Текст книги "Вечный хлеб"
Автор книги: Михаил Чулаки
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 18 страниц)
15
… Белый потолок – как чистая страница. Ни мыслей, ни даже определенных чувств – но ощущения. А ощущения – уже жизнь.
Белый потолок – бесконечный, как небо. Небо снаружи. А внутри – голод. Где-то в самой середине. Голод – как воронка: уже и уже, быстрее и быстрее – втягивается в одну точку, и в этой точке жизнь.
– Мама, есть хочу.
(Чужой, нездешний голос: «Все больные – пить, а этот – есть. Живучий!» Другой нездешний: «Еще бы не живучий! Восемь ребер, плюс основание, плюс теменная!»)
Воронка ввинчивается все глубже. Ну можно ли терпеть?!
– Есть хочу!
В небе проплывает тарелка. Горячее на губах. Течет по щеке, не попадает в воронку. Жалко. Снова на губах. Во рту. Вот пошло в воронку. Наслаждение!
(Чужой голос: «Глотает самостоятельно. Я боялась, придется через зонд. Смысл слов непонятен, но различаются отчетливо, как красивые звуковые узоры.)
– Еще!
Воронка расширяется, уже не упирается в одну точку, небо мутнеет, блаженная усталость – как пуховая
ванна…
Очнувшись в следующий раз, он увидел человеческое лицо. Улыбающееся и располагающее.
– Ну как? Пришли в себя?
– Наверное… Я вас не знаю…
Свои слова поднимались медленно, как рыбины из глубины.
– Конечно, не знаете. Откуда ж меня знать. А вас как зовут?
– Зовут?.. Куда зовут?..
– Нет, как ваше имя? Мое, например, Виктор Павлович. А ваше?
Имя… Правильно, должно быть имя. Без имени – все равно что голый… Вот, показалось в глубине. Но как медленно всплывает…
– Слава Суворов… Славик… Слава…
– Вот и отлично! А полностью?
Рыбины стали всплывать быстрей.
– Вячеслав Иванович… Но все равно – Суворов.
– Конечно. Вячеслав Иванович, а какой день сейчас? Или хоть время года для начала?
Это ясно, раз все белое!
– Зима… Скоро Новый год.
– Зима, да. А что случилось? Почему вы здесь? И где вы?
Как частит! Как частит! Такое чувство, что скатился с ледяной горы – раз зима! – скатился, р-раз! – и сразу здесь. А где же еще быть?
– Зима… Поэтому и здесь.
– Тоже резонно. Погодите-ка… А этот человек вам знаком?
Ну конечно, знаком! Знакомое лицо – как надежный поручень, на который можно опереться! Пустота – и
вдруг можно опереться – хорошо!
– Знаком… Это друг… Это Альгис…
– Старик! Узнал! Это ценю! А ты, брат, считай, заново родился. Нет тебя и нет, как стали обзванивать, наконец говорят: «Неизвестный в реанимации, приходите». И точно – ты!
Незнакомый человек закрыл рот другу, Альгису.
– Ну-ну, слишком много новостей сразу.
Вячеславу Ивановичу вдруг стало очень жалко Альгиса: зачем незнакомый человек помешал Альгису, зачем закрыл рот своей грубой ладонью? Альгису неприятно! Вячеслав Иванович заплакал: так жалко Альгиса!
– Вот видите, – сказал незнакомый. – Пусть отдохнет.
Вячеслав Иванович заплакал было еще больше, оттого что его не поняли, но Альгис и незнакомый человек ушли, плакать стало не перед кем – и он заснул…
Проснулся он в полумраке. И сразу понял, что вечер. Сильно хотелось помочиться – оттого и проснулся. Он попытался встать – нога не послушалась! Он так испугался, что не сразу ощутил резкую боль – в спине, в затылке, в непослушной ноге! Расслабился, откинулся свободно на спину – боль почти прошла. Да черт с ней, с болью! Вот нога!
Через некоторое время он повторил попытку – то же непослушание, та же боль!
Только после этого Вячеслав Иванович начал постепенно сводить вместе причины и следствия. То, что он лежит, а вокруг все бело – и потолок, и стены. То, что и незнакомый человек был в белом халате, и Альгис был в белом халате, – как же не понял сразу? Здесь больница! Он в больнице из-за того, что нога перестала его слушаться!
Что же случилось? Паралич?
Он не помнил.
Нет, память стала гораздо лучше, теперь он знал всю свою прошлую жизнь: дом, работу, Альгиса, Эрика; когда-то был женат, потом несколько женщин так, не всерьез, беженетов;а совсем недавно нашел свою настоящую семью, племянница Алла должна скоро родить– все помнил!.. А потом сразу оказался здесь. Скоро Новый год, и вместо того чтобы радостно встретить – он здесь.
Вячеслав Иванович заплакал: сразу и оттого, что он здесь под Новый год, и оттого, что не слушалась нога, – оба эти события казались одинаково горькими.
Горе так поглотило его, что мочевой пузырь нескоро дал снова знать о себе. А нога не слушалась, встать невозможно. Вячеслав Иванович слышал, конечно, как в таких случаях делается в больницах. Но никогда не думал, что и ему придется… До чего же противно и унизительно! Но нечего делать, он стал искать кнопку. Впрочем, кнопка нашлась легко – в изголовье оказался целый пульт. Он нажал кнопку – заплакал об этом тоже. А через минуту и о том, что приходится объяснять свою просьбу совсем молодой девушке.
Итак, он лежал в больнице, у него не слушалась нога и при малейшем усилии болело все тело – и он ждал всемогущего врача (Всемогущего Врача),который уничтожит боль и заставит подчиняться ногу. Соседей в палате не было, и никто не отвлекал Вячеслава Ивановича от ожидания.
Врач – как и накануне, улыбающийся и располагающий – вошел в палату, когда за окном еще было все сине. Не заставил ждать рассвета, ведь рассветы так поздно в декабре, Вячеслав Иванович не выдержал бы до рассвета муки ожидания! Вошел – и сразу показалось, что нога уже вот-вот послушается, недостает одного какого-то щелчка, одного какого-то замыкания!
– Ну, как спали? Что снилось?
– Доктор, у меня паралич, да? У меня нога заработает снова?
В улыбке врача – а зовут его Виктором Павловичем, запомнил с одного раза! – появился оттенок пренебрежения.
– Э-э, что за глупости, какой паралич? Просто ушиб головы. Травма.
– Меня сбила машина, да? Я не помню.
А отчего еще бывают травмы – не из окна же выпал!
– Да-да, небольшое столкновение. Поговорим об этом потом подробнее. А сейчас лечитесь, слушайтесь, будет
все постепенно восстанавливаться. А сейчас дайте-ка я по вас постучу. Знаете, мы, неврологи, что-то вроде барабанщиков.
Он откинул одеяло и стал ударять по разным местам молоточком – точно искры высекал из нервов.
Второй человек, которого ждал Вячеслав Иванович, – Альгис. И Альгис тоже появился, правда только после обеда. Но и ждал его Вячеслав Иванович не с таким мучительным напряжением.
– Ну, старик, а ты знаешь, что ты в моих руках? В этих самых! Чтобы твою ногу запустить, что нужно?
Массаж! Терпение и труд мозоли натрут!
Кто это любил тоже говорить в рифму? Вячеслав Иванович не помнил. Но что-то неприятное почудилось в рифме.
Да и больно это оказалось. Вячеслав Иванович старался сдержаться, а все-таки заплакал.
– Ну-ну, старичок, надо перетерпеть. Когда тебя отделывали, небось, было больнее.
Что значит «отделывали»? Или так называется лечение?
– Я же был без сознания.
– А-а. Ну и хорошо. Только, значит, не запомнил их? Да, ты ж совсем не помнишь! Ну и пусть их ищет милиция, ей за это деньги платят.
«Ищет их… не запомнил их…» Что-то не сходилось,
– А где это было?
– В твоем любимом саду. Вот уж думал, там самое тихое место! Да в такую рань. Хулиганы, наверное. Или у тебя смертельные враги? Может, за девочку?
А Виктор Павлович говорил… Значит, обманул? Обман поразил больше, чем известие о врагах или хулиганах. А про ногу? Сказал, что не паралич. Тоже обманул?
Это было бы так страшно: остаться на всю жизнь с мертвой ногой, – что никаких других мыслей больше не появлялось. Альгис растирал мышцы, из которых вытекла вся сила, и каждое его движение радовало, как радует голодного глоток пищи: еще один шанс, что нога снова пойдет, еще один, еще… Пусть больно, зато шансы!
И когда Альгис снова накинул одеяло, сказав: «Ну вот, поработал во имя старой дружбы», – сделалось обидно, что массировал так мало – дал так мало шансов.
Даже об Эрике не вспомнилось. Только когда Альгис спросил, и как бы с укоризной спросил:
– Что ж твой хваленый Эрик тебя не защитил? Такой амбал! – Вячеслав Иванович вспомнил про Эрика.
(Еще промелькнуло смутное воспоминание, что есть какой-то интересный факт про амбала, но сейчас не интересовали интересные факты.)
Вспомнил – но не так уж слишком взволновался.
– А где же Эрик? Раз в саду, значит, я с ним.
– Вот это не знаю, старик. Загрызенные тела нападавших вокруг тебя не валялись, это точно.
– Ты зайди, спроси там в саду, хорошо? Там женщины, которые метут дорожки, – у них спроси, хорошо?
– Даже и не стал бы на твоем месте, старик: что за пес, который позволяет избивать хозяина! Да и со временем у меня… Ладно, пошлю Костиса, ему-то делать нечего. Но его счастье, если был с тобой: дома запертый он за эти две недели точно концы бы отдал, хоть и жирный он.
– Как – за две недели?!
Ведь только вчера – ну, позавчера – приходила Алла, познакомилась с Альгисом и еще с кем-то – с Клавой…
– Как за две недели?!
– А тебе еще здесь не объяснили ситуацию? Вечно врачи темнят. Ты-то не маленький. Ты ж две недели провалялся без памяти. Точнее – двенадцать дней. На седьмой только день я тебя здесь нашел. Звоню и звоню – никого. Наконец думаю: странно! Ну позвонил в «скорую». Вот так, старик. Так что заново родился.
– А Новый год?!
– Уже и старый встретили.
– А как же Алла? Ей же скоро! Она же не знает! Думает, наверное, что не интересуюсь! Обиделась!
– Алла твоя… Не знаю. Откуда я знаю!
Хотя Альгис и рассердился при расспросах про Аллу: не иначе, предчувствуя новую просьбу, а он и так занят, – Вячеслав Иванович все же попросил:
– Позвони ей, хорошо? Спроси. Если нет дома, спроси соседку. Я тебе телефон…
И продиктовал наизусть – помнит без всякой записной книжки!
– Попробую, – неохотно сказал Альгис. Видно было, что неохотно. И тут же сам стал напрашиваться еще на
одно поручение: – Может, и Ларке твоей позвонить? Как ты говоришь? Беженетке?
Возможность появления здесь Ларисы по-настоящему испугала. Вячеслав Иванович резко мотнул головой, забыв, что ему лучше не шевелиться, – и снова чуть не заплакал от безжалостной боли! Она как змея, эта боль: притаилась и ждет – и бросается при малейшем движении. А из-за чего эта последняя боль? Из-за Ларисы! Вот навязалась!
– Нет! Только чтоб не она! Чтоб не узнала!
Ну да, навязалась. Но почему он так испугался, он и сам не понимал.
– Не буду звонить, о чем речь. Ну все, старик. Тогда до завтра.
Альгис ушел довольно поспешно. Занят, что поделаешь. У него же клиенты по вечерам.
Оставшись один, Вячеслав Иванович думал об Алле. Думалось хорошо – и забывал себя, даже страх остаться паралитиком отошел. Думал об Алле, потом обо всей своей семье, потом отдельно о Сергее.
И когда снова вспомнилось собственное положение, паники не было. Потому что продолжал думать о Сергее, о том, как он сидел за шахматами. Ведь просто передвигать фигуры было проблемой: голыми пальцами – холодно, в перчатках – неудобно. А он не просто передвигал, он думал. И если в их семье такая воля, не могло же все достаться старшему брату! Что-то выделилось и на его собственную долю. Сергей в таком положении не сдался бы. Ведь при всяком таком повреждении что нужно? Тренировать! Среди своих ребят-сверхмарафонцев Вячеслав Иванович об этом наслышан. Тренировать!
Рассказывали об одном итальянце, который во время войны несколько часов тонул в ледяной воде, после чего у него отнялись ноги. Так вот тренировкой он не просто восстановил движения, но стал бегать и бегает до сих пор, по тридцать километров в день в свои семьдесят лет! Вот что такое тренировка. И Сергей смог бы, как тот итальянец. Нужно повторить движение сто тысяч раз – он бы повторил! Нужно миллион – повторил бы миллион! Но добился бы, пошел бы снова, побежал! Так почему не сможет и Вячеслав Иванович? Раз братья, должно быть в нем что-то фамильное! Тем более столько лет тренировался – теперь-то и должны сказаться все тренировки, все марафоны!
Вячеслав Иванович постарался пошевелить пальцами омертвевшей ноги. Ничего не вышло, только разбудил боль. Да и не могло с первого раза выйти – с тысячного, с десятитысячного!
С тем Вячеслав Иванович и заснул: уверенный, что сможет, что дотренирует ногу до нормального состояния, – ведь Сергей бы смог! Нужно только сюда коричневую дерматиновую тетрадь – чтобы перечитывать, чтобы заряжаться волей…
На другой день ближе к вечеру опять появился Альгис. Вячеслав Иванович так ждал его – вернее, так ждал новостей, которые он должен был принести, что, забыв про боль, весь подался навстречу! И удивительно: почти не почувствовал боли, хотя днем заплакал – слаб он стал на слезы – от гораздо более робкого движения.
– Ну что?! Я думал, Алла прибежит, если еще не… Родила, да?!
– Сейчас, старик. Я ведь как ходячая газета. – Альгис уселся на стул – как-то тяжело, словно под бременем новостей. – Ну во-первых, Алла. Родила, но не здесь. Приезжала ее мать, выходит твоя сестра…
– Рита!
– Ну да! Приезжала Рита и забрала ее к себе на Камчатку. Там сразу и родила. Мальчик. Назвали Артемом.
– Как же? Она же здесь учится!
– Так решили. Чтобы рядом бабушка.
– Ну да. Здешняя-то эта тетка, шоколадница,от нее нет проку, за ней самой… Ну да. Вообще-то правильно, но
жалко. Был бы здоров, я бы мог…
– Рита к тебе заходила, так и ушла ни с чем: у тебя темно, заперто. Ну и улетела. Она ж не знала.
– Надо им написать! Поздравить, объяснить. Только я не знаю, как смогу…
– А ты продиктуй мне. Знаешь, как в старину неграмотные. Все и объяснишь: про свои раны и про свои волнения. И я могу приписать как живой свидетель: «Очень волнуется, только об Алле и спрашивает!» Напишут тебе, не волнуйся. Они же понимают, что для тебя сейчас хорошие новости – лучшее лекарство. Напишут.
Вячеслав Иванович счастливо улыбнулся, точно уже держал в руках письмо с Камчатки. Улыбнуться тоже было больно, напряжение губ и щек отдавало в затылок, но приятнее улыбаться, хоть бы и через боль, чем лежать безболезненным сычом.
– Ага! Прямо сейчас! «Дорогие Аллочка и Рита!..»
– Погоди, потру тебя сначала. А во-вторых, про Эрика. Тут твой эскулап меня уговаривал: надо подготавливать, надо скрывать… А я считаю, ты взрослый мужик, а не баба, и уже не такой тяжелый… Да чего готовить, все равно узнаешь. В общем, видел он этих, которые тебя. И погнался. Ну и его, как тебя – чем-то вроде лома: ноги переломали, пробили голову. Выходит, зря я вчера: он все честно, по-собачьи. Просто в стороне его нашли, не рядом с тобой. Значит, погнался, уже когда уходили.
Чувства в Вячеславе Ивановиче перемешались: и горько, конечно, но и странное удовлетворение, оттого что честь Эрика спасена, а то что бы за пес, если хозяина убивают, а он живехонек? Выходит, правда, что честь иногда важнее жизни.
– Ну и что он?
Вячеслав Иванович и сам понимал что, но хотелось надеяться. Ведь самый бы лучший исход: чтобы Эрик выжил таким же чудом, как сам Вячеслав Иванович, и вместе бы постепенно выздоравливали…
– Да что… Он же был при последнем издыхании. Усыпили, чтобы не мучился напрасно… А знаешь, старик, тебя ведь тоже спасла собака! Нашла, привела людей. А то бы замерз. Даже знаю, как звать: Дикси.
– А-а, да, есть такой. Ризеншнауцер, редкая порода.
Честь Эрика спасена, и можно было неомраченно горевать о его геройской смерти. Вспоминать, какой он был верный, какой умный – и единственный во всей стране представитель своей таинственной породы. Нет, конечно, не в породе дело, а в неповторимости именно Эрика – ведь только злые и глупые люди не понимают, что собака – человек, собака – личность!
– Возьми, старик, щенка от этого Дикси: вы ведь теперь вроде породнились. Ну и, грех сказать, легче утешиться, когда будет щенок. Вроде как вдовцы быстро женятся по второму разу.
Лица Альгиса не было видно, но, кажется, он улыбнулся. Вообще-то не очень уместно было улыбаться, но Вячеслав Иванович не обиделся, просто Альгису не понять.
– Не знаю… Может, когда-нибудь. Не сейчас.
– Как знаешь. Тем более тоже редкая порода.
– Сравнил!
И вот еще странная мысль: самому Эрику было бы трудно жить, если бы остался цел и невредим! Все время чувствовал бы себя виноватым, что не защитил хозяина.
Сам Вячеслав Иванович не знал за собой особых вин. Разве что пользовался продуктами за счет ресторана… Раньше это не очень его беспокоило – ну вызывало иногда легкую неловкость, – а сейчас вдруг стало неприятно вспоминать тяжесть сумки, оттягивавшей руку. Стыдно. Но хорошо, что ничего не случилось, что можно остановиться… А об Эрике он думал снова и снова. Горевал, конечно, но меньше, чем ожидал сам, – точно иссякла или, по крайней мере, оскудела в нем способность горевать, – а все думал, как трудно было бы Эрику тащить сквозь оставшуюся жизнь собственную вину, точно камень на шее, – ужасное состояние! Может быть, самое тяжелое, что может случиться: сознавать свою непоправимую вину… Почему-то эта мысль очень волновала его, его, не совершившего ничего непоправимого.
Да, потому-то легко было маме: она умирала, но знала, что сделала все, что могла, что не виновата ни в чем! Легко было им всем – потому столько героев: от чистой совести!
– Ты прости, Альгис, но еще к тебе просьба. Или, может, съездил бы Костис. Привезти мне тетрадку. Дневник мамы. И там же брата записки. Я рассказывал.
– Костис бы съездил, если бы ключи.
– Да, правда. Надо было держать у тебя вторые ключи: мало ли какой случай, когда один живешь тем более… А я попрошу, чтобы тебе выдали мои. У меня ж были в тренировочном, если не выпали.
– Проси. Проверим уровень здешней забюрократизированности.
Уровень, видать, оказался допустимым, и тетрадь явилась на следующий же день. Читать самостоятельно Вячеслав Иванович почти не мог, но тетрадь лежала рядом на тумбочке у изголовья, и Вячеслав Иванович хвастался ею и перед молоденькими санитарками, к помощи которых приходилось прибегать – здесь, оказывается, проходили практику студенты первого курса, потому-то безотказные молоденькие санитарки! – перед сестрами, перед Виктором Павловичем тоже.
Виктор Павлович отнесся к тетрадке научно:
– Вот вы из какой семьи! Отсюда, может быть, ваша жизнестойкость. Теперь уж нечего скрывать, вы были,
можно сказать, за гранью. Семейные традиции вообще великое дело. У нас-то это часто в медицине. Вот у нашего профессора сын тоже уже доцент. Правда, выбрал другую медицинскую область, поинтереснее. – Тут Виктор Павлович улыбнулся довольно-таки саркастически. – Ну, а наш старик прежнего закала. Эдакий народоволец, бессребреник. Завтра или послезавтра вас ему покажу. Профессор Старунский – не слыхали случайно? Величина!
Необъяснимый ужас охватил Вячеслава Ивановича при имени Старунского. Забыв про свою омертвелую ногу, он попытался вскочить с постели, чтобы куда-то бежать, в результате перекатился по кровати, чуть не упал на пол – и тут же почти потерял сознание от дикой боли. Но и не сознавая окружающего, лепетал:
– Не надо Старунского!.. Не хочу!..
Хорошо если через полчаса его привели в обычное состояние.
– Ну и ну! – изумлялся Виктор Павлович. – Да что вы, лечились у него неудачно? Или кто из близких?
Вячеславу Ивановичу было стыдно своего припадка. И страшно немного: да в полном ли он уме?
– Нет, никто. Знаете, вдруг как искры в голове. Как короткое замыкание.
– Ну и ну! Психиатру, что ли, вас показать?
Вячеслав Иванович чуть не заплакал.
– Только, пожалуйста, не надо, Виктор-дорогой-Павлович! Не надо! Я больше не буду!
– Да что вы как маленький! При чем здесь «не буду». Будто вы нарочно.
Но психиатру все же показывать не стал, а на другой день зато очень настойчиво выспрашивал:
– Не начали вспоминать, что с вами было перед инцидентом? Совсем ничего? И фамилии такой не помните: Старунский? Не сталкивались никогда?
Вячеслав Иванович повторял, что нет, не помнит, не сталкивался, а самый звук этой фамилии снова был неприятен, – не до такой степени, как накануне, обошлось без припадков – но неприятен.
Вячеслав Иванович попросил, конечно, Альгиса позвонить в «Пальмиру», объяснить, что случилось, почему не выходит на работу повар Суворов. Вячеслав Иванович думал, что оттуда прибегут сразу же. Но только на третий день появилась тетя Женя – в качестве страхделегата от месткома. Вячеслав Иванович с тетей Женей всегда дружил, рад был ее видеть, но немного сделалось и обидно, что не пришел кто-нибудь из начальства – могли бы уважить.
Тетя Женя тащила большие сумки и даже слегка кряхтела – не потому, что уж на самом деле ей было непосильно, но чтобы показать весомость месткомовской заботы.
– Живой? Ну, слава богу. А на ногу плюнь, ногу можно и новую, главное, чтобы голову починили! Голову-то не заменишь! Вот смотри, чего тут тебе с приветом от наших. Ну не на месткомовскую трешку, конечно. Сразу скинулись, как услыхали о тебе, и просить никого не надо…
В этом месте речи тети Жени Вячеслав Иванович невольно заплакал, растроганный, что его так любят на работе.
–.. Во, аж бананы! Борис Борисыч наш сразу позвонил в «Елисеевский», ну и там, конечно, без разговоров! Сметану ты, я знаю, любишь, творог. Где тут у вас холодильник? Я туда. Во, надписала, чтобы не перепутали… Так что лежи и не бойся ничего! Этот дурацкий акт давно порвали! Как только услышали. Господи, говорю, да вы что? Нашли на кого! Так вот всегда: жуликам раздолье, а на честного человека собак навешивают!
Лечись и ни о чем не думай: порвали и по ветру развеяли!
Вячеслав Иванович с трудом вклинился в короткую паузу – все-таки и тетя Женя не могла говорить, совсем не переводя дух.
– Какой акт? Ты чего?
– Ах да, ты же… – Она преувеличенно закашлялась. – Ну, словом, чепуха это. Не помнишь и – и слава богу! Чепуха! Хотели придраться к объедкам, которые я собираю для твоего троглодита. Не держи в голове!.. А так у нас все по-старому, все тебе кланяются.
При упоминании об Эрике Вячеслав Иванович снова чуть не заплакал, но сдержался и сказал с гордостью:
– Он меня защитил и погиб. Если б не он, меня бы совсем…
Он помнил рассказ Альгиса и потому знал, что Эрик опоздал защитить, но так получалось стройнее, что ли, – а раз стройнее, то и правдивее, – сказал с гордостью и сразу же сам поверил, что так оно и было, и не хотел он больше знать, что Эрик опоздал! Не хотел – и не знал с этой минуты…
А после ухода тети Жени снова думал, что Эрик не смог бы жить под тяжестью вины, зачах бы с тоски… Тут же вспомнилась и вина самой тети Жени: ведь умерла у нее на руках в блокаду годовалая дочка Виолетточка. По-настоящему, это беда тети Жени, а не вина, и все равно трудно ей жить, оттого и выпивает – собирает каждый день свои коктейлииз недопитых рюмок. Давно рассказывала ему об этом тетя Женя, он и не вспоминал никогда – а сейчас вот почему-то вспомнил и снова подумал, как это страшно: тащить, как камень на шее, сознание своей вины…
Как ни странно, но неповиновение ноги, боли да и весь комплекс физических страданий беспокоил Вячеслава Ивановича чем дальше, тем меньше. Может быть, потому, что он знал путь к излечению: тренировка и терпение– понятия, близкие ему, сверхмарафонцу. Да и появились уже движения в пальцах! Но тем сильнее мучил провал в памяти – хотя, казалось бы, от него-то как раз не приходилось терпеть никаких особых неудобств. Он снова и снова пытал Виктора Павловича:
– Так что же, так я и останусь полудурком?
А врач отвечал с неизменной смесью уверенности и благодушия:
– Ну-ну, каким еще полудурком? Кто сознает свои недостатки – уже вполне разумный человек!
И как ни странно, это ненадолго успокаивало и даже льстило.
Но перед выпиской Вячеслав Иванович пристал к врачу со всей решительностью:
– Объясните хоть теперь, Виктор Павлович, мои перспективы! Как так: пропал целый месяц из жизни – будто и не прожил его вовсе!
– Нормальное дело при мозговой травме. Если хотите знать, вашему симптому есть специальное название:
ретроградная амнезия. Так что вы не первый.
Вячеслава Ивановича обидело слово «ретроградная».
– Почему ретроградная? Что же я, ретроград? Это потому что продуктами пользовался?
– Да при чем здесь! Просто означает, что запамятовали то, что было до травмы. Зато милиция вас не беспокоит. Тут приходили несколько раз, но я объяснил, что не помнит человек, ничем помочь не может.
Вячеслав Иванович огорчился. Он подумал, что милиция может не поверить, может подумать, что он не хочет помочь.
– Так я же действительно не помню! Вы им хорошо объяснили этот факт про ретроградную?
– Хорошо. Все по-научному. Один особенно напирал, что вы с ним накануне нападения беседовали. А я говорю: какое накануне, когда он предыдущие две недели амнезировал. То есть забыл.
– Неужели беседовал? Вот интересно. Никогда не знал ничего такого.
Вслух он сказал: «интересно», а на самом деле обеспокоился. Но вспомнить ничего не мог. Что за проклятая дыра – эта ретроградная!
– Ну а вернется когда-нибудь память?
– Вообще-то редко полностью. Хоть какой-то кусок пустоты да остается. Но кто вас знает. То, что вы выжили, – ведь сам по себе редкий случай. Так что кто вас знает, марафонцев.
– Сверхмарафонцев, – горделиво поправил Вячеслав Иванович.
Тренироваться! Значит, и против этой ретроградной один путь – тренироваться!
Выписали его через полтора месяца со второй группой инвалидности. Нога наполовину ожила – не зря же он заставлял себя делать по десять тысяч движений в день: сначала пальцами, потом и стопой, да и ежедневные массажи – великая вещь! Наполовину ожила, так что передвигается он теперь сам – правда, с палочкой и очень медленно. Обещают, что постепенно станет еще лучше, и со временем вторую группу заменят на третью, и он сможет понемногу работать. (Про себя Вячеслав Иванович знает, что когда-нибудь снова побежит, но вслух никому сказать не решается.)
Ну а не работать, не прикасаться чуткими пальцами к прохладному пластичному мясу, к упругим овощам, к покалывающим песчинкам панировочных сухарей он все равно не может. Сначала он снова начал делать дома торты. Один он теперь не мог и призвал на помощь Костиса: привозить продукты, наклоняться к духовке. А скоро Костис придумал для него и более интересную работу: готовить праздничные столы для свадеб, дней рождения, юбилеев. Ведь многие празднуют дома – но хотят при этом блеснуть угощением перед гостями. Альгис пустил слух через своих клиентов – и скоро заказов стало столько, что приходилось многим отказывать.
Разделение труда у них четкое: Костису достается работенка по уму,как он сам не устает повторять, – доставать в магазинах и на рынках сырье для будущих шедевров, стоять над горячей плитой, а Вячеслав Иванович усаживается в праздничном доме за столом – и чародействует, охотно при этом давая советы хозяйкам: в нем проснулись педагогические склонности. Часто при этом он впадает в патетику, говорит, что нужно ценить кулинарное искусство так же высоко, как искусство музыки или поэзии, но хозяйки с ним всегда совершенно согласны и жалеют только, что такие умные речи не слышат их мужья и дети.
Одна только странность у Вячеслава Ивановича. В первом же доме, в котором он приготовил стол, ему изящно вручили в конверте деньги – и с ним случился припадок, почти такой же бурный и необъяснимый, как однажды в больнице при упоминании фамилии профессора: он закричал, что делал не для того, что он не такой, что он ради искусства, и при этом чуть не порвал конверт – едва успели выхватить из рук изумленные и испуганные хозяева.
– Я не конвертник, – повторял Вячеслав Иванович, – я не конвертник!
Странное это слово почему-то особенно ему отвратительно. И с тех пор, появляясь в новом доме, он с первых же слов вежливо сообщает:
– Я не конвертник.
И не берет денег за работу.
Деньги за его спиной берет Костис – бывший таксист, разумеется, не может стерпеть такого идиотского идеализма. Но старательно устраивается так, чтобы Вячеслав Иванович не заметил. Всякий таксист– психолог, и Костис понял, что если Вячеслав Иванович вдруг узнает о получаемых гонорариях,как игриво выражается старик, то откажется от заказов раз и навсегда. Ну а тратит гонорариион фактически на Вячеслава же Ивановича: безотказно возит его по всем делам, что встает в копеечку, а вернее, в рубли при подорожавшем бензине, да и питается теперь Вячеслав Иванович почти все время у них, потому что стал недолюбливать свой пустой дом; и подарки ему хорошие к праздникам…
Ну а настоящий праздник для Вячеслава Ивановича, когда его изредка приглашают как известного на весь город специалиста ну хоть в тот же «Приморский», когда там ответственный банкет. В честь пушников, например, после аукциона. Когда нужно показать настоящий класс! И он творит настоящий марсельский буйябесс. Или осетрину под соусом бешамель!А когда приезжали индусы, выдал такое каррипо-бенгальски, что те не поверили, будто готовил русский повар, и их привели на кухню, и они что-то восклицали, жали руки, сверкали вспышками, а потом спустя месяц прислали вырезку из своей газеты с фотографией Вячеслава Ивановича. Он наклеил ее в тот же альбом, где постепенно желтели заметки о сверхмарафонах, в которых он бежал… Вот только в родную «Пальмиру» не позвали ни разу.
Но то редкие праздники. Дела же Вячеслава Ивановича связаны с коричневой дерматиновой тетрадью. При помощи Костиса он разыскал в редакции Лагойду, и тот, не помня обиды, увлекся блокадным подростком Сережей Сальниковым. Сам журналист так и выразился: «Увлекся!»
– Своего рода «Шахматная новелла», – сказал Лагойда. – Вроде как у Цвейга.
Вячеслав Иванович не читал Цвейга, но все равно обиделся: что за «вроде как»? В том-то и дело, что не было такого нигде и никогда! Но все же оставил Лагойде копию. Тот сказал, что постарается разыскать бывших товарищей Сережи по шахматному кружку Дворца пионеров, по школе. И обещал полностью включить в свой очерк рассказ Сережи «Вечный хлеб».
Изредка приходят письма с Камчатки от Риты. Все больше об Артеме: как растет, как уже стоит в кроватке. Наверное, так и должно быть: рождается внук, и к нему переходит вся любовь, все заботы…
Отвечает Вячеслав Иванович длинными письмами. Обращается он к обеим: и к Рите, и к Алле, но, когда пишет, видит перед собой Аллу. И потому письма получаются наставительными. Особенно одно:
«Люди вокруг всякие-разные, и жестокие, и подлые, порой, но если ты перед собой права, если не винишь себя, ты счастлива, хоть бы и ударила тебя судьба. Это я по себе: счастливый инвалид, хотя голова часто болит. Особенно к погоде. Честный хлеб – он и вечный хлеб, как написал твой замечательный дядя. А своя вина внутри, она как рак. Сейчас и наука, что рак от нервов, а, я уверен точнее: от своей вины. Я люблю составлять слова: начало одного, конец другого. Вот бывает старая ханжа, а я говорю: станжа. И если так разобрать, то из слов: СОВершил, чего не снЕСТЬ, получится: СОВЕСТЬ! Если бы ты пошла учиться в медицинский, ты бы, может, и сама доказала научно, что рак внутри от своей вины. Вот бы все врачи, как ты…» Ну и дальше – длинно.
