Текст книги "Со шпагой и факелом. Дворцовые перевороты в России 1725-1825"

Автор книги: Михаил Бойцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 42 страниц)

Тотчас по приезде ее величества гг. Григорий Орлов и генерал-майор Измайлов были отправлены в Ораниенбаум за императором. В 1 часу они привезли его в Петергоф в карете и высадили в правом дворцовом флигеле. Здесь он изъявил согласие на все, что от него потребовали. Под вечер его отправили в Ропшу, загородный дворец между Петергофом и Гостилицами, а ее величество императрица выехала из Петергофа в 9 часов вечера, провела ночь на половине дороги, на даче князя Куракина, и в следующий день около полудня имела торжественный въезд в Петербург.

4 часа пополудни. Приезд в Ораниенбаум генерал-лейтенанта Суворова и Адама Васильевича Олсуфьева с отрядом гусар и конной гвардии. Голштинский генералитет, со всеми обер– и унтер-офицерами и прочими войсками, отдают им свои шпаги и тесаки, после чего их объявляют пленными и заключают в крепости. Генерал-лейтенант Суворов приказывает составить опись всем находящимся во дворце денежным суммам и драгоценным вещам и отложить первые в сторону. Офицеры проводят ночь частью на валах, частью же в комендантском доме.

30 числа в 3 часа пополудни. Василий Иванович Суворов делает общую перекличку всем офицерам и нижним чинам. Из них русские, малороссияне, лифляндцы и прочие здешние ранжируются на одну сторону и приводятся к присяге в дворцовой церкви, а голштинцев и других иноземцев ведут к каналу, сажают там на суда и перевозят в Кронштадт.

Вечером в 7 часов всем остальным офицерам объявляют именем генерала, что правительство полагается теперь на их присягу и разрешает им разойтись по квартирам, с тем чтобы они на следующий день готовы были ехать в Петербург.

1-го июля в 3 часа пополудни. Все оставшиеся в Ораниенбауме войска препровождаются под прикрытием гусар в Петергоф, где остаются на ночь.

Кто из офицеров желает выйти со двора, должен иметь при себе гусара.

2-го июля в 11 часов перед полуднем. Их выводят из Петергофа, и в 5 часов они приходят в Красный Кабачок, где дается привал.

В 8 часов выступление оттуда. В 10 часов вечера они приходят в Московскую Ямскую, где и располагаются по квартирам.

Гусарский полковник Милорадович составляет именной список обер– и унтер-офицерам и перечневый рядовым и назначает к квартирам офицеров по их желанию охранный караул из гусар.

1-го отбирается у офицеров письменное показание, откуда кто родом, сколько времени в службе, служил ли где прежде, чем был и кто его родители.

5-го кончина императора Петра III-го.

5-го граф Брюс является в Ямскую, на квартиру полковника, и, вызвав всех офицеров по списку, обнадеживает их монаршею милостью и объявляет именем ее императорского величества, что в случае желания служить, каждый из них будет определен тем же чином. Отзывы о том, желает ли кто служить или нет, отбираются порознь у каждого на письме.

8-го вечером в 8 часов. Асессор Елагин приезжает со шпагами и возвращает их всем офицерам, обнадеживая последних монаршею милостью и приказывая им явиться на следующее утро в Военную коллегию для получения там дальнейшего назначения.

9-го офицеры явились в Военную коллегию, где им обещали вскоре решить их дело. Лифляндцев и малороссиян снабдили паспортами для отправления в полсутки на родину, а здешним также дали паспорта для проживания по их выбору в Петербурге, Москве или другом месте.

Вышеупомянутые лица, ездившие с императором на галере и на яхте в Кронштадт, были, собственно, те, которым его величество назначил явиться в Петергоф накануне и ко дню своего тезоименитства, и, сверх того, камергеры и камер-юнкеры, бывшие налицо в Петергофе из числа назначенных дежурить там при государыне императрице. Последние отмечены в нижеследующем списке звездочками.

На галере находились:

Его величество император, г-жа Помпадур, т. е. графиня Елизавета Романовна Воронцова, супруга канцлера графиня Анна Карловна Воронцова и ее дочь графиня Строганова; супруга гетмана графиня Разумовская; супруга фельдмаршала княгиня Трубецкая; принцесса дочь принца Голштейн-Бекского с гофмейстериной ее, вдовою шталмейстера, княгиней Голицыной и фрейлиной Мирабель; невеста принца Голштейн-Бекского принцесса Карл и ее компаньонка Дервиц; супруга обер-егермейстера Марья Павловна Нарышкина; супруга шталмейстера Марья Осиповна Нарышкина; супруга камергера княгиня Гагарина с дочерью; графиня Брюс; супруга фельдмаршала графа Александра Шувалова; принц Голштейн-Бекский; фельдмаршал граф Миних; обер-гофмаршал Александр Александрович Нарышкин; шталмейстер Лев Александрович Нарышкин; генерал-лейтенант Мельгунов; сенатор граф Роман Илларионович Воронцов; генерал-адъютант князь Иван Федорович Голицын; генерал-адъютант Гудович; генерал-майор Измайлов; голштинский обер-егермейстер Бредаль; статский советник, тайный секретарь Волков; вице-канцлер Голицын; начальник канцелярии от строений Иван Иванович Бецкий.

На яхте:

Фельдмаршал граф Алексей Григорьевич Разумовский; обер-егермейстер Семен Кирилович Нарышкин; гофмаршал Михаил Михайлович Измайлов; камергеры: князь Гагарин, граф Ягужинский [139], граф Головин, Алексей Иванович Нарышкин*, князь Михаил Михайлович Голицын*, князь Соловой; камер-юнкеры: Матюшкин*, князь Николай Михайлович Голицын*; тайный кабинетский советник Олсуфьев; статский советник Штелин; голштинский тайный советник фон Румор, королевско-прусский министр барон Гольц и его секретарь посольства Дистель; депутат эстляндского дворянства граф Штейнбок; гофмедик Унгебауер [140].

Внизу, в трюме яхты находились под наблюдением гофмаршала Измайлова кухня и погреб со всей придворной прислугой, как то камер-пажами и пажами, гоф– и камер– фурьерами, мундкохами, мундшенками и пр.

N.B. Принц Георгий Голштейн-Готторпский с супругой и двумя сыновьями, английские министр Кейт и генеральный консул Свалло, камергер Иван Иванович Шувалов, путевой маршал фон Дюкер и лейб-медик Моунстей, находившиеся до тех пор также в Ораниенбауме, были отпущены в разные дни по своим делам в город, откуда должны были приехать в Петергоф в Петров день. Точно так же и гетман [Разумовский] за два дня до того, после пира в Гостилицах, уехал в Петербург.

Из записок И. Позье{114}

Проспав три или четыре часа, я встал, забрал все, что нужно было везти, – у меня были почти все вещи всех придворных дам, которые дали мне их чистить и переделать к праздникам. Я мог выехать только в 9 часов с вещами; при мне их было более чем на двести тысяч рублей с теми, что я взял для государя. Проехав половину дороги, я встретил одного гвардейского офицера верхом, который скакал в город во весь опор. Я опустил стекло в карете, чтобы посмотреть: это был один из моих знакомых. Он подъехал к моей карете, которую я остановил. Всадник сказал мне тихо, так чтобы слуга мой не услыхал: «Возвращайтесь прежде всего в город. Вы рискуете. Сейчас похитили в Петергофе императрицу через окно. Разве вы не встретили частной кареты, в которой везут ее в город? Все голштинцы по всем дорогам ищут ее. Говорю вам это как друг: воротитесь как можно скорее в город».

Всадник пришпорил лошадь и ускакал.

Я велел ямщику как можно скорее воротиться в город под предлогом, будто я там что-то забыл, что мне необходимо везти с собой. Я во весь опор поскакал в город и, приехав, встретил на улицах конногвардейцев, которые метались по улицам врассыпную с обнаженными саблями в руках с радостными возгласами: «Да здравствует императрица Екатерина!!»

Мне едва удалось попасть в свой дом, который был окружен солдатами. Я воскликнул: «Господи Боже мой, что все это значит? Неужели император умер?» Я поспешил выйти из кареты, захватив шкатулки с вещами, и нашел жену в страшном испуге. Я сказал ей: «Это ничего. Пусть оставят меня одного в моей комнате».

Я прежде всего поднял половицу, где было пустое место, и там зарыл мои шкатулки и все, что нашел у себя ценного. Сделав это, я захотел посмотреть, что творится, и приготовился выйти со двора.

Я увидел двух молодых англичан, которых преследовали солдаты с обнаженными саблями. Они не говорили по-русски. Я сказал этим солдатам по-русски: «Что вы делаете? Зачем преследуете этих господ, которые ничего вам не сделали? Я знаком с вашим офицером, который, уж верно, не приказал вам этого делать».

Они мне отвечали: «Да они нас ругают на своем языке». – «Вы ошибаетесь, это вовсе не такие люди, которые бы могли так поступать».

Я им дал пол-экю – единственное средство усмирить их.

Они меня поблагодарили и сказали: «Если вам угодно, мы станем стеречь ваш дом, потому что наш пост совсем близко отсюда».

Я сказал, что это будет мне приятно и что их офицер, один из моих друзей, скажет им за это спасибо.

Я, конечно, высылал им водки. Обоих англичан я взял к себе в дом и сказал им, чтобы они несколько подождали, пока немного усмирятся умы, потому что все иностранцы подвергаются большой опасности на улицах. Я сам слышал, как солдаты говорили между собою, что всех иноземцев надо перерезать.

Нетерпеливо желая узнать, что происходило, я велел жене не выходить из дома и оставаться с детьми, а сам отправился отыскивать кого-нибудь, кто бы мне сказал что-нибудь положительное об этом событии; так как я жил подле императорского дворца, а голландская церковь составляла угол с улицею близ Синего моста, ведущею ко дворцу, то я прошел из моего двора садом, чтобы не столкнуться с солдатами, которыми улица была запружена. Я нашел нескольких знакомых, от которых узнал, в чем дело. Я увидел гвардейского офицера Преображенского полка, которого я знал и накануне видел в Ораниенбауме, – он занимал с командою пост против наших окон. Я зазвал его к себе на шкалик водки. (…)

Немедленно распустили в городе слух, что император упал с лошади и ушибся до смерти.

Я спросил офицера, что он обо всем этом думает и что нет ли опасности, чтобы произошла какая-нибудь резня. Офицер мне отвечал, что бояться нечего, что он постарается сдерживать солдат, пока не пройдет первое движение.

В ту минуту как он ушел от меня и воротился на свой пост, явился кирасирский полк, которого император был полковником, состоявший из трех тысяч самых лучших солдат, какие только имелись в войске, и которому император послал приказание отправиться к нему в Ораниенбаум; но императрица послала одного из своих придворных вельмож воротить полк и приказала ему остаться в городе.

Офицер, командовавший полком, по всей вероятности, не знал, в чем дело, и я сам видел, как он чуть не подрался с караулом из конногвардейцев, которые стерегли мост у дворца, на котором с каждой стороны были поставлены пушки. Часовые, из которых каждый уже запустил за галстух, начали кричать кирасирскому офицеру, когда он хотел перейти мост с полком, что его не пустят, пока он не крикнет: «Да здравствует императрица Екатерина!» Офицер спросил: «Как это? Разве император умер?»

Один из часовых еще больше раскричался и послал товарища дать знать караулу из трехсот гвардейцев, находившихся невдалеке, и они как бешеные бросились с ружьями и штыками наперевес, чтобы воспрепятствовать полку перейти мост. Несколько гвардейских офицеров подошли, чтобы остановить этих сумасбродов, и что-то сказали на ухо кирасирскому офицеру, который тотчас же усмирился, и его спокойно пропустили через мост; близ дворца этого офицера заместили другим, а между тем полк выстроился и без труда был приведен к присяге императрице. Если бы этот полк остался верен императору, то он мог бы перебить всех солдат, сколько их ни было в городе; но Богу угодно было, чтобы случилось иначе, в противном случае всем бедным иностранцам пришлось бы плохо.

Я отправился к себе успокаивать жену и там нашел моих двух англичан, которых я отправил домой в моей карете, указав кучеру, по какой дороге ехать, чтобы избегнуть столкновения с солдатами; впрочем, так как карета была закрытая, то нельзя было заметить, что это иностранцы.

Несколько минут спустя я видел, как мимо проехал в плохой карете дядя императора, принц Голштинский, который укрылся было у генерал-полицеймейстера Корфа, где его арестовал один гвардейский офицер с двадцатью гренадерами, которые исколотили его ружейными прикладами и повезли его к дому Бестужева, где он жил. Жена его, к несчастью, была в этот день в городе; солдаты тоже весьма дурно обошлись с ней, растащив все, что они нашли в доме; они хотели сорвать с рук ее кольца, если бы командовавший ими офицер вовремя не вошел в комнату, они отрезали бы у нее палец; всех слуг заперли в подвалы и погреба и приставили к ним гренадеров; так они оставались целых три дня и едва могли добиться чего-нибудь поесть.

Видя, что все бросается во дворец целовать руку императрицы, я хотел, как-нибудь добраться до нее, как вдруг ко мне во двор въехала карета с гвардейским офицером и тремя гренадерами на запятках. Жена моя сначала подумала, что меня хотят арестовать, но офицер вошел ко мне в комнату и объявил, что имеет что-то сказать мне от имени императрицы. Я его ввел в свой кабинет. Он сказал мне, что императрица велела спросить меня: отдал ли я уже камергерский ключ, осыпанный брильянтами, который император хотел дать обер-камергеру графу Шереметеву? Я ответил, что и это самое утро поехал было в Ораниенбаум с тем, чтобы отдать ключ императору согласно приказанию, данному им мне накануне, но что, узнав по дороге происшедший счастливый переворот, я воротился назад и что ключ теперь у меня. Тогда офицер сказал мне, что императрица велела спросить, можно ли приделать ее вензель вместо вензеля императора, и в тот же день, если можно, так как это будет ей очень приятно, потому что она сама хочет отдать ключ графу Шереметеву. Я просил офицера передать ее величеству, что сию же минуту займусь ее поручением, но что прошу ее прислать мне офицера для безопасности моего дома, так как у меня много казенных вещей, а также вещей, принадлежавших дамам, которые в Ораниенбауме, и я боюсь нападения со стороны солдат, окружавших мой дом. Офицер отвечал мне: «Очень хорошо, я попрошу, чтобы дали мне самому это поручение». Затем он уехал, но немного времени спустя воротился.

Я тотчас же велел моим рабочим приступить к делу, и в три часа пополудни работа была готова.

Я сам сел в карету офицера, желая воспользоваться случаем добраться до императрицы, лично вручить ей ключ и поцеловать у нее руку.

Мы вошли в залу, которая была до такой степени наполнена народом, что пришлось подождать добрых полчаса, прежде чем удалось пробраться до императрицы, несмотря на то что офицер, за которым я следовал, употреблял все усилия, чтобы раздвинуть толпу.

Наконец я очутился за стулом императрицы, тем не менее, однако, мне удалось вручить ей ключ и поцеловать у нее руку не ранее как час спустя. Стечение вельмож и дам, приезжавших поздравить ее, было громадное, и я не понимаю, как Екатерина могла перенести такое утомление в течение целого дня, не принимая нисколько пищи. (…)

Я еще стоял за стулом императрицы, когда явился великий канцлер Воронцов. Как только он подошел к ней, она спросила его, затем ли он пришел, чтобы присягнуть ей.

Воронцов ответил, что в настоящую минуту не может, потому что его прислал император из Ораниенбаума узнать, что происходит.

«В таком случае вы не прогневайтесь, если я вас посажу под домашний арест. Я с этою целью сейчас же назначу двух гвардейских офицеров, которые отправятся с вами; впрочем, можете быть спокойны за себя».

Воронцов поклонился и отправился с двумя офицерами, которые сели с ним в карету.

В эту минуту я с трудом мог удержаться от слез, но не время и не место было давать им волю.

Наконец я уловил свободную минуту и передал императрице ключ в бархатном футляре. Она нашла его великолепным. Это была вещь ценою в десять тысяч рублей.

Екатерина передала ключ обер-камергеру Шереметеву, который находился тут же и который, став на колени, поцеловал у нее руку.

Императрица повернула голову в мою сторону и сказала: «Я очень обязана вам, Позье, за вашу исправность».

Я воспользовался случаем и сказал ей, что у меня в доме много казенных вещей и не угодно ли ей, чтобы я их передал кому-нибудь.

Она мне сказала, что не нужно, что я могу воротиться домой и остаться там совершенно спокойно, ничего не боясь. Затем государыня приказала офицеру, привезшему меня, проводить меня обратно и возвратиться к ней часов в семь вечера, так как она намерена верхом, в мужской одежде, с княгиней Дашковой отправиться во главе трех гвардейских пеших и конных полков арестовать Петра III в Ораниенбауме.

Все войска, которые остались в городе, стали шпалерами вдоль улицы и так простояли всю ночь.

Я не мог сомкнуть глаз и просидел у окна, следя за всем, что происходило.

Я видел, как солдаты выбивали двери в подвальные кабаки, где продавалась водка, и выносили огромные штофы своим товарищам, что меня страшно испугало.

Я позвал из окна одного знакомого офицера и просил его зайти на минуту ко мне, что тот и исполнил. Я ему заявил мои опасения. Офицер объявил мне, что мне нечего бояться, что невозможно запретить солдатам, не пившим и не евшим уже двое суток, погулять, но что он надеется, что императрица, арестовав Петра III, тотчас же возвратится в город, а тогда все кончится.

Я, однако, не успокоился, пока не узнал, какой оборот примет дело.

Не стану рассказывать разных мелочей, случившихся до возвращения императрицы после арестования императора, так как это не входит в мой план того, что я задумал изложить, да и, кроме того, обо многом я рад умолчать.

Я сильно боялся за принца и принцессу Голштинских. Я собирался, как только рассветет, проехаться кругом дома, где их содержали.

Я велел заложить карету и сказал жене, чтобы она была спокойна, что я еду только прокатиться и скоро возвращусь домой. Я велел кучеру везти меня, куда я собрался, и, доехав почти до ворот дома Бестужевых, увидел князя Голицына, офицера, командовавшего отрядом, караулившим дом, и с которым я был коротко знаком. Я вышел из кареты, подошел к нему и поздоровался с ним.

Князь Голицын сказал: «Вы тут что делаете?» Я отвечал ему: «Хочу навестить больного приятеля. А вы, князь, вероятно, здесь дежурите?» – «Да, к моему великому сожалению, мои солдаты наделали всякие бесчинства против принца и принцессы Голштинских, а остановить их мне было невозможно, так они были злы на них. Жду не дождусь, когда воротится императрица и когда меня сменят, потому что мне тяжело видеть, в каком они положении».

Я ему сказал, что у меня есть вещи, принадлежащие принцессе, о которых она, может быть, тревожится, и не может ли он позволить мне видеться с нею? «Можете, – отвечал он, – вы не подозрительная личность».

Князь Голицын велел одному сержанту проводить меня до дверей комнаты принцессы и сказал ей, что я желаю иметь честь поговорить с ней.

Принцесса велела мне войти. Я застал ее на диване.

Как только она увидела меня, то воскликнула: «Ах, Позье, какой добрый ангел прислал вас сюда и как могли вы до меня добраться?»

Я сказал ей, что, беспокоясь о них и видя, что творится, я решился попытаться узнать что-нибудь о них и, проезжая мимо их дворца, увидел князя Голицына, которого я имею честь знать за честного человека и который сейчас же заявил свое сожаление о бесчинствах солдат против их высочеств. «Затем, – продолжал я, – я просил доложить вашему высочеству, что все ваши вещи у меня и чтобы вы не тревожились; князь Голицын весьма любезно позволил мне явиться к вам и велел сержанту проводить меня в ваши покои».

Она мне рассказала, как ужасно с ними обошлись солдаты, заграбившие все, что попало им под руку, и что им оставили всего двух слуг с правом свободно ходить по целому дому, а именно: принцу – камердинера, а ей – женщину, которую вижу, перед собой, и что они насилу могут добиться чего-нибудь поесть.

«Не можете ли вы, – спросила она, – сказать нам, что сделалось с императором?» – «Все, что могу сказать вам, это то, что все полки высказались в пользу императрицы и что все дворянство, какое только было в городе, присягнуло ей; присягнули ей даже те, которые были в Ораниенбауме при императоре и убежали оттуда под предлогом дознаться, что здесь происходит; а императрица вчера отправилась верхом с тремя полками и княгиней Дашковой в Ораниенбаум арестовать императора. По всем улицам шпалерами расставлены солдаты Под ружьем. Ни один иностранец не смеет показаться на улице, и, если бы я не был знаком с большею частью офицеров, я бы не рискнул выйти на улицу. Подумайте, ваше высочество, не могу ли я быть вам полезен? Я уверен, что государыне неизвестно, в каком вы ужасном положении и как с вами обошлись. Если вы желаете написать императрице, что можете быть уверены, что я всеми силами постараюсь передать письмо в собственные ее руки по возвращении ее, на которое надеются завтра».

Принцесса отвечала мне, что большей услуги я оказать ей не могу, и вошла в кабинет, где сидел ее больной муж.

Принцесса попросила меня подождать минутку, пока она напишет несколько слов.

Когда она мне вручила записку, я просил ее на случай, если князь Голицын спросит ее, зачем я просил пустить меня к ней, отвечать, что я только хотел успокоить ее насчет ее вещей, так как и я сам ему говорил об этом.

Я простился с принцессой и сказал ей, что надеюсь, что она скоро получит ответ на свою записку, так как я нимало не сомневаюсь, что императрица вполне уважит ее просьбу.

Я возвратился домой, не встретив никакого препятствия со стороны солдат, которые пропустили карету мою даже без ругательств.

Часам к трем меня известили, что императрица, заарестовав Петра III, возвращается в город и что ее ожидают к пяти часам. Мимо окон моих проехало много карет с дамами и вельможами, отправлявшимися во дворец дожидаться ее…

Я решился тоже туда отправиться.

Там я застал страшную давку и, между прочим, множество молодых дам, о которых мне достоверно известно было, что они нехорошие услуги оказывали императрице по ее отношениям к императору, и которые едва ли могли ожидать от нее любезного приема.

Так как я был с ними довольно коротко знаком, я спросил их, не шибко ли бьется у них сердце.

Я был, впрочем, совершенно уверен, что им ничего не будет сделано, потому что императрица нарочно обращалась вежливо с дамами, о которых знала, что они интриговали против нее у ее мужа.

Наконец явилась Екатерина верхом с отрядом гвардейцев. Каждый спешил целовать ее руку. Войдя в дворцовую залу, она села в кресла и, по крайней мере, три часа все принимала толпу: каждую минуту она должна была наклоняться, чтобы давать руку свою целовать представлявшимся ей.

Видя, что мне невозможно будет добраться до императрицы, я решился подождать у дверей ее покоев, зная, что она непременно туда войдет.

Едва стоя на ногах от усталости, Екатерина вышла из залы отдохнуть, поручив сказать, что все, кому не удалось присягнуть ей, пусть придут на следующий день.

Она явилась в сопровождении двух камергеров, которые поддерживали ее под руки.

Повернув голову в мою сторону; Екатерина сказала:

– Ах, это вы, Позье. Если вы имеете что сказать мне, подождите минутку.

Я поклонился и сказал, что подожду; это мне было тем приятнее, что я надеялся, что она отпустит камергеров и что у меня будет возможность передать ей письмо. Лишь только императрица разделась, она прислала мне сказать чрез свою горничную, чтобы я вошел к ней.

Я поцеловал у нее руку и с трепетом передал ей письмо, не зная, как-то она его примет.

– Это что за письмо? – сказала она; она по печати узнала, от кого записка, и велела мне подождать, а сама отправилась читать в кабинет.

Выйдя оттуда минуту спустя, она сказала мне, что крайне огорчена тем, что произошло, и что приказания ее не были соблюдены. Затем сказала мне, что я могу передать им, чтобы они успокоились и что она на следующий же день даст им такой ответ, который их удовлетворит.

Я с радостью отправился исполнить поручение.

На другой день они мне прислали сказать через слугу, что их освободили, чтобы я навестил их. Они прочли мне письмо, которое писала им императрица и в котором она заявляла им сожаление обо всем, что было сделано против ее воли в отношении к ним, и объявляла, что, весьма хорошо понимая, что им тут неспокойно, она предоставляет им на выбор – остаться или удалиться в Голштинию, причем она делала принца администратором этой страны и прилагала к этому письму сумму в полтораста тысяч рублей на уплату долгов, присовокупляя, что если эта сумма окажется недостаточною, она ее пополнит.

Принц и принцесса Голштинские, разумеется, решили ехать и так поспешили своими приготовлениями, что отправились уже на третий день.

Принцесса дала мне сто экю на нашу церковь; заявляла мне глубокую признательность за мою преданность и объявила мне, что горячо желает, чтобы я ей когда-нибудь доставил случай доказать мне и семейству моему их благодарность.

Я поблагодарил ее и простился с ними. Я получил от нее письмо лишь только тогда, когда ее высочество приехала в Голштинию, где умерла шесть месяцев спустя. Она оставила двух маленьких принцев, воспитание которых императрица взяла на себя.

После заарестования Петра III императрица, возвратившись в город, распустила все войска, до тех пор стоявшие шпалерами вдоль улиц, и все избавились от страха. Три дня спустя мы узнали о смерти несчастного императора, описывать подробности которой я не стану.

Из записок Д. Р. Сиверса{115}

1762 года, 28 июня (9 июля) в 11 ч. утра Его Всероссийское Императорское Величество Петр III-й отправился из Ораниенбаума в Петербург с тем, чтобы там следующий день, в субботу, весело отпраздновать день своих именин. Отъезд последовал в полной обеспеченности и удовольствии тотчас после вахтпарада; но, к сожалению, не прошло и получасу, как эта обеспеченность навек пропала, и Петр, бывший в то время самодержцем во всей России и имевший возможность быть страшилищем для Европы, и в особенности для Дании, сделался в эти немногие минуты первым рабом и несчастным человеком в мире. Все последовало за его коляскою; но я не знаю, что-то смущало меня, и я был недоволен. Надо сказать, что мое спокойствие продолжалось при восшествии на престол недолго. В это время император устраивал в Петербурге и в Ораниенбауме разные увеселения, которые были мне как-то не по душе, и мне что-то печальное чувствовалось постоянно.

Итак, за государем все поехали. Я один оставался наверху во дворце, нагнулся к окну и смотрел на этот отъезд с усвоенным уже себе горестным чувством. Когда государь отъехал, я пошел к себе на квартиру в казармы перед небольшою крепостью, так называемым Петерштадтом. Это была крепостца, которую государь устроил для своего удовольствия Недалеко от Ораниенбургского дворца. Я скинул верхнюю одежду и помышлял о том, где мне пообедать, так как тут ничего не было, кроме хлеба и немного молока.

Вдруг мчится кто-то стремя голову мимо казарм к Петерштадту. Я рассмотрел, что это был генерал-адъютант Гудович. Он так же быстро поехал назад. Тотчас послышался барабанный бой и тревога. Мне подумалось, что государь захотел узнать, во сколько минут солдаты могут вооружиться; но скоро сделалось известно, что в Петербурге восстание. Больше нам нечего было разузнавать, так как с некоторого времени мы уже не переставали ожидать такого несчастия. Тут все пришло в беспорядок. Бросились к пушкам, достали острых[141] патронов и хватались за все, чем бы защищаться. Император проехал от Ораниенбаума всего четверть мили, как ему доложили, что восстание общее; что он низложен и что императрица, супруга его, провозглашена царствующею монархинею. Император тотчас приказал Гудовичу ехать назад и выслать находившиеся в Ораниенбауме голштинские войска в Петергоф. Их всего было вооруженных 800 человек почти без всяких военных запасов, и это против 14 тысяч русского войска! Мы готовы были пожертвовать нашею жизнию, тогда как у тех говорила же совесть о том, что они изменили своему государю. От Ораниенбаума до Петергофа добрая миля расстояния. В 4 часа мы пришли туда. Императору доложили о прибытии этой уже бесполезной защиты, и он услышал о том с удовольствием, а меня спросил, охотно ли пошли мы и готовы ли ко всему. Я отвечал утвердительно. Главным командиром нашей злосчастной толпы был генерал Лёвен из лифляндского дворянства, совсем неспособный действовать в таких обстоятельствах.

Как скоро мы несколько отдохнули, я поскакал к императору узнать, как разместить этих 800 человек и что им делать. Как давний любимец и всегда верный слуга, а также и как флигель-адъютант я прямо пошел к императору, хотя другие, из русских, хотели сначала обо мне доложить. Я получил от него словесное распоряжение и поспешил исполнить оное. Император находился в нижнем, ближе к Неве, Петергофском саду. Он сидел на стуле. Рядом с ним графиня Воронцова. Она плакала. Он казался довольно спокоен, но несколько бледен. Он нюхал свой платок, обрызганный лавендовой водою. Тут я видел его в последний раз. Состоявшие при нем кавалеры и дамы находились все в некотором от него отдалении. Они, конечно, все ждали исхода своей измены, ибо я думаю, что лишь очень немногие не принимали участия в этом преступлении.

Император главным образом приказывал, чтобы наши не начинали стрелять. Я передал о том генералу Лёвену. Он был в смущении, и я, как и другие, убедился, что гораздо труднее исполнять генеральскую должность, нежели носить генеральское имя. Вскоре стали говорить, что поблизости от нас 50 человек русской кавалерии и что тотчас наступит дело. Каждый начал улыбаясь прощаться с товарищами. Я полюбопытствовал узнать, ужели русские приближаются, и отпросился у нашего генерала и великого героя Л. О. фон-Лёвена съездить и проведать. Он охотно дозволил, и я поехал, взяв с собою одного поручика и несколько человек гусар; одних посылал по сторонам для разведки, других держал при себе для безопасности. Несколько верст или с четверть всего пути ехал я не торопясь, но ничего не было видно. Посланные гусары возвращались ни с чем, и я посылал других. Тогда я прибавил шагу и продвинулся верст на 14 или на 2 мили; лошадь у меня была добрая; погода стояла отличная; иначе было бы неблагоразумно забираться так далеко. Наконец господь бог послал мне на пути русского мальчика, который пробирался проселками, посланный, вероятно, своими господами из Петергофа или Ораниенбаума за вестями о том, что делалось в Петербурге. Этого малого я расспрашивал как мог и узнал, что в двух тысяч шагах находятся неприятельские форпосты с заряженными ружьями и выкинутым знаменем. Тогда я повернул назад, а мальчика велел посадить на коня к одному из гусаров. Мы ехали рядом, и, продолжая выведывать, я узнал от него, что в Петербурге с раннего утра страшный шум на улицах, ходят и скачут войска с беспрестанными криками «ура», так как императрица вступила на престол, и взбунтовавшийся народ кричит: «Нет больше у нас императора, есть императрица!» Узнав про это, я уже меньше опасался за свою жизнь, которой грозила беда, если бы на престол возведен был кто из русских. Тут я дал волю моему Коню, и когда около полуночи прибыл в Петергоф, то войска нашего там уже не было, а также не было у кого спросить про него. Я спустился вниз в сад, но там не было и императора. Наконец встретился мне мелкий придворный служитель, от которого я узнал, что император со всеми отправился в Кронштадт на двух находившихся перед Петергофом яхтах, а солдаты наши возвратились в Ораниенбаум. (…) В Ораниенбауме я нашел всех людей под ружьем; они простояли так целую ночь до утра. У меня не было никакой команды; мой полк стоял в Нарве, и я действовал как волонтер. Не раздеваясь, лег я в постель. В четыре часа послышался шум: император возвратился из Кронштадта. Если бы он с самого начала туда поехал, как ему советовал фельдмаршал Миних, то, может быть, все обошлось бы благополучно.