Текст книги "Со шпагой и факелом. Дворцовые перевороты в России 1725-1825"

Автор книги: Михаил Бойцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 42 страниц)

Возвратившись во дворец, я увидела, что в той же комнате, где Григорий Орлов лежал на канапе, был накрыт стол на три куверта. Я прошла, не показывая вида, что я это заметила. Вскоре ее величеству доложили, что обед подан; она пригласила и меня, и я к своему огорчению увидела, что стол был накрыт у того самого канапе. Моя грусть или неудовольствие (скорей, и то и другое, так как я искренне любила императрицу), очевидно, отразились на моем лице, потому что государыня спросила меня, что со мной.

– Я сильно устала и не спала вот уже пятнадцать дней, – ответила я.

Затем она меня попросила поддержать ее против Орлова, который, как она говорила, настаивал на увольнении его от службы.

– Подумайте, какую я выказала бы неблагодарность, если бы согласилась исполнить его желание.

Мой ответ был вовсе не таков, какого она желала бы. Я сказала, что теперь она имеет возможность вознаградить его всевозможными способами, не принуждая его оставаться на службе. С той минуты я поняла, что Орлов был ее любовником, и с грустью предвидела, что она не сумеет этого скрыть.

После обеда и отъезда Петра III мы отбыли из Петергофа и остановились на несколько часов на даче князя Куракина. Мы легли с императрицей вдвоем на единственную постель, которая нашлась в доме. Затем мы остановились в Екатерингофе, где нас встретила бесчисленная толпа народа, поджидавшего нас, чтобы стать на нашу сторону в случае сражения между нашими войсками и голштинцами, пользовавшимися всеобщею ненавистью.

Въезд наш в Петербург невозможно описать. Улицы были запружены ликующим народом, благословлявшим нас; кто не мог выйти – смотрел из окон. Звон колоколов, священники в облачении на паперти каждой церкви, полковая музыка производили неописуемое впечатление. Я была счастлива, что революция завершилась без пролития и капли крови; желание поскорей увидеть моего отца, дядю и дочь, множество чувств, обуревавших меня, неимоверное физическое напряжение, которое я испытывала в восемнадцать лет при моем слабом здоровье и необычайной впечатлительности, – все это повергало меня в лихорадку, которая не позволяла мне ни видеть, ни слышать, ни тем более наблюдать происходившее вокруг меня.

Приехав в Летний дворец, я не дала императрице войти в свои апартаменты и тут же в сенях попросила у нее позволения пересесть в ее дорожную карету, следовавшую за нами, и поехать навестить моих родных и дочь. Ее величество разрешила мне это и любезно попросила меня вернуться поскорей. Дворец моего дяди был неподалеку, так что я прежде всего заехала к нему.

Я нашла его совершенно здоровым и спокойным. Он говорил мне о низложении Петра III как о факте, которого он давно ожидал и который предвидел. Затем начал философствовать насчет «дружбы государей», которая вообще не отличается стойкостью и искренностью, уверяя, что он лично в том убедился, так как чистота его намерений и взглядов не спасла его от ядовитых стрел интриги и зависти в царствование императрицы, к которой он был привязан смолоду и которая многим была ему обязана.

От него я отправилась к отцу; он был очень взволнован; к нему для охраны был приставлен офицер, на случай если бы в двух гвардейских полках, расположенных по соседству с его домом, возникли какие-нибудь беспорядки; этот офицер, по фамилии Какавинский [155] (впоследствии его признали сумасшедшим), под предлогом, что у отца было много челяди, задержал в его доме много солдат, нуждавшихся в отдыхе, так как мы оставили в городе только количество солдат, необходимое для смены караула во дворце и охраны великого князя Павла, остававшегося в городе со своим воспитателем. Входя во двор отцовского дома, я узнала ординарца подполковника Вадковского, командовавшего всеми гвардейцами, остававшимися в городе во время нашего отсутствия. Он пришел требовать тридцать солдат, совершенно ненужных в доме моего отца, которыми необходимо было сменить часовых, остававшихся на своих постах двойное против обыкновенного количество времени. Я объявила Какавинскому, что он должен исполнить требование Вадковского, что нет никакой надобности охранять дом моего отца сотней солдат. Войдя в комнату и увидев по солдату у каждой двери, я объяснила ему, что он неверно понял желание императрицы и ее инструкции, в силу которых он должен был находиться в доме для охраны отца, а не для того, чтобы держать его под арестом, как государственного преступника. Я объявила солдатам, что их напрасно мучили и что только десять или двенадцать человек должны остаться в доме впредь до нового распоряжения.

Мой отец принял меня без малейшего гнева, но выразил свою досаду по поводу того, что его двадцать четыре часа продержали под стражей, как государственного преступника, и жаловался на присутствие в доме моей сестры, графини Елизаветы. Я уверила его, что первая неприятность произошла по глупости Какавинского и что к ночи не останется ни одного солдата в доме. Что же касается второго, то я просила его принять во внимание настоящее положение моей сестры, вследствие которого его дом представлялся единственным приличным и естественным убежищем для нее, и что со временем их обоюдное желание не жить под одной кровлей, несомненно, будет приведено в исполнение с сохранением приличий. Отец не хотел меня отпускать, но я ему объяснила, что должна навестить сестру, затем вернуться к себе, повидаться с дочерью и снять свой военный мундир; притом же императрица просила меня поскорей вернуться к ней. Он с трудом разрешил мне пойти к сестре: он никогда не чувствовал особенной нежности к ней, а полное невнимание к нему с ее стороны в царствование Петра III, когда он представлял из себя ноль без всякого влияния, не послужило к улучшению их отношений. В комнате моей сестры мне пришлось выслушать длиннейшую жалобу. Я уверила сестру в моей нежности к ней и сказала, что не говорила еще с императрицей о ней, потому что была убеждена, что у государыни были самые благожелательные и великодушные намерения По отношению к ней и что все возможное будет для нее сделано. Действительно, императрица потребовала только ее отсутствия во время коронационных торжеств и несколько раз присылала ей сказать, что не оставит ее. Через несколько времени моя сестра отправилась в имение моего отца, неподалеку от Москвы. Когда двор покинул Москву, она жила постоянно в Москве вплоть до своей свадьбы с Полянским, когда переселилась в Петербург, где ее муж владел домами и имениями; ее величество была восприемницей ее сына. По возвращении своем из-за границы я упросила императрицу сделать ее дочь фрейлиной.

Оставив сестру, я направилась к себе, чтобы обнять мою маленькую Анастасию[156]. Эти три посещения отняли столько времени, что стало темно, и я не успела переодеться, так как спешила во дворец. Моя горничная сказала мне, что она утром в кармане скинутого мною платья нашла бриллиантовый орден св. Екатерины. Это был орден императрицы, и я взяла его с собой.

Я вошла в комнату, смежную с той, в которой была императрица, в ту минуту, как от ее величества выходили Григорий Орлов и Какавинский, и тут я убедилась в том, что Орлов мне враг, так как, кроме него, никто не мог провести Какавинского к императрице. Ее величество встретила меня упреком в том, что я говорила с Какавинским по-французски при солдатах и тем вызвала у них подозрение, что я желаю их удалить. Я ответила сухо, и мое лицо, как мне потом передавали, выражало глубокое презрение.

– Вы слишком рано принимаетесь за упреки, ваше величество; вряд ли всего через несколько часов после вашего восшествия на Престол ваши войска, оказавшие мне столь неограниченное доверие, усомнятся во мне, на каком бы языке я ни говорила. – С этими словами я подала ей орден св. Екатерины, чтобы прекратить разговор.

– Успокойтесь, – ответила она, – вы должны, однако, сознаться в том, что были не правы, удаляя солдат.

– Действительно, ваше величество, я теперь вижу, что мне следовало дать свободу действий этому глупому Какавинскому и, несмотря на настояния Вадковского, оставить вас без солдат, которые могли бы сменить караул, охранявший вас и ваш дворец..

– Ну, будет, довольно об этом. Я вас упрекнула за вашу раздражительность, а теперь награждаю вас за ваши заслуги, – сказала она, собираясь возложить на меня принесенный мною орден.

Я не стала на колени, как это полагалось в подобных случаях, и ответила:

– Простите мне, ваше величество, то, что я вам сейчас скажу. Отныне вы вступаете в такое время, когда, независимо от вас, правда не будет доходить до ваших ушей.

Умоляю вас, не жалуйте мне этого ордена; как украшению я не придаю ему никакой цены; если же вы хотите вознаградить меня им за мои заслуги, то я должна сказать, что, какими бы ничтожными они ни являлись, по мнению некоторых лиц, в моих глазах им нет цены, и за них нельзя ничем вознаградить, так как меня никогда нельзя было и впредь нельзя будет купить никакими почестями и наградами.

Ее величество поцеловала меня.

– Позвольте мне, по крайней мере, удовлетворить мое чувство дружбы к вам.

Я поцеловала ей руку и очутилась в офицерском мундире, с лентой через плечо, с одной шпорой, похожая на четырнадцатилетнего мальчика.

Тогда ее величество сообщила мне, что она уже отправила поручика вдогонку за моим мужем, чтобы вернуть его с дороги и просить поскорей приехать к нам. Эта новость так меня обрадовала, что я тут же забыла мое Справедливое негодование на императрицу.

Мы провели еще приблизительно час с государыней. Она объявила мне, что для меня будут приготовлены апартаменты во дворце, но я попросила у нее позволения остаться у себя до возвращения моего мужа, когда мы уже вместе с ним переедем во дворец [157].

Гетман граф Разумовский и Панин одновременно со мной вышли из апартаментов императрицы. Я рассказала все, что видела в Петергофе, разговор с государыней во время обеда и выразила уверенность в том, что Орлов – любовник ее величества.

Вы не спали две недели, вам восемнадцать лет, и ваше воображение усиленно работает, – ответил Панин.

– Прекрасно, – ответила я, – пусть будет так; но когда вы убедитесь в моей правоте, разрешите мне сказать вам, что с вашими спокойными умами оба вы глупцы.

Они согласились, и я поспешила вернуться домой и броситься в постель. Я поужинала только цыпленком, оставшимся от обеда моей дочери, и, торопясь воспользоваться благодеяниями Морфея, быстро разделась и легла; но я была так взволнована, что мой сон был неспокоен и я поминутно просыпалась.

На следующий день Григорий Орлов явился к обедне, украшенный орденом св. Александра Невского. По окончании церковной службы я подошла к дяде и к графу Разумовскому и, напомнив им наше вчерашнее условие, сказала, смеясь:

– При всем моем уважении к вам, должна вам сказать, что вы оба глупцы.

На четвертый день после восшествия на престол императрицы Бецкий попросил у нее аудиенцию. На аудиенции присутствовала только я одна. Каково было наше удивление, когда он бросился на колени перед императрицей и спросил ее, кем, по ее мнению, она была возведена на престол?

Я обязана своим возвышением богу и моим верным подданным.

– В таком случае мне нельзя больше носить этой ленты, – воскликнул Бецкий, снимая с себя орден св. Александра Невского.

Императрица остановила его и спросила, что с ним.

– Я самый несчастный человек, – ответил он, – так как вы не знаете, что это я подговорил гвардейцев и раздавал им деньги.

Мы подумали, и не без основания, что он сошел с ума. Императрица весьма ловко от него избавилась, сказав ему, что знает и ценит его заслуги и поручает ему надзор за ювелирами, которым была заказана новая большая бриллиантовая корона для коронации. Он встал на ноги в полном восторге и тотчас же оставил нас, очевидно торопясь сообщить великую новость своим друзьям. Мы смеялись от всего сердца, и я искренно удивлялась искусной выдумке императрицы, избавившей ее от надоедливого безумца.

Петербургский двор был очень интересен в это время. Появилось множество лиц, выдвинутых переворотом, и других, возвращенных из ссылки, куда они были отправлены еще во времена императрицы Анны, регентства Бирона и царствования Елизаветы. Они были вызваны еще Петром III и возвращались постепенно из более или менее отдаленных мест, так что каждый день их появлялось несколько человек. Это были живые иллюстрации прежних времен, приобретшие особый интерес пережитыми ими превратностями судьбы и знавшие множество кабинетных и дворцовых тайн. Наконец вернулся и бывший канцлер, знаменитый граф Бестужев. Сама императрица представила нас друг другу, и у нее вырвалась фраза, которую Орловы охотно затушевали бы, если бы это было возможно:

– Вот княгиня Дашкова! Кто бы мог, подумать, что я буду обязана царским венцом молодой дочери графа Романа Воронцова! (…)

Фельдмаршал Миних и Лесток – последнего я часто видала в детстве в доме моего дяди, которому он был близок, – казались мне живыми мемуарами; в их рассказах я почерпала знание человеческого сердца, представлявшегося мне раньше в розовом свете. Миних был почтенный старец; у него были внучки (дочери его сына) старше меня, и он полюбил меня. Его просвещенный ум, твердость его характера и утонченно вежливое обращение, свойственное старинным вельможам (резко отличавшимся от некоторых наших заговорщиков), делали из него очень приятного и интересного собеседника. Эта картина, поражая быстрыми появлениями новых лиц и их противоположностями, заставляла меня размышлять и укрепляла мой ум. (…)[158]

Часть шестая «Дешператный и безрассудный coup» Дело В. Я. Мировича 1764.

Елизавета сделала, кажется, все, чтобы уничтожить саму память о свергнутом ею императоре-младенце. Из обращения изымались монеты с его изображением, манифесты, выпускавшиеся от имени Иоанна, сжигались, деловые бумаги с упоминанием его титула передавались на строгое хранение в Сенат или же опечатывались. Но прошлое переписать невозможно, как бы ни хотели этого сильные мира сего, – и об Иоанне помнили. Загадочная судьба исчезнувшего принца или даже монарха вызывала любопытство и сочувствие, рождала легенды и ожидания. Подобно тому как в свое время Елизавета привлекала к себе надежды всех, недовольных правлением Анны Иоанновны и ее несчастливых преемников, так же после переворота 1741 года те, чья жизнь нисколько не полегчала, стали потихоньку перешептываться об «Иванушке».

Свергнутую Брауншвейгскую фамилию отправили сначала в Ригу, якобы чтобы выслать за границу, потом задержали и посадили в Дюнамюндскую крепость, где Анна Леопольдовна родила дочь, вряд ли по случайному совпадению получившую имя Елизаветы. В январе 1744 года было приказано отправить Брауншвейгскую фамилию в уже знакомый нам Раненбург. При этом не слишком разбиравшийся в географии начальник караула чуть было не завез несчастное семейство в… Оренбург.

Но остановка в меншиковском имении не была продолжительной – уже в июне того же года императрица велела, во-первых, отделить принца Иоанна от остальных узников, а во-вторых, перевезти их всех на Соловки. Больше Антон-Ульрих и Анна Леопольдовна не видали своего царственного первенца и даже, вероятно, полагали, как и многие, что Иоанн остался в Раненбурге. Но это было не так – Иоанн Антонович тоже отправился в Холмогоры, только содержался он особо. До Соловков ссыльные не добрались – им было разрешено остаться на архиерейском подворье в Холмогорах. Образованная там «секретная комиссия» – в своем роде шедевр тюремного дела. В строжайшем заключении оказались не только сами ссыльные, но и те, кто их охранял или обслуживал. Тем не менее на архангельских базарах кумушки судачили о том, что считалось строжайшей государственной тайной. Следователям Тайной канцелярии то и дело приходилось выслушивать признания вроде следующего: вот-де как ныне жестоко стало, а как-де была принцесса Анна на царстве, то-де в России порядки лучше были нынешних, а ныне-де все не так стало, как при ней было, и слышно-де, что сын ее, принцессы Анны, бывший принц Иоанн, в российском государстве будет по-прежнему государем. Кажущееся в некоторых деталях фантастическим дело беглого тобольского купца Ивана Зубарева, одного из незаслуженно забытых отечественных авантюристов, позволяет предположить, что карту Иоанна Антоновича собирались как-то разыграть и зарубежные политические противники Елизаветы. Если верить показаниям Зубарева, он проник в Пруссию, где встречался с тамошним главным «экспертом» по русским делам – хорошо уже нам известным автором записок К. Г. Манштейном, покинувшим Россию без разрешения Военной коллегии и приговоренным за то заочно к смертной казни. Манштейн якобы представил Зубарева и королю Фридриху II. Согласно рожденному ими совместно проекту Зубарев должен был подбивать раскольников на бунт в пользу Иоанна, а немцы, приплыв под видом купцов к Архангельску, устраивали бы похищение принца.

При всей невероятности этой истории в ней было что-то, показавшееся правительству Елизаветы заслуживающим внимания, – и принца Иоанна с исключительной таинственностью в 1756 году перевезли в Шлиссельбург. После смерти Елизаветы «известного арестанта» инкогнито навестил Петр III. Когда Екатерина свергла своего мужа, ему стали готовить «хорошие и приличные комнаты» в Шлиссельбурге. Тут, впрочем, спохватились, что двух свергнутых монархов для одной крепости все-таки несколько многовато, и Иоанна Антоновича вновь отправили в дорогу – в Кексгольм. Ропшинский эпизод позволил вернуть арестанта на прежнее место, правда, уже как совершенно нового «безымянного колодника». В какой-то момент этих перемещений Иоанна видела Екатерина, о чем она сама и поведала в манифесте по случаю «дела Мировича». При новом правительстве надзор за бывшим императором осуществлял Никита Иванович Панин – именно он и составил тайную инструкцию сторожам Иоанна, позволявшую им убить арестанта при попытке его насильственного освобождения.

Что касается самого Иоанна, то согласно официальной версии он давно потерял разум. Возможно, это недалеко от истины, – сознание человека, с четырех лет оказавшегося в полной изоляции, вряд ли могло достаточно развиться. Во всяком случае, отклонений от нормального поведения должно было быть достаточно. Но в то же время известно, что кто-то научил принца грамоте и даже объяснил ему, что он – законный государь этой страны. Никакие издевательства тюремщиков не смогли лишить арестанта этого убеждения. Некоторые суждения Иоанна, дошедшие до нас, достаточно связны и логичны. Говорить о полном его идиотизме, по-видимому, нет оснований.

Дело Мировича – пожалуй, один из самых темных эпизодов русской политической истории XVIII века. Во всяком случае, в шлиссельбургском бунте всегда искали какую-то особую тайну, не раскрытую официальным следствием, а скорее наоборот, еще глубже припрятанную им. Если это действительно так, то власти хорошо знали свое дело – никаких серьезных улик они потомкам не оставили. Мы можем сколько угодно предполагать, что вся «шлиссельбургская нелепа» была разыграна как по нотам Н. И. Паниным или же Г. Н. Тепловым с благословения Екатерины, но вместо доказательств придется ограничиваться смутными подозрениями. Во-первых, конечно, смерть Иоанна была выгодна императрице. К тому же народ поверил в эту смерть, и самозванцы не тревожили тень принца (только однажды, в 1788 году, на это решился один купец), «возлюбив» ропшинского мученика. Во-вторых, Мирович давно был знаком с родным братом Панина – служил когда-то под его началом в Семилетнюю войну и даже посещал позже дом П. И. Панина. В-третьих, на слезные мольбы охранявших Иоанна офицеров Власьева и Чекина освободить их от столь тяжкой службы Панин отвечал, что им нужно потерпеть до лета, и тогда их заботы прекратятся. В-четвертых, в письме Екатерины Панину есть двусмысленная фраза о том, что назначенный вести следствие по делу о мятеже Ганс Веймарн не будет разыскивать ничего лишнего. В-пятых, странно, что весь Петербург заранее знал, что после отъезда императрицы в Ригу «что-то должно случиться», а Мирович вроде бы таких слухов не распускал. В-шестых, Мировича так и не подвергли пытке, чтобы узнать его сообщников, из-за чего в высоком суде были многие споры и несогласия. И вообще в столь важном государственном деле следствие, вместо того чтобы разматывать до конца даже самые тонкие нити, проявляло недостаток вполне понятного в данных обстоятельствах любопытства и явно было сосредоточено всецело на персоне самого Мировича. Число таких подозрений можно множить, – вырванные из общего контекста и собранные вместе, они могут даже показаться серьезной версией, но все же не более чем версией.

В жизни великих людей немалую роль играла случайность – почему не предположить, что Екатерине просто повезло со своевременной гибелью возможного претендента? За заступничеством к Панину ходили многие люди, связанные с ним по службе, причем известно и дело, о котором ходатайствовал перед ним Мирович, – оно весьма прозаического свойства. Конец службы Власьева и Чекина летом – истомившихся офицеров попросту предполагали сменить. В письмах Екатерины есть и недвусмысленные требования разобраться во всех возможных «отраслях» заговора. После бесконечной череды переворотов распространение слухов о возможности нового – что может быть естественнее? К тому же память общества избирательна – случаи, когда настойчивые слухи не оправдываются, очень часты, но о них никто, не вспоминает, а вот стоит чему-то сбыться, пусть даже по простому совпадению, как этот эпизод заносится на скрижали истории. Связи Мировича были следствием установлены и не заинтересовали Веймарна и судей потому, что они не вели в придворные сферы, а раздувать дело за счет болтунов-лакеев не было особого смысла. Что касается пыток, то Россия – просвещенная страна во главе с гуманной императрицей, и столь варварские средства могли неприятно поразить Вольтера!

Разумеется, по каждому пункту можно придумать новые возражения и продолжать спор до бесконечности или же до тех пор, пока из каких-то неведомых хранилищ не появятся на свет божий новые документы.

На наш взгляд, дело Мировича интересно прежде всего тем, что оно отражает психологическое состояние русского общества, когда свержение государя и возведение на престол нового превращается из события чрезвычайного в нечто не только вполне допустимое, но и довольно обыденное. Свистопляска вокруг трона создавала ситуацию, когда уже не столько люди составляли заговор, готовили переворот, сколько, наоборот, людей втягивало на путь авантюрных попыток, чуть ли не против их собственной воли, потому что опыт свидетельствовал: вот самый простой, легкий и быстрый способ решения своих личных проблем. Казнь Мировича, очевидно, изменила это общественное настроение, опасное для любой власти. И не случайно за долгое царствование Екатерины подобных шагов уже более предпринимать не осмеливались, хотя законный претендент в лице родного сына императрицы существовал.

И в заключение несколько слов о судьбах прочих членов опальной Брауншвейгской фамилии. Анна Леопольдовна умерла от «родильной горячки» в 1746 году. Антону-Ульриху Екатерина предлагала уехать из России, но оставив в Холмогорах детей. Он отказался и скончался слепым шестидесятилетним стариком в 1774 году. В неволе у Анны и Антона-Ульриха родилось трое детей – Елизавета, Петр и Алексей. Появление их, и особенно мальчиков, вызывало сильное раздражение у императрицы Елизаветы, и она приняла все меры к тому, чтобы о рождении новых возможных претендентов в России не знали: В 1780 году Екатерина наконец разрешила принцам и принцессам выехать в Данию. Там их жизнь была не многим веселее, чем в России. Елизавета скончалась через два года, Алексей – через семь, Петр прожил до 1798 года. Всех пережила старшая дочь Екатерина, родившаяся еще до переворота 1741 года. Она обращалась с безрезультатной просьбой к Александру I разрешить ей постричься в одном из российских монастырей. В 1807 году скончалась бездетной эта последняя представительница Брауншвейгской династии, последняя из принцев и принцесс, проведших почти всю жизнь в заключении. По некоторым свидетельствам, они до конца своих дней говорили с характерным архангельским «оканьем»…

Инструкция коменданту Шлиссельбурга{118}

Его высокоблагородию господину коменданту шлисселъбургскому

Инструкция

Препоручается Вам некоторого безымянного новопривезенного в крепость арестанта подкрепление караула над ним и содержание команды в следующих пунктах.

1

Арестант хотя сам по себе и не великой важности есть, но на некоторое время секретно содержаться имеет единственно в смотрении у капитана Власьева и поручика Чекина, а до вашего сведения он не принадлежит. Собственно же в вашем смотрении та только предосторожность остается, чтоб караул из гарнизонных солдат, а именно из одного унтер-офицера, одного капрала и двенадцати человек солдат, был всегда в трезвости. И в то время когда сия команда к капитану Власьеву и поручику Чекину командирована, чтоб отнюдь к ним ничего хмельного никто не приносил и никакие бы люди к ним не подходили ни тайно, ни явно, а вы бы одни только сведомство о сей команде, где они стоят, получали чрез повседневные репорты.

2

Указом Ее Императорского Величества именным за собственноручным подписанием велено вам быть по содержанию сего новопривезённого арестанта в моей только единственной команде. Чего ради репортовать вы имеете каждые две недели ко мне обыкновенными репортами о состоянии караула и при том прилагать и о нуждах, касающихся до содержания, свои представления, так как и репорты, принимая от офицеров Власьева и Чекина, пересылать ко мне под вашим ковертом.

3

С арестантом два офицера садиться будут за стол, чего ради полагается на троих в каждый день на обед, ужин, на хлеб и на питье по полтора рубля. А сверх того им покупать чай, сахар, кофе, свечи и прочие надобности повседневные из суммы, находящейся у вас, и расходы держать на то умеренные и без излишества, но по вашему рассуждению и по требованиям Власьева и Чекина необходимые.

4

Для стряпания кушанья выбрать вам солдата из гарнизонных искусного одного, а другого для содержания при арестанте чистоты в покоях, которые солдаты были бы трезвые и отдать их в единственную команду Власьева и Чекина, а вам их не ведать; так как и внутренними распорядками в постах их не мешаться.

5

Посуду белую и черную для поварни и стола, так же для чая и кофе вам искупать самим и все какие надобности ни случатся по требованиям офицеров Власьева и Чекина впредь искупать, не описываясь ко мне; так чтоб ни в чем отнюдь остановки не было.

6

Мытье белья на арестанта и столовое, починки и всякое поделье производить в доме вашем, под именем не известным для тех, кто работает, да и до любопытства не допускать осведомляться.

7

Бумагу, сургуч, перья, чернила, прогоны на сию комиссию как офицерам Власьеву и Чекину, так и вам самим употреблять из содержащейся у вас суммы с запискою.

8

Иметь вам у себя заснурную книгу, которая от меня дана за казенною печатью, и в оной записывать приход и расход деньгам повседневный, из которой каждые две недели присылать ко мне такими же таблицами, как в книге расчерчено, репорты, с показанием, сколько и на что именно денег издержано и сколько в остатке.

9

Из караульных офицеров дозволяется ходить в церковь по одному, только бы он ни с кем сообщения не имел, так [же] как и прогуливаться в городе и за городом невозбранно с тою же предосторожностию. И отнюдь офицерам ни под каким видом не дозволять ездить за реку ни летом, ни зимою.

10

Лекаря гарнизонного к офицерам больным допускать, только бы больной отделенно лежал от арестанта, и лекарь оного арестанта отнюдь видеть не мог. А ежели арестант занеможет, то не описавшися ко мне, лекаря не допускать.

11

Богомольцев в праздничные дни в крепость пускать дозволяется, но чтоб никто из них около тюрьмы не шатался. Чего ради в таковые дни солдата особливого ставить без ружья, который бы иногда и без умыслу в ту сторону, где тюрьма, прогуливающихся отвращать мог без дальней строгости, дабы не приметно было посторонним строгое того наблюдение.

12

Приезжающих в крепость для гуляния допускать смотря по состоянию людей, но тут наипаче предосторожность иметь, дабы кто из них не любопытствовал какими-либо посторонними и побочными расспросами, и смотря по состоянию персон гуляющих ходить с ними вам самим и примечать их расспросы. И ежели кто устремится в дальнее любопытство, которое близко будет склоняться к познанию сего нового арестанта, то вам таковые речи в особливых репортах ко мне описывать.

Репорты присылать на имя мое туда, где я находиться буду, а в случае надобности и нарочные ко мне курьерами отправлять.

14

Впрочем, кто бы таков и какого звания ни был, не принимать никаких ни словесных, ни письменных от него приказов, ежели моей руки тут нет; разве Ее Императорского величества своеручное за подписанием Ее повеление вам объявлено будет.

15

Сию инструкцию содержать имеете в глубоком секрете и никому об оной ничего не объявлять, а оная копиею дана для ведома капитану Власьеву и поручику Чекину. 1762 года августа 3 дня.

Действительный тайный советник сенатор и кавалер Никита Панин

Инструкция Д. Власьеву и Л. Чекину{119}

Капитану Даниле Власьеву и поручику Луке Чекину

Инструкция

С каким вы намерением определены и к какому арестанту важному, то усмотреть должны из данного вам обоим именного за собственноручным подписанием Ее Императорского величества указа. А для лучшего вам наставления дается вам во всех подробностях особливый в дополнение того высочайшего указа приказ за моею рукой в следующих пунктах.

1

Арестанта из покоя никуда не выпускать и к нему никого не допускать, так [же] как и не показывать его никому скрозь окончину или иным каким образом, разве за собственноручным Ее Императорского величества подписанием повеление о том, кто привезет или по Ее же величества указу от меня и за моею рукою приказ будет прислан.

2

Разговоры вам употреблять с арестантом такие, чтоб в нем возбуждать склонность к духовному чину, то есть к монашеству, и что ему тогда имя надобно будет переменить, а называть его будут вместо Григория Гервасий, толкуя ему, что житие его богом уже определено к иночеству и что и вся его жизнь так происходила, что ему поспешать надобно себе испрашивать пострижение, которое, ежели он желает, вы ему и исходатайствовать можете; чем наипаче уединение его, в котором он живет, будет спокойное и спасительное душе его. Но к тому (толковать ему) надобно, во-первых, кроткое, тихое и несварливое с вами и со всеми, кто при нем, обхождение, твердую к Богу веру и нелицемерное и непритворное желание, а притом всегдашнее к вам послушание. Наипаче же в словах и в руках воздержное обхождение, то есть без злости и без брани скромное житие. А инако Бог не приемлет в чин ангельский никаких строптивых людей. И сие увещание повседневно обще обоим вам и по-одиночкам каждому ему натолковывать, и какие его на то будут отзывы, ко мне всегда репортовать, прописывая точные его слова.