Текст книги "О Вячеславе Менжинском
Воспоминания, очерки, статьи"

Автор книги: Михаил Смирнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 19 страниц)

В. Г. Люмирский. Из воспоминаний

…1932 год. Москва. Центральная школа ОГПУ. Я слушатель курсов усовершенствования. На гимнастерке шинели петлицы – «ЦШ».

Кое-кто из тех, кто не желал учиться, встречая улице, ехидно посмеивался:

– Носишь ты какие-то «галошные буквы». Не лучше ли…

– Нет, не лучше!.. Учиться никогда не поздно. Учеба меня увлекает. Социально-экономические дисциплины, специальная чекистская тематика, строевая стрелковая подготовка – все это, обогащенное содержательной, активной партийно-общественной жизнью, расширяло кругозор слушателей, вооружало знаниями, мы – а среди нас были и грузины, и таджики – учились настойчиво, жили дружно. Много времени уделяли занятиям и во внешкольные часы. И это не могло не сказаться на результатах: при подведении итогов учебного года наша группа заняла второе место в школе и была занесена на мраморную Доску почета.

В 1933 году выпускников центральной школы принял председатель ОГПУ В. Р. Менжинский в своем скромном кабинете.

…..Прибывшие на прием к Вячеславу Рудольфовичу вошли в кабинет. Менжинский сидел на широком диване, привалившись к его спинке… Его бледное лицо выражало крайнюю усталость. При столь болезненном состояния он нашел время для встречи с питомцами ЦШ, отличившимися в овладении политическими, военными и специальными знаниями.

Мы были очень смущены, но Вячеслав Рудольфович, мягко улыбнувшись, извинился за свое недомогание и попросил садиться и не стесняться;

Сосредоточенно, не перебивая, В. Р. Менжинский выслушал доклад об итогах минувшего учебного года, а затем, чуть выпрямившись, обратился с кратким словом к выпускникам.

Мне помнится, он говорил:

– Периферия – это не тепличные условия нашего тихого московского переулка, в котором вы провели год. Там придется и недоспать, и недоесть. Работы будет много. На горизонте появился новый опасный враг – германский фашизм. Для точного и наиболее эффективного удара по врагу глубоко изучайте современные условия классовой борьбы, следите за международными событиями…

..Глаза его светились искрами ясного ума, Глубокой мысли, говорили об отеческой заботе о молодых чекистах;

Далее Менжинский говорил о том, чтобы молодые чекисты постоянно проявляли большевистскую партийность в сложной и ответственной чекистской работе, совершенствовали на практической работе свои знания и чекистское мастерство, не поддавались никакому соблазну.

– Политико-моральный облик чекиста должен быть кристально чистым. Будьте достойными дзержинцами.

В заключение он пожелал всем нам успехов в работе, а кому еще предстояло учиться – в учебе.

Мы торопливо, но горячо, искренне поблагодарили председателя ОГПУ за добрые напутствия и поспешили выйти из кабинета.

Каждый, кто присутствовал на этом скромном, но незабываемом приеме, постарался запомнить и унести в своем сердце образ этого несгибаемого борца-ленинца.

В следующем учебном году, помня напутствие В. Р. Менжинского, мы учились с еще большим усердием, и наше подразделение вновь заняло второе место. Сохранились у меня от того времени, времени серьезной учебы, теплые воспоминания о встрече с В. Р. Менжинским и две реликвии – настольные бюсты В. И. Ленина и Ф. Э. Дзержинского с дарственными надписями. Эти реликвии постоянно напоминают о строгих служебных и теплых товарищеских отношениях между начсоставом, преподавателями и слушателями.

Рассказы о Менжинском.

М., 1969, с. 157–159.

А. С. Менжинская. Каким его помню…

Художник Мешков рисовал Вячеслава Рудольфовича при жизни. Этот портрет находится в Третьяковской галерее[87]87
  Портрет хранится в Русском музее в Ленинграде. – Ред.


[Закрыть], там он не похож на себя… У Вячеслава Рудольфовича был прямой, нормального размера нос с небольшой горбинкой. Сделан тяжелый подбородок – не было этого у Вячеслава Рудольфовича. Единственно, что удачно схвачено, – это глаза, веселые и очень умные.

Этот портрет при жизни Вячеслава Рудольфовича был выставлен в витрине какого-то магазина или салона, его можно было обозревать с улицы. (Петровка – где-то наискосок от Петровских линий.) Там я его и увидела и, придя домой, спросила Вячеслава Рудольфовича, почему это Мешков его нарисовал таким непохожим, а особенно с таким красным носом, когда у него нос не краснел даже при сильном морозе. Вячеслав Рудольфович ответил, что ему тоже этот оттенок показался странным, но «не могу же я спорить с художником, может, обыкновенные люди не видят этих красок, а он (художник) заметил их, ему видней, поэтому я ему ничего и не говорил».

У него был хороший цвет лица, хорошо очерченные губы и карие глаза, темные волосы – огромная шевелюра, с утра па косой пробор, а потом перепутанные волосы, у него была привычка лохматить волосы. Никакого намека на лысину, и первые седые волоски – за два года до смерти… Он был близорук. Для чтения носил очки, а для дали, то есть для всего остального, – пенсне. Носил усы, закрывающие верхнюю губу до половины, а вот усы были заметно седыми.

Когда он бывал доволен, весел, то потирал обеими ладонями сверху вниз и снизу вверх все лицо, а потом, сложив руки ладонями, поставив на ребро на стол, широко разводил их во всю ширь. Заливался смехом.

Одевался он очень скромно. Военной одежды у него не было.

Коричневые или хаки брюки и рубашка навыпуск, а последние годы – френчи. Летом френчи или рубашки из белой рогожки. Осенью и весной – черное драповое пальто и серая фетровая с черной лентой шляпа. Шуба (теперь говорят: «зимнее пальто») черная, с котиковым воротником; котиковая, пирожком, высокая шляпа, Перчаток не признавал, в сильные морозы – замшевые перчатки на трикотажно-шерстяной подкладке.

Зимой носил валенки, белые, высокие, верх подвернут, если разогнуть, то покрывал всю ногу, но никогда их не разгибал, дома носил специально придуманную обувь – высокие, как сапоги, черные шевровые ботинки на байковой подкладке на многих застежках (застежки, как у детских бот или бот «прощай молодость»). Брюки были сверху этих ботинок и закрывали все застежки…

У него был на редкость стандартный вкус, мог ежедневно есть одно и то же. Утром пил кофе, очень любил ветчину, тоненько-тоненько нарезанную, при этом не бутербродами, а ел вилкой с ножом. Вместо обеда часто опять просил ветчину, а потом чай. Чай в чашку просил налить горячий и крепкий, а потом он стоит и остывает. Чай без сахара, но с вареньем клубничным или вишневым или конфеты – обычно мармелад… И так изо дня в день. Но бывало, и обедал…

Вячеслав Рудольфович любил музыку и чутко понимал ее. Мы ходили часто в Большой театр, слушали даже одно действие, когда не было времени. Бывали также в консерватории. Вячеслав Рудольфович очень любил Бетховена, Римского-Корсакова, Мусоргского…

Я присутствовала, когда секретарь Коллегии ОГПУ А. М. Шанин, приехав к нам на дачу, имел разговор с Вячеславом Рудольфовичем. Менжинский сказал ему, что ряды работников ОГПУ редеют, так как ими пополняются руководящие кадры промышленности, транспорта и т. д., а принимать в ОГПУ просто с улицы нельзя. Надо создать школу по подготовке работников ОГПУ, набирать рабочих по командировкам с заводов, основной костяк должен быть из рабочих-металлистов. Вот так можно решить вопрос о кадрах ОГПУ. Вячеслав Рудольфович дал задание Шанину подготовить этот вопрос. Насколько я знаю, так был решен вопрос о создании одной из школ ОГПУ…

Вячеслав Рудольфович рассказывал мне, как при взятии власти в октябре 1917 года в Петрограде он брал Госбанк, как саботировали чиновники, не выходили на работу, как присылались в банк для работы грамотные рабочие и приходили мелкие чиновники, как налаживалась работа в Госбанке.

В ночь назначения его наркомфином он, не имея ни одного работника наркомата, а также комнаты для этого в Смольном, заснул на диване, прикрепив на всякий случай записку над головой: «Наркомфин». Владимир Ильич на другой день поддразнивал его по этому поводу.

Я спросила, почему он был назначен наркомфином. Он ответил, что, по-видимому, Владимир Ильич знал, что в эмиграции он работал в банке в Париже (как будто. Лионский банк). Знаком с банковским делом и наиболее соответствует наркому по финансовой работе…

Он чутко относился к своим работникам, я знаю такой эпизод. Вячеслав Рудольфович лечился в поликлинике ОГПУ… Однажды, придя в зубоврачебный кабинет, он обратил внимание, что сестра, обычно обслуживающая его, плохо выглядит. Спросил ее, в чем дело. Она сказала, что плохо себя чувствует. Вячеслав Рудольфович попросил дать ей отпуск, выдать путевку, а также снабдить ее соответствующим денежным пособием. Сестра была очень растрогана вниманием к себе…

Мне рассказывал Герсон (его секретарь), что когда Вячеслав Рудольфович принимал рапорт, то все рапортующие очень конфузились, так как Вячеслав Рудольфович, приняв рапорт, подходил к ним и, протягивая руку, говорил: «Здравствуйте, как доживаете?» Глубоко штатский человек…

Праздновали 10-летие ВЧК-ОГПУ в Большом театре, я не была, но мне рассказывала Е. Н. Евтихова – сестра милосердия, которая у нас жила, – что все ждали приезда Вячеслава Рудольфовича, и когда он появился до начала торжественной части в левой ложе бенуара, все стали ему аплодировать, он очень сконфузился и скрылся, ушел из ложи. Но когда вышел опять, была бурная овация. На этом собрании он говорил о том, что одно из основных свойств чекистов должно быть молчание…

Вячеслав Рудольфович мне говорил, что у него была встреча с Барбюсом, что вначале он волновался, поймут ли они друг друга, достаточно ли он знает французский язык, и просил, чтобы был подготовлен переводчик, но, когда пришел Барбюс, выяснилось, что Вячеслав Рудольфович не забыл говорить по-французски, – они свободно, без труда вели беседу, переводчика не понадобилось, и Анри Барбюс сказал, что он не думал, что Вячеслав Рудольфович имеет такое прекрасное произношение. В знак этой встречи Барбюс преподнес Вячеславу Рудольфовичу свою книгу с автографом…

В 1929 или 1930 году Горький навестил Вячеслава Рудольфовича, он приехал к нам поговорить о возможности посещения коммуны беспризорных, о создании таких коммун, о перестройке в сознании людей… Говорили о современной литературе. Горький очень хвалил одну молодую сибирскую писательницу, которая очень сочно, большими мазками описывала сибирскую жизнь, и говорил, что ее нужно поддержать и тогда из нее получится большой писатель. Горький пробыл у нас до вечера, обедал. Был в светло-сером костюме и голубой рубашке с отложным воротником. Говорили о пятилетке, о восстановлении народного хозяйства СССР.

Публикуется впервые.

ОБРАЗ В. Р. МЕНЖИНСКОГО В ХУДОЖЕСТВЕННОЙ ЛИТЕРАТУРЕ

Большевики, товарищи, чекисты,

Рабочие заводов и полей,—

Пусть этот образ

Мужественно-чистый

Живет, как песня, в стройке новых

дней…

А. Жаров. Стихи о Менжинском

Ирина Гуро. «И нет чести выше…»

…Это была бессонная Лубянка. Как при Дзержинском, так и сегодня, в восемнадцатую годовщину революции. И дежурство сегодня как дежурство: телефоны трещат, чудовищные черные цикады, по-комариному ноет зуммер.

– Горит лакокрасочный! Работают три пожарные команды.

– Алло, алло! Ты это, Сергеев? Высылаю машину: горит лакокрасочный… Алло, алло! Товарищ начальник, докладывает дежурный, горит лакокрасочный! Да, три пожарные команды. Да, распорядился. Да, выехал Сергеев…

– В ланжеронном цехе на двадцать втором задержан неизвестный с фальшивым пропуском!

– Доставить ко мне. Алло, алло! Это ты, Ковалев? Это я, Кирик. Прошу прибыть для допроса задержанного…

Растет гора пакетов на столе. Все «весьма срочно», все «сов. секретно», на всех по пять сургучных печатей. Среди них глаз привычно выхватывает: «Начальнику лично. В собственные руки. Вручить немедленно!»

– Алло, алло! Курьера ко мне! Возьмите дежурную машину и – к начальнику!

Как всегда на рассвете, бешеный темп ночи спадал медленно, как уходит волна с отлогого берега. В светлеющем окне под облачным небом площадь открывалась таким берегом, необычно пустынным, орошенным той, только что отдалившейся ненадолго волной.

Он помнил эту площадь давно, когда ее называли Лубянской. Булыжником была она вымощена, крупным булыжником. И давно не действующий фонтан посредине подчеркивал угрюмость серого здания, доминирующего над площадью. Оглушительный трамвайный благовест стелился над ней. По ней проезжали сани и редко – громоздкие черные автомобили. Над ней кружило воронье…

Тогда еще помнили, что угрюмый серый дом на Лубянке принадлежал страховому обществу «Россия», но больше помнили, что здесь была Чека и есть – ОГПУ.

Алексей вошел в этот дом девятнадцатилетним. Уже не было Дзержинского, но все так помнили о нем, словно еще стояли у открытой могилы.

Однажды ночью в коридоре главного здания Алексей встретил Менжинского. Это было необыкновенно: председатель очень болел, редко кто его видел. Алексей растерялся. Вместо того, чтобы стать как положено и по-уставному поздороваться, сказал по-штатски:

– Здравствуйте, Вячеслав Рудольфович!

– Здравствуйте, товарищ, – ответил Менжинский и прошел мимо.

Алексей смотрел ему вслед, увидел, как председатель открыл дверь, и услышал, как там, в комнате, чей-то молодой и взволнованный голос отчеканил:

– Здравствуйте, товарищ председатель!

Дверь захлопнулась. Больше Алексей ничего не слышал и только огорчился, что он так сплоховал. Может быть, раз в жизни встретил.

Но вскоре он увидел Менжинского еще раз. Последний. Это было сразу же после убийства Войкова. Войкова убили белогвардейцы в Варшаве, так же как и другого советского посла, Воровского, – в Лозанне за четыре года до этого.

С границ сообщали, что соседи за рубежами стягивают войска, ожидая военного выступления Советов в ответ на белый террор. И, притихнув, там ждали удара.

Однако страна не начала войну. Начали чистку Москвы и Ленинграда. В одну ночь предстояло арестовать, а затем выслать сотни людей, хорошо известных, но до сих пор не тронутых: бывших белогвардейцев, жандармов и царских сановников.

Зал клуба на углу Большой Лубянки и Варсонофьевского переулка, где обычно проходили собрания, с трудом вместил всех, кто прямо отсюда должен был выехать на массовую операцию. Около полуночи люди с оружием на поясе, с ордером на обыск и арест в кармане заполнили зал и хоры. К ним и обратился с краткой речью Менжинский. Большинство из присутствующих, молодые люди, никогда не видели его раньше и не знали даже по портретам.

Всех поразило, что в нем не было ничего военного, не было, заметной даже на фотографиях, строгой подтянутости Дзержинского, внешний облик которого всем импонировал. Рыцарь революции! Ему подходила его остроконечная мушкетерская бородка и молодая стройность. И рассказывали, что его походка была такой легкой и пружинистой, что длинные полы шинели не разлетались на быстром ходу. А «Железный Феликс» – это звучало как «Марат – друг народа» или «Робеспьер Неподкупный».

Менжинский был другой: мягко набегала на высокий белый лоб волна темных волос. Темные усы не топорщились браво, как у Буденного, а висели концами вниз, добродушно.

В те времена ораторы обычно нажимали на голос, а он говорил тихо, и было слышно только потому, что в зале стояла напряженная тишина. И манера говорить была не командная, а раздумчивая. Председатель, как ни странно, походил на учителя. Да, эта мысль сама собой напрашивалась.

И сосед Алеши дернул его за рукав гимнастерки в недоумении:

– Я председателя по-другому себе представлял. А он похож на старого интеллигента.

– Он и есть старый интеллигент. Как Дзержинский, – ответил Алексей.

С восторгом слушая необычную речь Менжинского, он впитывал жесткий ее смысл. Мысли, тоже жесткие, рождали тихие его слова. И эти слова, и эти мысли Алеша хотел сохранить, всегда держать при себе, как держат запасную обойму.

Одни мы в мире. Одни. Республика рабочих и крестьян. Десять лет горит наш огонь и светит наш свет. Но такого государства нет больше в мире. И нет меры ненависти, которая бушует вокруг него. И нет меры злодеяниям, которые замышляют против него. И нет чести выше, чем отвести злодейскую руку.

Председатель призывал к бдительности, и, может быть, оттого, что все догадывались, чего ему стоило прийти сюда и говорить перед таким большим собранием, его слова звучали непререкаемо, как завещание.

И закончил он неожиданно для них, знавших только крайние меры: напомнил о гуманности, чтобы была справедливость…

Гуро И. Р.

И мера в руке его… Роман.

М., 1973, с. 154–157.

Михаил Барышев. «Ум – главное орудие разведчика»

После заседания президиума ВЧК в кабинете председателя остались В. Р. Менжинский и замещавший Ф. Э. Дзержинского И. К. Ксенофонтов. Завершая начатый еще до заседания разговор о переводе шифровальщика Решетова в Особый отдел, Вячеслав Рудольфович сказал:

– …Считаю необходимым подготовить вопрос о расширении чекистской работы непосредственно в белоэмигрантских гнездах за рубежом. Необходимо более активно заниматься этими гнойниками.

– Тут я с тобой согласен… Ладно, забирай Решетова. Жалко отдавать, но перерос он шифровальный отдел и помощников хороших подготовил…

– Разрешите, Вячеслав Рудольфович?

Решетов, как и два года назад, был тощим и угловатым. Из воротника стираной гимнастерки торчала сухая шея, на лице выпирали скулы, а хрящеватый вое, казалось, стал еще длиннее.

«Да, на чекистском пайке жирком не обрастешь», – подумал Вячеслав Рудольфович и приглашающе показал рукой на стул.

– Садитесь, пожалуйста, Виктор Анатольевич… Приношу извинения, но я должен срочно разобраться с одной докладной запиской… Полюбопытствуйте пока. Французский не забыли?

Из стопы английских, французских и немецких газет, с просмотра которых начинал Вячеслав Рудольфович рабочий день, он вытащил парижскую газету. На ее полосе красовалась отчеркнутая красным карандашом заметка.

Менжинский нарочито медленно читал докладную записку, не выпуская Решетова из поля зрения.

«Спокойный парень», – довольно подумал он, неприметно всматриваясь в лицо чекиста, и отложил в сторону бумагу.

– Ну вот, а теперь давайте побеседуем, Виктор Анатольевич. Что вы насчет статейки думаете?

– Наверняка что-то затевают, Вячеслав Рудольфович.

– В принципе правильно. Но еще важнее нам знать, по какому конкретному поводу состоялось пышное заседание Российского торгово-промышленного и финансового союза. Там ведь собрались деловые люди. По пустякам Торгпром заседать не будет…

Вот уже с полгода в заграничных газетах все чаще и чаще появлялись сообщения о деятельности Торгпрома, основанного, как извещалось в официально зарегистрированном уставе, «для представительства интересов российской промышленности, торговли и финансов за границей, а равно для разработки и осуществления мер по восстановлению хозяйственной жизни в России».

Господа беглые промышленники, оптовики и финансисты упорно не хотели оставить своими заботами русскую землю. Да и как было оставить, когда на ней находились принадлежащие уважаемым членам Торгпрома фабрики, заводы, нефтяные промыслы, рудники и шахты, которые использовали большевики, забывая переводить на счета владельцев законные дивиденды.

– Обязаны мы знать об их намерениях, Виктор Анатольевич.

– Как же узнаешь? Они же, Вячеслав Рудольфович, не на Петровке заседают… В Париже совещаются, на Плас Пале Бурбон.

– В Париж тоже ведут дороги. Кое-кому и на Петровку далеко, – улыбнулся Вячеслав Рудольфович. – А Плас Пале Бурбон в пределах досягаемости. Как говорят, если гора не идет к Магомету, то Магомет идет к горе.

Решетов на мгновение прикрыл глаза, чтобы спрятать неуместно торопливое любопытство, и медленно отодвинул от себя газету.

– Дело сложное, Виктор Анатольевич. В белой эмиграции весьма непростая обстановка. Кроме Торгпрома там орудуют и отпетые авантюристы и политические проходимцы вроде Бориса Савинкова, офицерские организации, монархисты во главе с великими князьями, претендующими на российский престол. Но есть в эмиграции и люди, которых закружило вихрем гражданской войны. Они толком и сообразить не успели, а их уже забросило на европейские задворки, и не знают они теперь, как им оттуда выбраться. Мы должны не только разведать планы враждебных эмигрантских организаций, но и откалывать от них тех, кто очутился за границей по стечению обстоятельств и собственному недомыслию.

– Понимаю, Вячеслав Рудольфович… Выходит, во Францию надо ехать?

– Разговор у нас, Виктор Анатольевич, пока предварительный. Окончательно будете решать вы сами. Работать придется в своеобразных условиях.

– Ясно… За советом в партячейку не побежишь, и начальства под рукой тоже не будет, – откликнулся Решетов. – Надумал я заявление подавать, чтобы на учебу отпустили. Всего год нужно, чтобы университет дотянуть. Выходит, повременить придется. Раз надо, я согласен, Вячеслав Рудольфович.

Решетов, похоже, умел хладнокровно и трезво оценивать обстановку. Это понравилось Вячеславу Рудольфовичу. Суетливых людей он не любил. Не нравились ему и те, кто говорил трескучими, расхожими лозунгами и заверял, что готов ради революции жизнь отдать. Вячеслав Рудольфович был убежден, что эти-то говоруны чаще всего и проваливали дело.

– Человек предполагает, а жизнь располагает, – заговорил Решетов. – Студентом, помню, я мечтал во Франции побывать. Моя мать ведь уроженка Прованса. В Россию приехала на гувернантские хлеба к просвещенному купцу первой гильдии господину Ломбергу. В его доме и с отцом познакомилась – он студентом наставлял купеческого отпрыска по математике. После окончания университета отец уехал в Сибирь на строительство железной дороги. А там, сами знаете, – климат не для уроженки города Арля. У мамы началась скоротечная чахотка… Очень хотелось ей перед смертью родину повидать. Не довелось… Мне в заграничном паспорте за вольнодумство отказали. Удалось поступить во французскую фирму.

– Знаю, Виктор Анатольевич… «Вало и сын», Вильненский филиал. И долго работали?

– Почти год… Был техническим консультантом.

– Весьма существенное обстоятельство. Торгпром начал поиски людей… Вы понимаете, что люди им потребовались не для развития коммерческой деятельности. Наши товарищи за кордоном занимаются этим вопросом, но им нужна помощь. Работать придется на переднем крае, и успех будет определяться тем, насколько вы будете сообразительны и внимательны. Навык чекистской работы у вас имеется.

– Ясно, Вячеслав Рудольфович.

– Все ясно, когда сидишь здесь, на Лубянке, в кабинете. За границей у вас возникнет много неясного, и подсказать, как вы правильно заметили, будет некому. И конечно, предельная осторожность.

– Задание обязан выполнить, Вячеслав Рудольфович. И в плане личном заинтересован. Дочка у меня месяц назад родилась. Оставлять сиротой не хочу.

– Покорнейше буду о том просить, Виктор Анатольевич. И еще запомните, что разведчик кончается тогда, когда он начинает стрелять и по крышам удирать от полицейских. Я ведь нелегальной работой добрых полдесятка лет занимался. Главное – строжайшая конспирация и умение оценивать обстановку. Ум должен быть главным орудием разведчика… Я прошу вас тщательно обдумать наш сегодняшний разговор. Потом мы уже будем его конкретизировать во всех деталях…

– Решетов весточку прислал! – с порога сказал Нифонтов.

Глаза мгновенно схватили суть шифровки.

– Уже в Париже! Какой молодчина! Литва, Финляндия, Швеция, а уж только оттуда во Францию добираться. Столько рогаток пройти, проверок… Как его семейство поживает?

– Недавно наведывались, Вячеслав Рудольфович. Жене работу подходящую нашли, дров подбросили полсажени. Продуктами помогли.

– Съездите еще раз, Павел Иванович… Успокойте, скажите, что Решетов пребывает в полном здравии и семейству привет передает… Какой молодчина, какой умница Виктор Анатольевич!

Вячеслав Рудольфович откинулся на спинку кресла, довольно потер руки и положил их ребром на стол. Но глаза за стеклами пенсне тут же построжали.

– В шифровке Решетову обязательно подчеркните важность той части задания, которая относится к Генуэзской конференции. Похоже, что она станет главным направлением его работы.

Сакони, хорошо отдохнувший в удобном купе спального вагона, уже через час после приезда в Гельсингфорс встретился с представителем Торгпрома в Финляндии Сергеем Торнау. Когда они уединились за дальним столиком полупустого кафе, Торнау достал объемистый, тисненой кожи бумажник и вынул фотокарточку. На глянцевом, потускневшем от времени прямоугольнике было изображение человека с крутыми плечами. Прилизанные, блестящие от бриллиантина волосы, крохотные усы и мясистый нос. Глубоко посаженные глаза даже на фотографии тяжело и недоверчиво глядели из-под массивных надбровий.

– Эльвенгрен… Георгий Евгеньевич, штаб-ротмистр лейб-гвардии кирасирского полка. Имеет два «Георгия», стреляет превосходно.

Найти подходящих технических исполнителей для выполнения решения Совета оказалось не просто. Подозревать боевых русских офицеров в симпатиях к большевикам было глупо. Но время и невзгоды эмигрантского жития неумолимо делали свое дело. Как тяжкое похмелье, неотвратимо наступало прозрение. В ожесточенных схватках гражданской войны перегорели белые, жовтоблакитные, великодержавные и прочие подобные идеалы.

Опустошенность души лишала сил к сопротивлению, к активным действиям. Более того – заставляла осознавать чудовищность и бессмысленность совершенных ошибок. Выученные горьким опытом господа офицеры уже не горели желанием вступать на священный путь борьбы с оружием в руках за возврат отобранных комиссарами у Густава Нобеля, Третьякова, братьев Гукасовых и иже с ними приисков, заводов, фабрик и нефтяных промыслов.

– Как материальное положение господина штаб-ротмистра?

– Видимо, кое-что ему удалось вывезти. Живет скромно, но безбедно. По кабакам не шляется. Комиссаров ненавидит. Писанину и лозунги не уважает. Предпочитает стрелять.

– Хорошо. Давайте завтра встретимся с Эльвенгреном, – решил Сакони. – Фотокарточку я оставлю у себя.

Встреча состоялась в маленьком ресторане неподалеку от морского порта.

– Наша организация считает необходимым активизировать борьбу с большевиками, – неспешно говорил Сакони, разглядывая штаб-ротмистра. – Моих доверителей волнует судьба нашей многострадальной родины, где грубо попраны свободы, закон и порядок, уничтожено священное право собственности…

– Не надо громких слов, господин Сакони, – не очень вежливо перебил Эльвенгрен. – Я не юнкер. Болтовня о родине, свободе и законах меня не волнует. Как, впрочем, и интересы ваших доверителей. Я буду драться за себя. Большевики отняли у меня родовое поместье, Чека расстреляла отца. Переведем разговор на деловые рельсы. Какую организацию вы представляете и каковы ваши полномочия?

– Я имею достаточные полномочия от Густава Нобеля по делу, которое является предметом нашей встречи.

Эльвенгрен поглядел на Торнау. Сергей Павлович кивнул, подтверждая, что Сакони именно тот человек, за которого он себя выдает.

– Господа торговцы предпочитают не стрелять, а оплачивать стрельбу, – усмехнулся Эльвенгрен. – Это и безопаснее и чище… Я слушаю вас, Сакони.

– Реально оценивая обстановку, мы считаем, что в настоящее время эффективным способом борьбы с большевиками может быть организованный и всепроникающий террор.

– Да, именно террор. В настоящем, прошлом и будущем, – согласился Эльвенгрен, и взгляд его стал колючим. – Но для того, чтобы осуществлять террор, надо перейти в Совдепию.

– Зачем идти к большевикам, когда теперь они сами идут через границу?

– Вы имеете в виду газетные сообщения о приглашении комиссаров на Генуэзскую конференцию?

– В газетах много болтовни, дорогой Георгий Евгеньевич, – ответил Сакони, решив не открывать все карты. – Мы сейчас не будем определять конкретные объекты. Вопрос стоит шире, согласны ли вы сотрудничать в том аспекте борьбы с большевиками, о котором я вам сообщил?

– Я не знаю условий.

– На покрытие организационных расходов выделен специальный фонд. Ваша личная инициатива не будет ограничиваться.

– Понятно… Будем надеяться, что на сей раз господа предприниматели не поскупились… Зачем Торгпрому потребовалось искать людей в Гельсингфорсе? Во Франции имеются вполне подготовленные для таких целей боевые группы. У генерала Кутепова, например…

– К сожалению, некоторые политические убеждения генерала Кутепова неприемлемы для моих доверителей!

– Понятно… Густав Нобель и компания не желают восстанавливать в России монархию. Они хотят сами быть самодержцами.

– Я полагаю, что надобные вопросы выходят за рамки разговора, – обиженным голосом ответил Сакони и поджал губы.

– В качестве обязательного условия своего согласия я прошу, чтобы мне была предоставлена возможность привлекать к операциям савинковских боевиков. Нельзя терять время. Оно, к сожалению, работает на большевиков.

– Пока у них голод, Эльвенгрен, они вынуждены ввести нэп, – протестующе воскликнул Торнау.

– Я полагаю, что в последнем утверждении господин Эльвенгрен полностью прав. Время работает на большевиков, и наивно возлагать надежды на нэп и на голод. К сожалению, Георгий Евгеньевич, я не уполномочен сейчас решить вопрос о привлечении людей Савинкова. Ваше мнение я передам Совету Торгпрома. Я убежден, что вы трезво учитываете сложившуюся обстановку.

Эльвенгрен дал согласие и через несколько дней уехал в Париж…

На небе незаметно собрались тучи и пролились холодным дождем. Из водосточных труб хлынули пенные потоки, вдоль бровок тротуаров покатила мутная вода, с шумом сливаясь в темные зевы канализации.

Дождь хлестал по жестяным, наспех намалеванным вывескам, которых с каждым месяцем становилось на улицах все больше и больше.

Артель «Заготовитель»… Что заготавливают здесь при теперешней разрухе?

Журнал «Пролетарий иглы». И портных потянуло на изящную словесность. Артузов недавно рассказывал, что в Москве за год открылось чуть ли не три сотни журналов и издательств. Что пишут, какие книги печатают, что внушают читателям?

Ага, а вот уже совсем другой сорт!

«Государственный углесиндикат»! Тут бы и не грех на вывеску не поскупиться. Хотя, впрочем, такому учреждению базарная реклама не нужна.

«Гомза» – государственное объединение машиностроительных заводов…

Что за глупая любовь к нелепым сокращениям? Коверканье, русского языка. «Гомза, Промбронь, шкраб, госхозтело, опредвоенкомпрод…» Язык сломаешь, голова кругом пойдет, пока в такой тарабарщине разберешься. Хоть Луначарскому челобитную строчи…

Машину тряхнуло на ухабе, и в позвоночнике вспыхнула знакомая боль. Вячеслав Рудольфовна осторожно пошевелился, стараясь расположиться так, чтобы не дать ей разлиться. Но последнее время все реже удавалось спастись этой наивной уловкой.

Вдобавок стала тревожить грудная жаба. Порой грудь перепоясывали невидимые обручи, и сердце то странно замирало, то начинало колотиться бешеными толчками.