Текст книги "Пограничники"

Автор книги: Михаил Смирнов

Соавторы: Анатолий Марченко,Дмитрий Жуков,Владимир Беляев,Геннадий Ананьев,Михаил Слонимский,Георгий Миронов,Анатолий Чехов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 26 страниц)

– За мной еще семнадцать идут!

– А хоть бы и все сто семнадцать! – отвечал Болгасов и уложил нарушителя наземь.

Оружие применять не понадобилось. Болгасов дал тревогу, отправил нарушителя на заставу и остался с товарищем ждать остальных семнадцать.

Начальник заставы благодарил его и объяснил, что своими семнадцатью нарушитель хотел напугать его.

Подвиг свой Болгасов совершил на том самом посту, на котором сменил Коробицына, спустя каких-нибудь полчаса после смены. Коробицыну явно не везло.

Болгасов, впрочем, и до того обнаруживал в лесной науке немалое остроумие. Нашел он раз, например, дырявое ведро и привесил его в проходе меж рядами колючей проволоки, там, где граница отходила от речушки. Не прошло и пяти ночей, как зазвенело в лесу, и подбежавший часовой нашел заграничного человека, лежавшего ничком почти в беспамятстве от страха. Неожиданный звон так напугал его, готового в крайнем напряжении ко всему, кроме этого непонятного колокола, что он упал чуть ли не в обморок.

Болгасов не дрался, но вид имел такой страшный, что нарушитель ложился немедленно. Занимался он с таким упорством, что видно было: готовит себя человек на большие дела.

Слушая о подвиге Болгасова, Коробицын смотрел на земляка с неожиданным для себя уважением. Коробицын привык и в деревне, на учебном пункте, и здесь, на заставе, к Болгасову относиться покровительственно, поучать его, – он действительно и гораздо грамотней, и понятливей своего земляка и товарища. Теперь оказывалось, что Болгасов собой готов пожертвовать ради дела охраны границы не задумываясь. Как не распознал его еще в деревне Коробицын!

Утром к семи часам Коробицын вышел на береговой пост. Утро было сырое, мокрое: ночью прошел дождь. Росистый туман еще не сошел с берегов. Прозрачной дымкой он стлался над высокими, сочными, еще не скошенными травами, медленно поднимаясь кверху и рассеиваясь. И опять встала на том берегу девица в красном сарафане. Рукава ее закатаны чуть ли не до плеч, шея голая. Непристойная девка. Коробицын глядел мимо нее. Лицо его было неподвижно. Исключив женский голос, он вслушивался в шелесты и шорохи влажного росистого утра. Явственно распознав шуршание, он и виду не подал, что учуял врага. Он даже стал косить глазом на девицу, словно только ею и занят. А когда шорох прошел в тыл, он вдруг повернулся в том направлении, преграждая нарушителю путь обратно, и в голосе его была болгасовская злоба, когда он окликнул:

– Стой! Стрелять буду!

Женщина бросилась в испуге к лесу – ее бег понял Коробицын, не оборачиваясь к ней.

Через минуту Коробицын сдал Лисиченко бритого человека в косоворотке и высоких мужицких сапогах.

Нарушитель, подняв руки кверху, молча, исподлобья глядел на красноармейца злыми рыжими глазами.

Так Пекконен потерял еще одного разведчика.

А за Коробицыным было отмечено первое задержание, и начальник заставы благодарил его.

Коробицын мечтал теперь только о том, что будет. То представлялось ему, как останется он на сверхсрочной, сдаст на командира и, женившись на Зине, будет служить на границе.

То воображал, как после службы вернется он в Куракино поворачивать жизнь по-новому. Хотелось и того и другого. Но согласится ли Зина ради него оставить свой сельсовет? Может быть, ему жить в ее деревне? И это неплохо. Граница, Куракино, Зинина деревня – все теперь окончательно соединилось в мыслях Коробицына. Везде одна борьба. Коробицын мечтами своими устремлен был в будущее.

К осени Коробицын задержал еще двух разведчиков Пекконена. Он был послан в наряд, в тот пункт, который еще два года назад считался непроходимым. Неопытного человека тут действительно легко могла засосать трясина.

Коробицын, тщательно замаскировавшись, таился среди болотных кочек. Часов в одиннадцать вечера должна была взойти луна. А пока темно. Вдруг он почуял плеск, но не шелохнулся, выждал и увидел промелькнувший плащ. Плеск был почти неслышный, легко ступает человек. А потом снова плеснуло, но уже сильней, значит, идет второй, в тяжелых, должно быть, ботинках. Коробицын пополз за ними, окликнул, испугал, остановил, дал тревогу. И пес Фриц, огромный, злой, страшный, встал уже над нарушителями. Проводником при Фрице был один из старых пограничников – Матюшин.

В один из октябрьских дней Коробицын и Бичугин сидели в тускнеющем саду при заставе на лавке, поставленной Коробицыным, и беседовали, как это часто случалось у них в свободный час.

– Я понимаю, – говорил Коробицын, – что мы худо жили раньше, а теперь нам свобода пришла. Я это понимаю. Только ведь и на той стороне, да и везде по миру люди живут худо. Ведь сами видим: перебегают, жалуются. Что же они терпят? Почему не сговорятся? И им хорошо, и нам помощь. Так я это понимаю.

– А у себя в Куракине ты что понимал? – спросил Бичугин.

– У себя в Куракине я мало понимал, – отвечал Коробицын.

– То-то, что мало. А ты думаешь, они, заграничные, все должны понимать?

– Нет, – отвечал Коробицын, – они, видно, темные еще.

– Причин тут много есть, – продолжал Бичугин. – Только я тебе скажу, что главное: большевистская партия у них не сильна еще. Тебя из черной избы кто вынул и человеком сделал? Большевики. А меня? Тоже большевики. И вот весь наш народ так, кроме, конечно, враждебных элементов – кулаков там, нэпманов и прочих. Тем пусть все хуже и хуже будет. Мы у себя строим социализм, так? А получается, что это мы не только себе в помощь делаем, а и заграницу обучаем, этим самым мы им на помощь идем. Понятно? Мы им показываем, как надо бороться, что надо делать. А каждый народ волен свою судьбу определить. Нарушителей мы задерживаем – этим мы свою Родину обеспечиваем, мирное строительство наше, но и заграничным беднякам помогаем. Нас бы не было – надежды люди лишились бы? Так?

– Это я понимаю, – отвечал Коробицын. – А вот брат мой Александр так, я думаю, недопонимает.

– А ты ему разъясняй. – предложил Бичугин. – Каждый каждому должен быть в помощь. Землякам своим – Болгасову да Власову – ты помогаешь? Вот и брату помоги.

– Он меня не послушает, – отвечает Андрей. – Он старшой.

Они помолчали.

– Да, я тогда в Куракине много недопонимал, это правда, – промолвил Андрей. – Темная у нас деревня, и народ темный. Теперь знаю… Обучился…

И вдруг они услышали отдаленный выстрел.

Тотчас же раздалась команда:

– В ружье!

Со всех сторон бросились бойцы к винтовкам, на ходу туго стягивая поясами гимнастерки. Вмиг опустела пирамида.

Коробицын мчался к назначенному ему посту.

Стрельба на том берегу началась неожиданно. На советскую сторону пули не ложились. Стреляли с того берега в тыл сопредельной стороны. Может быть, перебежчика в задержали? Убьют и трупы перекинут на советский берет.

Стреляли и в тыл той стороны, и вдоль реки. Никогда еще не было такого.

Перестрелка не прекратилась и к тому времени, как прискакал комендант, низкорослый, с круглым туловищем полнолицый человек, у которого, когда он снимал фуражку, сразу вставали волосы на голове.

Если начальник заставы наизусть знал каждую травку на своем небольшом участке, то комендант держал в своей круглой голове обширный кусок протяжением в несколько десятков километров.

Стрельба не вызвала на берег никого из таившихся в секретах бойцов. Советский берег был тих и спокоен. И тогда выстрелы прекратились.

– На основании практической работы скажу, что это Пекконен, – промолвил начальник заставы. – Большой наглец.

– Провокация, – кратко отвечал комендант. – Хотели внести замешательство, приманить неумного бойца, опять внимание отвлечь…

– Кроме того, у нас новички, – добавил начальник заставы.

– Расчет на нервность, – отвечал комендант. – После смены я проведу с бойцами беседу.

Они пошли вверх на холм по извилистой тропе. Зеленый, тонконогий, похожий на кузнечика начальник заставы с трудом применял свой шаг к короткому шагу шедшего впереди коменданта.

– За грибами все лето хотел, – сказал комендант, – да куда тут до грибов! Уж и подосиновики сошли…

– А мои бойцы ходили, – отозвался начальник заставы, – и по грибы и по ягоды. Есть у меня боец Коробицын…

– Знаю, знаю.

– …вот он любитель грибы и ягоды собирать. Раз полное ведро морошки принес. Всю заставу кормил. Сынишку моего приучил тоже.

Они говорили о мирных делах, но в каждой кровинке их жила настороженность. Разбор операции врага еще предстоял, и они не торопились высказывать окончательные свои соображения и планы по этому поводу. Комендант готовил в уме своем срочный рапорт в штаб отряда. Желтые и красные сухие листья шуршали под ногой. Земля оголялась, оголялись кусты и деревья, только ели большими и яркими зелеными пятнами торжествовали в коричнево-золотистой дымке свернувшихся, но еще не опавших листьев, продолжали лето в печальном осеннем лесу.

Вернувшись со смен, бойцы обсуждали событие.

– Это они к юбилейным праздникам готовятся, – говорил Лисиченко, идя с другими на беседу в ленинский уголок. – Мы по-своему, а они по-своему. Теперь бдительность надо хранить – во! К Ленинграду рваться по всей границе нашей будут. Ложи наземь всякого. Ври не ври, а ты есть нарушитель, раз границу перешел. Это всегда помнить надо.

При первых заморозках Ленинград уже готовился праздновать десятилетие Советской власти. Юбилейная сессия ЦИК созывалась в городе Ленина, в городе, в котором родилась Советская власть. Ленинград украшался, строились трибуны, готовилась небывалая иллюминация. Вожди партии и правительства приедут в Ленинград на юбилейные дни. Город жил возбужденно. По заводам и фабрикам повсеместно готовили в подарок стране новые достижения.

Для границы это означало усиление охраны, бессонные ночи, напряжение и зоркость. Каждый, соревнуясь с товарищами, помнил: «Границу – на замок».

Из штаба отряда, из управления наезжали чаще обычного, обследуя, проверяя, инструктируя. Граница жила напряженно.

Диаграмма на стене в ленинском уголке демонстрировала наглядно успехи бойцов. Общие показатели были хорошие.

– А ведь знаешь, – разглядывая диаграмму, сказал Коробицын, – может, на самый опасный пост в самый юбилейный день пошлют?

Бичугин не возразил – не хотел разочаровывать товарища. Этой чести добивались все, но все-таки, думалось Бичугину, опыта для этого надо иметь больше, чем у Коробицына. По трудным пунктам станут старые пограничники. Молодежь вряд ли.

Пекконен понимал, что пришел срок, когда решительными действиями надо выудить у советских пограничников новые тайны охраны тихого советского берега. От этого зависит успех операции, самой ответственной из всех, которые когда-либо поручались ему.

Зина писала Коробицыну, что торопиться с решением нет причин. Времени впереди еще много, чтобы обдумать, жить ли им на границе, если Андрей останется на сверхсрочной, или поворачивать жизнь в деревне. Сама же она границы не боится. А любит она его по-прежнему и просит срочно сообщить, любит ли ее по-прежнему и Андрей.

Письмо Коробицын получил к вечеру и ответить решил завтра после смены.

Назавтра, 21 октября, в четыре часа утра он получил приказ от начальника заставы – двигаться по границе от 215-го пограничного столба до 213-го и обратно. Он не должен был маскироваться, он должен был идти открыто, демонстрируя спокойствие советской границы, охраняя тайны лесов и болот. Для нарушителей заготовлено достаточно сюрпризов в глубине леса.

Обход Коробицына начинался с полуразрушенного сарая, гнившего на берегу реки. Стог сена желтел невдалеке от этой дырявой постройки.

В желтом сумраке Коробицын шагал по дозорной тропе, не сводя глаз с той стороны, но держа винтовку дулом к тылу. Инеем была подернута земля. Утренняя осенняя свежесть холодила щеки, и несильный ветер гудел по опушке леса, чуть колебля ветки и наземь бросая последние, еще цеплявшиеся за жизнь листья.

В шесть часов начальник заставы проверил Коробицына и остался доволен: Коробицын выполнял задачу добросовестно. Начальнику заставы подумалось, что Коробицын никогда еще не заявлял никаких жалоб. На обычные вопросы перед инструктажем и посылкой в наряд – здоров ли? хорошо ли отдохнул? – он всегда отвечал утвердительно: «Здоров, товарищ начальник заставы. Отдохнул хорошо». И при осмотре оружия все у него всегда оказывалось в порядке. Задержания производил храбро. Но начальник заставы все еще не спешил с окончательным мнением о каждом из бойцов. Окончательных мнений, впрочем, он вообще не любил. Окончательное мнение – точка, конец, а человек развивается, живет, изменяется.

Медленно яснело утро. День устанавливался сухой, ясный, и стих ветер. Коробицын ходил дозорным уже шестой час, но ничего подозрительного не увидел и не услышал. Совсем посветлело, когда он, пройдя березу, выступившую из леса почти к самому берегу, пропустив кусты, приближался в который уж раз к черневшему одиноко сараю, с тем чтобы вновь повернуть отсюда обратно.

Вдруг он увидел прямо навстречу ему вставших людей. Один был громадного роста, на голову выше Коробицына, с сумкой через плечо, и в руке его был парабеллум, наставленный прямо на Коробицына. Другой, невысокий, черный, с двумя шрамами на щеках, пошел на Коробицына справа. Третий выскочил слева, из-за сарая. И три дула глядели на Коробицына.

– Сдавайся! – не крикнул, а сказал громадный мужчина, и была в его голосе большая сила. – Сдавайся – или убьем!

Никогда еще не был Коробицын в такой опасности, как сейчас. Все такое привычное – дырявый сарай, стог сена – вмиг стало чужим, незнакомым, враждебным. Смертоносным вздохом войны пахнуло в лицо Коробицыну, и жарко ему стало в это холодное осеннее утро.

С отчаянной силой сопротивления он вскинул винтовку к плечу, выстрелил, но винтовка шатнулась, потому что сзади его вдруг ударило по ноге. Он не видел, как из-за кустов подобрался к нему сзади четвертый человек, одетый не по-летнему, как стоявший перед Коробицыным не признающий холода Пекконен. Четвертый был в овчинном тулупе и зимней серой кепке.

Коробицын упал на колено и выстрелил еще раз. Три пули впились в его тело, и он упал наземь. Он не чувствовал боли. Необычайное возбуждение захлестывало его. Решалась жизнь. Лежа на земле, не выпуская винтовки из рук, он прицелился в громадного мужчину, которого сразу же признал вожаком. На остальных, жаливших его, он и не глядел. В ногах было мокро, кровь.

Его окружали.

Его окружали, чтобы уволочь на тот берег.

Коробицын выстрелил и вскрикнул радостно, увидев, что вожак пошатнулся и упал. Он выстрелил еще раз, и еще, и уже услышал, что бегут товарищи ему на помощь. Он пустил еще пулю вслед врагам.

– Я вам! – крикнул он в невыразимой злобе и радости, и туман застлал ему глаза.

Дело длилось несколько секунд. Но когда прибежала подмога, трое мужчин уже несли четвертого через речушку. Задержать их было невозможно: пуля ляжет на ту сторону.

Коробицын очнулся на бугре в лесу. Его донес сюда красноармеец Шорников. Увидев себя в кругу знакомых лиц, он ощутил такую радость, какой никогда еще не испытывал. Все было привычное и родное вокруг – земля, осенний лес и люди, товарищи.

– Как вышло? – спросил он возбужденно.

– Вышло хорошо, – отвечал начальник заставы, уже прискакавший сюда. – Задание вы выполнили, врага отбросили, товарищ Коробицын.

– Сволочи, – сказал Коробицын. Слова рвались из него, как никогда. Он, обычно молчаливый, был сейчас непохож на себя. – Трое их…

– Четверо их было, – поправил начальник заставы.

– Ну, я одного ссадил. Попомнят.

Возбуждение не проходило. Он не сомневался, что раны у него легкие. И все снова и снова он радовался родной земле, родному воздуху, родным лицам. Все здесь обещало жизнь и счастье.

Подскакал комендант с лекпомом.

Продели палки в рукава шинели и на эти самодельные носилки положили Коробицына.

Он не застонал, но лицо его дрогнуло, и черные брови сдвинулись в напряжении.

– Болит? – спросил начальник заставы, склонившись над ним.

– Ногу больно, – отвечал Коробицын.

– Ничего. Пройдет.

Нога в подъеме горела и ныла.

– Одного я ссадил, – повторял в непрекращавшемся возбуждении Коробицын, пока его несли к заставе. – Оправлюсь – узнают еще меня. Покажу я им, как к нам лазить!

И этот момент, когда он бился против четверых, казался ему самым радостным в его жизни, словно он впервые по-настоящему узнал себя в полной мере.

На заставе уже ждала докторша из соседней больницы.

Докторша спокойно и внимательно осмотрела его. Три раны в ноге она не признала опасными, только в подъеме ноги пуля застряла.

Коробицын не стонал и при осмотре, выдерживая боль с неожиданной легкостью. Только попросил:

– Пулю-то выньте. Не хочу ихней пули в себе.

О четвертой ране докторша ничего не сказала Коробицыну. Четвертая рана была в живот.

– Надо отправить в Ленинград, – сказала она. – В центральный госпиталь.

И, отведя начальника заставы в сторону, прибавила тихо – так, чтобы Коробицын не слышал:

– Сегодня же отправить надо. С первым поездом.

Она сделала укол, и запахло как будто спиртом.

– Вот давно не пил, – засмеялся Коробицын. – Вот хорошо!

Он лежал на своей койке, куда сразу, как принесли, положили его, и за окном слышалась ему родная жизнь заставы. И когда он узнал, что лежать ему не в деревенской больнице, где его навещали бы товарищи, а в Ленинграде, он взмолился:

– Разрешите, товарищ докторша, возьмите к себе. Куда мне так далеко? Рана-то легкая…

– Зато Ленинград увидите, – утешала докторша, – Октябрьские праздники там увидите.

– А сколько дней лежать-то там? Неделю? Больше?

Ему все не верилось, что привычная жизнь его на заставе прервана. Ему казалось, что вот он встанет и пойдет сейчас. Неужели враг, гад, сволочь, так сильно саданул?

К крыльцу уже подкатила рессорная тележка, и начальник заставы вышел поинтересоваться, откуда это.

– Из деревни крестьяне прислали, – важно отвечал безбородый, но очень серьезный финн. – Я больного на станцию повезу.

Начальник заставы поблагодарил – он только собирался еще посылать в деревню за телегой.

Положили много соломы, чтобы мягче было ехать, и уложили Коробицына в тележку. Лекпом присел сбоку. Коробицын прощался со всеми, кто окружал его. Вдруг он взволновался:

– А не смеется кто, что я отбросил, да не задержал? Что Болгасов говорит? А Бичугин?

Болгасов и Бичугин оба были в наряде. Но за них ответил начальник заставы:

– Гордятся тобой бойцы, товарищ Коробицын.

– Винтовку мою передайте Бичугину, – успокоенно сказал Коробицын. – Пусть бережет. Скоро вернусь. Покажу им еще, как к нам лазить!

Начальник заставы был так же, как и Коробицын, уверен, что тот поправится, хотя он знал о ране в живот. Начальник заставы видел эту рану – маленькая дырочка и немного крови.

Через четыре дня начальник заставы, получив отпуск до четырех часов, ранним утром отправился в Ленинград навестить Коробицына. Праздничный вид города взбодрил его. Он зашел в гастроном и купил Коробицыну винограду и сладостей. Затем сел в трамвай и поехал к раненому.

В вестибюле, просторном и пустом, дежурная сестра строго сказала ему:

– Прием с четырех. Сейчас к больным нельзя.

Но так как она тотчас же и ушла куда-то, он спокойно прошел к раздевалке и, увидев брошенный кем-то на стул халат, снял хладнокровно, как имеющий право, шинель, повесил ее, надел халат и направился в палаты. А если человек в халате, то тут уж никто такого не остановит.

Он путался по коридорам, спрашивая, где тут хирургическое отделение.

Подойдя к операционной, он увидел, как пронесли оттуда кого-то, с головой накрытого простыней.

Больниц и госпиталей он не любил. Его начинало уже мутить от этих запахов. Он остановился у хирургического кабинета. Здесь он ждал кого-нибудь, чтобы навести справки. Когда вышла наконец сестра, он обратился к ней:

– Тут к вам доставлен раненый пограничник…

– Коробицын? – торопливо перебила сестра. – Он сейчас умер после операции. У него был перитонит. Очень тяжелое ранение.

И, взглянув в лицо ему, осведомилась уже не так поспешно:

– А вы кто ему будете? Товарищ? Или родственник?

Начальник заставы никогда потом не мог вспомнить, как это он ехал обратно. Но на границу он вернулся вовремя.

У крыльца, когда он сошел с коня, ждавшего его на станции, нетерпеливо и недовольно подбежал к нему сын.

– А где дядя Андрюша? – спросил он строго. – Ты же обещал привезти его.

Начальник заставы тут только, в приучающей к вниманию обстановке, заметил, что нет при нем ни винограда, ни сладостей – потерял где-то. Ничего не ответив мальчику, он прошел в ленинскую комнату, где Лисиченко вел занятия, и сказал:

– Умер наш Коробицын, товарищи. Скончался от ран.

Была одержана важная победа: Коробицын вывел из строя Пекконена, опаснейшего врага. План переброски террористической группы к юбилейным праздникам в Ленинграде был сорван.

Еще до того, как застава, на которой служил Коробицын, была названа его именем, до того, как имя Коробицына стало знаменитым у пограничников, почта доставила на заставу в одно тихое зимнее утро письмо красноармейцу Андрею Ивановичу Коробицыну.

Все имущество Коробицына было отправлено его родным в Куракино вместе с подробным сообщением о его подвиге и назначением пенсии матери. Родные горевали в Куракине, писали в отряд, но это письмо было не от них. На этом синем, простой бумаги конверте стоял не куракинский штемпель.

Это было письмо от Зины. Начиналось оно так:

«Андрюшенька, милый мой, что так долго не пишешь? У меня сердце болит – не случилось ли что с тобой? Или разлюбил ты меня?..»

Как и на предыдущих письмах, адреса своего Зина не обозначила. Адрес ее знал один только Андрей Коробицын.

Михаил Слонимский