Текст книги "Со шпагой и факелом. Дворцовые перевороты в России 1725-1825"

Автор книги: Михаил Бойцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 42 страниц)

А бывший в сопротивлении при гарнизонной команде поручик Лука Чекин в ответе своем показал, что как он, Мирович, приближаться к ним с командою стал, то он, Чекин, окликал оную караульную команду. На что ему и ответствовано, что «идем вас брать». Причем он, Чекин, дабы не допустить тое команду в близости к себе, приказал по них из четырех ружей выпалить. Напротиво чего уже и от той караульной команды выпалено. А потом и он, Чекин, приказал, зарядив своей команде ружья, залпом по них выпалить же…, А как выпалили, то оная караульная команда вся врознь рассыпалась. О чем и вся Мировичева бывшая во фронте команда в ответах своих объявила в сходственность противу показания оного поручика Чекина. В чем и Мирович напоследок признался и утвердился в том на показание с обоих сторон бывших при сопротивлении команд.

И потому оная караульная команда, отступя от приступного места, собрався против места лежащих пожарных инструментов, требовала у него, Мировича, виду, по чему поступать? Который им и ответствовал, что он имеет верный вид, для чего и побежал он, Мирович, за имеющимися у него лжесоставными письмами, кои пред начатием того смятения выняв он из-под подушки, близ кордегардии сверх лестницы в имеющуюся на стене расщелину подоткнул. И, оттуда взяв, пришед и прочитал пред всею командою сочиненный им от имени Ивана Антоновича манифест. Одне те токмо возражения, которые больше, по его мнению, команду тронуть и к намеренному его, Мировича, предприятию их возбудить могли б, а не с самого начала оного ниже до конца, но середину написанного в нем.

А по прочтении оного всей команде учинил приглашение такими речми, что «поздравляю вас с государем!». Но бывшая с ним, Мировичем, при приступе вся фронтовая команда, также и случившийся тут по принуждению Мировичеву комендантский канцелярист Кондратий Михайлов в ответах своих объявили, что хотя Мировичем указ был и читан, но в каком оный содержании и к чему клонится, кроме солдата Егора Козмина, никто понять не могли, а другие, во отдалении стоя, и не вслушались. Да и он, Козмин, вслушался только, и то не довольно внимательным образом, из того читанного Мировичем указа, о какой-то будто увезенной денежной казне. А о поздравлении им, Мировичем, с государем ото всей бывшей в допросе команде единогласно о неслыщании такого им поздравлении уверяется. В чем Мирович, хотя в выговаривании о поздравлении с государем речей утверждается, но в том, однако, согласным состоит, что как тогда при большом смятений был шум и такое развращение, что солдатство, смотря на сию тревогу, может, каждый имея особые свои мысли, всемерно того и вслушаться не могли.

А учинив сие, Мирович, отошед шагов около четырех или далее от команды, кричал находящейся при той казарме гарнизонной команде, чтоб они не палили, а в противном случае он, Мирович, будет по них из пушки палить. Но, не получив от них никакого на то ответа, а усмотря в то же самое время стоящего на галерее гарнизонной команды сержанта, кричал ему, чтоб он шел к нему. Но как он не пошел, то послал он, Мирович, за ним вооруженных солдат и приказал его взять. Которыми к нему, Мировичу, и приведен. Коему, придав он, Мирович, из своей команды солдат, приказал сказать гарнизонной команде, чтоб не палили, подтверждая притом, паки тож, как и сам он той команде кричал, чтоб палить перестали, угрожая пушкою. О коей, как он, Мирович, изъяснился, что хотя-де сии речи о стрелянии из пушки им и говорены были, токмо од в том намерении не был, чтоб пушечною пальбою команду овладеть. А только к одному той гарнизонной команды устращиванию с намерением то чинил с тем, чтоб буде они с трех посылок не сдадутся и останутся со своим устремлением, то идти ему уже со своею командою на оных грудью на штыках.

Но посланный от него, Мировича, сержант не с другим успехом пришел и ему объявил как тож, что они палить будут.

О коей посылке к склонению гарнизонной команды, чтоб не палили, вся бывшая при Мировиче в приступе фронтовая команда, яко же и поручик Чекин, в сходствии его, Мировича, показания. А сержант Иштиряков показал, что он с вышеписанными Мировичевыми приказаниями к гарнизонной команде и от оной со упомянутым выше сего соответствием к Мировичу ходил по усильственному принуждению оного Мировича. И что слышав от него те речи, [что] ежели он, Иштиряков, не пойдет, то [бы] велел солдатам его колоть, в чем и он сам, Мирович, не заперся.

Видя ж он, Мирович, такое устремительное от гарнизонной команды сопротивление, побежал в комендантские покои за ключами, которых места, где они висели, он, Мирович, еще прежде знал. И для того нашед оные, взяв с собою солдат человек до шести и прикликав артиллерийских служителей и оных капрала, приказывая понудительно их солдатам с собою взять, кои и взяты. И так с артиллерийскими человек до десяти забрав, пошел на бастион за пушкою [170]. А по приходе на оный бастион велел артиллерийскому капралу и всем бывшим с ним взять медную шестифунтовую пушку и везти в крепость. А он, Мирович, между тем приказав артиллерийскому капралу идти и достать из погреба пороху и снаряды и, взяв ядра и картечи, нести к приступному месту, сам несколько отстав от везущей пушки, подтверждал стоящему как на том бастионе, где оная пушка, взята, так и прочим часовым кричал, чтоб ружья, при них имеющиеся, зарядить и из крепости никого не пропускать. А кто прорвется и поедет по реке в лодках, по тех стрелять. А кто в крепость едет, тех свободно пропускать.

А стоящий на том бастионе солдат Иван Сарасухин да у крепостных ворот солдат Иван Жданов в ответах своих показали, что они от Мировича о заряде ружья приказ в тож время, как и он, Мирович, объявляет, слышали и те ружья заряжали. И из них Жданову двоекратно от Мировича приказано было как из крепости, так и в крепость никого не впущать. А чтоб такой приказ от Мировича был, ежели кто из крепости прорвется и поедет на лодках, по тех стрелять, а кто в крепость поедет, таковых пропускать, о том в ответах оных двух солдат яко же и всех бывших во время тревоги на часах не значит. О чем в последнем своем о разноречиях ответе он, Мирович, показал, что было ли в такой силе от него часовым приказание, того он уверить потому не может, как в тогдашнее время другими и гораздо важнейшими мыслями он наполнен был, и может-де, что сие приказание единственным ему тогда воображением только было.

А по учинении того приказания догнав он, Мирович, пушку, пришел со оною в крепость и, поравняясь против тех казарм, где приступ чинился, кричал, чтоб несли порох и снаряды. А как при том случае попался ему гарнизонный канцелярист, а чей прозванием не знает, то велел ему идти, чтоб порох и снаряды он приказал, скорее выдав, нести к пушке. Но как канцелярист воспротивился, то он, Мирович, приставя к нему человек с шесть солдат, приказал с понуждением его вести, а буде станет противиться, то устращивать его колотьем штыками. Почему-де оный канцелярист уже с теми к нему приставленными солдатами и пошел.

А канцелярист Кондратий Михайлов показал, что когда он, Михайлов, требовал от караульного унтер-офицера пропуску с гребцами за крепость, то он, Мирович, выбежав из офицерской кордегардии, за то, что он ему по вопросе не сказывал, что он, Михайлов, у коменданта писал, отдал [его] стоящему под воротами часовому под караул. А потом отправил его Мирович, как и выше сего упомянуто, с приставлением к нему оружейных солдат для показания пороха и припасов. А при том от канцеляриста оказавшему сопротивления примерялся он, Мирович, ружьем со штыком в грудь его, что видя, солдаты прикладами раз до трех оного Михайлова ударили и с понуждением его уже к пороховому погребу безотлучно провожали. В чем и Мирович сам не заперся и в том признался. А кто те солдаты именно за препровождением оного канцеляриста были, яко же и те, кои его прикладами били, о том как Мирович, так и канцелярист Михайлов показать не могли.

А между тем, усмотря он, Мирович, в приносе того пороха и снарядов Медленность, сам с некоторым числом солдат побежал к погребу и понуждал артиллерийского капрала, который всего того выдачею отпирался, сказывая, что у погреба замок и печать от их офицера, за чем он идти в погреб не смеет. Но Мирович устремительно и с великим угрожением приказал ему, ни на что не взирая, сломав замок, припасы и порох достать.

А как достали, то и пушку зарядили, о чём и артиллерийский капрал Архип Коркин, как о показании пушки, так и о выдаче; пороху и снарядов, коих им без меры и весу (пороху половину капиармуса, фитилю палительного кусок, пакли на пыжи, тож и шесть шестифунтовых ядер) показал в сходственность его, Мировича, ответов, изъявляя притом, что все то он, Коркин, чинил из принуждения подпоручика Мировича, а во уповании, что то требование им, Мировичем, с дозволения комендантского чинится. В чем он, однако, потому не прав и тем обличен, что он сам коменданта, идучи за пушкою, видал содержащегося под караулом.

А пушку заряжал, как то из ответа гантлангера Степана Стрелкова (на 67-й странице) оказывается, он, Стрелков, по принуждению же подпоручика Мировича и от команды его, в чем и сам он, Мирович, не заперся.

А по приходе от порохового погреба к своей команде он, Мирович, паки захватя гарнизонного сержанта Иштирякова, велел ему идти к гарнизонной команде и сказать, чтоб не палили. А буде сей последний раз будут палить, то уже неотменно увидят, что из пушки по них будут бить. Куда оный сержант ходил и, пришед обратно, ему, Мировичу, сказал, что они палить не будут. О чем как оный сержант Иштиряков и канцелярист Кондратий Михайлов, так и команда, бывшая при Мировиче, объявили сходственно.

А капитан Власьев и поручик Чекин в ответах своих Показали, как-де они увидали, что привезенную пушку стали заряжать и действительно зарядили, в таком случае видя сей страх и не находя себя инако в состоянии быть, как только для спасения всей команды от напрасной и безвременной смерти сему внутреннему и сугубно злейшему неприятелю уступить, но не ранее того, как уже та особа, получением коей Мирович себя ласкал и за главнейшую себе добычу иметь поставлял, жизнию от них, Власьева и Чекина, истреблена была. А по учинении сего неоминуемого поступка, и егда сержант Иштиряков, прибежав, сказывал, что по их из пушки палить будут, то потому от них и сказано, что они палить не будут.

И хотя в караульной под предводительством Мировича команде действительно тридцать восемь человек точно действующих, а гарнизонной команды всех чинов только шестнадцать человек было, и всеми оными с обеих сторон во время того мятежа выпалено было патронов с пулями сто двадцать четыре, но со всем тем ни одного человека раненого, а меньше еще убитого ни в которой команде не имелось. Что не иному приписать можно, как по части тогда чрезвычайно велико состоящему туману, по части ж, что фронтовая команда на высоком, гарнизонная же в низком и несколько покрытом месте состояли, а еще и ночной поре, когда люди, от сна вставши, по большей части, может, не вовсе в настоящую память вошли.

Получив же Мирович вышепомянутое чрез сержанта Иштирякова известие, что гарнизонная команда палить не станет, он, Мирович, не медля ни мало со всею командою к той казарме пошел. А как на галерею сошел и в казарму ворвался, и что там происходило, то, хотя о том в первых его ответах против показаниев капитана Власьева и поручика Чекина, яко же и других чинов, в казарме бывших, не во всем согласно показал, но по последним его очистительным ответам все потом происхождение, как по его, Мировичеву, так и прочих объявлениям действительно состояло в следующем:

По взбежании на галерею, схватив он, Мирович, за руку поручика Чекина, тащил в сени, спрашивая: «Где государь?» А как ему Чекин ответствовал, что у нас есть государыня, а не государь, то он, Мирович, толкнув его, Чекина, сильно в затылок, сказал: «Пойди и укажи государя и отпирай двери», которые он, Чекин, и отпер. А по принесении огня оный Мирович, держав его, Чекина, левою рукою за ворот, а в правой руке ружье со штыком, выговаривал ему: «Другой бы тебя, каналью, давно заколол!»

А как он, Мирович, в казарму вошел и увидал лежащее среди казармы на полу мертвое тело, то, смотря на тех офицеров, сказал им: «Ах вы бессовестные! Боитесь ли бога? За что вы невинную кровь такого человека пролили?» На что они ему, Мировичу, ответствовали, что они того не знают, какой он человек, только то знают, что он арестант. А кто над ним что сделал, тот поступал по присяжной должности. При каком случае из числа ворвавшихся в ту же казарму некоторые солдаты требовали от Мировича позволения и себя готовыми казали их заколоть, но Мирович оным не только не позволял, но и запретил, приговаривая при том, он, Мирович, что теперь-де «помощи никакой нам нет, и они правы, а мы виноваты!» А кто таковы те солдаты, они показать не могут.

А по ответам бывших в той казарме комендантского канцеляриста Кондратья Михайлова, сержанта Якова Иштирякова, Мировичевой команды капрала Николая Осипова, солдат Евдокима Князева, Конона Ульянова, Федора Ефимова, Ивана Кускова, Ивана Акатова, Федора Горшинина, Егора Козмина, показано:.

Канцелярист Михайлов, сержант Иштиряков, капрал Осипов, солдаты Кусков и Козмин говоренные Мировичем речи «что вы это сделали и такого человека погубили!» – яко же и от офицеров данное на то выше сего упомянутое соответствие слышали, а прочих никаких речей, яко же и тех, кто говорил и у Мировича позволения требовал, что не прикажет ли офицеров заколоть, как они, так и все выше упомянутые бывшие в казарме не показали.

И хотя из оных солдаты Евдоким Князев, Федор Ефимов, Иван Кусков, да изобличенный при спрашивании о бывших в казарме от всей фронтовой команды солдат же Емельян Хомяков сверх предварительного и им двоекратного увещевания с пристрастием под битьем батога в тех произнесенных, касающихся до умерщвления офицеров речах, что они сами того не говорили ль или от кого не слыхали ль, были и расспрашиваны, но они все в том утвердились, что таких речей как сами не говорили, так и ни от кого, кем бы говорены были, не слыхали. А единогласно о том объявили, что хотя-де кто иногда такие речи и говорил, но как-де тогда почти вся фронтовая команда в тое казарму ходила, и мало-де разве таких осталось, которые бы не были и затем-де, как в той казарме при смятении от разговоров солдатских был шум, тех речей кто говорил, слышать было не возможно.

А хотя ж при собрании всей той фронтовой бывшей с Мировичем команды, что, не входил ли и еще кто из них сверх выше сёго упомянутых чинов в казарму и не слыхал ли тех речей, со увещеванием были спрашиваемы, токмо из них не только в слышании и произнесении тех речей кто б о себе или другом ком объявил, но ниже и тех, кто в казарму входил, более не показали, как токмо вышеписанного солдата Емельяна Хомякова.

После ж вышеупомянутых Мировичем с офицерами говоренных речей он, Мирович, подошед к мертвому телу и поцеловал руку и ногу оного, приказал солдатам то тело на случившуюся в той казарме кровать положа нести. А вынесши из казармы и перенеся чрез канальный переход, поставили. И некоторые солдаты из команды его, Мировича, говорили ему, Мировичу, что не прикажет ли он тех двух офицеров взять под караул, но он не приказал, уверяя их, что они-де и так не уйдут. А потом паки оное тело с кроватью подняв, при превождении его, Мировича, и всей тогда в расстройке находящейся команды напереди несли, где и капитан Власьев был веден.

По приходе же к фронтовому месту приказал он, Мирович, то мертвое тело поставить пред фронт и велел команде построиться в четыре шеренги. А по постановлении сказал он, Мирович, перед всею командою, что «теперь отдам последний долг своего офицерства». Для чего и велел бить утренний побудок. И пробивше оный, в честь мертвого тела приказал всей команде сделать на караул и бить полный поход, при чем и сам салютовал. А потом, подошед к мертвому телу, поцеловав оного руку, сказал всем: «Вот, господа, наш государь Иоанн Антонович, и теперь мы не столь счастливы, как бессчастны. А всех больше за то я претерплю, а вы не виноваты и не ведали, что я хотел делать. И я уже за всех вас буду ответствовать и все мучения на себе сносить!» В чем и вся команда, и прочие при том в близости бывшие самое ж то показали.

И потом все три передние шеренги людей, и проходя четвертую, целовал, а как стал доходить к последним той шеренги людям, то сзади подошед к нему капрал Миронов взялся за его шпагу, которому он препятствовал, и сказал, чтоб сам комендант пришел взять оную от него.

Однако ж Миронов, на то не взирая, с помощью других солдат тое шпагу снял, а комендант, подошедши, сорвав с него знак, отдал под караул при фронте. Где оный содержался до прибытия Смоленского пехотного полку господина полковника Римского-Корсакова, по которого при самом арестовании Мировича, и как комендант тем посредством из-под караула свободным быть стал, послан был нарочный.

А как оный полковник того ж полка с секунд-майором Кудрявым, прибыв в крепость, подходил к фронтовому месту, то он, Мирович, сказал ему, что, может, он не видывал живого Ивана Антоновича, так ныне мертвого увидит, который-де теперь не телом, а духом кланяется ему. Но он, полковник, не останавливаясь нимало и не учиня на то никакого ответа, прошел прямо к коменданту, которых речей, окроме канцеляриста Кондратья Михайлова, ни от кого по ответам не показано. А оный канцелярист токмо следующие от него, Мировича, во время прихода полковника Римского-Корсакова возражения слышал, что вот-де сей лежит, показывая на мертвое тело, «наш государь Иван Антонович, которого я желал, но не получил!». А в прочем обо всем в том происхождении вся команда объявила в сходственность его, Мировича, показания.

По воспоследующей посредством арестования подпоручика Мировича в крепости Шлиссельбургской тишины и спокойствия прибыли с форштадта на секурс крепости на щерботе и одной лодке гарнизонной команды поручик Васильев и прапорщик Жеглов со оружейною всего в двадцати трех человеках состоящею командою по поводу слышанной ими происходящей в той крепости пальбы в сходственность имевших пред сим и от времени до времени подтвержденных от коменданта письменных приказов, чтоб на всякий случай тревоги находившиеся за рекою по квартерам команды, вооружившись, в крепость сбирались. Но как по прибытии оных уже бывшее смятение совершенно окончилось, то, по справедливому на караульную Смоленского полку команду сумнению, комендантом оная гарнизонная команда оставлена и для лучшем безопасности особым пикетом расставлена была.

А как из чинимых всей Смоленского пехотного полку караульной, как фрунтовой, так и пожарной, не меньше ж крепостной артиллерийской команды и прочих чинов по допросам ответам оказывается, что не все одним духом наполненными, ниже единогласными состояли (и одни перед другими, как по предварительному от Мировича подговору и соглашению в знании действительно находились, так и другие, хотя без всякого о намерении сведения, но по прочтении Мировичем лжесоставного указа к исполнению злого его намерения отлично усердными изъявлялись; некоторые ж, однако, к повеленному им, Мировичем, с принуждения и поневоле приступить долженствовали, яко же еще и такие, кои никакого в том действительного участия, как только невольным зрением и слышанием всего происходимого, не имели) того для, из порознь чинимых ответов по важности вин следующим образом различены, а именно:

1-е, которые еще до начинания Мировичем действительного его предприятия производства о том самим Мировичем к тому действительно соглашены и подговорены были. И хотя солдат Козма Дитятев совершенно по приглашении его Пискловым к тому ж делу в сообщество не склонился и в том прямо отказал, но тем не меньше как он о том Мировичевом злодейском намерении в то ж время, как и вышеписанные в равной же силе известным состоял, а никому донесения не учинил, то хотя во время смятения при том не находился, но на часах по валу стоял, но всемерно, хоть не с большою разностию, равно как и пять первые себя винным учинил.

2-е, фронтовая команда и еще некоторые из прочих команд, хотя о намерении Мировичевом никакого предварительного знания не имели, но единственно по должной субординации по вскричании их офицера действительно в ружье вступили, оное с пулями зарядили и повеление его во всем слушали. Но в самом стрелянии на их же сослужащих товарищей гарнизонную команду, а больше еще и тем виновными себя и участие имевшими оказали, что по окончании от той гарнизонной команды пальбы, не токмо с великою жадностию Мировича в ту казарму провожали, но и разъяренными противо двух офицеров, капитана Власьева и поручика Чекина, оказались и во всем Мировичевом злодейском им уже известном, следственно их поступками засвидетельствованном за благо принятом предприятии, столь охотно употреблялись, что озорничеством на посторонних с ними в согласии несостоящих нападение чинили и к исполнению того ж предприятия принуждали. И тем явственное подозрение противо себя навели, что они к той Мировичем намеренно чинимой перемене по чинимом им от Мировича о том объявлении весьма охотно приступали.

3-е, капрал артиллерийский с четырьмя человеки канонеров и гантлангеров. Хотя в привозе и в заряжании пушки, тож в выдаче и принесении пороха и прочих снарядов принуждаемы были, но тем не меньше укрыванием себя при начале той тревоги от того случая отбыть бы могли, но, не учиня того, действительно заряжением пушки гарнизонная команда от страха принужденною себя видела противо караульной Смоленского полку команды уступить. Не меньше ж противо своей воли и усильнейшим принуждением Мировича и его команды к предуспешиванию его злодейского предприятия себя употребить повинными состояли, как то и выше сего в деле оказалось, комендантской канцелярии канцелярист Кондратий Михайлов и гарнизонный сержант Яков Иштиряков.

4-е, пожарная команда, которая по пробуждении и призыве их от своих разных постов стояла без ружей при одних тесаках подле фронтового места, ничем, как только зрением действующая, и употреблена была для караула при арестованном Мировичем коменданте, к коей и пристал сам собою из фронтовой команды один унтер-офицер фуриер Лебедев, коего по непроворству и большой простоте Мирович употребить в свое предприятие не желал, но тем, однако, не совсем безвинным себя учинил, что яко единственный унтер-офицер и по Мировиче второй командир, ему, Мировичу, никакого при начатии им злодейского предприятия представления не сделал, и тем подкомандных не предостерег. А егда б он такого представления ему, Мировичу, вслух при всей команде сделал, то б и уповать можно, что в заговоре неприуготовленные Мировичу, может, и ослушными оказаться могли б, услышав, что предпринимаемое Мировичем всемерно в противность высочайшей службы и военных регул состоит.

Но сие не от чего другого, как совершенно от его простоты и непроворства происходило, ради чего, как то и заподлинно в нем беспримерная глупость и простота действительно примечены, он и с имевшими небольшую винность присовокуплен.

5-е, никакого участия и вины всемерно не имевшими тех почитать должно, кои, не имея ни малейшего обо всем том сведения, тогда на разных причинах на часах состояли.

А как изо всего вышеписанного, а паче из разговоров, чинимых капитаном Власьевым с подпоручиком Мировичем, по справедливости оказывается, что когда он, капитан Власьев, из говоренных Мировичем слов основательное сумнение возымел, и комендант полковник Бередников, сколь бы то малое пред тем время ни было, как то Мирович свое злодейство предприял, от оного капитана уведомленным состоял, то всемерно арестованием оного Мировича или отлучением иным образом его от команды, или высылкою из крепости, того злого приключения предупредить себя в состоянии видеть мог и того учинить неотменно долженствовал бы. И дабы еще и в том самую сущую истину изыскать, то как полковнику Бередникову, так и капитану Власьеву учиняемы были в том допросы, по коим и оказалось:

Полковник и комендант Бередников в ответе своем показал, что такие разговоры, и о чем, и где были у капитана Власьева с подпоручиком Мировичем, и в которые часы, он не видал, и ему Власьев не объявлял. А капитан Власьев в ответе своем объявил, что он о слышанных от Мировича речах оному полковнику не доносил потому, что, как ему из тех Мировичевых слов такого воспоследования действительно Мировичева злодейства, какого то напоследок самым делом оказалось, заключить было не можно. И не предпринимая он из того еще какой опасности, о том, яко вероятности еще не имевшем и в коротких словах Мировичем говоренном, деле, дабы тем напрасно в затруднения не войти, а паче в том рассуждении еще не донес, что по возложенной на него и товарища его поручика Чекина комиссии им отнюдь ни до кого в каком бы то обстоятельстве ни было, опричь того, к кому им собственно корреспондоваться повелено, адресоваться не велено.

Почему открываясь о том того ж июля 4-го числа часу в шестом после половины дня своему товарищу поручику Чекину, за довольное быть признали донесть господину действительному тайному советнику сенатору и кавалеру Никите Ивановичу Панину, в последование коего написав он, Власьев, о том Мировичеве к нему учиненном отзыве рапорт и запечатав оный, понес господину коменданту полковнику Бередникову для отправления в Царское Село пополуночи в первом часу с требованием оного об отсылке. Коим того ж часа послано было за канцеляристом Михайловым и, сделав свой куверт, отправил с сержантом Иштиряковым, повелевая караульному унтер-офицеру фурьеру Лебедеву, чтоб оного сержанта и канцеляриста с гребцами за крепость выпустить.

Причем в самое то время подпоручик Мирович с командою уже во фронт становился и оного сержанта отправлением удержал, а между тем как комендант, вышед из своих покоев, Мировичу нарекание о встревожении людей и заряжании ружей учинил, но им, Мировичем, арестован был, то он, капитан Власьев, выбежав из покоев комендантских, пробрався тесным проходом к своему посту по галерее, прибежав к команде своей, вниз на руки спустился в то время, когда уже пальба между обоих команд кончилась, и караульная команда, врознь рассыпавшись, к фронтовому месту разбежалась. И потому самым капитана засвидетельствованием комендант полковник Бередников ни малейшего о могущей опасности уведомления иметь не мог.

И хотя весьма невероятным быть казалось бы, чтоб такое важное и во исполнении своем весьма многих затруднений находящееся дело он, Мирович, действительно без всяких сообщников и заранее приуготовленных помощников предпринять, и в самом деле себя одного довольным к тому уж почитать и уповать мог бы, но легкомысленный и ни в чем основательный характер оного Мировича в совокупе с неограниченным в нем, действительно примеченным своелюбием, коим он столь же много, как бешеным за отказ на его прошении отмщением, так и предметом имевшего упования одним отважным поступком блистательную и его склонности прельщающую фортуну себе сделать наполненным состоял, всемерно вероятным быть представляет, что и заподлинно он, Мирович, все свое предприятие на одну отчаянную удачу полагал, но сие уважением следующих в деле ясно оказующихся обстоятельств еще больше тем подкрепляемо быть кажется, как: в[о] 1-х, что ежели б он действительно, окроме Апполона Ушакова, еще каких сообщников у себя имел, то когда уже при исследовании дел не токмо все обстоятельства его предприятия и самые те люди, кои токмо некоторого малого знания, и то околичным образом, в его предприятие возыметь могли, без изъятия открылись, сколь бы хитрым он, Мирович, и ни состоял, но в разные случаи с переменными оборотами предложенными допросами, каковы то и действительно ему учиняемы были, конечно, как бы нибудь, и хотя отдаленным образом, о тех его сообщниках открылось бы, коих он паче всего по учиненному своему плану в артиллерийском корпусе иметь бы мог. Но когда и самые те в разных состояниях и командах находящиеся люди, кои, как упомянуто, околичным образом, и то весьма мало, о его намерениях знать могли, открылися, кольми же паче действительно приуготовленные в том корпусе или инде известными не учинилися бы.

во 2-х, когда, как из вышепрописанного дела оказалося, он, Мирович, яко сочинитель от имени Ивана Антоновича с общего с Ушаковым согласия составленного манифеста, важные им и сообщником его Апполоном Ушаковым оказуемые в том случае услуги весьма уважал, но по смерти упомянутого своего товарища оный найденный у него манифест переписал и во оказании в сем предприятии Ивану Антоновичу важных услуг только себя одного упоминает, а буде б у него, Мировича, заподлинно еще другие сообщники иметься могли, то весьма вероятно состоит, что не упустил бы он, Мирович, и об них в том переписанном манифесте упоминать, как, во-первых, для отдавания им по заслугам их достойной чести и похвалы, так, во-вторых, и паче всего для толь наилучшего их в том опасном деле себя употреблении поощрения.

в 3-х, равномерно ж переписывал он, Мирович, после смерти упомянутого своего сообщника и товарища Ушакова обще с ним подписанного им, Мировичем, сочиненного письма к Ивану Антоновичу. В коем, как и в первом, в пользу оного им, Мировичем, чинимое отчаянное предприятие наиважнейшим образом к своей похвале представляет. Но, не имев уже другого себе товарища, а желая, однако, чрез подписку еще других тому своему письму и предприятию какого-нибудь больше важного вида дать, по подписке собственного своего имени упоминает своим же рукописанием унтер-офицеров и капралов. И хотя из сих последних, как то по делу оказывается, некоторые по подговору его, Мировича, и действительно ко исполнению его намерения склонились, но оная именам их отметка без ведома их и единственно по упомянутой причине чинена. Из чего не меньше ж явственно оказывается, ежели бы у него, Мировича, еще какие-нибудь знатнее оных капралов сообщники имелись, то всемерно лучше с ими, нежели с капралами наряду, в товариществе состоять желал бы, и никакой причины находить бы не мог об них умалчивать, яко же и они со своей стороны, ведая, что термин[171] ко исполнению намеренного предприятия настигши, свои подписки к его приобщить уже и сумнения большого возыметь не могли.

И потому уже и всемерно не иное заключить остается, как то, что он, Мирович, в отчаянном и совсем бешеном его предприятии, действительно ни сообщников, ни других мер, кроме того, как то и выше сего упомянуто оказалось, не имел.