой, преобразованной временно в родилку. Высокая эффектная дама, она сразу вызвала в Вячеславе Ивановиче резкую неприязнь эффектностью своей, совершенно неуместной в этих стенах, жизненной силой, составлявшей такой контраст с болезненным изнеможением Аллы… Заведующая отдавала какие-то распоряжения, и видно было, что ей нравится сам процесс отдавания распоряжений независимо от их содержания, – но Вячеслав Иванович бесцеремонно перебил:
– Что ж там Калиныч без врача? Лечите, работайте!
Может быть, с заведующей так еще никто не говорил – хотя надо бы каждый день, судя по ее виду!
– А вы кто такой? Как сюда попали? Мужчина! Здесь роженицы!
Ага, она думает, что его можно перекричать? Его?! Сейчас?! Его, который в детдоме не боялся Царя Зулуса, которого боялись все!
– Такой, что надо работать! Лечить! Спасать надо! Сами напортачили! Под суд хотите!
Он надвигался на ненавистную даму, он готов был… Такое он испытал всего однажды в жизни. _Однажды десятилетний Слава не отдал Царю Зулусу морскую пряжку, которую нашел на улице и которой гордился, как ничем до этого в своей короткой жизни. Царь Зулус брал все, что хотел: порции за обедом, значки, книжки, деньги у любого из ребят – а десятилетний Слава Суворов не отдал морскую пряжку. Ну и получил. Он, конечно, не был ябедой – и гордился, что не ябеда, – а потому пришлось традиционно соврать, что упал с лестницы. Но от ненависти – а что сильнее детской ненависти, когда ты весь во власти тупого и злобного деспота, от которого не защитят ни закон, ни милиция, привычная опора взрослых! – Слава перестал бояться Зулуса. Но отомстить кулаками он рассчитывать не мог, не помогли бы и приемы «из настоящей жиу-жицы», которые разучивал Жиртрест по какой-то старой книжке. Царь Зулус был второгодник и в школе сидел как раз впереди Славы. И две недели Слава терпеливо готовил месть: собирал головки от спичек, порох из патронов, имевших широкое хождение по детдому, за которые он отдавал все свои компоты. И наконец настал его час! Целый урок он сыпал через бумажную воронку в задний карман Зулусу свою горючую смесь. А на перемене подошел и ткнул горящей спичкой! Он был уверен, что Царь Зулус его за это убьет, – и не раскаивался, и все равно не боялся! Царь Зулус пролежал дней десять в больнице. Он тоже оказался не ябедой – а то бы Слава мог очутиться и в колонии! Но самое удивительное, что и не попытался мстить, даже уважал с тех пор…
Что еще кричал Вячеслав Иванович заведующей, он не сознавал. Опомнился уже снова в страшном своей пустотой родильном зале. Заведующая что-то отрывисто спрашивала Таню и ее коллегу, отвечал больше ее коллега. Выслушала, что-то приказала и быстро ушла, не глядя на Вячеслава Ивановича. И он понял, что она его боится. Это доставило секундное удовлетворение. Только секундное…
Он подошел к Тане, уставший после вспышки, боясь услышать плохие вести.
– Ну что, Танечка?
– Вызываем бригаду.
– Какую еще бригаду?!
– Специальную. Городскую гематологическую. У них все средства. Главное, чтобы моча пошла. Мочи нет.
Моча, о которой не принято говорить, о которой и подумать-то совестно в связи с красивой юной женщиной, – потому что прелесть и женственность как бы отрицают низменные стороны физиологии, и невольно хочется думать, что милое существо и в уборную-то никогда не ходит, – моча вдруг стала средоточием жизни! Какая это прекрасная жидкость! Лучше всякого шампанского! Ничего в ней стыдного, низменного, тайного – о ней нужно говорить, кричать, молиться: только бы пошла моча!И счастье – это очень просто: это когда идет моча!
Алла пошевелилась, и послышалось тихое, но явственное:
– Болит!
– Выходит из наркоза, – шепнула Таня.
Ах да, наркоз. Была операция. Что за операция? Потом! Вячеслав Иванович заметался вокруг Аллы:
– Очнулась! Ну наконец! Где болит? Сейчас… Попить хочешь? Попей! Или винограду…
Алла открыла глаза, но смотрела в потолок, мимо Вячеслава Ивановича.
– Да что же? Она не слышит! Или не узнает?! Совсем плохо?!
– Сейчас. Еще выходит из оглушения.
И снова тихое, взывающее:
– Болит!
– Где болит! Аллочка, ты меня слышишь? Скажи, где болит?
– Болит… Голова…
Ответила! Но надо что-то от головы!
Вячеслав Иванович повернулся было к Тане – все-таки почти врач, – но та смотрела в другую сторону. Вячеслав Иванович посмотрел туда же: дверь распахнулась, в нее быстрым шагом входил решительный врач с чемоданчиком в руках, следом женщина, и тоже с чемоданчиком, следом еще двое, эти несли что-то вроде небольшого сундука. Бригада. Бригада!! Ну наконец-то! Теперь все будет хорошо. И моча пойдет!
Таня повернулась к Вячеславу Ивановичу:
– Они сейчас будут всякие процедуры… Всякие действия… Вам лучше не надо. Не смотреть.
И он сразу, с радостью даже покорился! Чтобы не мешать! Чтобы поскорей!
– Да-да. Только я близко. Если вдруг нужна кровь – то я. Вы им скажите, Танечка. Мы же кровные родственники.
Он вышел в коридор. Стульев здесь не было и он прислонился к стене, приготовившись долго ждать. Пожалуй, больше он сейчас ничего сделать не мог. Но уже сделал! Если бы не накричал на самодовольную заведующую, не притащил ее к кровати Аллы – была бы сейчас здесь бригада?
Равнодушно подумалось о том, что так и не пошел на работу, – впервые вспомнил. Ну и пусть, пусть хоть увольняют. Даже рад он был бы каким-нибудь неприятностям, потому что они каким-то странным образом связались в его сознании с состоянием Аллы, и выходило, что его неприятности – искупление за ее выздоровление.
Впервые подумалось и о родившемся младенце. Полагающихся чувств он к младенцу не испытывал – хотел бы, но не получалось. Наоборот, думалось о младенце с досадой, потому что хотя тот и невинен, как всякий младенец, в нем первопричина теперешнего состояния Аллы. Но все-таки в младенце родная кровь! Ну а раз чувств не было, Вячеслав Иванович стал обдумывать ситуацию сугубо практически; не захочет ли Рита забрать его туда к себе, на Камчатку?.. И тут же Вячеслав Иванович испугался своей мысли: ведь он как само собой разумеющееся исключил участие Аллы в выращивании младенца! Он стал уверять себя, что такое предположение естественно: ведь сейчас часто детей растят не матери, а бабушки, потому что матери заняты на работе, а когда одинокие – то и устройством личной жизни, только в этом смысле он и подумал, что Рита может забрать младенца!.. А ведь Рита еще ничего не знает. Нужно послать ей телеграмму.
Медлить с телеграммой было нельзя, потому что если что-нибудь случится– он так замаскированно и подумал, уходя мысленно от страшных прямых слов, – Рита ему не простит промедления. Но и как уйти отсюда, с поста в коридоре? Вдруг он понадобится? Кровь перелить или еще зачем-то. Да и как вернуться назад, если он выйдет из больницы?
Он решил подождать, не отходить пока отсюда – и правильно сделал. Скоро из родильного зала, превращенного в отдельную палату для Аллы, вышел тот самый врач, который приехал во главе бригады. Осмотрелся и подошел прямо к Вячеславу Ивановичу:
– Где тут у вас курят, а?
Значит, принял Вячеслава Ивановича за здешнего врача, не обратил внимания на полосатые пижамные брюки, – или решил, что акушерам принято ходить в полосатых брюках?
Вячеслав Иванович не знал, где здесь курят, но не хотел выдавать себя и указал наугад в конец коридора. Приезжий врач пошел туда, и Вячеслав Иванович двинулся за ним, впервые пожалев, что не курит.
В конце коридора оказалась дверь на лестницу – ну что ж, самое место для перекура.
Врач достал сигарету для себя, протянул пачку Вячеславу Ивановичу,
– Спасибо, бросил. Подышу немного вашим дымом.
Трудно было говорить вот так – равнодушно и непринужденно, – но Вячеслав Иванович заставил себя, понимал, что нужно, и заставил, как заставлял себя терпеть на сверхмарафонах где-то после шестидесятого километра.
– Да, бросил, спасибо. А дым – ну ничего.
– Я вот тоже хочу бросить, никак не решусь. А полнеть не начали?
Как можно спокойно говорить о таких вещах, когда здесь рядом в таком состоянии… когда только что отошел от постели… Но нужно терпеть, потому что, если врач догадается, что говорит с родственником, правды не узнаешь.
– Начал бегать, когда бросил.
– Тогда конечно. Сколько воли отпущено на одного человека: и курить бросили, и бегать начали.
– Ничего особенного… Ну как больная? Вытянете?
– Стараемся. Билирубин высокий, канальцы, конечно, забиты. И что за страсть цельную кровь давать? Да еще наркозом потом, как обухом!
Вячеслав Иванович понял из этого, что специальная бригада хотя и приехала, это еще ничего не гарантирует. И еще: что операция не только не помогла, но прямо навредила!
Приезжий врач сделал еще несколько затяжек, потом сказал:
– А может, и не надо бросать? Успокаивает же эта отрава. А в нашем деле, если бы нечем успокаиваться, так еще хуже, а? Легкие коптим, зато нервам легче.
Вячеслав Иванович ничего не ответил: такие проблемы его сейчас не занимали.
Врач докурил сигарету, повертел в руках окурок, ища, куда бросить, не нашел, сунул в пачку.
– Ну, пошел дальше ваши грехи замаливать. То есть не ваши лично… Жена у меня на старушечьем отделении ординатором – вот там работа спокойная. Они и термин пустили: «Плановая смерть». А когда с молодыми…
Не договорил, махнул рукой и ушел.
Вячеслав Иванович остался.
Лучше бы он не разговаривал с этим приезжим врачом, лучше бы верил во всемогущество бригады. А теперь что же? Ждать внеплановую?Ну не может же быть! Не может! Только вчера – такая веселая, такая храбрая!
Кто из нас готов к внезапному удару судьбы? Каждый знает, что и под машины люди попадают, и тонут, и горят, – но и каждый же уверен, что ни с ним, ни с теми, кого он любит, такое случиться не может. Не может, и все тут!.. Когда-то у Вячеслава Ивановича долго лежала баночка исландской селедки. А когда наконец собрался ее съесть, увидел, что банку раздуло, – это называется бомбаж,бомбажные банки полагается безусловно уничтожать. Но Вячеславу Ивановичу сделалось жалко: он и вообще терпеть не мог выбрасывать продукты, а тем более исландскую селедку, которую очень любил. Он вскрыл банку, ничем плохим селедка не пахла– он и съел. А испугался, только когда съел: ведь это же классический признак ботулизма, смертельного яда, им и в училище про него твердили, и потом приходилось пересдавать санминимум. А что не было запаха – так и не должно было быть! Прекрасно все знал про ботулизм– и съел. Ну почему? Сам себя спрашивал в тоске и испуге: ну почему?! Да потому что не верил, что такое экзотическое отравление может случиться с ним. С кем-то другим – пожалуйста, но не с ним. Два дня он прислушивался к себе, пугался мимолетных странных ощущений то в голове, то в ногах… А на третий наконец успокоился. Он оказался прав: не мог он проглотить этот редкостный ботулизм! Но то отравление, вещь вполне возможная и в наши дни, – но уж в родах-то женщины больше не умирают! Это далекое прошлое, это судьба субтильных княгинь Болконских: родильная горячка.Теперь наука победила, все равно как победила чахотку, которая прежде безжалостно косила юношей бледных со взором горящим… Нет, не может быть, спасут Аллу!
Сколько-то он еще прослонялся в коридоре, потом вернулся в родильный зал. Вокруг одинокой кровати Аллы стояли высокие штативы, на которых висели баллоны с жидкостями разного цвета. От баллонов тянулись трубки к ее рукам. Значит, лечат, борются, спасают! Около кровати сидела одна Таня. Бригада собралась в другом углу зала около стола. Вячеслав Иванович и не замечал там раньше никакого стола – и вдруг стол. Обжились, устроились. Значит, надолго?
Алла лежала с закрытыми глазами, но дышала довольно ровно.
– Заснула, – шепнула Таня. – Мы немного подкололи.
– А моча?!
– Мочи нет.
Значит, все напрасно?
– Значит, все напрасно?! Но что делать?! Надо же делать! Может, еще кого? Лучшего профессора?! Лекарств?!
– Все лекарства есть, они привезли, – грустно сказала Таня. – И специалисты они. Они практики, каждый день с этим, лучше любых профессоров. Ну честное слово, все делается! Поверьте мне!
Она жалела его, успокаивала. Но вместо благодарности Вячеслав Иванович почувствовал только раздражение: оставила бы жалость для Аллы, сделала бы что-нибудь еще – а то чего жалеть его, здорового?!
– Что толку от специалистов, если моча не идет! Надо же делать!
Он повернул прочь от жалеющей его Тани и пошел к столу, где сидела бригада. Пусть знают, что он родственник, – больше незачем скрывать. Врач, начальник бригады, с которым он разговаривал, сейчас что-то писал. Только и знают, что писать, вместо того, чтобы лечить, спасать!
– Доктор! Но ведь моча не идет! Что еще делать? Вы скажите, может, чего нужно? Из-под земли!
Врач посмотрел непонимающе. Потом спросил:
– Так вы что? Вы кто?
Как-то глупо звучит при таких-то обстоятельствах: «дядя».
– Я отец!
Врач смутился, потом сказал неестественно бережным голосом: _
– Вы поверьте, мы делаем все, что в силах. Но медицина не всесильна.
Разве это все, что в силах? Какие-то жалкие пузырьки повесили! Сколько раз показывали по телевизору современную медтехнику – там посложней космических кораблей!
– Но ведь есть всякие аппараты! Искусственное сердце!
– Искусственное сердце тоже не всесильно. Вашей дочери оно не показано. Не нужно совсем.
Врач говорил все с той же пугающей терпеливой бережностью.
– Ну, значит, другие! Вы лучше знаете!
– Вы, наверное, про почку, раз нет мочи.
– Да-да! Есть же почка, да?
– Почка есть искусственная, но она хороша при остаточном азоте, а у вашей дочери билирубин.
Вячеслав Иванович ничего не понял, кроме того, что есть все-таки почка!
– Но, доктор, если не отходит моча, поставьте почку! Почки ведь для мочи! А так что? Надо же делать! Она… – Он чуть не сказал: «Она умирает», но оборвал себя: – Она лежит, и ничего не делается! Без толку!
– Делается. Мы меняем постепенно кровь: забираем гемолизированную, ну плохую то есть, и вливаем цельную.
– Но толку нет! Ей не лучше! Моча не отходит!
Такое было чувство, что уперся в глухие ворота: стучи, кричи – открывать не станут.
Кто-то взял сзади за локоть. Посмотрел – Таня.
– Алла просыпается, поговорите с ней. Только успокойтесь. Хотите капель?
– Не нужно капель. Я и так.
Алла его узнала – и обрадовалась! Все бы отдать за то, что она обрадовалась! Она поверила, что он ей поможет! Никогда еще не видел Вячеслав Иванович такого выражения: слабой, испуганной радости на беспомощном, постаревшем прекрасном лице.
Он постарался улыбнуться бодро:
– Ну как ты? Поспала, отдохнула?
– Болит, дядя Слава.
– Где? Ты скажи! Мы сейчас! Здесь доктора!
– Болит голова… И спина.
– Сейчас… Вот видишь, хорошую кровь тебе вливают… Попить хочешь?
– Да… Пить…
– Сейчас… Соку, да?
Он приподнимал ей голову, потому что сама она не могла, вливал сок, облил ее, облился сам – но вот все же что-то сделал, помог, облегчил…
– Ну вот… Ну как?
– Болит.
Ну как они могут там сидеть в своем углу?! Надо еще что-то делать! Срочно что-то делать!
– Дядя Слава, меня спасут?
– Ну конечно! Обязательно! – Он сказал это с такой силой, что и сам поверил. Ну не может же быть! В наше время! От родов! – Обязательно! Но ты и сама должна стараться. Приказывай себе, приказывай! Давай сначала вместе: «Я хочу выздороветь! Я сильнее болезни!»
– Болит, дядя Слава, все время болит.
– Я знаю. Но все равно: приказывай себе! Ну, вместе!
Кого он убеждал? Ее? Себя?
– Я хочу выздороветь… Пусть меня спасут… Я не хочу умирать… Очень страшно…
О, черт! Ну как это можно? Почти ребенок! Если бы поменяться жизнями, если бы можно вложить в нее свое здоровье! Годами тренированное здоровье… Не идет моча? Почки не работают? Так пусть пересадят почки! Сколько писали в газетах.
– Сейчас, Аллочка, сейчас… Сейчас лекарство.
Он не мог больше сдерживаться – она бы заметила. Снова побежал туда, к бригаде.
– Да сделайте! Раз почки – надо пересадить! Ведь умеют! Возьмите у меня!
Врач что-то тихо сказал, медсестра из бригады стала набирать в шприц. А врач повернулся к Вячеславу Ивановичу:
– Сейчас снимем боль. Пусть дремлет, так лучше. А пересаживать бесполезно. И не выдержит наркоза.
Что-то вдруг разом сломалось внутри: будто кончилось горючее в мощном двигателе, который заработал в тот момент, когда Вячеслав Иванович впервые услышал, что у Аллы средняя тяжесть, – заработал и с легкостью доставил сюда к ней Старунского, потом подчинил наглую заведующую… Он чувствовал только усталость и безнадежность.
Он сел, опустил голову и так сидел, ничего не требовал, ничего не спрашивал.
Через сколько-то времени подошла Таня.
– Вы идите. Она спит, вы идите. Сейчас все равно больше ничего… Уже поздно. Придете завтра с утра.
Он покорно встал, подошел к кровати. Алла и правда спала и казалась спокойнее. Он посмотрел и пошел к выходу. Таня вела его, как слепого.
Комнатка внизу, где он переодевался, оказалась запертой. Но нельзя же по городу в халате. И без денег, а нужно послать телеграмму, Он позвонил Костису.
Неприятно бодрый Костис вошел в коридор перед приемным отделением, неся в охапке большое зеленое пальто. Почему зеленое? Что – для женщины?
– Давай-давай, надевай и пошли! Штаны в машине.
В машине оказался и Альгис – вдвоем пришли на помощь.
– Чего там такое? Еще не полный порядок? Может быть, снова за Старунским?
Ну да, это ведь Костис привозил Старунского. Ну почему не сломалась по дороге машина?! Не было бы наркоза, который – как это сказал врач из бригады? – обухом по голове.
– Все бы сейчас отдал, чтобы не было этого Старунского!
– Не так сделал? Ну конечно, кто ты такой для него! – Альгис зло хмыкнул. – Знаем таких. Чего ему для тебя стараться. Был бы ты какой-нибудь деятель, он бы постарался!
Вячеслав Иванович знал, что Старунский, наоборот, перестарался, но не стал спорить с Альгисом.
– Давайте на почту, нужно телеграмму сестре.
– Закрыты уже почты. Ты и не заметил?
– Ну где есть круглосуточный.
В зале Главтелеграфа было пусто. Да, в такое время не прибегают сюда отослать поздравление, ночные телеграммы – тревожные. А у Вячеслава Ивановича получилась совсем трагическая: «Алла родила сына состояние тяжелое вылетай». Подумал было, не приписать ли, не смягчить ли? А как?
Девушка-телеграфистка начала считать слова, привычный ее карандаш запнулся, и она спросила шепотом:
– Может, срочную?
А он и не сообразил! Совсем отупел.
– Ну конечно, молнию!
– У нас срочные, – повторила она тем же шепотом.
Когда он шел назад наискосок через зал, ему казалось, из всех окошек на него смотрят сочувственно, и это было невыносимо.
– Давай за Эриком, и переночуешь у нас, сказал Альгис.
– Нет-нет! Я домой!
Он отказался мгновенно, рефлекторно, а после уже понял, почему: там же будет Клава, а она первая сказала, что Скворцовка – фирма. Если бы она не сказала!
– Ну смотри. Если что нужно – ты знаешь.
Целый день просидевший один взаперти Эрик бросился было навстречу – и сразу понурился. Уж он-то все чувствует!
12
Вячеслав Иванович лежал не раздеваясь, точно сюда мог достигнуть мысленный сигнал тревоги – оттуда, из Скворцовки, – так чтобы сразу вскочить. Телефон он забыл оставить – значит, только мысленный: ведь не сможет Алла вспомнить номер – вспомнить, да еще сказать вслух, когда ей так трудно дается каждое слово. Значит, только мысленный…
Он лежал в своей комнате – и впервые комната сделалась враждебна ему. Потому что комната давно стала как бы продолжением его самого – скорлупой, раковиной, – а он сейчас был враждебен самому себе.
Не поехал к Альгису, потому что там Клава, которая первой похвалила Скворцовку, – и значит, если бы не она… Если бы не он сам! Вот в чем вся правда!
Если бы не боялся он встречи с Ларисой, разве повернул бы он в сторону Скворцовки?!
Если бы не довольствовался сменяющимися беженетами,не было бы в его мире и самой Ларисы, угрожающей скандалом!
Если бы не усвоил он твердо, что нужно приходить к людям не с пустыми руками, не бесконечный опыт хождений неспуками,не смог бы он мгновенно достать и привезти Старунского, не решился бы поманить доцента интеллигентным конвертом без марки – и не было бы операции, не было бы наркоза!
Да, вся правда в том, что виноват он сам, только он сам! Виноват не сегодняшней виной, виноват уже много лет, вины копились, наслаивались – и вот обрушились разом!
И такая многолетняя хроническая вина – она хуже короткого преступления, потому что перед преступлением легче ужаснуться – и удержаться, остаться незапачканным. Хроническая же вина пропитывает всю жизнь, как жир бумагу, от нее не очиститься, не отбросить от себя – разве что вместе со всем прошлым, со всей жизнью…
Виноват он сам… Виноват он сам… Виноват уже много лет…
И тут Вячеславу Ивановичу почудилось, что он уловил мысленный сигнал тревоги. Он натянул поспешно полосатые пижамные брюки вместо привезенных Альгисом городских – сообразил, что легче будет пройти внутрь в казенном, – накинул белый халат, сверху зеленое пальто, тоже от Альгиса… И выбежал. Он бежал по пустынному Невскому, бежал легко – если бы сейчас имела хоть какое-то значение его тренированная легкость бега!
В приемном отделении никого не было, кроме храпевшей на топчане санитарки. Наверху, в родильном зале, свет был притушен – Вячеслав Иванович испугался, что свет притушили, потому что уже не нужен, уже все… Но нет, Алла лежала в своей одинокой кровати у стены – словно на берегу океана. Дышала. Спала. Рядом на стуле сидя дремала Таня. И никого больше. Уехала бригада, отставлены штативы с лекарствами, не тянутся к Алле шланги от них…
– А?.. Кто? – Таня очнулась, услышав шаги.
– Ну что? Моча пошла?
– Это вы… Нет.
– Значит?..
Таня опустила голову.
Вячеслав Иванович принес стул и уселся рядом.
Странное наступило состояние: Вячеслав Иванович знал и не знал одновременно – знал, что надежды больше нет, и словно бы отключал это знание, отключал и надеялся. Только такое знание-незнание и давало возможность ждать, жить. Ведь виноват он сам – и что мелкие вины здешних врачей перед его виной!
Вдруг возникла эффектная заведующая. Таня вскочила и начала докладывать. Вячеслав Иванович не прислушивался– что обнадеживающего она могла сказать… Потом зазвучал резкий решительный голос заведующей:
– Надо переводить! Надо немедленно переводить!
Сейчас я договорюсь.
Вячеслав Иванович очнулся:
– Что? Что она?
– Будут переводить на искусственную почку.
– Я же говорил!.. Значит, можно!.. Это куда?
Надежда подхватила и понесла.
– Сейчас… Вот подключат… Очистится кровь… Искусственная моча…
– Это в ГИДУВ, – коротко сказала Таня, будто и не слышала его бессвязного ликования.
Алла спала, все спала. Ну и хорошо, пусть проснется, когда начнет работать искусственная почка. Во сне постаревшее лицо было хоть спокойным… Но оно снова помолодеет, снова помолодеет!
Снова появилась заведующая, осмотрела Вячеслава Ивановича критически:
– Раз вы здесь, хоть помогите с носилками. У нас плохо с санитарами.
– Ну конечно! Еще бы! Я и один!..
В коридоре, когда проносили носилки, он увидел плачущую Таню. И чего она плачет, когда все будет хорошо, когда вот скоро включат искусственную почку, которая, наверное, похожа на космический аппарат!
Носилки по рельсам вкатили в машину – чем-то Вячеславу Ивановичу не понравились эти рельсы, что-то смутно напомнили, – другой санитар, с которым вместе он нес Аллу, уселся впереди с шофером, Вячеслав Иванович поместился в фургоне, счастливый, что никто не оспаривает у него место рядом с Аллой. Та тихо дремала. Кажется, ее чем-то укололи перед самым отъездом. За матовыми окнами не разобрать было улиц, по которым ехали.
Но ехали недолго. Машина остановилась, откинулась задняя стенка фургона, тот другой санитар резко катанул носилки – но тут как бы запнулся, что-то пробормотал и катанул их назад. Скоро появился еще человек в белом халате, зашел в фургон через боковую дверцу мимо Вячеслава Ивановича, посмотрел, оттянул Алле веко и закричал на Вячеслава Ивановича:
– Вы что привезли?! Что, я спрашиваю?!
Что... Тут только Вячеслав Иванович понял, что Алла спит слишком спокойно.
А виноват во всем он один!
Лицо Аллы словно бы вернулось в естественный свой возраст – разгладилась кожа, исчезла желтизна. Но больше не казалось, что она спит: возвращавшаяся красота пугала безжизненностью, мраморностью.
Но ведь виноват во всем он один!
И тут Вячеслав Иванович явственно ощутил, что невозможно вынести огромность вины, что вина пропитала всю его жизнь, как масло бумагу, и очиститься можно только одновременно: от вины и от жизни.
Это осознание принесло облегчение. Стало все ясно
впереди: он все сделает как можно лучше – похороны, памятник. А потом… А потом тихо, незаметно…
– …К вам переведена, вот и берите в свой морг! – Это кричал другой санитар.
– Чего к нам, когда не наша. Мы не принимали! А это кричал здешний человек в белом халате.
– Не принимали. Везите назад!
– Так там и взяли. Оттуда она выписанная. Вот!
И направление, и паспорт!
Виноват во всем он один…Но он все сделает, а после очистится – и от вины, и от себя самого. Подошел запыхавшийся другой санитар.
– Поехали в Боткинскую! Как уличная смерть!
Снова ехал фургон, и не разобрать за матовыми стеклами, по каким улицам.
Да, виноват во всем он один.Уже много лет виноват. Ну что ж, надо платить по счетам… Он где-то слышал эту фразу – или читал. Не в том же «Графе Монте-Кристо»? Неважно. Важно, что правильная фраза. Надо платить по счетам!Ну что ж, он заплатит, раз виноват.
Машина остановилась, снаружи откинули заднюю стенку, заглянул приземистый человек и закричал с неприличной веселостью:
– Кого еще к нам? Жильца или жилицу?
– Жилицу, – послышался голос другого санитара.
– Старушку или молодицу? – не унимался приземистый.
– Молодицу.
– Ну, удружили! Когда молодица – родня не скупится! – И тем же скоморошьим голосом закричал на Вячеслава Ивановича: – Чего сидишь? Давай ее к нам в чистилище!
Пошлый рифмач так никогда и не узнал, как близок он был если не от гибели, то от инвалидности – наверное. В мозгу Вячеслава Ивановича произошло как бы короткое замыкание, подобное тому, когда он ткнул спичкой в задний карман Царя Зулуса, – сейчас бы он вцепился прямо в горло, извергавшее непристойности, но даже в беспамятстве продолжала с настойчивостью отбойного молотка бить и бить одна мысль: виноват во всем он один!– и замыкание разорвалось, он молча вылез и взялся за ручки носилок.
– Чего-то не в себе парень. Новенький, что ли? Не привык? Хочешь малышку засосать? Привыкнешь – полюбишь. Мертвецы – они нам кормильцы и поильцы!
Вячеслав Иванович автоматически шагал, глядя в спину другому санитару. Открылась дверь – и они вступили в чистилище, отравленное отвратительным запахом. Такой же когда-то довел до обморока половину девчонок, когда в училище их водили на мясокомбинат. Запах этот означал окончательность и отвратительность смерти– и пусть не говорят Вячеславу Ивановичу, что смерть похожа на сон, что она кого-то с кем-то примиряет… Отвратительный распад, и больше ничего! А виноват во всем только он!Он столкнул Аллу сюда, в зловонную преисподнюю! (Они и точно шагали вниз по ступенькам.) Ну что ж, он за это ответит, заплатит…
Свежий воздух на улице напомнил ему, что, прежде чем ответить и расплатиться за свои вины, нужно все сделать в память Аллы. Памятник… Пусть скульптор вылепит памятник! Из белого мрамора. Нужно спросить у Ракова, какой скульптор может. Ведь Алла умерла, давая жизнь, – и пусть скульптор изобразит ее уже по пояс в земле, но поднимающей на руках ввысь ребенка!.. Нет, нельзя живого ребенка на кладбищенский памятник – лучше птицу как символ жизни!..
Машина ехала обратно в Скворцовку, Вячеслав Иванович хотя и не видел сквозь матовые стекла, по каким улицам они едут, сообразил, что не так уж здесь далеко дом, где жила Алла. Больше не живет и никогда жить не будет… И тут он сообразил, что Зинаида Осиповна еще ничего не знает. Надо ей сказать.
Комната, в которой он еще накануне переодевался, была отперта. Он взял свою одежду, стыдясь сочувственных взглядов старушки: чего сочувствовать, если он один во всем виноват!Или показалось, что взгляды сочувственные?! Откуда старушке знать, что Аллы больше нет… Старушка не спросила, он не сказал. Но и Таня не знает еще. А она-то имеет право узнать.
Уже в городских брюках, накинув только снова халат, он отправился разыскивать Таню. В приемном на него привычно закричали, попытались не пустить, но он сказал:
– Я отец Аллы Калиныч… той, которая… вы знаете…
И перед ним расступились.
В родильном зале шла генеральная уборка, раздавался властный голос заведующей, командовавшей санитарками. В предродовой слышались пусть и страдальческие, но все же счастливые вопли рожениц. Заглянул– Тани там не было.
Еще отыскалась дверь с малопонятной надписью «ординаторская». Студенческая комната, что ли? Вячеслав Иванович приоткрыл дверь – точно, Таня сидела за канцелярским столом и писала. Больше никого, хотя могли прийти – пустовало еще несколько таких же столов.
Вячеслав Иванович вошел, молча сел рядом с Таней. Она посмотрела на него – хотела спросить и не решалась. Он махнул рукой и сказал:
– Все. Прямо в машине.
Таня заплакала.
Он чуть было не погладил ее по голове.
– Ты не виновата, девочка.
– Я не потому… Не от вины… Жалко…
Она не виновата – и плачет. А он один во всем виноват, но не плачет. Да чего ему плакать – такую вину не выплачешь. Надо платить долги, и он заплатит.
Она вытирала слезы, но текли новые.
– Я уйду из медицины…
– Ну-ну, что ты, нельзя. Вся надежда на таких, как ты, которым жалко. Не на Старунского же, конвертника!
