Текст книги "Вечный хлеб"

Автор книги: Михаил Чулаки

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц)

И это только первая мысль в новом состоянии Вячеслава Ивановича. Возможно, появятся и другие, с которыми так же несовместимо привычное чувство полной независимости, довольства, устроенности жизни.

Еще на лестнице Вячеслав Иванович услышал у себя телефон. Отпер дверь, снял пальто – все звонил; а Эрик в такт сердито взлаивал – значит, давно звонит. Вячеслав Иванович не спеша снял трубку.

– Ну наконец-то! Я звоню весь вечер! Куда ты пропал?!

Лариса, очередной его беженет.Их отношения находились в той фазе, когда она звонила ему чаще, чем он ей.

– Мы же не договаривались. Чего ж мне дома сидеть.

– Неужели всегда договариваться, все распланировать? А мне захотелось. Пошли бы куда-нибудь.

«Все распланировать» – для нее хуже нет. Лариса вообще не любит порядка. Даже вот тюбики с зубной пастой – надо же их постепенно выдавливать с конца, а она надавит на середину, тюбики рвутся, начинают пачкать пальцы. Дома у нее в глубине холодильника забытые продукты месяцами – прогорклое масло, заплесневелая томат-паста…

– Все равно я бы не мог сегодня. Тут одна женщина нашлась, которая знала моих родителей. Я ходил узнавал ее адрес.

Вячеслав Иванович не думал, что его сегодняшние розыски и открытия встретят сочувствие у Ларисы, и потому не хотел рассказывать подробно. Лариса ревнива – и не столько даже к женщинам (чаще воображаемым: ему некогда и ни к чему заводить сразу несколько беженетов),сколько к любым его интересам, которых не может разделить: сверхмарафоны, например, ей не нравятся.

– Ну поздравляю. Увидимся – расскажешь. Когда же теперь?

– Не знаю. Завтра работаю. Послезавтра к ней пойду.

– Столько лет терпел, а тут развел спешку!

– Я уже с ней договорился, – соврал он, чтобы не устраивать дискуссий по этому поводу. – Потом позвоню тебе. Ну, пока.

К одному он ее приучил, слава богу: что не выносит бесконечной болтовни по телефону! Телефон придуман для коротких разговоров: что-то нужно узнать, договориться, когда встретиться. А то в начале знакомства, если они не шли куда-нибудь вместе, она норовила взять свое тем, что устраивала на час телефонные излияния.

Не только с Ларисой ему не хотелось долго разговаривать – вообще. Не пошел с Эриком в Михайловский сад, чтобы не встречаться со знакомыми собачниками, – быстро погулял с псом около дома, вернулся и сразу лег.

…И наяву ли еще или на грани сна, но снова ожила память. Мальчик гораздо старше берет за руку (брат Сережа!) и говорит: «Пойдем к Баранову, он художник!» Дальше сразу огромная совсем пустая комната (мастерская? почему пустая? все сожгли в буржуйке?), и снова голос брата: «Где клей? Ищи клей! Должен быть клей!» (А почему нет самого художника? Уже умер?) Потом откуда-то ящик с луком. Наслаждение еды. Господи, наслаждение еды! В этом месте воспоминание достигло абсолютной отчетливости, иллюзии сиюминутного переживания: не картину Вячеслав Иванович видел перед собой, как бы проецирующуюся на внутренний экран, нет – он вспоминал пальцами, держащими грязные, с крошками земли луковицы; зубами, вгрызающимися в упругую, с треском разрывающуюся мякоть (как спрессованные стрекозиные крылья!); языком, нёбом, желудком! Вот миг счастья, и не нужно никакого другого! А потом женский крик: «Это не лук! Это тюльпаны! Цветы! Отравитесь!» Но не страшно, потому что нельзя поверить в отраву после пережитого столь несомненного счастья! Что дальше? Ругали их? Ели вместе с ними цветочные луковицы? Ничего больше не вспоминалось.

А как же все-таки правильно устроена память: прежде всего она вернула Вячеславу Ивановичу не мучительные дни и ночи голодного отчаяния, а миг редкого праздника – праздника тюльпановых луковиц!

3

В посудомоечной ресторана испокон веку работала Евгения Петровна. Впрочем, все ее звали тетей Женей, и Вячеслав Иванович тоже так звал. А фамилии ее не помнил или вовсе даже и не слышал никогда. Она сбрасывала объедки с тарелок, и потому Вячеслав Иванович заходил к ней за кормом для Эрика. Тетя Женя знала вкусы Эрика и отбирала ему то, что нужно: куски обжаренного жира от свиных шницелей. Их чаще всего оставляют на тарелках, а для Эрика самое лакомство.

Тетя Женя пережила всю блокаду. Говорила она об _;этом редко, но Вячеслава Ивановича отличала, потому что знала, что ему тоже пришлось испытать всего. Ей-то единственной на работе хотел он рассказать про вчерашние события: тетя Женя поймет как надо.

Он забежал в посудомоечную после четырех, когда; спадает обеденный пик. Штабеля тарелок уже не заслоняли тетю Женю – а то, когда везут и везут, ставят и ставят, бывает, ее и не видно почти, а она покрикивает; в притворном ужасе: «Спасите! Замуровали!» Многие бы побрезговали такой работой: разгребать объедки! – а тете Жене, кажется, даже нравилось. Вячеслав Иванович ее не расспрашивал никогда – чего зря копаться в ранах! – но догадывался, что ей приятно прикасаться с пище и что осталось это с блокады, потому-то она всегда смахивала остатки руками, не признавала для этого никаких щеток, никаких тряпок. Догадывался, потому что сам не испытывал никакой брезгливости к надкушенным и брошенным кускам. Недоумение – да: как же ак – надкусить и бросить?! Но брезгливости – ничуть!

– Вот, набрала я твоему оглоеду! Пусть в два горла жрет.

Тетя Женя протянула переполненный полиэтиленовый мешок.

– Ну спасибо, тетя Женя. Гав-гав-привет!

– Чего там. Угощение-то даровое.

Вот и весь обычный разговор. Но сегодня Вячеслав Иванович замялся, не спешил уйти – встряхнул мешок, осмотрел зачем-то на свет, передвинул на оцинкованном столе стопу тарелок.

– Чего у тебя? Стряслось чего?

– Да такое дело: вспомнил я, где жил. Имена родителей раскопал.

– Ну и что? Люди-то хорошие оказались?

– Наверное, хорошие. Я ж еще не знаю про них. Нормальные.

– Тогда поздравляю. А то всякое бывает: найдешь и не обрадуешься. Ну и что теперь?

– Да ничего. Умерли же. Тогда и умерли. Но все-таки. Не Иван больше, родства не помнящий.

– Понятно. То-то, смотрю, ты не в себе. Пережить надо. А ты выпей слегка. За упокой души.

Тетя Женя не осуждала в людях такую слабость. Да и сама поддавалась ей каждый день, пожалуй. Не брезговала и из рюмок сливать. Объясняла при этом: «Я сразу вижу, какая после заразных губ, а какая чистая, как слеза младенца!» Но других своими коктейлями не угощала.

– Когда за плитой, не могу. Завтра пойду одну ихнюю знакомую искать – адрес узнал. Вот, может, с ней.

– Это как знаешь. Если можешь перетерпеть до завтрева. Умерли, значит, оба, а ты живой? Значит, правильные люди. А я, дура, спрашиваю, хорошие ли! Такой расклад я знаешь как называю? Сами под воду, а ребенка над головой… Зато я вот жива, а Виолетточка моя там. Там же, где твои родители. В марте родилась, в сорок первом, а в феврале – все. До годика не дожила. Мне бы совсем этого пайка не есть, все бы ей оставлять! Хотя что ее желудочку эта глина? У меня-то молока сразу не стало – сушь. Да ну… Всколыхнул ты меня, придется сегодня начать раньше. У меня уж отлита анисовая. Совсем нетронутая! Для баб берут, а те ломаются. Ты не думай, будто я остатки допиваю. Это Стешка про меня распускает. А я нетронутые.

Что тут скажешь? Не утешать же. Сам-то Вячеслав Иванович считал, что и в несчастье пить не обязательно. Алкоголики все оправдываются. Вот и тетя Женя: «Стешка распускает». Забыла, как сама же признавалась. Но хотя Вячеслав Иванович и осуждал слабость тети Жени, все же нравилась ему эта усталая женщина с мешками под глазами: за душевность, за то, что можно ей что угодно рассказать – и поймет…

Но сейчас он думал не о тете Жене, а о блокадной Тусе: как та его встретит? Какие у нее всколыхнутся воспоминания? Захочет ли рассказать?

Ну конечно, Вячеслав Иванович постарался, испек отличный торт, да еще с сюрпризом, торт из духовки, не картошка, что делается холодным способом, – а внутри мороженое! Вот фокус: как мороженому не растаять в духовке? Не хуже, чем живые голуби у царского повара Мартышкина! На дворе стоял мороз, так что по дороге мороженое в торте не должно было растаять, – конечно, нужно ехать не в метро, а взять такси. Были сомнения по поводу вина: может быть, взять коньяку? Шикарнее выглядит, особенно если «Двин» или «КВ». Дома стояло много бутылок – подарки к праздникам от заказчиков. И все-таки взял «Киндзмараули»: такое он и сам пьет, и для женщины подходит, а в смысле престижа – его ведь тоже в магазине не купишь. Так неужели при таком торте и таком вине Туся Эмирзян не захочет рассказывать?! Какие бы у нее ни тяжелые воспоминания. Не может быть!

Огромный новый дом в Гавани, где жила теперь Александра Никодимовна Эмирзян, делал предстоящий разговор как бы чуть-чуть нереальным: новая жизнь кругом, можно сказать, совсем новый город – так уместно ли в нем вспоминать прошлое? Но Вячеслав Иванович шел бодро и был уверен, что своего добьется.

Из-за двери даже на площадку доносилось бойкое пение: оперетта по телевизору. Вячеслав Иванович перехватил коробку с тортом так, чтобы была на виду, чтобы сразу видно, что он не с пустыми руками(существовало и на этот счет у Вячеслава Ивановича сокращение: неспуками,– но он сам понимал, что не очень удачное: настраивает на неуместную веселость, тогда как умение приходить не с пустыми руками– дело серьезное, может быть, краеугольный камень современного человеческого общения), тем более что коробки под свои торты он всегда берет фирменные от «Северной Пальмиры», – и позвонил. Не робко звякнул, а подержал палец на кнопке секунды три.

Дверь открыл полный и словно чуть сонный мужчина в пижаме. Или Вячеславу Ивановичу показалось, что чуть сонный? Ведь прямо от телевизора человек, от оперетты! С тех пор как сам Вячеслав Иванович похудел, он стал испытывать недоверие, даже неприязнь к толстым людям.

– Можно видеть Александру Никодимовну? – спросил он, вдвигаясь в прихожую тортом вперед.

– Мамаша, к вам молодой кавалер! – с некоторой игривостью крикнул мужчина в пижаме.

Тотчас же из комнаты, из которой неслись звуки телевизора, вышла женщина – вышла так быстро, что почти что показалось, будто выбежала: совсем не худая, высокая, с крашенными хной волосами, – на вид ей вполне можно было дать не больше пятидесяти. Вячеслава Ивановича сразу обнадежило столь явное жизнелюбие блокадной Туси: наверное, и рассказывать станет охотно, без лишних вздохов.

Мужчина в пижаме не торопился уходить в комнату, – ну что же, Вячеслав Иванович вполне непринужденно заговорил и при нем. Слава богу, не стеснительный, – детдом на всю жизнь отучает от излишней стеснительности.

– Вы простите, Александра Никодимовна, что я врываюсь, но вы понимаете, какое дело: меня на ваш след навела Вера Николаевна Каменецкая. Или Каменская. Которая с Красной Конницы.

– Ах, Веруша наша! – Александра Никодимовна от радости старомодно всплеснула руками. – Веруша-копуша, Веруша-дорогуша! Каменецкая, вы правильно сказали: Веруша Каменецкая!

– Она сказала, вы многих помните с блокады. Понимаете, в доме двенадцать наша семья жила до войны. В шестьдесят седьмой квартире. Ну и в блокаду – пока не умерли. Сальниковы. А я вот остался.

– Сальниковы?! Петруша и Галка?! – Александра Никодимовна обрадовалась еще сильнее и стала прежней молодой Тусей, видно, вечной активисткой по темпераменту.

– Так если вы помните… Я ведь ничего о них не знаю, только имена да фамилии.

– Петруша и Галка! Чудесные люди! О, господи, и вы?..

– Да, я. Собственной персоной, можно сказать.

– Да раздевайтесь, раздевайтесь, что же вы! Пойдемте!

– Мамаша, говорить вы можете о чем угодно, но человек пришел с тортом, – с капризной игривостью вмешался толстяк в пижаме. – Так уж не забудьте про бедных родственников, которые хотя и голодать не успели, но тоже любят вкусненькое. Тем более когда «Северная Пальмира».

– Ну, тут кое-что получше, – не удержался Вячеслав Иванович. – Да еще…

Он показал толстяку бутылку и подмигнул.

– Тем более, – вконец обрадовался толстяк. – Это, мамаша, и вообще не для вас, зачем вам? В ваши годы вредно!

– Ты уж молчи про годы! Да не бойтесь, бедные родственники, на чай приглашу, не забуду. А пока разговоры наши вам ни к чему. Неинтересны вам. Мы пока в кухню, пока у вас там «Летучая мышь».

– Ладно-ладно, только не увлекитесь там наедине с тортом.

– Идемте, дорогой мой Сальников, не слушайте его. А на кухне у нас просторно: называется – улучшенная планировка.

В кухне Вячеслав Иванович сразу забеспокоился:

– Что у вас в морозильнике? Выкидывайте все и ставьте торт.

Туся послушно выгребла какую-то рыбу, сосиски.

Пристроив торт, Вячеслав Иванович огляделся. Почти все кафельные плитки были заклеены яркими переводными картинками, и дверца холодильника тоже – зверями, цветами.

– Дениска развлекается, внук. За каждую пятерку ему клеить разрешается. Как видите, успехи довольно скромные, если посчитать за пять лет. Ну садитесь, садитесь… Так значит, вы сынок Гали и Петруши? Вот бы не подумала! То есть, конечно, через столько лет, я понимаю…

Вячеславу Ивановичу было неприятно, что в нем сразу не обнаружилось разительного сходства с родителями; ему даже показалось, что блокадная Туся подозревает его в самозванстве, и он заторопился с доказательствами:

– Я понимаю. Я сам чуть помню, что отец был толстый, а я вот худой. Но это от спорта, а вообще-то я склонен.

– Не то чтобы очень толстый – нормальный. Но полнее вас, конечно. Распух он в конце: в ноябре, в декабре.

– Значит, тогда и запомнил… А я как вошел на лестницу, сразу все узнал! И во дворе. А скажите, госпиталь напротив был, на углу Суворовского? Он горел?

– Был, само собой! И горел три дня.

– Вот видите! А мне этого никто не рассказывал.

– Да что вы! Я же не к тому! Обиделись… О, господи! Вечно я ляпну… Так который вы сын? Старшего убило, Сереженьку… Такой был хороший мальчик. И вежливый, и умненький… Девочка – та совсем маленькая, не помню, как и звали… А вы, значит, средний? Постойте-постойте… Славик! Ну да, Славик!

– Правильно!

То, что блокадная Туся сама вспомнила его настоящее имя, показалось Вячеславу Ивановичу последним и решающим доказательством подлинности его происхождения. И он повторил, как поставил печать:

– Правильно: Станислав Сальников!

– У меня двоюродный брат тоже был Славик, только Святослав, вот и запомнила. А Петруша, отец ваш, любил смеяться: «А знаешь, Туся, что в старое время такой орден был: Станислав? Почитай Чехова». Он хотя и без образования, простой рабочий, а читать любил. А я ему: «Ты, Петруша, осторожнее про старые ордена. Вовсе ни к чему сейчас вспоминать!» А он смеется– веселый был… Да, вот не думала, что доведется повидать сынка Гали и Петруши, – и не гадала, что вы живы… Ой, опять я ляпнула, простите, ради бога!

– Да что вы! Я сам не думал. То есть в том смысле, что жил когда-то с таким именем и фамилией. Меня подобрали – фамилии не знаю, адреса не знаю…

– Да-да-да, вспоминаю: второй Галин мальчик после нее пропал. Куда, что – никто не знал.

– А что с самой младшей, с Маргаритой, не помните?

– Ну правильно: Маргарита! Они тогда зачитывались «Королевой Марго» – Петруша с Галей. Маргарита! Ее эта родственница взяла – как ее? Ее все не любили, вот и не помню. У меня такая память дурацкая: хороших людей запоминаю, а плохих – ну хоть убей!

– Совсем не помните?! Хоть что-то! Зацепку бы какую-нибудь!

– Попытаюсь. Только не знаю, что получится. Потому что лучше не вспоминать. Тетка она вам была или какая родня подальше – не буду врать. Но родня. У нее муж работал на шоколадном заводе. Вообще-то он был адвокат, а кому тогда адвокаты?.. Он и сообразил быстро, устроился на шоколадный. Ну и приносил домой, умудрялся. А жили в нашем доме, во флигеле, который во дворе, но бомбоубежище-то общее. Как сейчас помню: Галя сидит, мама ваша; рядом Сереженька братика занимает – вас, значит; у Гали маленькая на руках. И тут же эта – тетка ваша. Или не тетка, но родня. Сидит королевой! И вдруг вынимает шоколад и начинает жевать. При всех! Сереженька-то молчит, только видно, прямо спазм у него в горле. А братик его, выходит, что вы, руку тянете: «Тетя Зина, дай!»… Вот и вспомнила: Зинкой ее звали, стерву эту. Ребенок просит, родня как-никак: «Дай!» И маленькая за братиком: «Дай, дай!» А та отвернулась и жует молча. Галя, мама ваша, как закричит: «Славик, прекрати!» И потише, но слышно: «Запомни, никогда не проси чужое!» Ну скажите, кем надо быть?! Ну привалило тебе счастье: носит муж в дом. Так запрись, залезь с головой под одеяло – и жри. Жри! Но зачем же при людях? При племянниках каких ни есть? Сереженька ее ну прямо ненавидел!

Вячеслав Иванович даже не совсем поверил:

– Да как же?! А народ?! Что же, все и смотрели молча?! У нас бы в детдоме… Да за это темную! Закон железный: кто что достал – делить на всех. Если принес. На стороне – жри, а принес – коммуна: всем поровну. Ну, может, жрали тайком, но чтоб в открытую!..

– Там в бомбоубежище не детдом.

– Вот и плохо, что не детдом. И все смолчали?!

– Да. Отвернулись только.

– Ух, я бы ей! И молчальников тоже не люблю… Нет, я понимаю, что раз такая работа, а дома родная жена… Люди – не ангелы. Но при всех!.. Она и дура к тому же. Вот, значит, какой родственницей отоварился, И жива, наверное, – такие с голоду не помирают.

– Столько времени прошло – могла с тех пор и не от голода.

– Ага, наоборот, от ожирения. Это бы справедливо. Да, одна надежда, что от ожирения.

Вячеслав Иванович говорил с какой-то радостной мстительностью. Прислали бы ему сейчас приглашение на похороны этой подлой родственницы – все бросил бы и побежал с радостью: такие похороны – настоящий праздник. А блокадная Туся, видно, страдала оттого, что разговор принял такое направление.

– Ах, ну что мы о всякой гадости говорим! Давайте о хорошем. Вот у меня двоюродный брат, тоже Славик, как вы, он нам с передовой привез сухарей, так я всех соседей угостила в квартире, и жильцов через площадку тоже. До войны я их почти не знала, которые через площадку, а тут как родные сделались! Так как же их не угостить?!

Вячеслав Иванович кивнул машинально:

– Да-да, это красиво: всех угостили, со всеми поделились. Прямо как в кино… – Но думал он о своем: – Так получается, что эта же Зинка, эта же шоколадница взяла Маргариту?

– Да, она.

– Интересно! То отломить кусочек пожалела, а то совсем ребенка взяла. Интересно! Трогательно! Но ведь на ребенка карточка полагалась, так?

– Конечно. Иждивенческая.

– Иждивенческая, но все равно карточка. И выходит, она к себе сестренку, и она к себе ее карточку, так?

– Мы тоже думали, что не на карточку ли польстилась. Потому и не отдали ей сразу. Галя уже отмучилась, одна осталась маленькая, а мы ее той не отдаем: чтобы, если хочет карточкой попользоваться, – не выйдет! Пока сами кормили всем домом – уже чуть полегче, и думали в детприемник, но Зинка принесла бумагу, что эвакуируется. Говорит, зачем же ребенку здесь или по детдомам, пусть лучше уедет с нами, будет в семье. Тогда отдали. Вы сообразите сами: уже весна, апрель – стало полегче. Кто пережил – уже надеялись! А чуть полегче – люди меняются: в январе отвернулась, а в апреле могла поделиться. Тем более своих детей у них нет. Они же удочерили полностью: и фамилию сестре вашей сменили. Одно дело той Зинке чужую угостить, а другое – для дочки. Ну разве влезешь в душу. Но факт остается: взяли девочку. Но Вячеслав Иванович не торопился умилиться:

– Взяли! И она стала не Сальникова?

– Да, сменили фамилию.

– Были Сальниковы и кончились – при живой дочке! И как же она стала?

– Не помню. Вот вспомнила, что звали Зинкой, а фамилию – нет. Нет у меня памяти на плохих людей, что тут сделаешь!

– Напрасно! Их-то и нужно помнить. А то забыли их, а они и рады, живут себе, еще и в грудь себя бьют: «Мы – блокадники!»

– Вы узнаете, если хотите: жила в нашем доме, эвакуировалась с мужем в апреле, звали Зинаидой – узнаете. Но неужели вы ей прошлое припомните?!

– А почему ж нет? Почему прощать? Родственница! Может, маленькую бы помощь, и мать бы жива!.. Но главное мне – найти сестру. Жива ли сестра? Может, и за сестру придется с этой шоколадницы спросить! Найду! Подход я знаю через жилконтору. Спасибо.

– Да что, не много я вам помогла.

– Много, не много, а помогли! Главное, нить не оборвалась, нить есть, как говорят следователи! А вы мне еще про родителей расскажите, что помните. Как жили тогда?

Что можно вспомнить про его родителей в этой благополучной кафельной кухне? Словно нарочно, как раз в этот момент включился и деловито заработал холодильник.

– Да что вам сказать! Жили, как все тогда. Жили честно. Отец ваш ничего с завода не выносил, не как тот адвокат, Зинкин муж… – Блокадная Туся говорила про отца Вячеслава Ивановича, самого-то его она и не знала совсем, и Вячеслав Иванович прекрасно это понимал, а все равно показалось, что Туся намекает: дескать, отец твой был вон какой, а ты… – Нет, не выносил. Да и завод не тот. Что еще рассказывать… Такая была жизнь, что если вспоминаю – не верю, что это я была, что я все пережила. Не верю, вот хоть ты что! Что смогла, что вынесла. Будто смотрю кино про какую-то особенную героиню. Ведь я же обыкновенная, сама знаю, что обыкновенная, а для той жизни особенные герои и героини нужны!.. Знаете что, ведь после Гали же осталась тетрадка! Я к ней забежала, а она уже остывшая, и около на кровати тетрадка – в руке зажала, будто протягивает. Протягивает – я и взяла. Заглянула – ее почерком записанная. Не той же оставлять, не Зинке! Та тоже скоро прибежала, но про тетрадку и не спрашивала, ее не тетрадка интересовала, а вещи. Да какие вещи – если чего было немного, давно на хлеб выменяли.

Вячеслав Иванович вскочил, ударившись плечом о холодильник. От боли немного опомнился, снова сел… Как же эта женщина так долго молчала о самом главном?!

– Так это же!.. Что же вы молчите?! Так эта тетрадка – у вас?!

Блокадная Туся смутилась:

– Нет, я отдала…

Вячеслав Иванович снова вскочил, недослушав:

– Как же можно?! Какое право?!.

– Я отдала одному художнику. У нас в соседнем доме художник, он стал к концу войны собирать всякое– записи, стихи, вещи разные, которые теперь называют сувенирами. Вот я и отдала. Думаю, человек образованный, художник – пригодится ему… Или отдаст в музей. Не знала же, что вы вдруг…

– А как художника? Баранов?! – вырвалось невольно, а потом уже вспомнился сон про тюльпановые луковицы.

– Нет, Раков. Иван Иванович Раков.

– Ну и что же он?! Жив? Сохранил?

– Наверное, жив. Если бы умер, я бы услышала, – художник же. А хранит ли? Выбросить он не мог, это уж точно! Либо сам хранит, либо отдал куда-нибудь. Жил в доме четырнадцать, а по-прежнему ли там – не поручусь. Может, и переехал.

– Раков Иван Иваныч – ну, это нить, поищу. Художник, говорите… А в нашем доме не было художника? Баранова?

– Не Баранов, а Барабанов! Был такой Барабанов.

И это сходится! Как удивительно сходится!

– Ну и что же он?!

– Умер. В декабре, кажется. Знаете, с ним обидная история. Его жена занималась до войны цветоводством. Была прямо чемпионкой по цветам! У него, как у художника, дача – тогда, знаете, дачи реже, чем сейчас, у людей бывали, – и она на своем дачном участке чего только не развела. А больше всего тюльпанов. Обожала тюльпаны. А они, Оказывается, не из семян растут, а из луковиц. Я и не знала раньше. Так когда уж самый голод, этот художник Барабанов – не помню, как его звали, – ни за что не хотел их есть! Откуда-то он слышал, что они смертельно ядовитые, эти луковицы, – как грибы бывают ядовитые или волчьи ягоды. Кажется, он когда-то сам отравился грибами, едва откачали, вот с тех пор у него страх отравиться. Да тем более учтите, у нас в доме муж и жена от горчицы умерли. Вы не помните? Вдруг стали продавать сухую горчицу, и слух пошел, будто, если ее отмачивать две недели, горечь уйдет с водой, и можно из нее, как из муки, печь. Вот они и поели блинчиков – те муж с женой. Мало что умерли, еще и мучились. Тогда умирали тихо, незаметно, легко, можно сказать. Докторша старая с нашего участка, она и в блокаду по квартирам ходила, пока могла. Она и говорила мне: «Голод сначала мучает, а под конец легко; умирают– словно испаряются: выдохнул в последний раз облачко на мороз – и испарился…» Ну а те мучились после горчицы. За что же? Мало – умереть, так еще и мучиться! Барабанов и боялся. Сам не ел и жене не позволял. И умер над ними – так и не тронул. А она после него стала есть эти луковицы – и выжила. Только представьте: умер над ящиком с едой! Да, не отравись он когда-то грибами, да не история бы с горчицей – и выжил бы, наверное. От чего зависит жизнь человеческая!.. А почему вы про него спросили?

– Да мелькнуло смутно в памяти: «художник Баранов».

Рассказать подробнее Вячеслав Иванович не захотел. Ведь получалось, что они с братом забрались без спроса в мастерскую к Барабанову. И луковицы взяли без спроса. За себя Вячеслав Иванович не стыдился: нужда не знает закона! Да и не попробуй они первыми, может быть, жена художника так и умерла бы над ними, как сам Барабанов. Но предводительствовал-то старший брат, тот самый Сережа, о котором блокадная Туся вспоминает с таким восторгом, – зачем же омрачать хоть малейшим пятнышком его память? Очень хорошее есть выражение, в любом обществе уместно повторить, – жалко только, что Вячеслав Иванович не помнит, как произносится погречески: молчи, если не можешь сказать про мертвого ничего хорошего!

Ну а про себя Вячеслав Иванович торжествовал: ведь он получил еще одно доказательство подлинности своих воспоминаний! Пожалуй, самое бесспорное доказательство: пожар госпиталя видели все, кто-то когда-то мог ему рассказать, – про тюльпановые луковицы никто ему рассказать не мог!

А бодрая молодящаяся Александра Никодимовна между тем засуетилась – может быть, еще и от облегчения, что все наконец рассказала:

– Ах, да что же я вас баснями кормлю? Давайте-ка чайку! Да и мои там все уже, наверное, слюной изошли, глядя на ваш торт. Сейчас вскипит быстро. Идемте, я вас пока познакомлю.

Толстяк, открывший Вячеславу Ивановичу дверь, оказался зятем блокадной Туси. Тут же перед телевизором сидела и ее дочка – тихая, какая-то изможденная, почему-то не унаследовавшая материнской жизнерадостности.

– Давайте-давайте! – радовался толстяк. – Воздадим, так сказать, мирной эпохе… Мамаша наша нарассказала вам – я представляю. Она любит! Мы уже наслышаны, так она рада свежему человеку… Денис! Торт дают! Тащи большую ложку!

Тотчас явился Денис – типичный начинающий акселерат. Кажется, он в пятом классе? Ростом уже с отца.

– Где дают? За что?

– За бабушкины подвиги. Как пишут в газетах: награда нашла героя.

Александра Никодимовна не обижалась – привыкла, наверное, – сказала весело:

– Завидуете! Вам-то получать торты не за что! Дочка ее завозилась в буфете:

– Ты сядь, мама, я все поставлю.

– Да не могу я сидеть, и поставишь ты не так! Синие надо чашки, а ты что достаешь? Вы-то садитесь, Станислав Петрович!

Впервые к Вячеславу Ивановичу так обратились. Он в первый момент и не понял, что к нему. А когда понял, с тем большей готовностью уселся, взялся хозяйским жестом за бутылку «Киндзмараули», как бы утверждая этим новое свое имя. Приказал:

– Штопор выдай-ка, Денис Давыдов!

– Почему Давыдов? – обиделся было акселерат.

– Раз Денис. Какой еще Денис знаменитый? Поэт-партизан. «Жомини да Жомини, а об водке ни полслова!»– Единственная строчка поэта-партизана, известная Вячеславу Ивановичу, но сообщил он ее с таким видом, будто знал наизусть все избранные стихи.

– Рано ему про водку, – сказал толстяк, но без всякого осуждения.

– Я и сам водки не пью, просто поэзия.

– А что такое «Жомини»? Коньяк такой? – заинтересовался Денис, уверенно отыскав в буфете штопор.

– «Коньяк»! Генерал был такой! Наполеоновский маршал, – с удовольствием сообщил Вячеслав Иванович. Этот Денис наверняка учится в английской школе, а не знает ни про Дениса Давыдова, ни про Жомини.

Торт, конечно, произвел сенсацию. Первым разобрался тот же Денис:

– И мороженое внутри! Ну, класс!

– Где вы достали? – сразу сделал стойку толстяк. – Я в «Метрополе» знаю все торты. И в «Европе». И сами признались, что не «Пальмира».

Вот она – минута торжества Вячеслава Ивановича.

И с тем большей небрежностью постарался он произнести:

– Сам сотворил.

– Да вы волшебник! Не отпустим, пока не научите мамашу! Это же надо! Я всегда говорил, что наш брат готовит лучше. Это хобби у вас такое? На вид-то вы как научный работник.

Вячеславу Ивановичу было приятно. Он и сам знал, что не похож на типичного повара, – недаром и бегает, и ест мало: для здоровья тоже, но и чтобы выглядеть. И вовсе он не хотел выдавать себя за какого-нибудь физика, он не считал, что физики выше поваров, – нет, он своим видом постарался возвысить всю профессию: пусть видят, что и повара бывают интеллигентные! А то думают, будто они все – куски мяса ходячие.

– Нет, не хобби, я и есть повар-профессионал – Не удержался и добавил: – Шестого разряда.

Все как-то разнеженно заулыбались.

– Надо же! Видно, что мастер. Наверное, в хорошем ресторане?

– Да. В «Северной Пальмире».

– Отличная специальность! Вот учти, Денис, мотай на ус. Нынче все лезут в научные работники, а что толку? А повар, он повар и есть. От голода не помрет. И воровать не обязательно – достаточно пробовать. – Толстяк захохотал.

Вячеслав Иванович и сам думал точно так же, но последняя шутка толстяка показалась обидной.

– У нас такой же учет, как на любом производстве! – сказал он резко.

– А я что говорю! Но пробовать-то не запретишь, – снова захохотал толстяк. – И будто не знаете, что на любом. Какой учет! Унесут чего хочешь. Только если не на атомном заводе. Представляете, если на атомном?! Ха-ха. Разве что для тещи – подложить под подушку.

– Вася, – тихо сказала толстяку жена.

– Да я же не про мамашу. Мамаша у нас золото.

Вячеслав Иванович не считал, что обобщения толстяка как-то относятся к нему, – ну взял материал на торт, так это ж совсем другое дело! При том, сколько попадает в отходы. И все-таки приходилось как бы снова доказывать себе, что его собственные сумки, которые несет из ресторана, – это другое дело, это мелочь. И потому с удовольствием переменил тему. Взял бутылку, разлил.

– Ну давайте. Мы сегодня вспоминали с Александрой Никодимовной – многое вспоминали. Вот в память о тех. И чтобы никогда снова.

– Снова не будет, – с не соответствующей теме жизнерадостностью подхватил толстяк. – Не те времена, не тот прогресс! Нынче ахнут – и все в одной воронке.

Что тут возразишь? Верно по существу. А почему-то неприятно слушать. Может быть, нельзя хохотать, говоря такое?

– По краям воронки останутся, – сказал Вячеслав Иванович. – И с тех спросится – по блокадному счету.