Текст книги "Со шпагой и факелом. Дворцовые перевороты в России 1725-1825"

Автор книги: Михаил Бойцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 42 страниц)

В конце апреля прибыли: бывший кабинет-секретарь Яковлев, гвардии майор Соковнин и капитан Ямыш. Они делали мне третий допрос следующим образом:

Опасные намерения мой – так начали новые судьи – уже открыты. Но милосердие принцессы Анны превосходит громадность моих преступлений. Если я добровольно и без утайки объясню все, о чем меня будут спрашивать, то мне обещается от имени принцессы не только свобода, но и значительная награда. Если же, напротив, я захочу упорствовать в прежних моих показаниях и не идти далее, то мне с семейством не следует ожидать никакой пощады: мы погибнем без помощи и невозвратно. Затем следовали пункты: 1) Так как сама цесаревна Елизавета показала, что я не переставал побуждать ее к низвержению с престола тогда царствовавшего императора с целью воцарить на его место герцога Голштинского, то от меня требовались объяснения: для чего я покушался на такую революцию? какими средствами думал привести ее в исполнение? кто были мои сообщники? 2) Вместо того, чтобы оставить мои покушения, зачем я надоедал ими цесаревне, которая, не одобряя ничего подобного, милостиво старалась отвлечь меня от исполнения моих преднамерений? 3) В каких выражениях заявлял я мысль о бракосочетании нынешнего великого князя и какие располагал употребить к тому способы? 4) Что делывал я у нынешней царствующей императрицы, посещая ее секретно, ночью? 5) Для чего так часто прихаживала ко мне цесаревна и какие меры предпринимали мы, запершись с нею наедине? Следователи повторили, что все это обнаружено самою цесаревною и мне остается только объяснить по Пунктам все обстоятельства. Я отвечал вкратце, что хотя у меня отнято все, кроме чести и совести, которых не дам никому похитить, но не знаю ничего того, о чем меня спрашивают, отроду не замышлял ничего подобного; никогда не посещал цесаревну ночью; был у ее высочества всего один раз, и то среди белого дня, когда цесаревна благосклонно позволила мне явиться к ней с соболезнованием о кончине императрицы. Что же касается до визитов, которыми иногда удостаивала меня цесаревна, то они были знаком милости, постоянно оказываемой ее высочеством моему семейству. Я заключил тем, что, совершенно уверенный в сердечной справедливости цесаревны, не разумею ее высочество способною неблаговидно воспользоваться особенностями, которые предлагаются ей к моему обвинению, и готов понести бремя моего несчастия, предавшись воле бога, верховного судии и истинного сердцеведца. После этого объяснения кабинет-секретарь Яковлев, надеясь убедить меня успешнее, выслал своих сочленов и еще раз пригласил меня к сознанию, если желаю уйти от беды. Но, слышав, что на приобретение свободы такою ценою согласия моего никогда не будет, Яковлев объявил мне, что я пропал. Мне пришлось убедиться в этом на деле. Июня 13 прибыл за мною конвой, и меня с семейством повлекли из Шлиссельбурга в Сибирь. 5 ноября мы достигли места, где долженствовала окончиться наша жизнь и где смерть, вероятно, предупредила бы продолжительность наших страданий, если б господь не явил милости своей ее величеству ныне царствующей государыне. 20 декабря – день нашего освобождения. К нам прибыл курьер с радостною вестью, что наше заключение окончилось. Тогда же были мы снабжены всем необходимым. Восемь дней спустя загорелся дом, в котором мы содержались, и сгорел до основания. Нас перевели к воеводе. У него жили мы до 27 февраля следующего, 1742 г., потом отправились в путь и через четыре недели приехали сюда[92]. Бисмарк и мои братья соединились с нами спустя несколько месяцев. Теперь мы здесь в постоянном ожидании милосердия божия и ее императорского величества, славное царствование которой да утвердит небо и да продлит оно дни государыни.

Часть четвертая «Ребята, вы знаете, чья я дочь!» Переворот Елизаветы 1741 г.

Имя великой княжны Елизаветы Петровны называлось при каждой смене правителей на российском троне с 1725 года, но всякий раз корона доставалась кому-нибудь другому. Царевна, казалось, весьма холодно относилась к советам ее доброжелателей, предлагавшим еще в 1730 году не допустить восшествия на престол Анны. И потом находились горячие головы, которые замышляли свергнуть Анну Иоанновну, а Бирона и Анну Леопольдовну сослать или заточить. Но час Елизаветы пришел позже – и удачный эксперимент фельдмаршала Миниха, по-видимому, немало укрепил решимость великой княжны. Миних слишком наглядно показал, что и как надо делать, если хочешь переменить российское правительство.

В общественном мнении Елизавета волею политических обстоятельств заслужила репутацию главы «русской» партии, противостоящей засилью иностранцев при дворе Анны Иоанновны. И в этом отношении Елизавета 1741 года была полной противоположностью Елизавете 1725 года. При кончине Петра как раз именно его дочери считались наряду с Екатериной главными покровителями иноземцев. В политическом отношении Елизавету почти не отличали от Анны, ее старшей сестры, а та в свою очередь была как бы символом голштинского влияния на русский двор. Один из иностранцев не случайно писал о великой княжне, что душой она вполне немка (в его оценке звучало, естественно, одобрение), – Елизавета не родилась какой-то особенной русской патриоткой, она просто становилась центром притяжения для той придворной группировки, что в настоящий момент оказывалась отстраненной от власти. При Петре II с ней связывали свои надежды «немцы», при двух Аннах и Бироне (и особенно после казни А. Волынского) – «патриоты». Елизавета и Бирон, казалось бы, должны стать непримиримыми врагами – на самом деле, напротив, их связывали какие-то до сих пор не вполне ясные общие планы. Недаром Бирон в той редакции, своих записок, которая помещена в предыдущем разделе, так настойчиво дает понять, что пострадал не в последнюю очередь из-за Елизаветы, поскольку слишком заботился о ее интересах. Шла ли речь у герцога Курляндского и великой княжны во время их встреч о возможной женитьбе на Елизавете сына Бирона, рассматривались ли комбинации с вызовом в Россию «голштинского чертушки» (так говаривала Анна Иоанновна), то есть юного принца Петра-Ульриха, – в любом случае эти беседы могли привести к неприятностям для Брауншвейгской фамилии – Анны Леопольдовны и ее мужа. Сближение Бирона и Елизаветы, наверное, ускорило свержение регента. Но теперь уже опасения за свою судьбу, и не без оснований, испытывала сама великая княжна.

Собственно, страх был взаимным. Агенты Миниха, следившие за Елизаветой, давно сообщали, что ею что-то затевается. Анну Леопольдовну предупреждали и из-за границы. В Западной Европе уже в феврале 1741 года ходили слухи о готовившемся перевороте…

Между тем заговор, действительно сплетавшийся сторонниками Елизаветы, имел важную особенность – как никогда раньше, в нем было заметно участие иностранных держав. В низложении Анны Леопольдовны руками Елизаветы усмотрела для себя выгоды Швеция, искавшая возможности взять реванш за неудачи в Северной войне. После некоторых колебаний поддержать претензии Елизаветы на престол решил и версальский двор. Блистательный и высокомерный, но вместе с тем не слишком удачливый на дипломатическом поприще французский посланник маркиз де ла-Шетарди считал себя душой заговора. Он вел долгие переговоры с великой княжной и ее доверенным лицом – хирургом Лестоком в надежде использовать внутреннюю борьбу в России на пользу Франции и ее союзнице Швеции. Реальная помощь его, впрочем, оказалась не слишком значительной – он передал Елизавете скромную сумму в две тысячи дукатов. Будущая императрица не стеснялась обсуждать с маркизом и шведским посланником бароном Нолькеном возможность возвратить Швеции за ее помощь при перевороте часть земель, завоеванных Петром I. Но к чести великой княжны и ее советников следует признать, что никаких конкретных обязательств она на себя не взяла. Несмотря на все старания, ни Нолькен, ни маркиз де ла-Шетарди не смогли добиться от нее и каких-либо письменных обращений к чужим правительствам с соответствующими обещаниями. В конце концов «главный заговорщик» – маркиз, по сути дела, проспал переворот, как ни старался потом в донесениях в Версаль задним, числом выдать себя за активного участника этих событий. Главные нити заговора держали в своих руках другие люди – Лесток, М. И. Воронцов, Шуваловы, опиравшиеся на гвардию.

Гвардейцы давно симпатизировали Елизавете, знавшей, как им понравиться. Уже в 1737 году правительство Анны Иоанновны казнило прапорщика Преображенского полка А. Барятинского за намерение поднять «человек с триста друзей» ради Елизаветы. В 1740 году гвардейцы, арестовывавшие Бирона, судя по признаниям Миниха, ожидали, что власть перейдет именно к Елизавете. Для них дочь Петра превратилась в символ национальной государственности, противопоставляемой засилью «немцев». К тому же по смерти Петра прошло уже много времени, и облик императора, казавшегося многим при жизни жестоким тираном, начинает приобретать в общественном создании все больше харизматических черт – фигура Петра как бы вырастает, становится символом величия России. Уже не вспоминают, что Петра подменили на немца то ли в Кукуе, то ли за границей, что он вообще не что иное, как воплощение Антихриста, – неубедительность следовавших за смертью Петра российских правительств будила ностальгические воспоминания в обществе, заставляла позабыть жестокости и сумасбродства первого императора.

Характерно и то, что надежды на возвращение «золотого» петровского века связывались не с последними из «птенцов», его соратников по делам государственным, и теперь еще близким к самым вершинам власти – Остерманом и Минихом, а с внебрачной дочерью Петра, родившейся уже после Полтавской победы.

Советский историк Е. В. Анисимов показал, что из 300 гвардейцев, совершивших елизаветинский переворот, не было и пятой части дворян – похоже, политика Бирона, желавшего «укротить» гвардию путем пополнения ее рядового состава обычным рекрутским набором, сказалась на гвардии. Но отнюдь не привела к главному результату – выключению преображенцев, семеновцев, измайловцев из борьбы вокруг российского трона. Наоборот, всё новые сословия в лице своих отдельных представителей начинали путать дворец и казарму. Сказочная легкость переворотов, завидное возвышение всех, рискнувших принять в них участие, рождали соблазн. Примеры Миниха и Елизаветы не могли остаться без подражания в веке, прославившемся своими авантюристами. И вот уже посягать на трон собираются… камер-лакеи! Дело Турчанинова показывает, какие карикатурные формы принимает страсть решать династические проблемы открытым насилием. Но такие карикатуры отнюдь не смешили Елизавету. Ее успех заронил страх ей же в душу – кто сможет поручиться, что не найдется у нее способных учеников? До переворота Елизавета через своих соглядатаев точно знала, в какой комнате дворца ночует Анна Леопольдовна. После 1741 года Новая императрица все время морочит голову придворным, неожиданно перенося свою спальню из одного покоя в другой. А ведь раньше смелости у нее хватало – Анна Леопольдовна в такой же ситуации переворота наотрез отказалась сама встать во главе гвардейцев, шедших свергать Бирона, Елизавета же не побоялась лично повести гренадер во дворец Правительницы. Елизавету стали преследовать призраки заговоров. В 1743 году состоялось шумное «дело Лопухиных», когда наказания явно не соответствовали тяжести проступков. Свергнутая Брауншвейгская фамилия не только лишилась возможности выехать из России, но оказалась в таком строгом заключении, какого, пожалуй еще не приходилось испытывать в России столь высокопоставленным персонам. Чтобы избежать возможных заговоров в пользу племянника – принца Голштинского, Елизавета срочно выписала его в Петербург, где держала его у себя на виду. Бывшие соратники по перевороту – маркиз де ла-Шетарди и Лесток запутались в придворных интригах и попали в опалу. Маркиза выслали с позором в 1744 году, когда всемогущий А. П. Бестужев-Рюмин прочитал императрице несколько выдержек из перехваченных и расшифрованных в его «черном кабинете» депеш слишком самоуверенного француза. Что касается Лестока, то его арестовали три года спустя. После пыток и смертного приговора бывшего лейб-медика отправили в ссылку сначала в Углич, затем в Великий Устюг, Тут Елизавета, кстати, последовала примеру отца – Петр I, вообще-то снисходительный к любовным приключениям своих приближенных, сослал в 1720 году Лестока в Казань за обольщение дочери одного из придворных.

Сам А. П. Бестужев-Рюмин, столь решительно устранивший маркиза, и Лестока, тоже пал жертвой подозрений – в 1758 году. Хотя компрометирующих документов не нашли (Бестужев их вовремя сжег), но многие были уверены, что готовился серьезный заговор с целью возведения на престол новой претендентки – великой Княгини Екатерины… Традиция никак не прерывалась…

Де ла-Шетарди – Ж.-Ж. Амело{78}

С.-Петербург, 23 декабря 1740 (3 января 1741 года)

(…) Что удивило меня – и я не один, заметивший это, – Правительница следовала непосредственно за гробом царицы [Анны Иоанновны], принц Брауншвейгский шел за нею, а принцесса Елизавета занимала третье место по порядку шествия[93]. Было бы печально, если бы уступчивость, выказанная ею в этом случае, послужила ей во вред. Если верить дошедшим до меня из нескольких источников слухам, то существует недовольство, и простолюдины, боготворящие принцессу Елизавету, возносят мольбы о наступлении переворота, по числу соответствующие множеству сторонников этой принцессы, трудящихся в ее пользу. (…)

Де ла-Шетарди – Ж.-Ж. Амело{79}

С.-Петербург, 3 (14) января 1741 года

(…) Когда я посетил ее[94] вчера, она высказалась еще откровеннее чем когда-либо. Она сказала мне, что при том положении, какое приняли дела, это не может так долго продолжаться. Принцесса горько жаловалась на правительницу и фельдмаршала Миниха. Она заявила мне на основании сказанного ей накануне графиней Остерман, что муж этой особы обнаруживает расположение в ее пользу. Она присовокупила, что может рассчитывать на кн. Черкасского и на всех офицеров гвардии русского происхождения; и многие другие лица, которых долго было бы называть по именам, думают точно так же, и все готовы открыто принять ее сторону, как только увидят возможность к тому. Не следует полагать, что всегда можно нарушить права, приобретенные рождением, – она же тем охотнее вспоминает о своем, что кровь Петра I течет в ее жилах. Лишь с доверием может она, принцесса, относиться к Дружбе Франции и будет ей предана столь же сильно, как и всегда была в глубине своей души.

Я заявил принцессе Елизавете, что мне весьма приятно верить в искренность ее чувства, а потому и питать убеждение, что она никогда не изменит дорогой и отрадной памяти, сохранившейся во Франции о Петре Великом. Я с огорчением вижу, что она имеет повод к жалобам, тогда как мне доставило бы утешение видеть ее исполненной твердости и достоинства, вполне неразлучных с ее происхождением. С таким же удовольствием я убеждаюсь в благоприятном отношении к ней народа.(…)

Легко представить, что принцесса Елизавета войдет со мной и в дальнейшие рассуждения о положении ее дел, раз уж она вступила на этот путь. Но столь же трудно допустить, чтобы Нолькен, договариваясь с ней о чем-либо, не примешал сюда союза, заключенного между Францией и Швецией, и не указал на необходимость условиться с последней державой. Поэтому вы, м. г., быть может, не прочь согласиться, что для службы короля будет важно оказать содействие вступлению на престол принцессы Елизаветы и тем привести Россию по отношению к иностранным державам в прежнее ее положение, а при этом утвердить принцессу в намерениях, по-видимому благоприятных к Франции, или разделить по крайней мере благодарность, какую стяжает Швеция, поддерживая интересы принцессы Елизаветы. В таком случае снабдите меня, пожалуйста, скорее повелениями и дайте средства, могущие доставить успех подобным планам в случае, если бы была вероятность, что успех их возможен. Я мог заметить из присланных мне инструкций, что Е. В. обращает внимание на несправедливость, совершенную по отношению к этой принцессе, когда ей была предпочтена покойная царица при вступлении на престол. Я должен присовокупить, что повеления и средства, без которых я не могу ничего сделать, должны быть тем более обширны, что обстоятельства здесь подвержены частым переменам, упущенный случай никогда не встречается больше, и в то же время слишком большая отдаленность здешнего двора мешает устранить эти неудобства. (…)

Де ла-Шетарди – Ж.-Ж. Амело{80}

С.-Петербург, 6 (17) января 1741 года

(…) Нолькен, с которым я виделся вчера вечером, как я уведомлял вас в последнем письме, представил мне вполне достоверное и точное сообщение о своем свидании с принцессой Елизаветой. Еще раньше этого свидания Нолькен узнал через французского хирурга[95] о намерениях этой принцессы и был уполномочен следовать таким планам согласно желанию его двора, как только заметит образование партии или с этой принцессой во главе, или с принцессой Анной, или, наконец, с герцогом Курляндским. Министр этот руководится в своих действиях верным соображением, что с герцогом Бироном ему нечего больше делать, а если он будет вести переговоры с Правительницей, то все будет известно прёжде всего русскому министерству, чего шведские министры желают избежать. Поэтому он не может лучше выполнить смысла инструкции, как принять сторону принцессы Елизаветы в уверенности, что он будет действовать один в сообществе с принцессой Елизаветой и известным хирургом и что тайна будет сохранена ради них самих. Нолькен, говорю я, тем не менее признал весьма важным – обеспечить себе оправдание письменным полномочием со стороны принцессы Елизаветы. Хирург также признал это необходимым; составленный шведским посланником вследствие этого начерно документ и представленный им в пятницу вечером принцессе Елизавете заключает в себе следующее:

«Я поручаю и разрешаю г. Нолькену, чрезвычайному посланнику шведскому при русском дворе, ходатайствовать от моего имени перед Е. В. королем и королевством шведским об оказании мне помощи и необходимого содействия для поддержания моих неотъемлемых прав на всероссийский престол, основывающихся на моем происхождении и на завещании покойной императрицы Екатерины, блаженныя памяти моей родительницы. Я одобряю и одобрю все меры, какие Е. В. король и королевство шведское сочтут уместным принять для этой цели, и обещаю, в случае если Провидению, прибежищу угнетенных, угодно будет даровать счастливый исход задуманному плану, не только вознаградить короля и королевство шведское за все издержки этого предприятия, но и представить им самые существенные доказательства моей признательности».

Принцесса же Елизавета, напротив, изъявила прежде всего желание, чтобы Нолькен действовал на основании ее словесной просьбы. Она присовокупила ему, что, как только просьба эта будет таким образом представлена королю и королевству шведскому и принята ими, она, принцесса, не поколеблется ни минуты изложить ее письменно. Однако Нолькен не отступал от своего первоначального требования, он поставил на вид то благоприятное обстоятельство, что в Швеции собрались государственные чины и ничто не могло более, ускорить успешное выполнение замысла, при отсрочке же интересы принцессы могли бы пострадать. Настоящий момент тем более драгоценен, что, следуя обычному почтовому сообщению, на ответ с сегодняшнего дня понадобилось бы два месяца; принцесса же, без сомнения, понимает, что выжидать – значило бы терять момент, который не легко, пожалуй, будет найти снова. Принцесса Елизавета попросила у Нолькена несколько, дней на размышление, чтобы принять решение по этому предмету. Хирург затем обнадежил этого министра, что принцесса решится исполнить его требование. Нолькен, человек разумный и предусмотрительный, пожелал разъяснений. Принцесса Елизавета ничуть не скрыла от него, что завещание ее матери, хотя и самый сильный довод, на который она могла сослаться, назначает ее, однако, преемницей престола лишь вслед за герцогом Голштинским и его потомством. Поэтому было бы хорошо, если бы действия шведов с внешней стороны скорее казались предпринятыми в пользу этого герцога, нежели в пользу ее, принцессы. Однако с такою же откровенностью она заявила Нолькену, что рассчитывает, оказывая такую полезную услугу интересам герцога Голштинского, получить возможность вступить раньше него на престол, тем более что она решилась никогда не выходить замуж. Поэтому она полагает, особенно имея в виду возраст ее племянника и назначение его и потомства преемниками престола, что не нанесет ему никакого ущерба. Когда же Нолькен стал входить в большие подробности, принцесса Елизавета для его удовлетворения заявила ему положительно, что она вполне уверена 5 своей партии, которая выступит, как только придут иностранцы с явным намерением поддерживать права потомства Петра I. Правда, что касается справедливых и настойчивых указаний шведского посланника на необходимость вождя, его еще не было, но тогда он будет найден, и, может быть, даже эту обязанность примет на себя генерал Ушаков. Впрочем, на здешний народ не надо смотреть, как на прочие нации, где для успеха плана необходимо, чтобы все меры были обдуманы, приняты и обусловлены заранее. Здесь же можно было бы все испортить, действуя таким образом. Слишком велико недоверие между отдельными лицами, чтобы можно было заранее привести их к соглашению. Главное состоит в том, чтобы заручиться их сочувствием отдельно, а как скоро начал бы действовать один, все двинулись бы Как снежная лавина: всякий с удовольствием бы присоединялся к движению, считая, что он равным образом разделит и славу успеха. В худшем же случае она, принцесса, предложит себя в предводители гвардии. Она скажет им слово, и этого будет достаточно; она ни за что не посрамит крови, текущей в ее жилах, сумеет рассеять даже тень подозрений, которые, как ей известно, существуют относительно ее слабости, и выкажет себя достойной дочерью Петра I, как по своей твердости, так и по соблюдению долга дружбы и признательности. Принцесса эта, дабы лучше охарактеризовать настроение народа, заметила вдобавок, и это весьма вероятно, что гвардейские офицеры неизменно являются к, ней по воскресеньям засвидетельствовать почтение: обычай, совершенно оставленный ими с кончины царицы Екатерины. Принцесса Елизавета сказала, кроме того, Нолькену, что не отказывала никогда воспринимать от купели всех детей у гвардейских солдат, просивших ее об этом, и таким образом привлекала их на свою сторону, тем более что эти люди в качестве кумовьев имели к ней свободный доступ и, как говорится, «водили с ней хлеб-соль». Я расскажу вам сейчас один случай по этому поводу, о котором я забыл сообщить вам в субботу. Принцесса уведомила также Нолькена, что она может положиться на Астраханский, Ингерманландский и Ростовский полки, входящие в состав здешнего гарнизона и ожидающие лишь сигнала со стороны гвардии. Войска, стоящие в Новгороде и окрестностях Петербурга, не менее преданы ей; наконец, духовенство питает такие же чувства.

Нолькен выразил свою радость принцессе Елизавете по поводу обстоятельств, предвещающих так много хорошего; он заметил ей в свою очередь, что для придания им большей основательности, необходимо напомнить ей о после Франции, так как Швеция настолько тесно связана с Его Христ. Вел., что без его помощи и согласия желания Швеции окажутся бессильны. Принцесса Елизавета отвечала Нолькену, что она одобряет указываемое им средство тем охотнее, что расположение ее к Франции побуждает ее надеяться, что она отнюдь не встретит там противодействия своим интересам и что она питает полное доверие ко мне.

А относительно случая, который я упустил из виду сообщить вам и о котором я слышал от самой принцессы Елизаветы, он заключается в следующем: фельдмаршал граф Миних, придя к ней с пожеланием счастья в Новый год, был чрезвычайно встревожен, когда увидел, что сени, лестница и передняя наполнены сплошь гвардейскими солдатами, фамильярно величавшими эту принцессу своей кумой; более четверти часа он не в силах был прийти в себя в присутствии принцессы Елизаветы, ничего не видя и не слыша. (…)

Де ла-Шетарди – Ж.-Ж. Амело{81}

С.-Петербург, 3 (14) февраля 1741 года

(…) Она сообщила мне, что во время пребывания ее за городом она устраивала обеды офицерам Ростовского полка-, находящегося по соседству на постое, и готовность этого полка служить ей обнаружилась настолько явно, что ей труднее было сдерживать их, нежели подстрекать. Кроме того, у нее бывало, несколько лиц из высшего духовенства, и в особенности она имеет основание быть довольной архиепископом Новгородским и епископом Киевским. Однако расположение, выказываемое к ней этими лицами, не может иметь большого влияния, как бы ни было велико суеверие народа. Во всяком случае, военные должны дать первый толчок, и этого, по-видимому опасаются настолько, что наполняют полки иностранными офицерами; последнее обстоятельство и ее немало беспокоит. Точно так же, к большому огорчению коренных русских, в войсках впереди них помещены придворные лакеи, штат которых был преобразован по смерти царицы. Наконец, мы заговорили о том, что более существенно, а именно – о зачислении 400 немецких солдат в три гвардейских пехотных полка, причем было распущено 200 солдат, служащих в вышеупомянутых полках и, находящихся там еще со времени Петра I. Пример их увлек бы остальных, так как все лица, служащие с этого времени, преданы ей – принцессе. Я воспользовался всеми этими подробностями разного рода, чтобы заявить ей, что ей надо как можно более поспешить обеспечить за собою содействие, которое она могла бы найти, кроме того, извне, не для того чтобы тотчас же и действовать, но чтобы все было подготовлено к тому моменту, когда можно будет приступить к делу. (…)

Де ла-Шетарди – Ж.-Ж. Амело{82}

С.-Петербург, 14 (25) февраля 1741 года

Судя по заявлению графа Гилленборга Нолькену, Швеция, по-видимому, готова сосредоточить внимание на замысле, интересующем принцессу Елизавету. По крайней мере, вероятно, что случай этот окажется благоприятным для шведов, если бы они употребили силу и пожелали доставить средства на первоначальные издержки, которые здесь будет необходимо сделать Несколько сот лиц в провинции высказались в пользу принцессы Елизаветы. Их рвение, обнаруживающее их сердечную склонность, во всяком случае преждевременно, а потому принцесса эта пользуется влиянием архиепископа Новгородского для охлаждения пыла, который мог бы скорее послужить ей во вред, чем на пользу. Ее сдержанность основывается на том же соображении, и если известный вам французский хирург не скрыл третьего дня от Нолькена, передавая слова принцессы Елизаветы, что было бы для нее крайне необходимо располагать некоторым капиталом, то он же не утаил и того, что принцесса не может преодолеть опасений, вследствие риска, какому она подвергнется, выдав помянутое раньше письменное заявление. Он присовокупил Нолькену, что такая осторожность нисколько не ослабит признательности этой принцессы и что она всегда будет в соответствии с тем, насколько принцесса сознает важность услуги, оказываемой ей Швецией. Нолькен, ссылаясь на искреннее желание Швеции служить принцессе, справедливо поставил на вид хирургу, что надо наконец открыть способ, при помощи которого принцесса думает выполнить свой замысел, не соглашаясь на средства, могущие придать ему надежность. Хирург, вполне поняв силу этих слов, взялся передать их принцессе Елизавете и доставить послезавтра ее ответ.

Де ла-Шетарди – Ж.-Ж. Амело{83}

С.-Петербург, 28 февраля (11 марта) 1741 года

(…) Хотя вы нашли уместным, чтобы я выказал несколько большую готовность по поводу первых заявлений принцессы Елизаветы, я был крайне озабочен мерами предусмотрительности, которые вы мне предписали соблюдать, и отнюдь не раскаиваюсь в том, что руководился с самого начала этим принципом. Последствия докажут, что доверие, оказываемое этой принцессой ко мне от того не уменьшилось. Я виделся еще вчера с ее хирургом и поручил ему уведомить свою повелительницу о том, как относится к ней король и чего она может ожидать от Е. В., доверившись ему. Он почувствовал все значение и силу таких уверений и сообщил мне, что если бы принцесса Елизавета и не в состоянии была заслужить столь благосклонного к ней отношения, то постаралась бы сделаться достойней этого тем образом действий, который она будет соблюдать, и вниманием, с каким она не будет ничего делать, кроме угодного королю. Мы последовательно разобрали преимущества, какие приобрела бы эта принцесса, решив воспользоваться благоприятным расположением, обнаруживающимся по отношению к ней, не давая здешним людям привыкнуть к правлению, с коим они могли бы освоиться тем легче, что их привело бы к тому рабство, в котором их держат. Был также поднят вопрос о причинах, на основании которых, быть может, прибегали здесь к предосторожности не показывать царя. Хирург уверил меня, что принцесса Елизавета настолько убеждена в планах, которые здесь могут замышлять, что не упускает случая как можно чаще навещать здешнего государя и нашла средства получать уведомление обо всем, что с ним ни случится. Хирург сообщил мне при этом, что здешний государь мал не по возрасту, что с некоторых пор у него обнаруживаются некоторые внешние признаки особы, у которой произошло сокращение нервов. Это началось с самого момента его рождения, так что лекарства, которыми пользовались, чтобы направить природу на ее естественный путь, не имели никакого действия. Он присовокупил мне, что царь непременно умрет при первом сколько-нибудь Значительном нездоровье, какое у него будет, потому что лейб-медик, хотя и очень искусный, подчинен воле правительницы, которая при участии совета из женщин решает, что нужно и чего не нужно давать этому государю.

Де ла-Шетарди – Ж.-Ж. Амело{84}

С.-Петербург, 21 апреля (2 мая) 1741 года

М. г., если бы опыт, приобретаемый с течением времени, и то, что принято везде в других государствах, могло найти здесь какое-либо применение, то я считал бы значительным промахом, если бы пренебрег приобрести главным образом сведения, способные дать точное понятие о составе партии принцессы Елизаветы. Но здесь ежедневно бываешь свидетелем того, что нимало не походит на правила, применяемые во всех других странах, так что нельзя даже составить себе и понятия о вещах, происходящих перед глазами, – настолько они необыкновенны и так мало соответствуют установленным и принятым нравам и обычаям. Поэтому неизбежно приходится обращаться к другому способу. Я нисколько не боюсь высказать, что здесь нас постигла бы неудача, если бы следовать, тому ложному пути, при помощи которого, обыкновенно успевают.