Текст книги "Пограничники"

Автор книги: Михаил Смирнов

Друг это шептал или подосланный фашистами лазутчик? Начальник заставы приказал Зикину, Коровникову и Максякову приготовиться, чтобы в случае подвоха открыть огонь, а сам, выползая немного вперед, вполголоса сказал в темноту:

– Стрелять не будем. Давайте сюда…

Зашуршал бурьян, и вскоре из темноты показались две женские фигуры. Ползли они с опаской, поминутно задерживаясь и оглядываясь назад.

– Ползите ближе, не бойтесь! – нетерпеливо сказал Лопатин.

– Мы вам хлеба напекли, возьмите, начальник, – сказала пожилая женщина в платке, спадающем на лоб.

Лопатин заметил в руках у нее мешок, от которого шел вкусный запах свежего, недавно испеченного домашнего хлеба. Запах этот чувствовали и бойцы, лежавшие в секрете. Лопатин знал, что мука в подвале на исходе. Паляницы, которые пекла Дуся Погорелова, заменяли, правда, хлеб, но куда им было равняться с этими мягкими, душистыми караваями, лежащими в мешке крестьянки, да и паляницы не сегодня-завтра должны были кончиться. Принимая мешок с хлебом, Лопатин сказал:

– Вот спасибо, бабоньки! Что в селе делается? Немцев много?

– Человек сорок возле хат в палатках разместилось. Остальные на дорогах все стерегут. И в Ильковичах немцы, – сказала женщина, давшая Лопатину мешок.

– А пробиться до Порецка можно? – спросил Лопатин.

– Конечно, можно! – сказала, кивая головой, другая женщина, и лежащий в секрете Зикин вздрогнул. Он узнал по голосу мать своей невесты. – Они не очень-то шляхи охраняют. Убежать всегда можно.

– Зачем же нам убегать со своей земли? – сказал Лопатин. – Это пусть воры фашистские убегают отсюда, пока живы!

– Немцы дуже сердиты на вас, – сказала женщина с хлебом. – Вы их лейтенанта убили, что обыскивал нас на селе. Они бы вас на куски разорвали, да не могут. Сколько ихних вояков вы положили! Старые люди смеются: «Целая, – говорят, – дивизия на пузах к этому фольварку подлазит, из артиллерии в него лупит и ничего не может поделать с такой горсткой прикордонников».

Приятно было Лопатину услышать эти простые слова, которыми окрестные крестьяне оценивали стойкость кучки пограничников, но он, не выдавая своих чувств, спокойно спросил:

– Далеко продвинулись фашисты?

– А кто их знает? – вопросом ответила мать невесты Зикина. – Одни люди говорят, что Львов уже захватили, другие говорят, что то брехня, что Львов обороняется. Под Грудеком Ягеллонским, слыхали мы, красноармейцы много немцев положили. А вот Владимир у них уже. Один наш господарь оттуда вернулся. Рассказывает, танками они его взяли. Сильно побит Владимир, людей много пострадало.

– А сегодня в селе был один человек из Сокаля, клялся и божился, что сам по радио из Москвы слышал – Советы обратно Перемышль от немцев отняли, – скороговоркой прошептала другая женщина.

– Перемышль?! – воскликнул Лопатин. – Это здорово! Ну, теперь пойдет! – Но тут же, успокаивая свои чувства, он продолжал: – Слушайте, бабоньки. В случае, если наши люди к вам заглянут, прячьте их от врага. Наши вернутся – спасибо скажут. Доброго дела Советская власть никогда не забудет. Так и передайте всем господарям!

– Будьте спокойны, – сказала мать невесты Зикина. – Любой из колхозников вам всегда поможет. Разве вы не знаете, товарищ начальник, наше село?

– Знаю, конечно, знаю, – сказал Лопатин, – и уверен в ваших людях. А пишетесь-то вы сами как, бабоньки?

– Та то пустэ, то неважно! – пробормотала мать нареченной Зикина.

Видимо, она боялась, чтобы в темноте ее фамилию не подслушал какой-нибудь захватчик или предатель, а может быть, просто торопилась.

– Ну бувайте здоровеньки. Держитесь крепко. Жинкам приветы передавайте и воякам вашим всем!..

И обе женщины поспешно исчезли в ночи.

Лежа в секрете, боец Зикин все еще чувствовал запах хлеба. Он был убежден, что добрую половину тех буханок, которые притащили в мешке женщины, напекла она, его Мирця.

Он мысленно видел, как склонилась она над квашней и своими сильными руками месит тесто, то и дело откидывая спадающие на лоб каштановые волосы.

Так близко было до ее хаты (каких-нибудь полверсты!), но война встала на их пути, и неизвестно, когда придется им встретиться.

27 июня в половине одиннадцатого вечера багровый отблеск орудийного залпа осветил крыши избушек на околице Задворья. От первого же снаряда, выпущенного по заставе, во дворе фольварка стало так светло, как будто кто-то внезапно на холме зажег сотни электрических ламп. Даже пулеметчики в блокгаузах могли различить стреляную гильзу у себя под ногами.

– Бьют термитными, – догадался Лопатин.

Посылая Зикина в подвал, начальник заставы сказал ему:

– Пусть законопатят все дырки во двор. Дверь наружу не открывать!

Снаряд, врезавшийся в стенку подвала, обращенную к Карбовскому лугу, стекал бело-огненной массой по кирпичам, распространяя удушливую серную вонь. Казалось, что кто-то невидимый прикоснулся к стене огромным электродом и водит им, образуя вольтову дугу, а металл расплывается на кирпичах, отбрасывая зеленовато-синие блики.

Женщины затыкали щели в окнах подушками, мокрыми тряпками. Запах серы уже чувствовался и в подвале. Он становился с каждой минутой все сильнее.

Немецкие артиллеристы посылали снаряд за снарядом по остаткам заставы.

Изредка на холме с оглушительным треском рвались снаряды, и опять со сводов подвала сыпалась кирпичная пыль.

– Поджарить нас хотят, – заметил Егоров.

– Спета наша песенка… – тихо, сквозь зубы протянул Дариченко.

Около него застонал Данилин. Ему становилось все хуже.

– Потерпи, Данилин, наши самолеты сядут и… – попробовала утешить раненого Погорелова.

– Эх, Дуся, какие самолеты, когда такое делается! – в сердцах перебил Погорелову Давыдов. – Какой летчик сядет на луг под таким обстрелом?

– Не сейчас, так позже прилетит! – сказал политрук Гласов, быстро входя в подвал и с силой захлопывая за собой дверь.

В час обстрела он хотел быть с теми, кто больше всего нуждался в душевной поддержке. Он прекрасно знал, какие тяжелые мысли гнетут сейчас раненых.

– Вы это серьезно говорите, товарищ политрук, что за нами могут прислать самолет? – спросил Давыдов.

– А вспомни, Давыдов, как челюскинцев со льдины спасали. Оттуда, брат, куда труднее вывозить людей. Пурга, ветер, ропаки, на тысячи километров жилья не сыщешь, а все-таки спасли! – горячо сказал Гласов.

Грохот разрыва оборвал слова Гласова. Яркая вспышка мелькнула в отсеке, точно молния, залетевшая со двора. Пошатнулась лампа от сильной воздушной волны; казалось, еще немного – и она погаснет совсем. Но вот огонек в стеклянном колпаке выпрямился.

Когда в подвале стало светло, все увидели, что на прежнем месте Гласова нет. Отброшенный силой взрыва, он лежал на земляном полу, а по затылку его стекала кровь…

Наступило утро. Хотя фашисты и продолжали бить термитными снарядами по заставе, но при дневном свете обитателям подвала уже не было так страшно, как ночью. Дверь в коридор приоткрыли. Женщины расконопатили окно, выходящее во двор. В сером полумраке виднелись забинтованные раненые. У Данилина уже не было сил стонать. Лишь изредка открывал он пересохшие губы, собираясь что-то сказать, и снова погружался в забытье.

Сейчас фашисты стреляли с паузами – выпустят несколько снарядов, потом посылают солдат в разведку. Пограничники отгоняли их огнем. Затем наступало несколько минут передышки, вслед за которой орудия вновь открывали огонь. И так все время, как только начало светать.

Лопатин понимал, что противник прощупывает и засекает его огневые точки.

Чтобы обмануть немцев и сберечь людей, он стал менять позиции пулеметчиков. Отгонят пограничники немцев и сразу же по ходам сообщения перетаскивают пулеметы в запасные гнезда, а немецкая артиллерия ведет огонь по пустым блокгаузам.

Люди очень устали от частых перебежек. Запыленные, с запавшими щеками, в измазанных глиной и штукатуркой гимнастерках, они подчас не могли даже сбегать в подвал напиться воды.

Как хорошо, что Гласов вовремя догадался залить водой все пустые бочки! Если бы не это, туго пришлось бы людям и пулеметам!

Спустя несколько минут Алексей Лопатин привел в подвал новых раненых.

Первым спустился вниз Никитин. Мужественное загорелое лицо его было перекошено от боли, губы побелели. Но все же он был не так страшен, как низенький и коренастый уроженец города Иванова ефрейтор Песков. Лицо Пескова было изуродовано не то снарядным осколком, не то камнями. Его напарнику Конкину поранило обе руки. Конкин держал рукоятки «максима» в ту минуту, как разорвался снаряд.

– Пулемет разбило, вот жалость! – сказал Конкин, войдя в подвал.

Раненые усаживались на матрацах. Лопатин быстро прошел в подвал.

Там у кирпичной стены, исполосованной снаружи потеками термитных снарядов, лежал на сером солдатском одеяле мертвый Гласов. Голова его была перевязана сложенной вчетверо чистой простыней.

Лопатин ворвался сюда сразу, в разгар ночного боя, как только услышал, что ранило Гласова. Бережно обтирая платком кровавую пену, закипавшую в предсмертном дыхании на губах Гласова, и ничего не видя, ничего не слыша вокруг, начальник заставы шептал:

– Держись, Павлуша, не сдавай… Ты выцарапаешься… Держись… Смотри на меня… Слышишь?

На корточках около мужа, неподвижная и окаменевшая в своем горе, сидела Дуся Гласова. Серое, сразу постаревшее ее лицо было в потеках слез.

– Оставьте мужа, Гласова, перевязывайте бойцов, – сказал Лопатин. – Ничем вы ему уже не пособите.

Гласова, пошатываясь, встала. Она приложила руку к вискам, поправила волосы и, не глядя, шагнула вперед с той самой приступочки, с которой упал он, ее Павел.

Женщины разрывали простыни на длинные полосы. Анфиса и Погорелова быстро свертывали их.

Безучастная ко всему, ошеломленная своим горем, Гласова стояла около них не шевелясь.

Погорелова свернула последний бинт, положила его на одеяло и подошла к Гласовой.

– Обе мы с тобой овдовели, родная. Как ни горюй, не воротишь. Помогай лучше перевязывать.

Ближе к полудню в воскресенье, 29 июня, солнце было окутано багрово-дымчатым венчиком, словно готовилось к затемнению.

Худой, осунувшийся лейтенант Лопатин решил, что это к дождю. И вспомнил старую морскую поговорку: «Солнце красно с вечера – моряку бояться нечего, солнце красно поутру – моряку не по нутру».

Перемена погоды не могла изменить положения окруженного гарнизона. Люди его все меньше поглядывали на небо. Уж почти никто не надеялся на помощь с воздуха.

Гитлеровцы не беспокоили защитников артиллерийскими обстрелами, и Лопатин понимал, что, понеся большие потери, они придумывают какой-то способ, чтобы заставить пограничников сдаться. Может быть, они ожидают саперную часть или тяжелую артиллерию, способную крупнокалиберными снарядами поднять из земли на воздух остатки дома? А может быть, они хотят применить газы или дымовые шашки?

Что могло случиться сегодня или завтра, Лопатин не знал, но одно ему было ясно: фашисты применят любые средства, чтобы добиться своего. Однако день и вечер прошли спокойно.

– Давайте бежать, Алексей Васильевич! – сказала Гласова, касаясь рукой плеча Лопатина.

Начальник заставы молчал. Что чувствовал он в эти минуты?

Возможно, он вспоминал все, что связывалось в его сознании со священным понятием воинского долга, исключающим в любых условиях трусливое слово «бежать».

А быть может, торжественные слова «Варяга» – любимой песни, которую, бывало, пели в его родном селе Дюкове старики, побывавшие на японской войне, – проникали в его мысли издалека, с зеленых лугов Ивановской области, где прошло его детство. Сколько раз играл ему «Варяга» и здесь на своем баяне Максяков!

Разве не была сейчас чем-то подобным «Варягу» застава, это на две трети сметенное огнем, но все еще плотно вросшее своим основанием в землю, искалеченное, засыпанное грудами кирпича и землею старинное здание, над которым все еще развевался простреленный алый советский флаг.

Разве не был он капитаном этого здания-корабля, в подвалах которого все еще хранились в запаянных цинковых коробках патроны, лежали в ящиках гранаты, бронзовые детонаторы, винтовки?

А быть может, стоя у окошка подвала, Лопатин вспоминал осенний день 1939 года? То был день, когда его производили в офицеры и он прощался с родным училищем…

«Направьте меня на запад, – попросил тогда Лопатин. – Где-то там погиб от немецкой пули мой отец».

Во Львове, прежде чем явиться за назначением, Алексей Лопатин взобрался на Высокий замок. Над его обрывистыми склонами, поросшими смереками, грабами, березами, над близкой к замку могилой первопечатника Руси Ивана Федорова Алексей Лопатин вспоминал свои родные места.

Здесь, на склонах Высокого замка во Львове, Лопатин с особой остротой осознал, как велика, необозрима его Родина, его Отечество, пославшее лейтенанта-ивановца сюда, в Галичину, охранять рубежи воссоединенной навеки украинской земли.

– Пойдем, товарищ начальник! – более настойчиво, прикасаясь к плечу Лопатина, говорит Гласова.

Дариченко уже умер. Его накрыли простыней и отнесли на носилках в сторону.

Лопатин отошел от окна, осветил лежащего в беспамятстве Данилина и сказал:

– Нет, Дусенька, никуда мы, мужчины, не пойдем. Я без приказа заставу не оставлю. Вы с детьми идите прямиком на Стенятин, а потом заворачивайте к лесу. Одних вас, без военных, пожалуй, никто не тронет. А с нами попадетесь.

Прощались уже на крыльце. Туман поднялся высоко. Сейчас он застилал белой клочкообразной пеленой весь двор заставы, скрадывал очертания сгоревших конюшен, неслышно и воровато взбирался на побитое осколками крыльцо. И всем казалось, что не у развалин дома они стоят, а на макушке высокой, неприступной горы, пробившейся к небу сквозь слой густых облаков.

Алексей Лопатин крепко поцеловал Славика, легко прикоснулся ко лбу Толи, стараясь не разбудить малыша, осторожно обнял жену. Он простился и с остальными женщинами, погладил по головке Светлану Погорелову и тихо сказал:

– Прощайте! Клянемся вам, что будем биться до последнего, но живыми фашистам не сдадимся!

Утром, едва взошло солнце и клочья тумана, разгоняемые его лучами, расползались и как бы таяли, оставляя мокрые следы на скрюченных трупах немцев, опять заговорили два станковых пулемета. Им вторили одиночные винтовочные выстрелы.

Маленькая горсточка пограничников – последние защитники заставы над Бугом – выполняли клятву, данную лейтенантом Алексеем Лопатиным от их имени.

Шел девятый день обороны заставы, понедельник 30 июня 1941 года.

В это утро немецкие войска с разных направлений входили во Львов.

Старинное село Скоморохи было уже в глубоком тылу гитлеровских войск.

Однако по-прежнему государственный флаг Советского Союза развевался над развалинами фольварка, на высоком холме, припорошенном кирпичной пылью.

Светало, когда женщины с детьми подошли к Стенятину.

С горькими складками в уголках рта шла впереди всех Погорелова. Было условлено: на все вопросы встречных будет отвечать именно она, полтавчанка, хорошо знающая украинский язык. «Пусть думают, что мы местные», – решили женщины.

Показались первые хаты Стенятина.

Из сарая большой усадьбы слышалось, как журчат струи сдаиваемого молока. Женщины переглянулись и замедлили шаг.

– Давай попросим молока, Фиса? – шепнула Гласова, вопросительно глядя на Лопатину.

О себе они уже не думали. Лишь бы маленького Толю молоком напоить.

– Пусть Погорелова попросит, – сказала Лопатина, доставая деньги, которые дал ей на дорогу муж.

– Хозяйка, а хозяйка! – нерешительно позвала Погорелова.

На ее зов из-за хаты вышел высокий огненно-рыжий человек с лицом, еще мокрым от умывания.

Уже одна его серо-зеленая шапка с двумя рожками над куцым околышем насторожила женщин. Сбитая на затылок, она была украшена каким-то блестящим новеньким значком. Это был «тризуб» – знак украинских националистов.

Если бы среди женщин был кто-нибудь из галичанок, то они сразу бы по этой шапке-«мазепинке», какую носили «украинские сичовые стрельцы», служившие австрийцам в первую мировую войну, определили, что за человек подошел к ним. Но все три женщины еще мало жили в Западной Украине, не знали ни местных обычаев, ни истории этого края и поэтому спокойно ожидали этого долговязого в рогатой шапке.

– Вам чего?

– Хлопчик больной. Молока продайте! – сказала Погорелова, кивая на спящего Толю.

– А вы откуда? – спросил рыжий в «мазепинке».

Позже они узнали, что его зовут Иван Кней. Уроженец Бабятина, он был прислан на пополнение созданной немцами украинской полиции.

– Мы… из Сокаля! – некстати вмешалась Гласова.

– Из Сокаля? А почему грязные такие? Не врите, сознайтесь: откуда?

Проклиная себя за остановку у плетня, женщины молчали.

– Пойдем, что ли! – упрямо встряхивая волосами, сказала Гласова. – Раз им жалко кружку молока продать, не будем упрашивать! – и шагнула в сторону дороги.

– Стой! – во всю глотку закричал Кней. – Я тебе дам «па-а-айдем»! Откуда, говорите? Ну? С заставы, верно? – И он ухмыльнулся, довольный догадкой…

…После долгих мытарств по фашистским застенкам, после побоев, издевательств женщины тринадцатой заставы были отправлены на жительство под надзором в Скоморохи.

Первой приютила в Скоморохах женщин с заставы семья бывшего счетовода колхоза Петра Баштыка.

От него женщины узнали, что красный флаг над заставой вился до 2 июля 1941 года. Лишь в этот день немецкие саперы с помощью подкопа подвели к заставе большую мину, и грохот взрыва потряс остатки дома, подымая вверх целые куски его фундамента и огромный столб кирпичного крошева.

Потом все затихло, и ни одного выстрела в районе фольварка жители больше не слыхали.

Фашисты строго-настрого запретили мирному населению приближаться к заставе.

Холодной осенней ночью в это страшное время установления «нового порядка» на землях Сокальщины Евдокия Гласова отважилась пробраться к развалинам тринадцатой заставы. Вместе с ней туда отправились Петр Баштык и Погорелова. Первым через окошко спрыгнул в подвал заставы Петр Баштык. Он помог спуститься туда и женщинам.

Полуистлевшие матрацы были завалены обломками кирпича. Доски, на которых некогда сидели пограничники, были перевернуты или разбиты. Чиркая перед собой спичками, Петр Баштык помог Гласовой пролезть в узенькую дыру в стене, в тот самый отсек, где она оставила тело своего мужа.

В полной темноте Гласова сломала одну за другой несколько спичек. Наконец ей удалось зажечь огарок церковной свечки. Пламя, растопляя воск на фитиле, увеличивалось, и при его дрожащем, зыбком свете Гласова нашла высохшее тело мужа. Все еще была забинтована простыней его голова. Почти вся одежда истлела.

Гласова осторожно приподняла легкое, почти невесомое тело мужа. Она обыскала остатки его одежды и нашла в одном из карманов плотный кожаный бумажник. В нем партийный билет и алое, покрытое темными пятнами крови воинское удостоверение младшего политрука пограничных войск НКВД Павла Гласова. Здесь же была и кандидатская карточка ленинградца Галченкова.

Все эти документы Евдокия Гласова сберегла в потаенном месте. Как только в июле 1944 года авангардные части Советской Армии ворвались в Сокаль, отбрасывая гитлеровцев дальше, за Буг, она пошла разыскивать среди работников, прибывших вместе с передовыми частями 1-го Украинского фронта, нового секретаря Сокальского районного комитета партии. Она вручила ему, представителю партии, воспитавшей защитников тринадцатой заставы, два партийных документа коммунистов-пограничников.

Все это случилось спустя три долгих года, когда она смогла свободно ходить по улицам Сокаля, не страшась немецких фашистов и их прислужников.

В ту же страшную осеннюю ночь 1941 года ей удалось с помощью Петра Баштыка вытащить тело мужа из-под развалин заставы и похоронить его на старинном сельском кладбище.

…После того как стаял снег с полей, 25 апреля 1942 года жены пограничников пришли сюда снова.

Семь могил разрыли Погорелова и Лопатина в поисках своих близких. Погорелова ходила и к мосту возле хутора Ромуш. Но найти труп мужа ей не удалось.

В лощине около заставы, где некогда Алексей Лопатин переговаривался с крестьянками из Скоморох, приползшими с хлебом для пограничников, женщины заставы нашли большую братскую могилу. Сверху в ней, чуть-чуть присыпанное землей, лежало тело слесаря Ковровского экскаваторного завода лейтенанта Алексея Лопатина, с честью выполнившего свой долг перед Родиной.

Женщины перенесли прах лейтенанта Алексея Васильевича Лопатина на старинное сельское кладбище и похоронили его под кустом сирени, рядом с могилой политрука Павла Гласова.

Обе могилы, как и повсюду на Украине, сейчас покрывает густой пеленой стелющийся низко по земле барвинок. У него блестящие темно-зеленые листочки. Весной в густой зелени барвинка появляются кое-где благородные спокойные голубые цветочки. Они похожи на цвет чистого, безоблачного неба, что голубеет над Западным Бугом.

…Поля уже щетинятся колючей, низко подстриженной соломой. Наша машина мчится по тому самому большаку, по которому некогда вез арестованных женщин тринадцатой заставы из Стенятина в Сокаль украинский националист Иван Кней.

– Вот здесь он ударил меня прикладом! – вспоминает сидящая рядом со мной в машине Евдокия Гласова.

Около нее русая, с туго заплетенными косичками Люба, школьница одной из семилеток Сокаля. Напротив – Евдокия Погорелова.

Вскоре машина минует широкое убранное поле с высокой копной обмолоченной соломы. Рядом, на открытом полевом току, попыхивает локомобиль. Возле молотилки в тучах пыли, быстро уносимой ветром, суетятся сельские девчата с лицами, прикрытыми от солнца белыми хустками.

Гласова внимательно следит за молотьбой, но глаза ее часто поворачиваются налево, туда, где ближе к границе краснеет на холме груда кирпичных развалин – все, что осталось от тринадцатой заставы.

Мы взбираемся на гору кирпича, все еще возвышающуюся над подвалами заставы, и я случайно нахожу в этом крошеве две патронные гильзы русского образца. В донце одной из них еще цел капсюль. Это остаток боевого запаса, который рвался после взрыва мины и пожара. Капсюль другой гильзы, ржавой, наполовину забитой глиной, сильно расплющен бойком. Кажется, что в этом сильном ударе по капсюлю скрыта частица большой ярости бойцов к нарушителям границы, вероломно напавшим на Советскую страну.

Кто стрелял этим патроном? Ивановец Песков? Дариченко? Давыдов? Добродушный толстяк Косарев? Или, может быть, юноша из Ленинграда Галченков?

Вокруг нас шумели прибужские леса, и за свинцовой полоской реки уходили на запад желтеющие поля теперь уже не вражеской, а братской Польской республики.

Славик и Толя Лопатины за эти годы получили военное образование и пришли служить офицерами пограничных войск на ту же самую западную границу, где в первые дни войны пал смертью храбрых их отец. Именем Героя Советского Союза Алексея Лопатина названа не только застава на советской земле, но и одна из застав братской нам Болгарии. Его имя носит одна из улиц старинного Львова. Все живет его подвигом на заставе, которая встречает путника транспарантом: «Будем достойны подвига лопатинцев».

Пограничники, которые пришли служить сюда, посадили на заставе вишневую аллею в честь славного подвига своих предшественников. Весной деревья покрываются нежным белым цветением, а ближе к середине лета на них алеют полные, сочные, пунцовые вишни. Никто не срывает их; – так сложилась традиция. Наливаясь соком, они постепенно падают на землю и алеют под деревьями, словно капли крови, которой некогда оросили эту землю герои-пограничники.

…Узнав от меня об этом, автор прославленной песни «Орленок», один из старейших московских комсомольцев, Яков Шведов, написал и опубликовал стихи «Прикарпатская быль»:

 
…Незыблемы и величавы
Зубцы вершинные Карпат…
А здесь тепло… И на заставе
Уже цветет вишневый сад.
В долине солнечной в затишье
Плоды созреют в свой черед.
Но все равно поспевших вишен
Никто в саду не соберет.
Простой, но памятный обычай
Здесь свято чтится с давних пор!
Сад на заставе пограничной
Сдан солнцу, птицам, ветру с гор…
На этих шумных перекатах
Над говорливою рекой
Здесь пограничники-солдаты
Вступили в самый первый бой.
Во мгле ночной рыдали птицы,
Горели рощи и луга,
В ту ночь защитники границы
Не пропустили вглубь врага.
В ту ночь в бою суровом, правом
Не опустил своих знамен
Здесь, на границе, на заставе,
Ее бессмертный гарнизон.
И в память первого сраженья
Взращен был воинами сад —
В нем как бы жизни продолженье
Безвестных доблестных солдат.
Сад с каждым годом все суровей,
Дороже нам своей судьбой,
А вишни в травах – сгустки крови,
Солдатской, праведной, святой.
 

Владимир Беляев