Текст книги "Вечный хлеб"
Автор книги: Михаил Чулаки
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц)
– В блокаду, конечно, натерпелись, я ничего не говорю, – не мог остановиться толстяк. – Но тоже не все правда. Преувеличивают дорогие блокаднички задним числом. Вроде охотничьих рассказов. Я не осуждаю, я бы и сам приврал для складности, если б пережил. Потому что если б всё как рассказывают, то и никого бы не осталось, ни одного человека. Организм – он и есть организм человеческий: своего требует, законных калорий. И если бы все только по норме, по осьмушке этой… Знаете, как сейчас с зарплатой. Подсчитайте по средней зарплате, сколько лет нужно не есть, не пить, всё на машину откладывать! А едят и пьют, и очередь на три года. Так и тогда с калориями. Да ведь не во всяком виде желудок примет. Лось вон веники ест, а человек не может, – какая бы нужда, какой бы патриотизм, а веника кишки не переварят. Вон говорят, и мамаша тоже: «Клей, клей!» А какой мог быть клей? Сразу бы заворот кишок – и с концами.
– Ели клей, – тихим, не похожим на слышанный раньше голосом сказала блокадная Туся. – Столярный клей. За лакомство считали.
– Да ну! Скажите хоть вы, как повар.
– Человек все может! – зло сказал Вячеслав Иванович. – Чего никакой лось, а человек может! А столярный клей, как повар объясняю, на желатине, на котором желе и заливные.
– Но заливными мебель не клеят. Да чего, сговорились, ясное дело. Рыбак рыбака!
– Ну что ты, Вася, – тихо сказала толстяку жена.
– Хорошо-хорошо! – Толстяк поднял руки. – Сдаюсь. Все было честно и прекрасно… Ну, давайте по следующей. За нашего гостя, за вдохновенного творца этого торта. Чтобы все у вас хорошо. Я расслышал, вы справлялись про родственников? Так чтобы нашли богатых и честных родственников.
Вячеслав Иванович так резко отодвинул рюмку, что она ударилась о сахарницу и разбилась. Потекло вино по скатерти, а Вячеслав Иванович не смутился, а наоборот, был рад: и что рюмку разбил, и что залил скатерть красным вином – пусть теперь не отстирается! Жена толстяка бросилась вытирать, собирать осколки.
– Одна у вас пластинка! А мои родители хорошие люди были, понятно? Честные! Шоколад с фабрики не таскали!
– Ва-ася… – протянула блокадная Туся. – Остановись. У Станислава Петровича родители умерли в блокаду. И брат.
Толстяк пытался умерить жизнерадостность.
– Тогда извиняюсь. Тогда, значит, за светлую память. Да вам и ни к чему богатые: вы сами пробились в жизни, вас самого кто хочешь в родственники захочет.
– Опять ты, Вася, – тихо сказала толстяку жена. Вячеслав Иванович отвернулся от него, демонстративно обратился к одной Александре Никодимовне:
– Я в ваш дом пришел незваный, вторгся, как говорится. И к вам со всем уважением. Потому ссориться не хочу. Но объясните вы зятю вашему, чтобы не одним приварком людей мерить!
– Ой-ей-ей! – закричал толстяк. – Сейчас ударит в праведном гневе.
– Ударить не имею права, как мастер спорта! – презрительно отрезал Вячеслав Иванович.
Вообще-то известен случай, когда за сверхмарафон дали мастера: получил Олег Лось, повезло человеку. Норм на сверхмарафон до сих пор нет, дали просто так, за активность. Потому и Вячеслав Иванович не терял надежды. Тем более набегал за год больше многих мастеров, так что имел полное моральное право. Но, увы, мастером он все же не был. Но так хотелось сейчас быть, что он почти поверил, что стал уже настоящим мастером, и презирал толстяка сразу за все – за пошлость мыслей, за расплывшуюся фигуру – презирал с высоты мастерского звания. (Казалось бы, какое значение имел ярлык: «мастер спорта»?Тренированность, фигура – все при Вячеславе Ивановиче и без ярлыка, но нет, по-настоящему утвердить свое превосходство он мог только на прочном фундаменте официального звания, – как серебряная ложка не вполне серебряная, если на ней забудут отчеканить пробу.)
– Тогда сдаюсь! – Толстяк изобразил испуг. – И повар, и мастер, – я на лопатках! Мир прекрасен, и люди все праведники. Тут еще по капле осталось, выпьем за праведников!
– Просто за хороших людей, – сказала блокадная Туся.
– Которые ничего из себя не строят, – внезапно добавил Денис. Ему тоже налили полрюмки, он выпил и заговорил. – Не люблю, когда строят из себя!
– Правильно говоришь, молодой человек! – закричал Вячеслав Иванович, искренне не понимая, что реплику можно истолковать на его счет тоже: он-то строил из себя мастера спорта.
Потом завелся нудный разговор – о ресторане, что туда завозят, какие продукты. В другое время Вячеслав Иванович с удовольствием похвастался бы ресторанным снабжением, но сейчас, после недавних воспоминаний блокадной Туси, вдруг опять сделалось неприятно. Да еще вспомнилась предыдущая старушка, Каменецкая, гордившаяся тем, что в самый голод ее знакомые не унижались до пайковых разговоров. И он резко оборвал:
– Да чего там. Как говорится, лучше в рот положить, чем болтать всухую. Спасибо за все, я пошел, мне пора: еще пса вывести.
Хотел было объяснить, какой у него небывалый пес, но удержался – может быть, из-за реплики Дениса удержался.
Дочка Туси сказала тихо, прощаясь в прихожей:
– Желаю вам. Легче жить, когда знаешь, что родные – хорошие люди.
Толстяк говорил что-то бодрое, Денис снова замолчал, только покраснел почему-то, когда Вячеслав Иванович протянул ему руку, а Туся крикнула вслед:
– Вы теперь наш! Вот устрою блокадную встречу, позову непременно!
На улице ветер нес колючий снег. Ветер врывался сюда прямо с залива, он еще не успевал, запутавшись в каменном лабиринте, растерять весь свой задор и был не по-городскому холодным и стремительным. Вячеслав Иванович был хорошо одет, а все-таки ветер прорывался сквозь все одежки, и хотелось скорей в метро.
Каково же было им, тогдашним – выходившим из квартир, где замерзала в кастрюлях вода, шагавшим через весь город, потому что не было никакого метро, да и трамваи не ходили! Каково же было им, поголовным дистрофикам? Кто объяснит, если вот блокадная Туся, сама все пережившая, не понимает, как она смогла перенести, так что иногда чуть ли не сомневается: да с нею ли все это было?
Какой должен был быть особый настрой?
Но им есть что вспомнить, тому поколению. Чем ужаснее пережитое, тем горделивее воспоминания. И получается– странная какая-то логика, но никуда не денешься! – что те, кто тут все перенес, счастливцы? А дальше еще невероятнее: что время то, те девятьсот дней – высший взлет их жизни? Лучшие годы?
И другая невольная мысль: чего бы мы все достигли, если бы сохранился хоть наполовину тот настрой, если бы жили хоть в половину того напряжения, той безжалостности к себе?! Чтобы было что вспомнить, чем гордиться, о чем сказать: «Я это пережил!»
Но тут Вячеслав Иванович не мог удержаться от некоторого самодовольства: онне раз выкладывался до конца, испытывал и силу, и волю; пробежав до Москвы, он имеет право на гордую фразу: «Я это совершил!» Вот только… Вот только бег имеет три стороны: как спорт, как самоцель – раз;как оздоровитель – два;но и три– как тренировка, как подготовка к тому моменту, когда сама жизнь потребует выложиться до конца. Если потребует…
4
Тетя Женя разболтала историю Вячеслава Ивановича, и в следующую его смену к нему то и дело подходили – с поздравлениями, расспросами, сочувствиями. Как всегда во время работы, Вячеслав Иванович испытывал легкую эйфорию, потому что пальцы все время ощущали вкус приготовляемой пищи – и это действовало как утонченное опьянение, установить которое не могла бы ни одна экспертиза. Внешне эйфория выражалась в том, что он все время напевал под нос, – голос у него слабый и неопределенный, не то тенор, не то баритон, но слух хороший, и напевал он чисто. Обычно он заводил одну какую-нибудь мелодию на полдня, не меньше, пока полностью не исчерпывал для себя все ее красоты. Практикант Гоша, в последнее время работавший рядом (Вячеслава Ивановича, как теперь положено, провели официально как наставника),называл это его пение под нос «нытье без питье»– плохо, что ли, у Гоши было в школе с грамматикой? Вообще Гоша странноватый парень, флегматик, но себе на уме – ну да бог с ним… Так вот сегодня Вячеслав Иванович завел под нос «Степь татарскую» из прокофьевской музыки к знаменитому фильму «Иван Грозный», и она же «Величавая, в солнечных лучах, матерь русских городов» из «Войны и мира». Как и всякий нахватавшийся верхов дилетант, Вячеслав Иванович гордился вот такими не совсем ординарными знаниями: многим ли известно, что одна и та же тема у Прокофьева и в «Иване», и в «Войне и мире»? Так же как тема песни «Молодая гвардия» – у Бетховена в концерте для рояля! (Этим фактом Вячеслав Иванович однажды посадил в лужу студента консерватории!) И вдвойне подобными нахватанными верхами Вячеслав Иванович гордился потому, что впитал он музыкальные знания не в семье, когда ребенок культурных родителей с детства окружен книгами, музыкой, когда каждый день слышит умные разговоры, – нет, в детдоме ему не от кого было узнать, что Прокофьев по нескольку раз использовал удачные темы. Правда, как и у всякого самоучки, не получившего систематического образования, зияли в его музыкальных знаниях и досадные провалы. До недавнего времени он думал, что имеется слово «вокализм», – прельстил привычный суффикс; так и произносил вслух, громко и с удовольствием! И когда в филармонической программке прочитал «вокализ», подумал было, что опечатка, чуть не показал соседу. Хорошо, догадался промолчать, а после посмотрел в словаре и долго краснел, вспоминая, когда и при ком… Ну и ладно, пусть когда-то над ним посмеялись за спиной, музыка-то все равно при нем. Вот и эта прокофьевская мелодия – и торжественная, и одновременно немного грустная – очень точно выражала его настроение, и он заводил под нос снова и снова: «Величавая, в солнечных лучах, матерь русских городов, ты раскинулась перед нами, Москва…» Но то и дело приходилось отвлекаться.
– Иваныч, так что же, сестрицу нашел?..
– Зря ты, Славка, связался: не знаешь, что такое родичи! Живешь один и не понимаешь своего счастья. Я вот не знаю, куда своих сбыть. Хочешь, уделю?
Особенно взбудоражилась почему-то официантка Стеша; Вячеслав Иванович и раньше понимал, что ее насмешки над филармонией – всего лишь странный метод флирта, а тут подтвердилось. Она влетала на кухню,
щуря черные глаза (у нее и во внешности что-то цыганское, не только имя), выкрикивала:
– По-деревенски – два! Табака – раз! – И тише, для одного Вячеслава Ивановича: – Как же ты, Славочка, перед новыми родными? Спросят, как жил, почему не женат до сих пор. А ты им что?
– Был уже, был! Одного раза за глаза! – говорил ей в спину Вячеслав Иванович, но она не слушала.
И в следующий заход то же самое:
– Табака – два! Кисло-сладкое – раз!.. Там небось дети окажутся, твои племяннички. А тебе и похвастать некем.
Вячеслав Иванович вбирал пальцами кисло-сладкий вкус черносливовой подливы к говядине, напевал под нос и старался не обращать на Стешу внимания, быть выше ее наскоков (не обращать внимания– очень полезное свойство, для него Вячеслав Иванович и словокомплекс сконструировал, по своему обыкновению: необмания),но это не совсем получалось, вот и не удерживался, выкрикивал в спину:
– Собой надо хвастать, своими успехами! А детей народить – много ума не надо!
Между прочим, такую мысль высказывает и Чацкий у Грибоедова – да вряд ли Стеша слышала про Чацкого! А она никак не могла уняться:
– По-деревенски – раз! На ребрышках – два!.. Узнают, что холостой, сразу сядут на шею – сестрица с племянничками!
Вячеслав Иванович сказал про себя: необмания,– и еще громче запел: «Величавая, в солнечных лучах…»
Новость обсудили и в служебной раздевалке, куда Вячеслав Иванович, выкроив минуту, выскакивал время от времени: охладиться после кухонного жара, прочитать газету, посмотреть товары – тут шел вечный торг, несли джинсы, блузки, косметику; хорошие кроссовки удавалось достать, каких не бывает в магазинах… Борис Борисович, заведующий холодным цехом, проговорил веско– у него манера обычные фразы произносить с особенной вескостью, словно библейскую мудрость:
– Ну, Суворов, заведешь женский контингент среди родичей, начнешь скупать галантерею.
Вячеслав Иванович не любил этого деятеля. Во-первых, от него всегда ужасно несло потом – такое уж устройство организма. Во-вторых, он у себя проворачивал крупные дела. Вячеслав Иванович в его махинации не совался, держался в стороне (необмания!),но не одобрял.
Ну а что Вячеслав Иванович не интересуется косметикой и всякими дамскими гарнитурами, над этим в раздевалке давно подсмеивались. Вячеслав Иванович своим беженетамтаких подарков не делал принципиально: не любил таких, у которых весь интерес в тряпках, такие и на мужчин смотрят только как на доставалыциков. Обидный пример – лучший друг Альгис Жулпа. Казалось бы, должен был укрепить волю сверхмарафонами, но нет, позволил себя оседлать вздорной бабе, – обычное дело, когда в сорок лет женятся на двадцатилетней. (Впрочем, не в одной возрастной разнице дело: с бывшей своей женой Вячеслав Иванович был ровесником, а та тоже ведь променяла его на идеального доставальщика – капитана лесовоза; симпатичный парень этот капитан, Вячеслав Иванович относился к нему со снисходительной жалостью…)
Сегодня в раздевалку кроме женской ерунды принесли и хорошую вещь – немецкий миксер. У Вячеслава Ивановича миксер, разумеется, был, без миксера он бы дома как без рук, тем более что заварные кремы он использовал очень ограниченно, старался заменять взбитыми сливками, муссами, ну и для безе. Так что самому Вячеславу Ивановичу миксер не был нужен, но он сразу же подумал о Ракове, к которому собирался на следующий день: отличный бы подарок – миксер! Конечно, для первого посещения такая машина не подходит: вышло бы по-купечески; завтра он пойдет не с пустыми руками,конечно (как это получилось в словокомплексе? – ладно, не будем вспоминать!), захватит дежурный торт, но если они с Раковым познакомятся получше, то когда-нибудь понадобится и подарок – дни рождения-то у всех бывают! И Вячеслав Иванович взял миксер – запас кармана не дерет (закадер!).Принес миксер, между прочим, сам Сергей Ираклиевич, метр. Обычно метр не снисходил до сбыта вещей, но тут, слегка посмеиваясь – вечная его манера, – объяснил, что вот привез друг, а сам сбыть не умеет, бедняга. Так же посмеиваясь, метр поправлял фрак (ходила легенда, что за умение носить фрак его в свое время похвалил знаменитый артист Станицын), медленно поворачиваясь перед огромным, во всю стену, зеркалом, сохранившимся с тех времен, когда нынешняя «Северная Пальмира» носила странное декадентское название «Квисисана», – правда, зеркало тогда принадлежало отдельному кабинету, а в служебку его перенесли по настоянию того же Сергея Ираклиевича, требовавшего, чтобы официанты – халдеи,как он обычно выражался, – в своих вишневых смокингах были неизменно элегантны; ну и отдельных кабинетов в «Пальмире» не было – «если не считать директорского», как многократно шутил метр…
– У меня с собой не хватает, Серж, – с досадой сказал Вячеслав Иванович в затылок прихорашивающемуся метру: он не любил, когда с собой не оказывается нужной наличности, – глупое какое-то состояние.
– О чем разговор. Принесешь.
– Ты бы записал. Мало ли – забуду или цену перепутаю.
– Пусть должники за собой помнят, – небрежно махнул рукой Сергей Ираклиевич и пошел в зал, легко и даже красиво неся свой живот, – редкое в общем-то умение.
Смешно, но Вячеслав Иванович чуть-чуть гордился, что говорит метру «Серж» и «ты», – не многих Сергей Ираклиевич удостаивал права на такую фамильярность.
На следующий день с утра Вячеслав Иванович занялся тортом для Ракова – задумал торт-картошку, тем более что накануне завезли хороший арахис, а он в картошку особенно идет. Пока сформировал, уложил, пока пропитка – подошло к пяти часам. Но он так и рассчитывал: с утра неудобно заявляться, человек, наверное, работает. Жил Раков в Ковенском переулке, как Вячеслав Иванович за пятнадцать минут узнал в справочном, – уехал-таки с Красной Конницы и тем словно бы оборвал какие-то блокадные связи. Цела ли у него тетрадка?!
Волновался Вячеслав Иванович, пожалуй, сильнее, чем когда шел к Тусе Эмирзян. И потому, что этот неведомый пока Раков – художник (на Вячеслава Ивановича действовало обаяние слов «художник», «артист», хоть он и повторял часто в запальчивости, что поварское искусство ничуть не ниже признанных искусств, для которых назначены специальные музы!); и потому, что надеялся найти у Ракова тетрадку с записями матери – кусок утраченной жизни и ее, и своей собственной.
Старый лифт, похожий на тот, что в родном доме на Красной Коннице, с такими же чиненными проволокой сетками, поднял Вячеслава Ивановича на последний этаж. На двери квартиры художника красовалась стеклянная табличка: «Образцовая квартира по внесению квартирной платы».(Вячеслав Иванович по привычке сразу начал комбинировать: «обквакваты»… «обвнекваты»… – тьфу!) Неожиданная эта вывеска – и немного смешная – как-то сразу успокоила Вячеслава Ивановича: значит, Раков – аккуратный человек, снисходит до житейских мелочей, а не полубог, парящий в эмпиреях (последнее слово нравилось Вячеславу Ивановичу, а после конфуза с вокализмомон нарочно проверил по словарю, правильно ли говорит).
Открыла ему женщина средних лет. Вячеслав Иванович сразу восхитился ее халатом: зеленый, шелковый, расшитый какими-то птицами, – тотчас видно, что старинной ручной вышивки, такому в комиссионке цены нет!
Женщина, вероятно, неправильно истолковала его взгляд и спросила резко:
– Вам что надо?
Не «вам кого»,а «вам что»– не за водопроводчика ли приняла или газовщика? Вячеслав Иванович одевался хорошо, да и торт в руках виден сразу, и потому обиделся, сказал коротко:
– Ивана Ивановича.
– Нет Ивана Ивановича. Он здесь редко бывает: почти все время на даче.
– А где его дача? Как найти?
– Зачем он вам? Вы не из газеты?
Это уже лучше! И Вячеслав Иванович объяснил примиренно:
– Понимаете, я узнал, что Иван Иванович собирал блокадные бумаги, а после моей матери осталась…
– А-а! – Женщина сразу подобрела. – Вы блокадник? Что же вы сразу?.. Конечно!.. Иван Иванович будет рад! Сейчас я вам все объясню. Или лучше нарисую. Заходите, что же вы…
Ехать в Комарово, пожалуй, было поздно: раньше восьми на дачу к Ракову не добраться, значит вернуться удастся, дай бог, в двенадцать, а Вячеслав Иванович старался ложиться рано. Да и плутать в темноте, хотя бы и с подробным планом… Ну что ж, столько лет ждал вестей о родителях, подождет еще два дня. Тем более что главное он уже знал: были они хорошими, работящими людьми. Простыми, каких сотни тысяч…
В детдоме все мечтали, что когда-нибудь найдут их родители. И бывали случаи, вызывали счастливца к директору, а там сидел капитан в орденах: «Сынок! Вот ты какой! А я твой папа…» Бывали случаи, но редко… Все мечтали, и все выдумывали себе отцов-генералов, отцов-разведчиков – кто про себя, а некоторые рассказывали вслух. Про себя можно было выдумывать себе кого угодно, хоть маршала, но чтобы о воображаемом отце вслух, нужно было утвердить в мнении ребят и отца, и себя. Существовала как бы иерархия отцов, прямо зависящая от силы и авторитета сыновей. Самого роскошного отца придумал себе Царь Зулус: советского разведчика, много лет живущего в Германии, пробравшегося в самую ставку Гитлера! (Когда Вячеслав Иванович смотрел «Семнадцать мгновений весны», он все время вспоминал Царя Зулуса.) И стоило другому мальчишке тоже объявить, что его отец – советский разведчик в Германии, Царь Зулус кулаками доказывал конкуренту, что тот заблуждается. А однажды к Витьке Колесу, утвердившему в общем мнении отца-танкиста, Героя Советского Союза, явился невзрачный человек в штатском, без орденов, и назвался отцом. Витька три дня отказывался к нему выйти…
Славик Суворов тоже мечтал. Чаще всего отец мечтался ему артистом, отчего и дома у них все время идет веселая театральная жизнь (после возвращения в Ленинград их раз, а то и два в год водили в ТЮЗ); подробности ему представлялись смутно, но достаточно было общего ощущения праздничности – по контрасту с суровым, однообразным детдомовским существованием… Давно уже он не мечтал ни о чем таком, но все-таки место в душе, которое положено занимать родителям, пустовало. Может быть, потому он любил бывать у Альгиса, где во главе стола садился крепкий усатый старик, немного похожий на Буденного. Отец Альгиса вовсе не был артистом, но умел удивительно живо рассказывать житейские истории, ибо проработал лет тридцать таксистом, – и Вячеславу Ивановичу часто казалось, что эстрадные конферансье рассказывают куда хуже, по крайней мере на концертах он никогда так не хохотал… Конечно, и тогда, в детдоме, Слава Суворов никогда до конца не верил в родителей-артистов, а все-таки только в последние дни, когда он узнал доподлинно, кем были его отец и мать, мечта рассыпалась окончательно. И не то чтобы было грустно, но наступило отрезвление. Ну а самый последний удар по мечте должны были нанести записи матери, хранящиеся у Ракова, – так что ничего, если он прочитает тетрадку на два дня позже…
Итак, вечер освободился, а Вячеслав Иванович уже настроился, что уйдет на весь вечер из дома, избегнет звонков Ларисы, и потому решил зайти к Альгису.
Тот жил на Карповке, в доме с фасадом, похожим на полный ветра парус. Когда-то Вячеслав Иванович услышал, что дом этот строил знаменитый Корбюзье, и успел многим сообщить этот интересный факт, а потом оказалось, что вовсе не Корбюзье, – бывает. (Да, кстати, многие, кому сообщал, вообще и не слышали такого имени, им полезно узнать и то, что был такой Корбюзье!) Но дом и сам по себе хорош, без Корбюзье, и любопытен не только тем, что дом-парус, но и тем, например, что в кухнях холодильные шкафы, давно, правда, не действующие: в тридцатых годах, когда в магазинах еще не продавали холодильников, жители этого дома получали холод централизованно, по трубам… Ну, отец Альгиса сюда вселился после войны, застал одни предания – и о холодильных шкафах, и о многих жителях этого дома.
Отец Альгиса и открыл дверь:
– А-а, король отбивных! Заходи.
Вячеслав Иванович всегда с удовольствием слушал бас отставного таксиста. Тот хвастал, что усмирял хулиганствующих пассажиров одной только силой голоса.
– Здравствуй, Костис.
На самом деле отца Альгиса зовут Кестутисом, но он давно стал зваться Костей, а чаще Костисом – чтобы на литовский лад. По имени его звал сын. Скоро так же стал звать и Вячеслав Иванович. Великая вещь – обращение: если бы Вячеслав Иванович звал старого таксиста на «вы» и по имени-отчеству, половина разговоров между ними стала бы невозможна, а так все время было чувство, что встретился со сверстником.
– Здравствуй, Костис. Еще Шаляпиным петь не пригласили? – Вячеслав Иванович тоже постарался взять низкие ноты.
Он не любил высокие мужские голоса, а у самого, как в насмешку, когда-то был жидковатый баритон, подозрительно смахивающий на тенор; но он заметил, что, если чуть чуть напрягать гортань и поднимать основание языка голос густеет. Стал тренироваться, следить за собой– и выработал-таки твердый мужской баритон! (Кстати, еще одно доказательство – плюс к бегу и фигуре, – что при достаточном упорстве можно добиться от себя почти чего угодно.) Природная теноровость теперь слышалась, только когда напевал под нос, – но это для себя, не для слушателей.
– Нет, я же на октаву ниже… А мой трудится над клиентом. Лишний жир выдавливает.
Альгис большинство клиентов принимал на дому. Сам ходил только к лежачим, чаще всего – к парализованным после инсульта. Но, хотя получал за выездной сеанс полтора червонца, брался за инсультников редко, только по большому знакомству: не любил этот контингент.
Вячеслав Иванович разделся, замялся было посреди прихожей с тортом в руке, но тут же сунул коробку в руки старику:
– Это не про вас, Костис. Транзит. Положи пока в холодильник, ладно?
– А я уж слюну распустил. Ладно, отковыряю угол пальцем, пока не видишь.
Вячеслав Иванович вошел в большую комнату, сел в свое обычное кресло наискосок от телевизора. Удобная позиция: можно и смотреть и не смотреть. Над телевизором висела большая таблица, изображающая человека спереди и сзади, а на силуэтах рассыпаны точки для пунктмассажа, – иногда клиентам приходилось здесь ждать, и тогда созерцание таблицы укрепляло их в мысли, что они попали к специалисту, а не к грубому мяснику,как третировал Альгис чисто силовой массаж, процветающий в банях и тому подобных заведениях. Так же настраивали клиентов и толстые тома «Анатомии», «Физиологии», «Топографической анатомии» и даже «Психологии». Впрочем, Альгис свои книги и действительно читал, а «Физиологию» у него в свое время брал Вячеслав Иванович.
Вошел следом и старик – уже без коробки в руках. Вячеслав Иванович спросил машинально:
– Как у вас тут дела, Костис? В порядке?
– Нормально. Хорошее слово: «нормально». Не слишком хорошо, но и не плохо – нормально. А у тебя?
– Да вот у меня, может, и хорошо, но ненормально. Альгис выйдет, расскажу, чтобы, не выступать на бис.
– Смотри-ка! Чистый детектив, заинтриговал – и сразу: «Конец первой серии». Только не говори, что женишься, иначе в тебе разочаруюсь.
– Почему?
– Потому что каждый день смотрю на Альгиса.
– А-а! Что, одолевает Клаша? – В голосе Вячеслава Ивановича невольно послышалось некоторое злорадство. Он ведь по-дружески предостерегал Альгиса, но тот ничего не соображал, пер в загс, как бык в ярмо. – Эта Клаша съест вас с кашей! Кстати, чего ее не видно?
– Пошла пройтись. Это значит – по магазинам, на ее языке. Набьет ридикюль денежками Альгиса – и идет пройтись! Все равно как в человеке рак заведется: сколько ни питайся – без толку, все съест рак.
– Ну уж! Пиявка она, а не рак.
– Моя диагностика – рак. Нам ведь тоже понимать надо было. Везешь пассажира и прикидываешь. Особенно насчет психики. Возил я психов – не надо цирка! Только и тебя норовят в клоуны.
– Ладно, давай без медицины. Но тебя, Костис, успокою: пиявок я себе ставить не желаю – не женюсь.
– Слава богу! А она меня знаешь почему ненавидит? Потому что я Альгису доверенность не даю на машину. Она, когда выходила, думала, будет фон-барыней на «Волге» раскатывать, а вышло – фиг. Не понимает, что не могу я без баранки, потому что всю жизнь! Да сколько я для этой моей тачки чаевых перебрал, скольких свиней катал, – взять да уступить?! Я не этот, не король Лир. Хотите – покупайте. При заработках Альгиса. Если бы она не сосала. А знаешь, что я тебе скажу: кто за рулем не сидел, тот не жил полной жизнью. Все равно что с женщиной не спал.
– Ну уж ты!
– Точно! Настоящий мужчина должен владеть пространством.
Его ладони – широкие, уверенные – сделали чувственное движение: будто крутанули невидимую баранку.
Появился Альгис. В одной тенниске, взмокший после работы.
– О, Славка, салют! Уф, выжал из него килограмм сала. Лежит сейчас, отдыхает.
– Кто за гусь?
– Э-э, профессиональная тайна. Но тебе, как другу: бывший балерун. Завязал со своими танцами, его и разнесло. Жрет, не двигается. Я ему: бегайте и меньше ешьте. А он: надоело, с детства только и режимлю, теперь хочу наконец в свое удовольствие. А удовольствие – жрать и валяться, понял? Ладно, посиди, сполоснусь немного.
Альгис двигался резко и весь был угловатый, без закруглений: острые плечи, острый подбородок, острые скулы. И говорил так же – отрывисто, телеграфно.
– Видал, работенка? – кивнул вслед сыну Костис. – Не может халтурить. Я ему: да не выкладывайся так! Пришлепнул, помял слегка – следующий! При нынешнем спросе. Не может.
В прихожей послышались голоса, хлопнула дверь. Вернулся Альгис, на этот раз в свитере.
– Проводил и выпроводил. Жирные надоели! Хочу тощего и здорового, вроде тебя. Я бы скидку, ей-богу. Мечтаю о благородных мускулах! Думают, им не надо. Им больше и надо!
– Заметано. Если соберусь, скидка с тебя. И шел бы в спорт.
– Ага! Там работать за ставку. Массажист команды – там двадцать лбов, представляешь? После них ничего не сможешь… Что нового?
– Он тут уже загадал загадки, – сказал Костис. – События у человека.
– Научился тресковую икру под паюсную гримировать?
Вячеслав Иванович рассмеялся:
– Каждый гадает в меру своей испорченности. Но тут такое дело, что не догадаться: узнал я про своих родителей.
И Вячеслав Иванович рассказал.
Альгис слушал с непонятной неприязнью. Будто стал еще угловатей. И сказал, когда Вячеслав Иванович выложил свою историю до конца:
– Вымерли, говоришь? А что не все вымирали, это ты знаешь? Что некоторые очень даже жили?
Вячеславу Ивановичу не хотелось об этом думать. Почему-то так получалось, что Альгис своей фразой бросал тень и на его родителей тоже. Логики никакой: повторить снова слова Альгиса, и легко доказать, что тот четко отделил родителей Вячеслава Ивановича от тех, кто «очень даже жили». А все равно получалось. Поэтому Вячеслав Иванович ответил неохотно:
– Ну были, слыхал. Но немного.
– Вот именно, были! Много – немного, кто их сосчитал? Были и есть до сих пор. Процветают. К одному ходил лично, жиры растрясал. Он и не скрывает. Хвастает: многих спас в блокаду. Он сидел в транспортной службе при аэродроме, понял? За что спасал, не надо спрашивать: не квартира – комиссионка. Особенно фарфор. Знаток!
Вячеслав Иванович понимал, что говорит невпопад, а все равно не удержался:
– После моих ничего не осталось. Да и не было.
Тут уж не выдержал и Костис:
– Славик, милый, кто же говорит про твоих? Те могли копить, которые близко ко всякому снабжению. Конечно, не твои! А мне сосед сверху тут рассказывал про одного деятеля. Фамилию умолчим из сочувствия к детям: они-то не виноваты. Не всякое яблоко…
– А про яблоко знаете такой интересный факт? – Вячеслав Иванович хоть и был не в настроении от этого разговора, но, как всегда, не смог удержаться, блеснул эрудицией: – Отец Пестеля был генерал-губернатор Сибири и жуткий взяточник. Вся Сибирь стонала, так обирал. А сын – ну, сами знаете. Вот куда закатился от яблони!
– Да, потому и замнем фамилию. И про отца Пестеля лучше бы забыть ради сына…
– Вот уж нет! – Альгис резко двинул вперед своими угловатыми плечами, словно протаранить хотел. – Вот уж… Правда всегда полезная, и ни для кого ее нельзя заминать. Больно щедрые – правдой разбрасываться!
– Да ладно тебе, – благодушно оборвал сына Костис. – Все равно вы, молодые, и не слыхали о таком. Я не о Пестеле, а об этом деятеле. Вы не слыхали, а в свое время – знаменитая личность. Библиотеку собрал между делом, но сам, понятно, не спец, и собирал больше для бахвальства, ну и позвал одного старого книжника ее приводить в божеский вид. Систематизировать. Сразу после войны. Тот пришел, полез к полкам, а там за книгами – консервы! Запасы, как у хомяка! Главное, сам о них забыл – библиоман, чтоб его! А тот книжник сам все пережил, не выдержал, написал куда следует. Потом скоро расстреляли этого деятеля. За что стреляли, может, и клевета на него, ну а за все, по совести, получается правильно: речи говорил, призывал, а дома – обыкновенный хомяк. Самое подлее дело… Вот так, милый Слава. А твои родители – светлые люди, разве ж кто про них говорит?
