Текст книги "Пограничники"

Автор книги: Михаил Смирнов

Соавторы: Анатолий Марченко,Дмитрий Жуков,Владимир Беляев,Геннадий Ананьев,Михаил Слонимский,Георгий Миронов,Анатолий Чехов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 26 страниц)

К Кексгольму, где шло формирование новых пограничных частей для защиты Ленинграда, приехал бригадный комиссар Гусаров.

Побитая осколками камуфлированная «эмка» военкома примчалась в Сифолово ранним утром. Ехали всю ночь сквозь полумрак северных летних ночей по уже разбитым бомбами фронтовым дорогам. Несколько раз Сергей Ильич, давая возможность отдохнуть водителю, сам садился за руль. Но вылез из машины бодрый, свежий. И первым делом спросил Донскова и Малоивана:

– Где наши герои? Где эти железные люди из 1-й комендатуры?

Их выстроили. Сергей Ильич медленно прошел вдоль недлинной шеренги. Многих не оказалось в строю – одни убыли в госпитали, другие погибли… У военкома вдруг начало впервые в жизни подергиваться веко и худое, выразительное лицо закаменело.

– Кланяюсь вам, родные люди, – сказал он хрипло, напряженно. – Ваших подвигов Родина и народ никогда не забудут. Все, кто подал в партию и комсомол во время окружения, получат сегодня кандидатские карточки, комсомольские и партийные билеты. Вы, товарищи, заслужили отдых. Но мы его вам дать не можем. Не имеем права. Враг рвется к Ленинграду, и там сейчас нужен каждый воин. Ждем от вас новых подвигов. Боевых вам удач, дорогие товарищи!

На пути к новому расположению комендатуры военком спросил Малоивана:

– Афанасий Никифорович, ты разобрался во всем, что рассказывают о Чуднове? О нем ходят легенды, и я, право, не знаю, какая доля вымысла в этом «народном творчестве».

– Все чистая правда! – веско ответил Малоиван. – Расспрашивал его самого, очевидцев. Гарькавого вы знаете – он на похвалы не щедр, но только и говорит о Чуднове. Да он сам сегодня должен возвратиться из разведбата. Поехал отбирать пятерых своих хлопцев, с которыми воевал. Они командиру батальона по душе пришлись – отдавать не хочет.

– У тебя, вижу, какая-то просьба ко мне рвется, – с улыбкой спросил бригадный комиссар. – Я не ошибся?

– Мы с полковником Донсковым ходатайствуем об утверждении Чуднова в должности военкома комендатуры вместо выбывшего старшего политрука Рязанова.

– Вот побеседую с ним, и тогда решим.

– Сомневаетесь в его подвигах?

– Другое. Старая пограничная привычка – лично общаться с людьми.

Чуднов приехал затемно. Сергей Ильич, как ни устал после нескольких полубессонных ночей, разговора с политруком не отложил.

Этот Чуднов воистину чудеса совершал: с группой красноармейцев со своей 3-й погранзаставы он уничтожил раз в пять большее количество врагов, несколько раз пробивался через их заслоны к окруженной комендатуре. И не пешим порядком, а на броневике, который, как бывший шофер, отлично водил. На этом броневике политрук носился по лесу, появляясь в самых неожиданных местах и истребляя врагов десятками.

Гусаров был душевным человеком и опытным политработником, всегда умел уничтожить дистанцию между собой и любым собеседником. Но тут и Сергей Ильич стал в тупик. Едва ли не впервые он видел политработника, не умеющего рассказывать. Чуднов отвечал однозначно, стеснялся, волновался, двух слов связать не мог.

Сначала Сергей Ильич ничего не понимал. Потом рассердился: «Вы что, косноязычны, товарищ политрук?» Наконец сказал смеясь:

– Слушай, товарищ Чуднов. Нашел время краснеть как девица. Другой бы на твоем месте приврал с три короба, ты же такое учудил, а рассказать обо всем не умеешь. Все же происходило на глазах у многих свидетелей. Рейсы на бронемашине наблюдали красноармейцы разведбата и наши пограничники. Ну а бой на лесной дороге подтверждается трофеями и документами, забранными у убитых. Тут все точно. Да я за одну твою выдумку с дымовыми шашками, когда финны без страха вышли к твоей якобы горящей машине, прямо на пулемет, представил бы тебя к награде.

Обнял парня, который и вовсе стушевался, пожал руку:

– Воевал ты геройски, спасибо. И мы решили представить тебя к высокому званию Героя Советского Союза! А я даю «добро» твоему назначению военкомом 1-й комендатуры. Надеюсь, со временем станешь поразговорчивее… Григорич, – сказал Сергей Ильич своему веселому, приветливому адъютанту. – Вооружись утром карандашом и бумагой и постарайся подробно описать подвиг этого политрука. Мы выпустим о нем листовку.

Уже замкнулось кольцо блокады, когда самолет с наградными материалами на Чуднова и его боевых товарищей был сбит и все документы погибли. Позднее все эти пограничники получили боевые награды.

В начале осени переформированные пограничные части (теперь они именовались войсками по охране тыла Ленинградского фронта) были брошены на направление главного удара врага – в район Мги – Шлиссельбурга. Сюда же для организации отпора врагу приехал военком Гусаров и не воротился в управление, пока не стабилизировалось положение.

Обстановка на фронте была тяжелой, не легче приходилось и Ленинграду. Начались бомбежки, после первой из них загорелись и несколько дней пылали Бадаевские склады. По ближним к ним улицам рекой тек расплавленный сахар. Чадным дымом горящего масла заволакивало все вокруг. В вышине, лавируя среди зенитных разрывов, выли «юнкерсы» и «хейнкели». Ночами пробравшиеся в город вражеские ракетчики наводили немецкие самолеты на объекты. Дежурившие на крышах и чердаках мальчишки, женщины, студенты, озлобленные предательской деятельностью ракетчиков в штатском, хватали их и сбрасывали с крыш, не ожидая, пока за ними явятся патрули или милиционеры. «Будем убивать и душить всякого, кто станет стрелять в небо ракетами!..» И не хватало духу пенять на эту жестокость людям, которые днем работали или учились, а ночи бессонно проводили в подъездах, на крышах, тушили зажигалки, ловили диверсантов, шептунов. Население Ленинграда поддерживало боевой дух в войсках. Выходили копать оборонительные сооружения все от мала до велика. Старики усачи с заводов приезжали в окопы, говорили с бойцами:

– Никак невозможно, чтоб наш пролетарский Питер отдать врагу. В гражданскую этого при нас не было, и не вам, сынки, заводить такую моду. Нам тогда как вопрос ставили старики: «Бросите окопы – мы в вас стрелять будем!» Теперь мы из молодых парней сами стариками стали, но вопрос ставим по-прежнему ребром, по-рабочему…

У врага хватило сил окружить город, но взять его штурмом оказалось за пределом возможностей. Стиснутый блокадой, изнуряемый бомбежками и обстрелами, обессиленный голодом, Ленинград и не помышлял о сдаче.

На самых ответственных, самых трудных местах обороны великого города стали пограничники: на охране ладожской «Дороги жизни», в Шлиссельбургской цитадели, на Лисьем Носу, у Сестрорецка, у Пулковских высот, близ Кировского завода… Голодные, вымотанные, ослабевшие бойцы и командиры погранвойск, принявших на себя охрану тыла, так же, как до войны на границах, бессонно и непоколебимо несли службу. Под бомбами, снарядами, минами, в гнилые дожди и в лютые обжигающие холода.

Живучая «эмка» военкома войск по охране тыла Ленфронта бригадного комиссара Гусарова появлялась всегда в самых накаленных местах обороны.

Никогда Сергей Ильич не отличался богатырским здоровьем – больше на силе духа выезжал, а теперь ему и вовсе было плохо. Когда-то после Сахалина вдруг обнаружили врачи каверны в легких. Но то, что в молодости обошлось, теперь сказывалось. Никому не жаловался военком, даже верному и внимательному Феде Коптеву, да только таял на глазах. На одном табаке держался. Приносили из Смольного «специальный», «генеральский» обед – блокадный, скудный. Но не садился один есть Сергей Ильич:

– Григорич, едим только вместе. Тебе, молодому, надо значительно больше, чем мне, вот мы и делим пополам. Ну, ну, садись, ты же знаешь, один я есть все равно не смогу…

Неистребимый гусаровский юмор одолеть были бессильны голод, и холод, и обстрелы. Если «эмка» на фронтовых дорогах или на улицах города попадала под огневой налет, Сергей Ильич нередко сам садился за руль. Когда близко разрывался снаряд и молоденький адъютант наваливался, стремясь по-мальчишечьи самоотверженно прикрыть комиссара своим телом, Сергей Ильич реагировал только в шутливой форме:

– Григорич, не нависай, не лезь на рожон – осержусь.

– Это, Сергей Ильич, у меня стадный инстинкт, – пытался под свист снаряда улыбаться старший политрук. – Кажется, что возле вас не заденет.

А потом, возвращаясь, они обсуждали чей-то мужественный поступок, чье-то смелое поведение в бою. А их собственная деятельность по сравнению с этими людьми казалась им обыденной, совсем не примечательной и уж вовсе не героической. Однажды на Ладоге они увидели картину: на зенитную пулеметную точку начал пикировать «мессершмитт». Политотдельская «эмка», точно заговоренная, стала на дороге у КПП, с которого начиналась «Дорога жизни». Находясь поблизости от пулеметной «счетверенки», Гусаров точно позабыл, что его самого, и адъютанта, и шофера может той же очередью прошить воющий самолет. Военком залюбовался бесстрашным пулеметчиком, прикрывавшим КПП. Красноармеец и не думал уходить в укрытие. «Мессер» сделал заход, промазав, пошел на разворот и, злобно завывая, спикировал снова. Но и на этот раз не ушел боец в окоп.

– Получи, гад, за все! – кричал он. – На тебе, на!

– «Счетверенка» влепила-таки меткую очередь в стервятника, он задымил и пошел на снижение. А пулеметчик закричал от радости и заплясал даже:

– Так всегда с вами будет со всеми, гады, фашисты! А ну, кто еще?!

Когда военком подошел, красноармеец дисциплинированно вытянулся.

– Как ваша фамилия, товарищ, – спросил Сергей Ильич, – какой вы части?

Он оказался комсомольцем-пограничником из подразделения, прикрывающего «Дорогу жизни». Все его товарищи дали клятву – не уходить в укрытия во время штурмовок и бомбежек, надежно прикрывать машины с продовольствием, идущие по льду Ладоги.

– А я вас знаю, товарищ комиссар, – сказал боец. – Вы к нам приезжали в комендатуру, когда мы через финнов пробились. Вы тогда билеты партийные вручали.

– Не помню вас, товарищ боец, – признался Сергей Ильич.

– Я тогда не подавал в партию, – сказал пулеметчик. – Считал себя еще не подготовленным.

– А теперь?

– Теперь пришло мое время. – И оглянулся. Вдали на льду дымил сбитый им самолет. По ледовой дороге шли нескончаемой цепочкой машины: в Ленинград – с продовольствием, из города – с женщинами и детьми.

– Я бы не раздумывая дал такому человеку партийную рекомендацию, – задумчиво сказал Коптеву бригадный комиссар. – Нет, не зря мы, политработники пограничных войск, ели свой хлеб. Выросли люди, такие, как этот юноша. В него «мессер» хлещет из всех стволов, а он в ответ – меткую очередь, а к ней в придачу – вызов на поединок любому фашисту. Так-то, Григорич! Горжусь и я, что посильный вклад внес в воспитание этого поколения…

Дел у военного комиссара по охране войскового тыла Ленинградского фронта хватало на полные сутки. Только малая часть ночи отводилась на отдых, да и то не всегда.

Писал жене в эвакуацию, в Камышин:

«Я работаю так, как необходимо сейчас».

«Работы много, но она глубоко удовлетворяет, так как чувствуешь свою полезность для народа, родной страны».

Из письма жене в самую тяжкую пору блокады:

«Я никогда не увлекался ни одной местностью, а сейчас, родимая, я люблю (при полном отсутствии в моей натуре сентиментальности), сильно, глубоко люблю этот героический город, его улицы, дома, Неву, людей. Ну, об этом поговорим особо, когда встретимся лично».

Ей же летом сорок второго:

«…Белые ночи начались, кругом зелено. Хоть на 10–15 минут в 3–4 часа ночи выбегаю на улицу и любуюсь Ленинградом. А я действительно глубоко стал любить его, он мне как-то сердечно стал дорог».

Сорок лет Сергею Ильичу исполнилось 8 сентября 1941 года. Именно в этот первый день блокады он оказался в самом пекле сражения за великий город и новое боевое крещение выдержал с честью.

«…Крепко знаю, что немчуру побьем и заживем по-хорошему. А пока трудности нужно воспринимать как способ увеличения нашей злости против гитлеровцев».

«Ириска, ох и хотел бы я тебя сейчас увидеть, да враги мешают. Ничего, дочушка, мы их всех излупцуем и будем жить хорошо. Люби маму, слушайся ее, люби свою родную советскую землю, свой народ. Будь умницей, учись».

Сергей Ильич, находясь в разлуке с семьей, оставался ее главою: добрым, верным, заботливым мужем, внимательным отцом-другом, отцом-учителем.

«Родная, любимая и единственная моя Дорушка. Я не особенно говорлив, тем более – не мечтатель, но иногда (именно до острой боли) хочется увидеть тебя, поговорить хотя бы 5 минут… По существу говоря, это простая, человеческая, товарищеская грусть по тебе, любимая моя, моя единственно родная feigele [птичка].

Не сердись, любимая, на безалаберность этого письма. Оно не от мысли, а от сердца (хотя и путано, но я излагаю в нем мою всегдашнюю, глубокую и искреннюю любовь к тебе)… порождение моей вдохновенной влюбленности (по секрету, Донька, это, ей-богу, влюбленность, хотя я люблю тебя не год, а 17 лет).

Будь счастлива, мой дорогой, любимый товарищ!

Твой искренний друг Сергей».

Писал Иринке:

«Учись, люби всем сердцем (как я) маму».

Писал жене – об Иринке:

«Мне так хочется, чтобы из нее вышел достойный нашего большого времени хороший, трудолюбивый, смелый человек».

Когда стало известно, что погиб боевой товарищ, наказывал в письмах помочь его жене:

«Всеми товарищескими мерами поддержи ее в горе».

Подбадривал жену, если падала духом:

«В сегодняшних условиях (когда трудно всей стране) апатия не только вредна, но просто недопустима, ведь она ослабляет людей. Надо быть сильными для победы при всех трудностях».

…В кабинете стоит верная военная спутница – печь-«буржуйка», да не всегда есть чем ее топить. Вышибленные взрывной волной окна забиты фанерой. Часто отключается освещение – работать приходится при свечах, да и те лимитированы. Бойцы, сержанты, командиры, политработники по очереди ходят за водой к невским прорубям. Худой, с коричневой блокадной каймой под глазами, бессонный, неунывающе бодрый военком Гусаров после напряженных рабочих суток пишет семье, которую волны эвакуации забросили из Камышина в Саратов, потом в Омск, свои неизменно оптимистические письма. Залепленные черными или синими штемпелями («Просмотрено военной цензурой»), эти фронтовые безмарочные треугольнички везли работяги шоферы «Дорогой жизни» по ледяной Ладоге, или перелетали письма на Большую землю в транспортных самолетах. Не все послания доходили. В иной грузовик попадала фугаска. В иной «дуглас» впивалась очередь хищного «мессершмитта»… Тогда тревогой сжималось сердце женщины, нетерпеливо ждущей очередное свидетельство, что муж ее жив и сражается с врагами, а Иришка не отходила от встревоженной матери, по-детски неумело утешая ее…

Вскоре после снятия ленинградской блокады Сергея Ильича отозвали в Москву начальником политотдела войск по охране тыла всей действующей Красной Армии. Неохотно расстался он с Ленинградом. На новой должности пробыл всего полгода. Тянуло на фронт, ближе к боевым делам, и очень скоро после приезда в Москву Сергей Ильич в поданном начальству рапорте попросил об откомандировании. Командование пограничных войск ценило Гусарова и не могло не понимать, что по своему характеру он все же будет более полезен как руководитель войск на одном из фронтов. Шла к победному эпилогу Сталинградская битва; особенно «перспективным» для наших грядущих наступлений становилось южное направление. Поэтому вместо откомандирования Гусарова на один из фронтов его послали в инспекторскую поездку на юг. Предстояло побывать на Брянском, Воронежском, Юго-Западном, Донском, Южном фронтах.

Выехал Сергей Ильич со своими спутниками из Москвы в феврале 1943 года. Лишь пять дней назад настала в Сталинграде долгожданная тишина, буря нашего наступления стремительно гнала на запад фашистские армии. Предстояло ехать группе генерала Гусарова по местам, только недавно освобожденным от врага.

Старенький, битый ГАЗ-64, в просторечии необидно именуемый «козлом», отважно ринулся через Тулу на Воронеж по зимнему прифронтовому шоссе. На Верхнем Дону дороги шли в снежных тоннелях, но, чем дальше на юг, все теплее становилось, и очень скоро пассажиры «козлика» испытали, что такое разбитые гусеницами и колесами воронежские проселки в распутицу…

С Сергеем Ильичом ехал его помощник по комсомолу Яков Козачок, энергичный, неунывающий капитан, с которым они служили еще в Ленинграде. В августе сорок первого боевой комсорг из пограничного отряда полковника Донскова был ранен под станцией Хитола в бедро бронезажигательной пулей. В госпиталь ехать отказался, уговорив командование и врачей, что он «отлично вылечится» и в санчасти. Узнав об этом, Гусаров удивился: «Почему Козачка не отправили в тыл, ранение у него тяжелое?» – «Да он уже ходит», – доложил полковник, не хотевший отпускать хорошего политработника. «Тогда пусть явится ко мне в политотдел», – приказал Сергей Ильич, уверенный, что Козачок, прикованный раной к постели, приехать на Каляева, 19 не сможет. На следующее утро сам Гусаров поехал к Донскову, чей отряд был преобразован в стрелковую дивизию и стоял на передовых позициях. Оказалось, что старшего политрука в расположении части нет – уехал в Ленинград. Вечером Сергей Ильич возвратился в политотдел, и Коптев доложил, что его весь день дожидается Козачок…

Гордость за человека, сумевшего не только преодолеть выпавшие на него тяготы и мучения, но и убедившего всех, что он выздоровеет здесь, в условиях блокады, в санбате близ передовой, и на самом деле почти выздоровевшего, переполнила военкома Гусарова. Этот старший политрук, оказалось, автоматом отгонял медиков, хотевших все-таки отправить его на Большую землю.

– Пройди-ка от дверей строевым шагом! – строго сказал Сергей Ильич, и Козачок послушно заковылял к столу. Какой тут строевой шаг, когда человек идет на одном упорстве…

– Ну вот что, Яков Яковлевич, – решил военком, – в дивизии ты обуза. Оставайся в политотделе. Будешь лечиться. И работать инструктором. А оправишься окончательно, станешь моим помощником по комсомолу.

И вот теперь водитель, чертыхаясь, везет Гусарова и капитана Козачка по адовой грязи. Машина проползает в сутки по 20 километров, к тому ж часто выходит из строя. Раздосадованный такой черепашьей ездой, Сергей Ильич приказывает ехать за обочиной – там, возможно, есть мины, но зато нет такой грязи, которая задерживает выполнение им приказа командования. На подъезде к мосту через какую-то невидную речонку подорвалась впереди подвода. Когда они подъехали, помогать было уже некому. Противотанковая мина разнесла повозку, лошадь, пожилого ездового в клочья, в куски. Сняли шапки, постояли несколько минут…

Полдня Гусаров, уступая настойчивости Козачка, терпеливо позволял «козлу» тащиться по грязи, потом не выдержал:

– Товарищ водитель, езжайте по целине, так мы до самой победы не приедем в Ростов…

Ехали иззябшие, простуженные, но бодрые. Во-первых, потому что наши наступали. Война повернула вспять, на запад, и теперь уже ничто не могло остановить уверенного победного движения Красной Армии. А во-вторых, хорошее настроение всем поддерживал Сергей Ильич. Хотя и водитель, и комсомольский секретарь видели и понимали, что генерал не железный и ему, как и им, холодно, сыро, да, кроме того, он должен нервничать из-за непредвиденных дорожных задержек, ни разу они не почувствовали, что Сергей Ильич злится, раздражается, выказывает усталость…

Прежде всего он не позволял ни себе, ни им звать женщин «мамаша». «Хозяюшка, можно у вас переночевать?..» «Спасибо вам, хозяйка, за приют и за ласку…» В деликатности этой формы обращения Яков убедился после того, как одну женщину назвал «мамашей». В старом тулупе, рваном платке, разбитых рыжих сапогах, усталая, понурая, она на улице глянулась парню старухой. И только в доме, когда она пригласила их войти, разделась, засмеялась гусаровской шутке, капитан понял со стыдом, что перед ним его ровесница…

– Ее горе согнуло, – заметил потом Сергей Ильич. – Как ты, Яков Яковлевич, неосторожно с ней обошелся.

В ее доме с одной-единственной комнатой жило 17 душ – дети, женщины, старики и старухи, среди них несколько обожженных. Враг, отступая, сжег все дома, чудом уцелел среди деревенского пепелища этот дом у дороги. А тут еще ввалилось их трое.

Как ни ужасающе тесно было в доме, их радушно пригласили переночевать: еще бы – приехали свои, родные, советские, и даже генерал, это настоящий праздник!

Хозяйка согрела чай, в чугунке сварила мерзлую картошку. Военные достали консервы, сахар, хлеб. За столом все 20 человек уместиться не могли, и всех досыта накормить тоже оказалось невозможным, но Сергей Ильич всем нашел место: кому на лежанке, кому на полу, и все наличные припасы честно были разделены на всех едоков. А от кровати, предложенной ему, генерал отказался наотрез: пассажиры «козла» легли в углу на плащ-палатках, укрылись шинелями, на рассвете сердечно распростились с жителями, и Яков смущенно под одобрительным взглядом Сергея Ильича попросил прощения у женщины за давешнюю оплошность…

В Ростове, недавно освобожденном от фашистов, разбитом их бомбами и уличными боями, но по-особому красивом, даже Величественном, как и всякий не сдавшийся врагу город, долго не задержались, помчались на фронт.

Охрану фронтовых тылов бдительно и неустанно несли пограничники. То была напряженная, бессонная, опасная боевая работа. Она приходилась по душе Гусарову. Без нее он не мыслил в огневую военную пору своего существования. Одни пограничные отряды теперь реорганизованы в стрелковые полки и дивизии, они дерутся на Харьковском направлении, под Ленинградом, в Кавказских горах. Другие отряды, тоже ставшие полками, расставили свои комендатуры и заставы в ближних тылах фронтов, наступающих и стоящих в обороне. Здесь, на юге, всё в движении, в бурном неостановимом порыве на запад, на запад. А пограничники, придерживаясь давнего доброго правила, выработанного при охране государственных рубежей, несут службу на контрольно-пропускных пунктах, ходят в наряды, в разведывательные дозоры, высылают разведывательно-поисковые группы, устраивают засады на путях возможного движения вражеских диверсантов.

Из Ростова в Таганрог, потом в район Купянска, опять в Воронеж, затем в Брянск… Как моряки, ставшие морской пехотой, свято берегут свои бескозырки и надевают их перед атакой вместо пилоток или шапок, такие милые гусаровскому сердцу зеленые фуражки непременно даже в мороз носят пограничники. Фронтовики, жители освобожденных районов очень любят своих пограничников, оказывают всяческую помощь в вылавливании фашистской агентуры. Гитлеровцы, отступая, оставляют сеть своих агентов. Они маскируются под «выходцев из окружения», «бежавших из плена», «жен советских командиров», «оседают» во время движения фронта на запад; их забрасывают на парашютах в район штабов крупных армейских соединений, на узловые станции, к большим мостам, в города; в лесных массивах после выхода оттуда партизан оказываются не успевшие убраться группы фашистских солдат, власовцы, сбившиеся в бандитские шайки предатели из числа старост и полицаев, дезертиры, буржуазные националисты…

Возвратившись в Москву, генерал Гусаров получил назначение начальником войск по охране фронтового тыла действующей Красной Армии Южного фронта. «…Немцы драпают, – писал Сергей Ильич жене из Донбасса, – вы слушаете и смотрите салюты, а мы задыхаемся, так как при движении вперед количество работы по очистке тыла расширяется».

Сергея Ильича захватил тот подъем, который испытывали войска, рвущиеся на запад, к Днепру.

«Управлять в этом беспрерывном движении – дело нелегкое, и все ж у меня получается неплохо, чему я чрезвычайно рад».

Рад генерал Гусаров еще и потому, что, переведенный с политработы на командную должность, он успешно справляется с новой работой и по-прежнему на хорошем счету у командования фронта, у руководства пограничными войсками Союза.

И вдруг «генерал-майору Гусарову явиться в распоряжение начальника Главного управления пограничных войск». Сергей Ильич и боялся этого (хотелось довоевать, дойти до ненавистного Берлина), и желал тоже (ясно, что вызывали ради того, чтобы поручить ему где-то организацию охраны рубежа). Оказалось третье: довоевывать и восстанавливать границу будут другие, а он примет на Кавказе пограничный округ. Сергей Ильич дисциплинированно, по-солдатски ответил: «Слушаюсь!» – и надолго отбыл из Москвы.

Воротился туда лишь летом сорок восьмого начальником Политуправления пограничных войск СССР. Он понимал: этим назначением ему оказали огромное доверие, и, несмотря на приближающуюся грозную болезнь, он на своем последнем посту оставался до конца. С этой должности ушел в отставку. Она была, как у людей такого, как у Гусарова, идейного, нравственного, душевного склада, недолгой. Как и последняя его работа. Но в Политуправлении его уважали и любили все.

И помнят доныне!

Помнят, как много усилий затратил ради того, чтобы был восстановлен Музей обороны Ленинграда.

Помнят, как любил встречаться и беседовать с молодежью, радовался, что парни в пограничные войска теперь приходят почти сплошь со средним образованием. Говорил солдату-туркмену: «Так мы с тобой земляки. Я перед войной у вас служил, город Мары знаешь, на самом краю пустыни? Там однажды мальчишки-колхозники среди тюков хлопка обнаружили шпиона в полном снаряжении. Шел, да не дошел!..» – «Говорят, товарищ генерал, – отвечали Сергею Ильичу, – у вас половина страны земляки». – «В два раза больше! – серьезно замечал он. – В Москве родился, в Смоленске учился и работал. В Белоруссии, на Сахалине, в Даурии, на Кавказе служил, в Ленинграде и на Украине воевал. Да любого старого пограничника спросите – у него в каждой республике земляки…»

Георгий Миронов