Текст книги "Со шпагой и факелом. Дворцовые перевороты в России 1725-1825"

Автор книги: Михаил Бойцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 42 страниц)

На этом принципе я и остановился, когда увиделся с упомянутой принцессой, а затем с ее хирургом, а именно: противодействовать, основываясь исключительно на ее собственных интересах, против нерешительности, которой она не может преодолеть, и заручиться прежде всего тем, что может обеспечить выгоды Швеции. (…)

Я уже принимал участие в совещаниях Нолькена и в его присутствии намекал хирургу, что этот министр без ходатайства здешней принцессы не может оправдаться перед своим двором. Кроме того, я предложил в виде особого средства, чтобы этот документ был передан мне. В таком случае принцесса, будучи в состоянии когда угодно его найти и видеть в своих руках, не стала бы более опасаться, что он попадет в чужие руки. (…)

Я старательно удалил все, что имело бы хоть какой-нибудь признак принуждения ее к чему-либо с целью более верно привести ее к желаемому мною плану, уверив ее, что при этом заняты лишь ею и ее выгодами. Я ссылался на удовольствие, которое испытывает король, содействуя таким целям, и передавал уверения принцессе, что действия Е. В. всегда будут направлены единственно к удовольствию видеть ее счастливой и восседающей на престоле.

Тогда и принцесса не замедлила высказать мне, как она тронута тем, что король желает для нее сделать, и, руководимая живейшею признательностью, питаемой за это, она ни минуты не замедлила бы ее высказать, взяв на себя честь написать Е. В., если бы соображения, которым она оказывается подчиненной, не лишали ее средств к тому. Тем скорее она поспешит вознаградить за упущенное, если дела примут счастливый оборот. Она ни о чем не будет тогда заботиться сильнее, нежели о том, чтобы всю свою жизнь представлять доказательства своей благодарности королю.

Затем снова стал обсуждаться ответ на то, что я высказал раньше, а именно: что Е. В. счел бы уместным сделать относительно мер внешней политики. Меры, применимые внутри государства, ограничились необходимостью располагать ста тысячами рублей в том случае, однако, если бы понадобилось поощрять тех или иных лиц, когда наступил бы момент решительных действий. Я передал принцессе, что король, всегда занятый мыслью способствовать ее Счастью, охотно доставит средства для таких издержек, как только она уведомит меня, каким образом это можно будет сделать, соблюдая тайну.

Пора было мне перейти к предмету, который я все время имел в виду. Я обрисовал в более ярких красках хирургу намерения короля и сказал, шутя, что когда бы Е. В. увидел принцессу Елизавету и уступил бы чувствам, какие она весьма способна внушать, то и тогда бы король не мог заниматься еще более тем, что ее интересует.

«Естественным следствием такого положения явится, – присовокупил я, – что король употребит в действие сильные меры, если отдаленность не помешает тому. (…) Е. В. не может устранить неудобство расстояния, нас отделяющего, иначе как побуждая действовать своих союзников, более близких к России, и вы знаете, что шведы сами по себе весьма расположены к принцессе. Однако король шведский является лишь представителем королевской власти. Он и его министры ничего не могут взять на себя и ответственны в своих действиях перед государственными чинами. (…) Итак, пусть принцесса соблаговолит мне доставить средство, способное дать королю возможность побудить шведов к решению. (…) Пусть она заявит мне письменно о том, что она желает уступить в случае успеха предприятия. Я бережно буду хранить этот залог, он никогда не выйдет из моих рук. Король, уведомленный лишь о его содержании, в состоянии будет принять определенные меры со шведами, и как только счастливый исход увенчает дело, Е. В., ничего так не желающий, как видеть Европу наслаждающейся полным покоем, в состоянии будет оценить обещание принцессы и, став посредником между нею и шведами, утвердит мир, столь необходимый между соседними державами, который вдобавок, как вам известно, покоится между Россией и Швецией на весьма шатких основаниях. (…)

Вам небезызвестно, каким образом здешний двор действовал уже в продолженное многих лет. Терпение имеет свои границы, и не следует думать, что Швеция станет еще долго и безнаказанно переносить такое положение. Меры, принимаемые ею, по-видимому, указывают на то. К чему же принцессе допускать, чтобы шведы служили чему-либо помимо ее интересов? Не создавайте себе вдобавок никаких иллюзий. Правительница, принц Брауншвейгский, так же как и граф Остерман, чувствуют, что они здесь чужеземцы., А правительство такого рода не будет особенно стесняться для поддержания своей власти пожертвовать чем-либо – и, довольные тем, что избавятся от войны, они могли бы купить мир у шведов, которые, не заключив никаких условий с принцессой Елизаветой, не упустили бы, как вы сами, конечно, полагаете, такого случая. Что ж бы вышло отсюда?

Принцесса лишилась бы всего и не имела бы даже ни малейшей надежды в будущем. Я пойду дальше и скажу вам, что если шведы не вступят заранее в соглашение с принцессой на прочных Основаниях, они обратят свое содействие в пользу потомства Петра I вообще. Не будучи в состоянии помешать, они лишь более верным образом возведут на престол герцога Голштинского, а принцесса увидит себя лишенною престола и устранённою от него навсегда». (…)

При последнем разговоре, происходившем у меня с хирургом, я беседовал с ним по поводу ответа, который он желал дать мне относительно того, что я только что изложил вам в подробности. Он высказал мне, насколько принцесса тронута свидетельствами моего рвения, которые я не перестаю ей выказывать. Она хотела бы ответить подобающим образом, слепо подчинившись тому, что я ей внушал, но ей всегда приходится опасаться упреков со стороны своего народа, если она это сделает ради некоторых уступок, жертвуемых в пользу тех прав, которые она предъявляет, чтобы вступить на престол. По этому поводу она приказала спросить меня, нельзя ли удовлетворить шведов при помощи значительных сумм, способных вознаградить их за протори и убытки. Хирург сказал мне еще со своей стороны, что, она надеется, я пожелаю войти в ее положение и согласиться, что как дочь Петра I она обязана быть более осмотрительной относительно завоеваний, сделанных ее отцом и так дорого ему стоивших.

Я отвечал, что не желал и не желаю искать пример для устранения ее сомнений ни в чем другом, как в том, что делал сам Петр I[96], и я вечно упрекал бы себя, если бы предложил принцессе иной образец для подражания. Я не могу предположить, чтобы она не знала о мерах, принятых этим государем с Швецией и следствием которых должно было явиться не только возвращение Лифляндии, Эстляндии, Ингерманландии и Карелии, но даже оставление Петербурга. Это было единственным пунктом, о котором он стал бы спорить, в то время как смерть Карла XII уничтожила проект, долженствовавший еще более прославить память Петра Великого.1 (…) Е. В. (…)во всяком случае будет доволен, лишь бы принцесса достигла престола, а потому пусть она сама рассудит: если она может совершить это собственными средствами, тем лучше – развязка будет тем славнее для нее, и чужеземная помощь окажется бесполезной. «Но как же вы хотите, – возразил мне хирург, – чтобы она сама этого достигла?» – «В таком случае, – возразил я ему, – опять-таки принцессе следует подумать, и если без помощи Швеции она не в состоянии надеяться на благоприятный исход, то следует, чтобы она доставила королю возможность помочь ей или пусть она навсегда откажется от надежды царствовать. Она должна вдобавок тем сильнее проникнуться этой истиной, что не может не сознавать, насколько русский народ изнемогает под гнетом слепого рабства, и если только принцесса хоть немного отсрочит свои действия, народ этот до такой степени войдет в привычку повиноваться существующему правительству, что не в состоянии будет отличить уже иностранца, захватившего власть, от законного своего монарха». (…)

Нолькен получил с последней почтой позволение уехать, но под условием, чтобы он сначала запасся помянутым письменным ходатайством, так как без этого секретный комитет ничего не может сделать. (…)

Вы, без сомнения, поймете, что, если излагая предметы в таком виде, который может привлечь на нашу сторону принцессу, я не достиг больших успехов, так это чтобы она не почувствовала сразу подозрения по поводу того, что малейшим бы образом обнаруживало слишком явные преимущества, какие извлечёт Швеция из нынешнего положения дел. Еще скорее охладела бы к переговорам эта принцесса, если бы наведением справок о ее партии выказано было сомнение относительно ее силы. Ее оттолкнули бы постепенно от замысла соображения, к каким она могла бы прийти, и еще труднее было бы склонить ее к предварительным обязательствам.

В предрассудках, усвоенных у нее с воспитанием, можно заметить следы боязни, которая ее часто тревожит. Бывают минуты, когда, полагаясь лишь на собственное сознание, она считает, что обладает твердостью, какую ей надлежит иметь и внушать, но вскоре она вспоминает, что это вовсе не убережет ее от катастрофы, и мысль, что ее постригут и запрячут в монастырь до конца дней, снова заставляет ее впадать в состояние слабости, которую ей тем труднее преодолеть, что лица, окружающие ее, предвидят тогда лишь ожидающее их наказание кнутом. Итак, невозможно было не указать ей на необходимость сдерживать свою партию. Я это сделал, и она ее стала сдерживать, несмотря на нетерпение, выказываемое сторонниками принцессы, а в особенности гвардейскими офицерами, которые ей преданы. (…)

Русский без волнения взирает на опасности, которым себя подвергает. Он умирает с истинным геройством. Однако он никогда не имеет мужества выполнить план, который, как ему известно, должен привести его к смерти в случае его обнаружение, если только он не будет увлечен толпой и ясным сознанием, что тайна их уже выдана. (…)

В том случае, если бы проложить путь к престолу принцессе Елизавете, можно быть нравственно убежденным, что претерпенные ею страдания, равно как и пламенная любовь к своему народу, отдалят ее от иностранцев и поселят в ней полное доверие к русским. Как по собственной склонности, так и уступая желанию народа, она немедленно удалится в Москву. Вследствие хозяйственных забот, к которым вельможи питают особую склонность и которым они предадутся тем рачительнее, что они не занимались ими уже много лет, флот останется в пренебрежении, и постепенно Россия, как увидят, обратится опять к прежним основным взглядам, которые желали водворить Долгоруковы в царствование Петра II, а впоследствии Волынский, и которые существовали до воцарения Петра I.

Такая система, вероятно, будет непрестанно тормозиться графом Остерманом. Одна лишь революция может помешать ее установлению, и шведы выиграли бы при этом вдвойне, если бы при помощи тех средств, которыми можно было бы возбудить гнев принцессы Елизаветы, восстановляя перед ней прошлое, решена была гибель этого министра и если бы Швеция, так же как и Франция, увидела себя таким путем освобожденной от могущественного врага, который всегда для них будет и опасным противником.

К этим соображениям можно прибавить еще некоторые частные. Принцесса Елизавета ненавидит англичан – она любит французов. (…)

Ж.-Ж. Амело – де ла-Шетарди{85}

Версаль, 26 октября (6 ноября) 1741 года

Я сильно опасаюсь, м. г., чтобы так называемая партия принцессы Елизаветы не оказалась порождением фантазии. Именно теперь или никогда она должна бы проявиться. Если ей необходимо присутствие шведов в Петербурге, чтобы осмелиться выступить, то от нее нечего ждать большой помощи[97]. (…)

Точно так же я нимало не замечаю в этих русских той слабости и распущенности, которые вам выставлялись на вид, ни той растерянности, которая предсказывалась среди министерства при приближении шведов[98]. Граф Остерман ведет себя благоразумно, осторожно и твердо. Русская армия не имеет ни в чем недостатка и не боится, по-видимому, своего неприятеля. Наконец, я сильно опасаюсь, чтобы все это не кончилось дурно для, Швеции. (…)

Де ла-Шетарди – Ж.-Ж. Амело{86}

С.-Петербург, 14 (25) ноября 1741 года

(…) При свидании с ней[99] в прошлую среду я подвергся настойчивым расспросам с ее стороны относительно одного пункта, а именно по поводу ссуды, которую она просила Е. В. ей выдать. «Итак, – сказала она мне, – на основании того, что вам написали из Стокгольма и что вы сообщили мне недавно, я сговорилась с моими друзьями относительно средств и назначения дня для открытого выступления моей партии заодно со Швецией. И пусть она получит помощь от Швеции, когда это необходимо понадобится для того, чтобы я отнюдь не подверглась риску. Вы понимаете, что теперь именно наступил момент, когда для меня всего необходимее иметь возможность раздавать деньги, а вам известно, что у меня до сих пор не было других средств, кроме моих собственных доходов. Поэтому я совершенно истощила мои ресурсы. Так вы не получили еще, – прибавила она мне, – той суммы, которую, как вы мне сообщали, Е. В. благоволил мне обещать?»

Я сообщил ей, что она была бы уже в моих руках, если б не затруднения, вызываемые отдаленностью и недостатком надежных людей, и если б в стране, столь подозрительной, как здешняя, не приходилось прибегать к величайшим предосторожностям, главное, чтобы отнюдь не скомпрометировать самой принцессы. Эти соображения были приняты благосклонно с ее стороны, и она одобрила их, рекомендуя, однако, мне не упустить уведомить ее о той минуте, когда вы сообщите мне что-либо новое относительно нее, по какому бы поводу это ни было. Она же всегда намерена слепо сообразоваться с тем, чего король пожелает и что ей посоветует Е. В.

Де ла-Шетарди – Ж.-Ж. Амело{87}

С.-Петербург, 24 ноября (5 декабря) 1741 года.

(…) Если партия принцессы не порождение фантазии (а это я заботливо расследую, обратившись к ней с настойчивым расспросом), вы согласитесь, что весьма трудно будет, чтобы она могла приступить к действиям, соблюдая осторожность, пока она не в состоянии ожидать помощи [от Швеции]. Партия эта слишком многого хочет и выказала бы вполне свою несостоятельность, если бы потребовала для обнаружения своих действий, чтобы шведы были в Петербурге. Но надо, чтобы события совершались одновременно. (…)

Я не мог бы по справедливости требовать от здешних людей, не утратив их доверия, чтобы они приступили к открытым действиям, успех которых, по совести, никак не может быть обеспечен, в особенности если и шведы никоим образом не Окажутся в состоянии протянуть им руку помощи. В здешней стране менее, чем во всякой другой, можно склонить подданных к слишком рискованным замыслам. Власть здесь чрезвычайно произвольна, и естественно, что самый бесстрашный, если он не испугается за самого себя, будет поколеблен в своем решении и станет осмотрителен, когда подумает, что от неведомой развязки зависят приносимые им в жертву жизнь и имущество как его самого, так и целого его рода до четвертого колена, если оно существует.

Письмо метрдотеля маркиза де ла-Шетарди своей дочери{88}

С.-Петербург, в ночь с 24 на 25 ноября (с 5 на 6 декабря) 1741 года

Мы только что испытали сильнейший страх. Все рисковали быть перерезанными, как мои товарищи, так и наш посол. И вот каким образом. В два часа пополуночи, в то время как я переписывал донесение персидского посла, пришла толпа к нашему дворцу, и послышался несколько раз стук в мои окна, которые находятся очень низко и выходят на улицу у дворца. Столь сильный шум побудил меня быть настороже: у меня было два пистолета, заряженных на случай, если б кто пожелал войти. Но через четверть часа я увидел четыреста гренадер лейб-гвардии, во главе которых находилась прекраснейшая и милостивейшая из государынь. Она одна твердой поступью, а за ней и ее свита направилась ко дворцу. (…)

В настоящее время все министры и принцы, относившиеся враждебно к перевороту, уже арестованы. В числе их находились враги нашего посла и французов. Принцесса сама ввела их в свой дворец и повелела, чтобы с молодым государем обращались так, как подобает с принцами.

Тотчас же мещане, купцы и мелкий люд сошлись со всех сторон, окружили дворец и стали кричать: «Да здравствует Елизавета!» После того как эта доблестная принцесса отдала приказания, она отправила тотчас же своего шталмейстера, чтобы уведомить нашего посла о том, что она только что совершила. Она послала к нему своего первого хирурга, которому мешали подать какую-либо помощь нашему послу в течение двух месяцев, с тех пор как он болен. Он потерял сои и аппетит, и мы уже опасались за его жизнь, но врачам было запрещено лечить его или кого бы то ни было из его дома. Пора уже было для спасения его жизни и нашей, чтобы была подана ему помощь.

В два часа пополудни здешняя государыня проехала в своих санях, окруженная высшими сановниками двора и сопровождаемая сотнею гренадер. Толпы народа громко кричали: «Да здравствует Елизавета!» Проезжая перед нашим дворцом, она стала искать глазами окна, у которого находился наш посол. Заметив его, она, улыбаясь, приветствовала его весьма благосклонно. Она прибыла во дворец при грохоте пушек, между тем как войска, стоявшие шпалерами по улицам, кричали: «Да здравствует Елизавета!»

Она повелела признать себя императрицею всероссийскою. Все от мала до велика принесли присягу ей, восседавшей на престоле, который никогда не был столь блестящим, как теперь, с тех пор, как она вступила на него. Наш посол не из последних явился поздравить государыню. Она говорила с ним в течение получаса столь внимательно и милостиво, что всякий дивился тому. Если бы я не принял мудрой предосторожности поцеловать ей дважды руку два дня тому назад, то я опасаюсь, что не имел бы более этого счастья, до того часто вынуждена она протягивать ее для целования. Я боюсь, как бы у нее не скушали ее – до такой степени рука эта прекрасна и аппетитна.

Здоровье нашего посла восстановилось, и мы почувствовали прилив новых сил.

Из записок Я. П. Шаховского{89}

Таким образом, я в великом удовольствии и приятном размышлении о своих поведениях, что я уже господин сенатор, между стариками, в первейших чинах находящимися, обращаюсь, и, будучи такого многомогущего министра любимец[100], день ото дня лучшие приемности себе ожидать и притом ласкать себя могу надолго счастливым и от всяких злоключений быть безопасным, приехал в дом свой и, забыв в мысль себе приводить, чтоб на будущих гаданиях не утверждаться, а помнить, что от счастия к несчастию всегда только один шаг находится, лег спать. Но только лишь уснул, как необыкновенный стук в ставень моей спальни и громкий голос сенатского экзекутора Дурнова меня разбудил. Он громко кричал, чтоб я как наискорее ехал в цесаревнинский дворец, – ибо-де она изволила принять престол российского правления, и я-де с тем объявлением теперь бегу к прочим сенаторам. Я, вскоча с постели, подбежал к окну, чтоб его несколько о том для сведения моего спросить, но он уже удалился.

Вы, благосклонный читатель, можете вообразить, в каком смятении дух мой тогда находился. Нимало о таких предприятиях не только сведения, но ниже видов к примечанию не имея, я сперва, подумал, что не сошел ли господин экзекутор с ума, что так меня встревожил и вмиг удалился. Но вскоре потом увидел многих по улице мимо окон моих бегущих людей необыкновенными толпами в ту сторону, где дворец был, куда и я немедленно поехал, чтоб скорее узнать точность такого чрезвычайного происхождения. Не было мне надобности размышлять, в который дворец ехать, ибо хотя ночь была тогда темная и мороз великий, но улицы были наполнены людьми, идущими к цесаревнинскому дворцу, а гвардии полки с ружьем шеренгами стояли уже вокруг оного в ближних улицах и для облегчения от стужи во многих местах раскладывали огни. А другие, поднося друг другу, пили вино, чтоб от стужи согреться, причем шум разговоров и громкое восклицание многих голосов «Здравствуй, наша матушка императрица Елисавета Петровна» воздух наполняли. И тако я до оного дворца в моей карете сквозь тесноту проехать не могши, вышед из оной, пошел пешком, сквозь множество людей с учтивым молчанием продираясь, и, не столько ласковых, сколько грубых слов слыша, взошел на первую с крыльца лестницу и следовал за спешащими туда же в палаты людьми, но еще прежде входа близ уже дверей увидел в оной тесноте моего сотоварища – сенатора князя Алексея Дмитриевича Голицына. Мы, содвинувся поближе, спросили тихо друг друга, как это сделалось, но и он, так же как и я, ничего не знал. Мы протеснились сквозь первую и вторую палату и, вошед в третью, увидя многих господ знатных чинов, остановились, и лишь только успели предстоящим поклониться, как встретил нас ласковым приветствием тогда бывший при дворе ее величества, между прочими, камергером Петр Иванович Шувалов, который после был уже, как увидите из моей истории, знатный господин и великие дела в государстве производил. Он в знак великой всеобщей радости веселообразно поцеловал нас и рассказал нам о сем с помощью всемогущего начатом и благополучно оконченном деле и что главнейшие доныне бывшие министры, а именно генерал-фельдмаршал граф Миних, тайные действительные советники и кабинет-министры графы Остерман и Головкин уже все из домов своих взяты и под арестом сидят здесь же в доме.

Лишь только он, окончив свою речь, отошел, то увидели мы в смелом и весьма веселом виде бегущего из другой палаты бывшего прежде господина генерал-полицеймейстера, а после уже в отставке от службы находящегося генерал-[ан]шефа Василия Федоровича Салтыкова, о котором нам уже Шувалов сказал, что и он с своею супругою Марьею Алексеевною в оном деле много послужили. Он уже тогда ко мне не был так, как прежде, благосклонен, а с кем я вместе стоял, и он знал, что я с ним дружен был, зять его, князь Алексей Дмитриевич, весьма ему ненавистным, и так ухватил меня за руку и смеючись громко говорил: «Вот сенаторы стоят!» Я ему на то постоянным видом отвечал: «Сенаторы, сударь». Он, еще громче захохотав, закричал: «Что теперь скажете, сенаторы?» Вот уже сделалась вокруг нас толпа людей, и по большей части знатные господа смотреть приступили его на нас атаку. Я нимало не оторопев, зная ж его нрав и подобно польским наездам употребления,.важным видом смело глядя в его глаза, спросил: «Что это значит, что он теперь в такое время, где все берут участие радоваться, нас так атакует? Не находит ли он на нас какой метки или по высочайшему повелению так с нами поступает – так бы соизволил нам надлежащим образом объявить, а мы во всем по незазренной нашей совести небоязненно ответствовать готовы».

Сии слова мои все храбрости его превратили в ласковую склонность: он, по своему обыкновению, скоро подступя ко мне ближе, с ласковым видом смеясь, говорил: «Я, друг мой, теперь от великой радости вне себя, и сей мой поступок по дружеской любви, а не по какой иной причине. Я вам сердечно желаю всякого благополучия и поздравляю со всеобщею радостью». И притом, поцеловав меня в обе щеки, спешно отошел в другую палату[101].

Смотрящие такие его поступки обратили на него глаза, а принц Гессен-Гомбургский, тогда бывший генерал-[ан]шеф и гвардии подполковник, не малую ж в том деле от ее величества поверенность имеющий, смеючись, пенял ему, что так непристойно он к нам подступил и за то справедливо сам устыжен. Потом ее императорское величество вскоре из своих внутренних покоев изволила в ту палату, где мы между прочими уже много собравшимися господами находились, войти и весьма с милостивыми знаками принимая от нас подданнические поздравления, дозволила нам поцеловать свою руку.

Вскоре после того повелено было всем идти (ибо ехать было за теснотою находящихся по улицам солдат и прочих людей не можно) в зимний императорский дворец, куда и ее величество в открытой большой линейке с благонадежнейшими ей изволила ехать сквозь гвардии солдат, стоявших до большого дворца шеренгами, в препровожании немалого числа Преображенского полка гренадер, кои в том деле ее императорскому величеству наипервейшими услужниками были. И по прибытии во дворец в придворной церкви началась ее императорскому величеству в верности по надлежащему учреждению присяга.

Де ла-Шетарди – Людовику XV{90}

С.-Петербург, 26 ноября (7 декабря) 1741 года

Ваше величество, два обстоятельства, мало значащие сами по себе, только что ускорили наступление переворота, который, возвратив Россию самой себе и побудив ее вернуться к своему естественному состоянию, может иметь следствия весьма большой важности для службы вашего величества. Действительно, меньшая резкость со стороны Правительницы при разговоре, происходившем у нее в понедельник с принцессой Елизаветой, могла бы отсрочить еще на некоторое время проявление недовольства этой принцессы. Точно так же гренадеры Преображенского полка не были бы поставлены в необходимость торопить принцессу воспользоваться без дальнейших промедлений их благоприятным настроением, если б не было дано приказа во вторник после полудня всем гвардейским полкам быть наготове к выступлению в Финляндию.

Семеро из этих гренадер явились во вторник между одиннадцатью часами и полуночью к принцессе. Они поставили ей на вид, что они накануне своего выступления, что не будут более в состоянии ей служить и она останется вполне преданной в руки своих врагов; поэтому нельзя теперь терять ни минуты, и они готовы сами вести ее, если она не сдастся на их увещания. Принцесса спросила у них, может ли она положиться на них. Их желания выразились вполне в тех уверениях, какие они ей стали высказывать. Она более не колебалась, села в сани своего камер-юнкера, которого она обыкновенно отправляла ко мне при особых поручениях, и повелела ему сопровождать себя, равно как доверенному лицу и посреднику. В сопровождении лишь этих трех особ – и никто более не был посвящен в тайну – она отправилась в казармы лейб-гвардии Преображенского полка. Она направилась прямо в казармы гренадер, из которых иные ожидали ее. Собрав некоторое число их в большой комнате, она им сказала: «Вы знаете, кто я, хотите следовать за мной?» Все отвечали ей, что она может им приказывать и они исполнят свой долг, как храбрые солдаты. «Не как солдаты, – начала она снова, – хочу я, чтобы вы мне служили: вы мои дети; все дело в том, чтобы знать, готовы ли вы умереть со мной, если понадобится». Они поклялись в этом все с полной готовностью. Тогда ее первой заботой было пробить дно у барабанов, сложенных в одном месте, чтобы никак нельзя было произвести тревогу. Когда ее уведомили, что это сделано, она взяла крест и стала на колени; ее примеру последовали все, и она сказала им: «Я клянусь этим крестом умереть за вас; клянетесь ли вы сделать то же самое за меня?» Клятва была единодушной. «Так в путь, сказала она, – и будем думать о том, чтобы какой бы то ни было ценой сделать наше отечество счастливым!» Гренадеры не только последовали за ней, но обещали хранить полное молчание и пронзить своим штыком всякого, кто будет иметь низость отступить хотя на шаг. По мере того как проходили перед некоторыми домами в казармах, они стучали в двери и вызывали тех, кто там жил. Таким способом была весьма быстро собрана целая рота гренадер этого полка, числом в триста человек, причем каждый был снабжен шестью зарядами и тремя гранатами. В то же время был отделен отряд для отправки к фельдмаршалу Миниху, как наиболее далеко живущему, чтобы известить унтер-офицера, командовавшего его караулом, которому было заранее поручено захватить этого генерала и отвести его вместе с гренадерами, какие будут находиться под его начальством, во дворец принцессы Елизаветы. Точно так же, проходя по большому проспекту, называемому Невским, они арестовали графа Головкина и барона Менгдена. Принцесса Елизавета приехала по-прежнему в своих санях и окруженная гренадерами к концу проспекта, где находится адмиралтейство. Оттуда были отправлены двадцать гренадер для объявления домашнего ареста обер-гофмаршалу и морскому генерал-комиссару Лопухину, дома которых находятся рядом. Их приказано было держать под надзором, а тридцать других гренадер в особом отряде арестовали с своей стороны графа Остермана и привезли его во дворец к принцессе Елизавете с тремя другими генералами Стрешневыми, его шуринами. Дабы делать менее шума, гренадеры сочли необходимым, чтобы принцесса вышла из саней. Тут, едва прошла она несколько шагов, кто-то сказал ей: «Матушка наша, так не довольно скоро, надо поспешить»; а когда они заметили, что принцесса, хотя имела довольно уверенную поступь, не могла за ними следовать, они подхватили ее и пронесли таким образом до самого двора в Зимнем дворце. Прежде всего была выполнена такая же предосторожность, как и прежде, относительно барабанов. Принцесса прошла прямо в караульню. «Проснитесь, мои дети, – сказала она солдатам, – и слушайте меня. Хотите ли вы следовать за дочерью Петра I? Вы знаете, что престол мне принадлежит. Несправедливость, причиненная мне, отзывается на всем нашем бедном народе, и он изнывает под игом немцев. Освободимся от наших гонителей!» Офицеры, у которых она спросила затем, что они об этом думают, затруднились высказаться откровенно. «Арестуйте мне этих людей, – присовокупила она. – Я вам повелеваю, повинуйтесь же». Повеление это было выполнено немедленно и даже было бы превышено, если бы принцесса Елизавета не отвела ружья одного из солдат, который хотел проколоть одного из помянутых офицеров своим штыком. Так как гвардейские солдаты выказали готовность, способную на всякие испытания, то принцесса распределила своих приверженцев и осталась окруженная сорока гренадерами. Прежде всего, она приказала охранять все лестницы и все свободные выходы. Часть гренадер, после того как им под страхом примерного наказания было внушено не прибегать ни к каким насильственным мерам или дурно обращаться с помянутыми принцами и принцессами, отправилась затем в апартаменты Царя, принцессы, сестры его, Правительницы и принца Брауншвейгского, караульные которого им не препятствовали, потому что караул внутри дворца состоял из гренадер; они не оказали даже ни малейшего сопротивления, как только увидели своих товарищей. Некоторые из гренадер, получившие повеление арестовать молодого графа Миниха и отвести его, подобно другим, во дворец принцессы Елизаветы, закончили таким образом все, что нужно было предварительно сделать, чтобы приступить к остальному. Трое саней, которые принцесса поручила доставить, послужили для перевоза Царя, принцессы, сестры его, принца Брауншвейгского, Правительницы и ее фаворитки фрейлины Менгден; затем принцесса Елизавета, отделенная от них некоторым расстоянием, занятым Половиной ее конвоя, остальная часть которого замыкала шествие, поехала в санях обратно в свой дворец. Все арестованные особы были там собраны менее чем в полчаса, вследствие принятых мер предосторожности. Жены, сестры и родственницы этих особ, также арестованные или находящиеся под домашним арестом, были охраняемы стражей; а принцесса Елизавета испытала вдобавок особое удовольствие, вследствие того что никто решительно не подвергся дурному обращению, за исключением графа Остермана, который, желая повлиять на солдат, заговорил чересчур непочтительно об этой принцессе и испытал на себе силу первых движений, внушаемых грубым усердием, к каким способны солдаты. Дабы воспользоваться таким счастливым началом, на двадцати наскоро оседланных лошадях поскакали одновременно гонцы в различные части города, чтобы оповестить там, поднять и соединить всех лиц из народа и из гвардейских полков, которых встретят. Солдаты, находившиеся на карауле во дворце, были посланы взять там все знамена и принести их к принцессе Елизавете. Три доверенных лица, сопровождавшие принцессу, уехали в свою очередь в сопровождении гренадер на нескольких санях, чтобы обратиться к высшим лицам в России из духовного и светского звания и увещевать их немедленно отправиться с ними к принцессе Елизавете. Все исполнили это без малейших затруднений. Так как фельдмаршал Ласси был предупрежден один из первых и так как он выказал лишь искреннюю покорность, не изменив своей всегдашней службе потомству Петра I, то с момента, в который он прибыл, начались его действия и он стал выполнять с той минуты обязанности командира. По его приказанию быстро было сосредоточено семь полевых полков, находящихся здесь гарнизоном. Лица, командующие полками гвардии (а за отсутствием принца Брауншвейгского, они находились под начальствованием наследного принца Гессен-Гомбургского как единственного подполковника), действовали столь же успешно. В то время как эти войска сходились и окружали дворец принцессы Елизаветы, канцлер князь Черкасский, кабинет-министр Бреверн, тайный советник и секретарь кабинета, а также Бестужев, возвращенный недавно из своей ссылки, трудились над составлением манифеста и формой присяги, равно как над отправкою повелений, которые следовало разослать во все провинции. Им помогали генерал-прокурор князь Трубецкой и некоторые члены Сената. Так продолжалось до восьми часов утра, и в этот промежуток времени все лица, являвшиеся засвидетельствовать свое почтение принцессе Елизавете, были принимаемы ею с такой добротой, которая окончательно привлекла к ней все сердца, и с таким спокойствием, которое озаряет лишь самый непоколебимый героизм.