Текст книги "Вечный хлеб"
Автор книги: Михаил Чулаки
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 18 страниц)
Конвертник– вот оно, самое правильное слово для него! Конвертник!
В эту минуту Вячеслав Иванович почти забыл, что сам заставил Старунского примчаться к Алле.
– Вся надежда на таких, – повторил он. – На таких, которые переживают.
– А что толку от моего переживания? Уметь надо, а не переживать.
– Старунский вот и сумел!
– Ошибся. Правда, трудно было. Он всегда внимательно, не зря ж к нему… Ошибся…
– Что за операцию он сделал? Зачем?
Наверное, врачи не говорят такие вещи родственникам. Но сейчас Таня не могла скрыть. И Вячеслав Иванович понимал, что она не сможет. Виноват не Старунский, виноват он сам (стучало непрерывно, как отбойный молоток, и Вячеслав Иванович немного привык, уже мог думать о другом на фоне этого стука совести – так привыкают и к стуку отбойника за стеной), – но нужно было понять и значение Старунского.
– Он думал, остался послед. Потому что температура. А температура от переливания,
– Зачем ей переливали?
– Она потеряла. Не очень много, но потеряла. Тогда полагается.
Вячеслав Иванович вспомнил врача из бригады.
– Но ведь можно что-то другое, не кровь.
Она не удивилась его знаниям.
– Есть заменители. Без реакции. Не запасли в родилке. Забыли выписать тридцать первого – перед Новым годом.
Забыли выписать… Вот через какие случайности проявилась его вина.
– Но как же?! Как Старунский не догадался про кровь?!
Она плакала, но она не хотела обвинять Старунского.
– Не знаю… Это редкие факторы… Все сделали правильно, проверили перед переливанием.
– Но кто же виноват?! Кого будут судить?! Она отвечала стыдясь:
– Никого.
– Но если бы Старунский не дал наркоз!
– Ошибся. У него были основания думать про послед, так докажут. Меня уже посадили – переписывать историю.
– Как?!
– Вот я пишу.
– Что же ты пишешь?!
– Историю. С самого начала.
– И как же? Что же? Что не было наркоза?! Или не переливали?!
– Нет, так невозможно. Но что был токсикоз.
– Какой еще токсикоз?!
– Второй половины… Ну, осложнение беременности. Поэтому так тяжело после наркоза.
Вот, значит, как: концы в воду.
– Вот как… А почка? Почему поздно повезли на искусственную почку?! Если бы раньше?!
– Она не могла помочь.
– Но как так?! Зачем везли?!
– Чтобы не здесь… Не умирала… А так: выписана с ухудшением.
Вячеславу Ивановичу показалось, что он оправдался перед собой: виноват не он, виноваты понемногу все – от Старунского до того, кто забыл что-то выписать перед Новым годом! Ну конечно, они виноваты! Поэтому заведующая заметает следы!
– Тебе заведующая приказала переписывать?
– Да.
– А если я подниму дело, ты подтвердишь? Ты все расскажешь?
– Да.
– Точно?!
– Точно. Иначе уйду из медицины.
– Правильно: расскажи и не уходи! А не испугаешься?
– Нет, не испугаюсь. А чего мне пугаться?
– В жизни сложно: ты студентка, а Старунский – доцент.
– Нет. Правда, не испугаюсь.
– Ты молодец. Ты тогда перепиши себе те места, которые велели изменить, хорошо?
– Да.
– Вот и отлично! И адрес свой оставь.
Стыдно сказать, но выходил Вячеслав Иванович из Скворцовки с чувством легкости. Горе осталось – ну конечно, осталось! Но не давила больше собственная неискупимая вина. Вот что самое страшное, оказывается: гнет собственной вины! А теперь жизнь приобрела смысл: наказать настоящих виноватых, добиться справедливости!
Нужно прожить хоть сутки под тяжестью собственной вины, чтобы понять, что это такое. Как будто ему совершенно отчетливо приснилось, что он убийца, что он своими руками, вот этими руками… И страшен не суд, оказывается, не приговор, а сознание, что он убийца, будто уже и не человек, а проклятое существо, не имеющее права жить с людьми… Так вот, когда пережил он муку отверженности и проклятия, его будят и говорят, что он никого не убивал, что то был всего лишь удушливый сон, – если бы Вячеслав Иванович знал, что смертельно болен, и вдруг объявили ему, что диагноз не подтвержден, он бы не испытал и вполовину того облегчения. Облегчения,чтобы не сказать – счастья,потому что неуместно это слово, когда живо истинное горе по Алле, но если уж разбираться до конца, то счастье; продолжалось горе, такое горе, какого он не испытывал во всю свою жизнь, потому что не терял еще в сознательном возрасте близких, и вот одновременно с ним, не смешиваясь, независимо переживалось и счастье… Нужно было все рассказать Зинаиде Осиповне. Вячеслав Иванович сразу и отправился. Дверь открыла какая-то маленькая пожилая женщина, похожая на мышь. Та самая, наверное, которую Алла нашла, чтобы ухаживать за параличной старухой.
– Ой, ну что же? Вы от Аллочки? Как она там? И не позвоните! Как же можно! Зинаида Осиповна извелась совсем!
Не отвечая, не снимая пальто, Вячеслав Иванович зашагал по длинному коридору.
Зинаида Осиповна сидела в том же кресле, с тем же пледом на коленях, но переодетая в праздничную цветную кофту.
– Вот, от Аллочки. Наконец-то, – частила из-за его спины сиделка-мышка.
Вячеслав Иванович встал над параличной старухой. Встал. Навис.
– Алла родила мальчика…
– Ну слава богу, слава богу!
– …родила мальчика, а сама умерла.
Глаза старухи раскалились, как у набегающего паровоза, и, к ужасу Вячеслава Ивановича, она поднялась. Поднялась на три года как отнявшиеся ноги и оказалась на голову выше его.
– Кто мог?!
Она шла на него тяжкими шагами статуи, и он отступал, опрокидывал стулья.
– Кто мог?! Как смотрели?!
И говорила она скрежещущим неживым басом, каким говорят в кино роботы.
Вячеслав Иванович оказался уже в коридоре, а она все шла на него, прогибая пол.
– О господи, вот горе-то, – суетилась сиделка. – Зинаида Осиповна, чудо-то какое! Пошла! Чудо. Блаженная Ксения, заступница наша…
– Я завтра приду, завтра, – говорил, отступая к выходу, Вячеслав Иванович. – Я дал телеграмму Рите, она прилетит. Я завтра!
– За что, господи?! А как же пенициллин?! Ведь есть пенициллин! – ревела старуха скрежещущим басом.
Вячеслав Иванович выскочил на лестницу и захлопнул дверь.
Ему казалось, она сумела высосать на расстоянии силы из Аллы – и вот встала и пошла, отбросив внучку, как выжатый лимон…
Чушь, конечно, даже при всем предубеждении против шоколадницыон понимал, что чушь, что ее подняла сила горя, – но ничего, кроме неприязни, не вызывало в нем это чудо. Когда Алла ухаживала – сидела, не вставала, нашла себе рабыню, а когда узнала, что выносить из-под нее стало некому, так встала?!
И все равно за неприязнью, за подозрениями чуть ли не в симуляции оставался первобытный ужас прикосновения к чуду.
13
Вячеслав Иванович все оформил, обо всем распорядился, чтобы, как только приедет Рита, можно было хоронить. Он сам решил, чтобы не в крематорий, а хоронить на кладбище: урну сестра, скорее всего, увезла бы с собой на Камчатку, а так останется могила, и можно будет поставить задуманный памятник. У Зинаиды Осиповны оказался на Охтинском кладбище просторный участок – это не голые новые кладбища, где, кажется, так сиротливо и зябко лежать на ветру. Правда, приходилось мириться с соседством могилы ее мужа, адвоката и шоколадника, а в будущем сюда же метила и сама Зинаида Осиповна, – но что поделаешь, своего семейного участка у Вячеслава Ивановича не имелось.
За бумагой на участок пришлось еще раз заезжать к Зинаиде Осиповне. Она как встала, услышав весть, так и ходила с той минуты. Но говорила уже так же напевно, как в первую их встречу, и уже не казалось, что под ее шагами прогибается пол. Горе свое она переложила на бога и за двадцать минут повторила раз пять, что бог дал – он же и взял.
В свидетельстве о смерти причину написали: «Острая почечная недостаточность. Токсикоз второй половины беременности, послеродовая декомпенсация».Вячеслав Иванович старательно переписал, срисовывая непонятные слова, но все действия отложил на после похорон.
Удивительно, как смещаются во время подобных хлопот все понятия и ценности: промелькнуло, например, даже какое-то подобие удовлетворения,когда быстро утряс формальности и получил разрешение хоронить на Охтинском, – ведь требовалось доказать, что Алла родная внучка охтинского старожила, а фамилии-то разные…
Единственную неудачу он потерпел, когда попытался организовать панихиду в Аллином училище. Директорша, больше похожая на домашнюю хлопотунью (поэтому не директриса– это отдает Смольным институтом, французским языком), говорила испуганно:
– Но вы примите во внимание, отчегоона умерла, Мы устроим траурный митинг и тем самым, получится, санкционируем ее поведение! Скажем нашим девочкам: поступайте, как она, заводите ребенка без мужа! Нет-нет, это невозможно! Если бы она погибла в катастрофе или умерла от какой-нибудь приличной болезни, тогда бы непременно! Мы бы даже пошли на то, чтобы отменить в этот день занятия. Но при сложившихся обстоятельствах… Ведь не скроешь же, все знают, будут шушукаться… Нет-нет, чем меньше огласки, тем лучше. Даже траурное объявление мы решили не вывешивать.
– Да вы что!
– А что делать? Нет, вы скажите, что написать? Как сформулировать? «После тяжелой болезни»? Нет-нет, как ни формулируй, все двусмысленность. Мы долго думали и решили пойти на это: не вывешивать. Нам самим больно, но выхода нет.
И кто назначил сюда эту испуганную дуру?!
– Вы же учите на детских воспитательниц. А родить ребенка считаете неприличным поступком!
– Все дело – как родить. Каким образом! Сейчас и так, знаете ли, моральный уровень не тот, что в наше время. Так мы обязаны бороться за его дальнейшее повышение, а если поднимать на щит поступок Калиныч, получится как раз наоборот.
Обозвать бы ее старой ханжой, хлопнуть дверью и уйти, но Вячеслав Иванович еще пытался уговорить, доказать:
– Что ж тут поднимать на щит, раз так кончилось?
Думаете, позавидуют? Наоборот, это должно испугать ваших девочек, отвратить…
Из-за смещения понятий и ценностей в тот момент действительно казалось, что имеют значение сказанные или несказанные речи, выполненные или невыполненные ритуалы. Он даже додумался до парадокса, которым попытался испугать эту дуру, потому что один страх можно вытеснить только другим:
– Можно ведь и так истолковать, если без митинга и без объявления: если с какой другой случится такой позор, вы тоже скроете, замажете – и значит, девочки могут позора не бояться.
Но директорша отвергла этот парадокс с презрением:
– Если чего не сделать, за то никогда не спросят. А если не так, сразу скажут: «Что же вы? О чем думали?» Ведь как ни крути, надо хвалебные речи, не будешь же поминать грехи, – и выходит, что на щит. Как ни крути – на щит!
Только удостоверившись, что директоршу не прошибешь, Вячеслав Иванович отвел душу, выкрикнул ей в глаза:
– Старая глупая ханжа, вот кто ты!
Сколько их, таких старых ханжей! И словокомплекс для них образовался сам собой – станжа.
Рита прилетела на второй день вечером. И вместе с мужем. Вячеслав Иванович зашел на Чайковскую (стало уже таким привычным заходить к Зинаиде Осиповне – после смерти Аллы она почему-то перестала для него быть Зисиповной,– что он уже и в мыслях определял такой визит запросто: «На Чайковскую»), зашел объявить решительно, что поминки устроит у себя: в отдельной квартире удобнее, да и сам все приготовит на своей кухне, – и на него бросилась с объятиями рыхлая некрасивая женщина с толстым красным носом, набросилась и зарыдала, заглушив соседский телевизор:
– Аленька наша… Зачем не я… Не уберегли…
Может быть, оттого, что сам он был слишком поглощен горем – не высказывал так громко, но сила горя не пропорциональна количеству слез и звучности рыданий! – не испытал Вячеслав Иванович к этой женщине родственных чувств. Пытался их себе внушить, но если искренне – не испытал.
Подошел коротко стриженный седой мужчина – в штатском, но чувствовалась выправка, – оттянул ее за плечи:
– Ну-ну, Марита, не надрывай себя, слезами не поможешь. – И, обратясь к Вячеславу Ивановичу, извиняющимся тоном – Женщина, да к тому же – мать…
Он Вячеславу Ивановичу сразу понравился. Жалко, что зять, а не брат.
Когда Рита наконец перестала громко рыдать, Вячеслав Иванович объявил «предстоящий печальный распорядок», как выразился зять. Против похорон на Охтинском – чего опасался Вячеслав Иванович – ни Рита, ни ее муж не возразили, но совершенно неожиданно сестра уперлась, когда дошло до поминок:
– Нет, пусть только здесь! Где она жила! В родных стенах! Вот как будто откроется дверь, и Аленька войдет– веселая…
Рита снова зарыдала, но сквозь рыдания упрямо повторяла:
– Только здесь… В родных стенах…
Зять отвел Вячеслава Ивановича в сторону:
– Я лично не вижу особой разницы, но если жена так настаивает, нужно бы пойти навстречу. Женщина, для нее такие вещи – ну, сами знаете…
Спорить было бы глупо, и Вячеслав Иванович сдался.
Разговоров особенных больше не получалось, и Вячеслав Иванович быстро распрощался до завтра, до похорон.
Мечтал он с небывалым букетом встречать Аллу из роддома, а пришлось вот – в морг. Так получилось, что они встретились у подъезда: Вячеслав Иванович вышел из такси с букетом в пятьдесят белых хризантем, и подошли Рита с мужем – тоже с белыми хризантемами, но штук двадцать, не больше. Но странно, Вячеслав Иванович вдруг почувствовал неловкость за то, что перещеголял, перебукетил родителей. Не мог толком понять, в чем неловкость, но чувствовал. И постарался поскорей отделаться от букета, положил поспешно цветы в открытый гроб.
Пришли соседки, та самая, похожая на мышку, сиделка, человек пять подруг из училища – вот и все. От малолюдья сделалось еще тоскливее. Господи, какое имеет значение, сколько народу на похоронах! Не собрание, где кворум. И все же Вячеславу Ивановичу хотелось, чтобы больше.
Сиделка подошла и спросила, поджимая губы:
– А егоне известили?
– Кого?
Вячеслав Иванович искренне не понял.
– Его.Ну, отца ребенка.
Вот уж о ком Вячеслав Иванович не вспомнил ни разу! Как-то Алла называла по имени – нет, забыл.
– Нет. Да я и не знаю.
– Надо было бы. Особенно если через жену передать.
И отошла.
Зинаиды Осиповны не было. Вячеслав Иванович подумал, не обезножела ли та снова, но услышал громкий шепот соседок, что Зинаида Осиповна не решилась, испугалась, что не выдержит, что она дома готовит поминки, и они тоже на кладбище не поедут, отправятся ей помогать.
Речей никаких не было, одни шепоты. Подруги тихонько плакали и тоже шептались. Рита с мужем стояли у изголовья и смотрели, смотрели – будто пытались насытить взгляды на всю свою оставшуюся жизнь. А Вячеслав Иванович подойти близко к гробу не мог. Потому что слишком помнил многозначительные ухмылки санитара – того самого пошлого рифмача (тот узнал сразу Вячеслава Ивановича, когда он пришел уже за документами, узнал, но ничуть не смутился): «Морозильника у нас нет, так что, если хотите открывать гроб – сами понимаете. Ваше слово – и скажу ребятам, все в лучшем виде: набальзамируем, подгримируем…» И сейчас там не Алла, а кукла работы здешних расторопных ребят. Не мог подойти…
Когда стали закрывать гроб, Рита зарыдала так же громко, как накануне там, на Чайковской. Даже неловко попыталась сбросить крышку, но муж бережно и решительно отстранил.
Мужчин было всего двое, и пришлось взяться нести и подругам. Всего несколько метров до автобуса, не страшно, но это-то и оказалось самым щемящим во все время похорон: девчушки, помогающие нести гроб.
Ну, а на кладбище везла до могилы лошадь с санями.
Погода была пасмурная, но слегка морозная, снег лежал прочно, и на кладбище было – страшно сказать! – хорошо. После морга с его отвратительно-бесстыдным запахом, ясно доказывающим, что смерть– всего лишь разложение плоти, здесь, на кладбище, невольно являлись мысли примиряющие – о возможности странного могильного существования, пусть ограниченного территорией этого загробного городка: ухоженные памятники, родственники, здесь и там деловито, без слез копошащиеся у своих могил,здешние местные приличия, местные тщеславия – общественная жизнь, в которой, казалось, хоть и пассивно, участвуют и покойники. «Я поставлю памятник! Обязательно поставлю! Какой задумал!»– твердил про себя Вячеслав Иванович, шагая за санями. Поставит – и Алла получит возможность войти в кладбищенское общество.
Вот только свежая, вывороченная на снег земля напомнила о морге и разложении. Но Вячеслав Иванович
сосредоточился на том, чтобы помогать зятю удерживать Маргариту, которая опять зарыдала и куда-то слабо рвалась. А гроб опустили, холм покрыли белыми хризантемами, и он почти слился с окружающим снегом,
А потом Вячеслав Иванович расплачивался с могильщиками, с шофером – и это тоже отвлекало, держало…
На обратном пути в автобусе запахло горелым маслом.
– Да что он, воду забыл залить? – возмутился зять.
Он попытался встать и подойти к шоферу, но Рита удержала:
– Ах, как ты можешь обращать!..
Запах гари становился все сильнее, уже и дым пошел.
– Нет, он же двигатель спалит! – снова дернулся зять.
И снова Рита:
– Ну о чем ты? Какой двигатель, когда…
А Вячеславу Ивановичу почему-то хотелось, чтобы сгорел двигатель, – непонятно почему, но хотелось.
Уже почти на углу Чайковской дым повалил, как из паровоза, и автобус встал.
– Безобразие, кого сажают: технику гробят! – сказал зять.
«И хорошо, – думал Вячеслав Иванович, – и хорошо: так и надо этому труповозу!»
Здесь, в центре, прохожие растоптали снег, и кладбище вспомнилось, как оазис зимы и чистоты.
Стол, конечно, получился так себе – Вячеслав Иванович сделал бы не в пример лучше. Только что выручала красная икра. Подруги из училища стеснялись ее есть: ведь собрались вспомнить Аллу, а не лакомиться! – и все-таки ели.
Заговорили об Алле как-то скованно. Одна из подруг– видно, активистка, сказала, как Алла хорошо училась и любила будущую специальность. Соседка умиленно повторила, какая была заботливая, не то что нынешняя молодежь: ходила за парализованной бабушкой. Подруги только что видели, как бабушка семенила из кухни, – и недоуменно зашептались. Соседки и сами почувствовали, что говорить о бабушкином недуге при нынешних обстоятельствах неуместно, – и замолчали.
Рита сидела неподвижно, почти не пила и не ела.
Вячеслава Ивановича зло взяло на всеобщую запоздалую стыдливость. Будто тень директорши училища витала над столом.
– Алла была смелая, вот ведь что! – сказал он громко. – Другие сначала в загс, чтобы бумажка с гарантией, а она смелая! А когда поняла, что этот ее красавчик– обыкновенный трус, она его запрезирала, а мстить не стала, потому что благороднее этого. После нее остался сын, воплотилась в него ее жизнь, и пусть он вырастет хорошим человеком, как мать, пусть ее всегда помнит. Ну а мы, родные, сделаем все. Это в ней главное было: что смелая, что сын, а не отметки по чистописанию или литературе. – Он посмотрел на Зинаиду Осиповну и закончил еще громче, немного с надрывом: – Бабушка Аллы жизнь свою отдала медленно, по капле, чтобы спасти свою дочь! Вот и Алла, как бабушка: жизнь отдала своему ребенку!
Тут и подруги зашептались, и соседки – но вслух никто ничего не переспросил, – а Вячеслав Иванович готов был ответить!
Зинаида Осиповна будто не слышала, сказала умиленно:
– Мученица она у нас, мученица. Если не ее в рай, то кого же?
Хотел было Вячеслав Иванович возразить, что по-церковному Алла-то как раз и грешница, но уж не стал ради сестры.
– Если уж гибнет товарищ или вот подруга, надо, чтобы не напрасно, – сказал зять. – Надо, чтобы извлечь, не повторить… – Сбился, замолчал, почувствовал, наверное, что говорит не то.
Когда сиделка сказала: «Ну, давайте по последней, чтобы, значит, нашей Аллочке земля была пухом, чтобы спала спокойно…» – Рита снова громко зарыдала.
Подруги стали стеснительно прощаться.
Вячеслав Иванович смотрел на утихавшую постепенно Риту, и ему хотелось почувствовать в ней родную. И казалось, он уже что-то чувствует – неуверенно еще, но чувствует. Сказать бы друг другу что-то важное. Но не здесь, не при Зинаиде Осиповне.
Он подошел, погладил Риту по голове:
– Давай, сестренка, выйдем ненамного, помолчим вместе об Алле.
Она покорно кивнула и сразу встала.
– Можно и мне присоединиться, если не возражаете? – спросил зять.
Теперь кивнул Вячеслав Иванович, и ему показалось, что движение это у них одинаковое, семейное.
Само собой получилось, что свернули в Таврический сад. Снег здесь был, как на кладбище.
Действительно, долго молчали.
Потом зять взял Вячеслава Ивановича под руку, придержал, и они слегка отстали от Риты.
– Пусть немного одна. Женщина же – что ей скажешь… Вы знаете, я хочу быть объективным, не хочу
требовать… ну, мести, что ли, ведь медики не всесильны, я понимаю, но все же хочу разобраться, как так получилось? В наше время, в век антибиотиков. Даже от рака сейчас не всегда… У нас вот случай, жена одного майора: уже четыре года как оперировали, – и здорова!
Тем более Ленинград, здесь все специалисты…
Рассказывать ли ему? Вячеслав Иванович невольно почувствовал превосходство обладателя полной информации.
И что даст, если зять все узнает? Будет всю жизнь помнить, что если бы один не забыл, другой не ошибся– то дочь была бы жива! Ведь легче думать, что медицина не всесильна. Тем более в свидетельстве о смерти этот таинственный токсикоз. Да, легче так думать, Вячеслав Иванович знал по себе, насколько легче.
Добиваться справедливости, наказания виновных? Это теперь долг и крест его, знающего: добиваться! А зять уедет обратно на Камчатку, что он может оттуда?
Все за то, чтобы не говорить. А что за то, чтобы сказать? Только туманный довод, что отец имеет право знать – знать, и самому потом думать, что с этим знанием делать…
– Знаете, я-то как раз не специалист. Ну что сказать… Все повернулось внезапно – будто выстрелил кто. Шла туда, в эту Скворцовку, веселая, все вроде нормально, и врач ее из консультации хвалила. Неожиданно. А потом, говорят, открылся скрытый токсикоз.
Вот так, пусть сам думает, сам решает. Для начала сказано достаточно: и что шла веселая, и что врач из консультации ничего не находила. Захочет – пусть отсюда и копает. Тогда можно будет и подсказать, если начнет искать правду, захочет искать! А нет – пусть остается при том объяснении, что медицина – увы! – не всесильна.
– Да, вообще-то бывает: скрытые дефекты. Как с техникой: бывает, на стенде по всей программе гоняли – полная норма, а потом, при живой нагрузке, когда работа… Бывает. Самые подлые эти дефекты – скрытые!
Вот и пожалуйста: если хочет, пусть на этом и остановится… Нет, еще не остановился.
– Но что в консультации ничего… У Риты тоже был токсикоз – так ой-ей-ей! Диеты, лекарства! За месяц
уже положили… Если бы у нас такое, я бы из Москвы комиссию! Пусть разбираются. Но в Ленинграде, где тут
все специалисты…
Вячеслав Иванович молчал: пусть думает, пусть решает.
Молчал и зять – значит, думал… У выхода из сада они догнали Риту.
– Знаешь, здесь совсем рядом Красная Конница.
Сестра посмотрела недоуменно.
– Да, ты же не помнишь, конечно. Родная улица, где мы жили до войны. И ты родилась.
– А-а.
Никакого интереса она не выказала, но Вячеслав Иванович все же предложил – может быть, в не очень отчетливо сознаваемой надежде, что там, около родного дома, оживут его родственные чувства к этой женщине:
– Давай подойдем к нашему дому. Покажу.
Она согласилась покорно.
А Вячеслав Иванович волновался, будто прикосновение к родному дому обещало если не исцелить от горя – это невозможно! – то хотя бы добавить сил, чтобы переносить горе и выполнять долг. В сумерках его желтая стена казалась светлой громадой с черным вырезом арки.
– Вот он. Не помнишь, конечно. А это – лестница. Поднимемся к квартире? Внутри-то делать нечего, только постоять у двери.
И опять она покорно кивнула.
Зять остался покурить под аркой, а они с Ритой вошли в подъезд. Снова, как в первый раз, Вячеслава Ивановича поразила знакомость расположенного поперек входа первого лестничного марша. Чудо детской памяти! Старенький лифт принял их.
Трубки дневных ламп на площадках давали резкий – раздевающий словно бы (такая же безжалостная резкость освещения в морге!) – свет. Он выявил глазу мельчайшие щербины ступенек, закрашенные порезы на перилах – не тогдашниели щербины, не тогдашние ли порезы? И еще… Если бы только порезы и щербины! Сбоку и выше над отчетливой, белой масляной краской обведенной цифрой 67,была другая, закрашенная, но сохранившая выпуклый рельеф: 78! 78!
Прежде здесь была квартира семьдесят восемь! Но Сальниковы-то жили в шестьдесят седьмой, а ей-то, шестьдесят седьмой, теперь не оставалось места на этой лестнице!
Вячеслав Иванович остановил сам себя: не торопиться, сообразить все четко, логично. Значит, так: детская память привела его на эту лестницу, именно на эту! Вот и сегодня, как увидел лестничный марш, идущий поперек входа, сразу уверенное чувство: да, здесь его родное!.. Но он, когда объяснял в домовой конторе, не знал, что на лестнице переменилась нумерация. И паспортистки не знали. А теперь ясно, что шестьдесят седьмая квартира была по какой-то другой лестнице. Сальниковы в ней действительно жили, но ходили домой по другой лестнице. А он, маленький Славик, ходил именно по этой!.. Славик – имя распространенное – это не Платон, не Ираклий, например, ничего особенного, если в доме было несколько Славиков одних примерно лет. И что старший брат помнится в истории с тюльпановыми луковицами – тоже ничего особенного: тогда почти у всех были братья, тогда один ребенок в семье редкость, не то что сейчас…
Страшно было в этом убедиться после всего пережитого, но никуда не деться: факт такой, что он никогда не был Сальниковым!
– Ну вот… Пошли, больше смотреть нечего, – сказал он поспешно, как будто сестра могла понять значение закрашенной цифры на двери.
То есть – не сестравовсе!
Самозванец! Самозванец, ворвавшийся…
Боль от потери словно бы ждала этой минуты, чтобы вырваться из каких-то подвалов сознания и заполнить собой все: сердце, мозг, глаза, горло. Больно смотреть, больно глотать… А главное – больно существовать, зная, что Алла там, под тяжестью, в темноте… что больше никогда… Как больно – всему телу больно!
– Ну, посмотрели? – спросил зять.
Вячеслав Иванович не смог ответить.
Самозванец, ворвавшийся… Если бы не он, Алла сейчас кормила бы сына в роддоме на Петра Лаврова! Во всем виноват только он!Он, со своими беженетами,с привычкой всюду приходить не с пустыми руками…
Потому-то он так сразу проникся Аллой, что не дядя! И если бы знал, если бы встретил… Мог бы встретить! Например, шел бы после решительного разрыва с Ларисой по Петра Лаврова, шел бы усталый и пустой от очередного беженета– и навстречу… Все могло быть – и ничего никогда не будет.
Зять, видно, чувствовал настроение Вячеслава Ивановича и больше не заговаривал. Да у него и у самого… А у сестры – то есть у несестры – еще хуже, еще больнее, наверное… Так молча и вернулись на Чайковскую.
– Я зайду… Я позвоню… Вы ведь еще не завтра… – заставил себя сказать на прощание Вячеслав Иванович.
– Да, задержимся. Насчет памятника надо будет узнать.
– Не надо!
Вячеслав Иванович так закричал, потому что с памятником отнималась у него последняя возможность жить. Ведь единственный остающийся смысл – в памятнике!
– Не надо! Уже все! У меня знакомый скульптор! Ему только хорошие фотографии, чтобы сходство! Уже все!
– Мы еще об этом поговорим. Мы как родители не можем остаться в стороне. Поговорим.
Рита молча поцеловала. Зять долго тряс руку, повторяя:
– Поговорим… Мы как родители… Хорошо, когда родные… Жалко, что привелось при таких обстоятельствах…
Наконец Вячеслав Иванович остался один. Один, виноватый во всем. Он шел вдоль шеренги домов – домов-ветеранов, все на своем веку повидавших, все перенесших, и ему казалось, дома презрительно отталкивают его, убийцу и самозванца.
Навстречу из подворотни выскочил веселый пудель, подбежал, обнюхал – и вдруг завизжал и попятился. Хозяйка его заглянула в лицо и проговорила с ненавистью:
– У, кащей! Привидение! Ходят тут…
Правильно сказала, так и надо!
