Текст книги "Живая вода. Советский рассказ 20-х годов"

Автор книги: Михаил Булгаков

Соавторы: Александр Грин,Михаил Шолохов,Алексей Толстой,Константин Паустовский,Михаил Пришвин,Валентин Катаев,Андрей Платонов,Вячеслав Шишков,Михаил Зощенко,Викентий Вересаев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 30 страниц)

– Нет, скажи пожалуйста, как выравнялись ребята…

И сурьезные какие. Идут, ровно тебе настоящие солдаты.

– Говорят, к попу приходили рясу просить, – сказала женщина в платке.

– Зачем?

– Что-нибудь выдумали…

– Взять бы хворостину хорошую… Что за поношение!

– Ну, да ведь все равно народу-то никого не будет. Перед, пустыми стенами поноси, как хочешь.

– Нет, туда что-то побежали как будто.

– Такие же пустые головы, как они.

– Говорят, будто дьячок послал, жену смотреть, как нашего попа представлять будут.

– Небось попадья придет, не утерпит. Вот бы поглядеть, как она себя будет чувствовать.

– Ей и стоит…

На улице показалась группа взрослых.

– Куда вы? – крикнули им от калитки.

– Пойтить посмотреть, что эти умные головы вытворять будут.

– Попа, говорят, будут изображать?

– Там и попадья попала…

– О? Подождите, вместе пойдем.

– Нет, это правда, надо пойтить посмотреть. Ежели безобразие какое, то прекратить. А то их оставили без больших, они там черт знает что разведут.

– Куда бежите? – крикнуло несколько голосов от калиток, когда шедшие подходили к концу улицы.

– Хотим безобразие это прекратить, – ответило несколько голосов.

– И хорошее дело.

– А ты, бабушка, куда?

– Да вот посмотреть хочу, что эти разбойники будут делать. Может, после этого и жить больше нельзя.

– А денег откуда возьмёшь?

– Нам бесплатно, кормилец, объявили.

– Это другое дело…

– А ведь иные, поглядите, как на настоящее представление идут.

– Чтой-то старух-то сколько привалило?

– Им бесплатно.

– Небось рады эти молокососы, что к ним столько народу идет смотреть. А того не понимают, что идут над ними же смеяться, говорили в толпе, которая уже приближалась к освещенному театру.

Из театра вышло несколько ребятишек. Увидев приближающуюся толпу, они бросились обратно. Слышно было, как торопливо, испуганно захлопнулись двери и как зазвонил телефон.

Толпа остановилась около театра,

– Что ж они заперли-то?

– Должно, рано еще. Ждут, когда наберется побольше.

Простояли минут десять.

Вдруг послышался дребезг колес по мостовой. Кто-то быстро ехал к театру. Оказалось, что это начальник милиции с двумя милиционерами. Они быстро осадили лошадь у подъезда и выскочили С таким поспешным видом, как будто прискакали по чьему-то вызову.

– Вы что тут собрались? – спросил подозрительно начальник милиции у толпы.

– Билетов ждем. Да что ж они, товарищ начальник, назначают в десять часов, а уж сейчас больше десяти, – сказал крайний человек в поддевке.

– Да еще в середку не пускают. Ведь теперь не лето.

– Час простоим да и разойдемся…

– Тьфу, черт! А я уж думал… – сказал начальник и не договорил.

– Прикажите пускать начать. До каких же это пор ждать! – послышались еще голоса.

– Сейчас распоряжусь.

– Матушки, милиция! – крикнул кто-то из темноты, и в свете фонарей показались фигуры бегущих к театру людей.

– Отпирают! Не напирайте там! – кричал какой-то человек в рыжей меховой шапке.

Люди, спершись в дверях и выставив для защиты боков локти, проламывались в открывшиеся двери. А в дверях стояли милиционеры и кричали на всех:

– Граждане, осади! Других подавите.

– А вы пропускайте. Чего вы держите! – кричали сзади.

– Напирай сильней! Старухи, не толкайтесь под ногами, куда вас лихая столько натащила! Вам в церкви место, а не тут.

Старый человеке, а тоже лезешь!

– Им бесплатно, – сказал кто-то.

– Батюшка, а меня пропустят? – спрашивала пожилая женщина у человека в рыжей шапке, к которому ее прижали грудь с грудью в толпе.

Человек в рыжей шапке, отклонившись головой назад, чтобы несколько издали посмотреть на лицо женщины, сказал:

– Навряд… молода. О, черт их возьми, ну прямо все бока растолкали.

– Там небось, в зале-то, никого нету. Они нарочно давку такую устраивают. Ведь это какой народ: где тесно, он туда и прет.

– Сама-то зачем прешь?

– Я раньше пришла.

А стоявшие сзади смотрели на ломившуюся толпу и говорили:

– Ну, прямо за людей стыдно. Нарочно пошла посмотреть на народ.

– Я тоже. А учителя прошли с таким видом, как будто на какое важное дело идут. Да проходите вы там – сейчас уж небось начнется! – крикнула женщина в вязаной шапочке.

– Куда ж тут проходить! – сказал раздраженно рабочий, которого сдавили со всех сторон так, что он, положив локти на плечи старух, точно плыл, куда его несло течением. – «Вы-то чего сюда приперли?

– Это не ваше дело, – сказала женщина в вязаной шапочке. – Устраивается не для вас одних, а для всех.

– Для всех ежели устраивать, так тогда кому нужно – не попадет.

– Поставили бы хорошую цену, вот бы тогда призадумались, а то бежит всякий, кому не лень. Да еще старух этих набилось. Откуда они взялись только?!

– Граждане, не напирайте! – кричал милиционер. – Временно закрываю двери, а то давка.

И он закрыл двери.

– Вот тебе, здравствуйте! Ждали, ждали и опять ждать.

Пришли – еще утреня не начиналась, а уж теперь небось половину отслужили, а у них еще народ весь не прошел.

– Да еще места не достанешь… – говорили в толпе.

Минут через десять двери открылись. Какая-то старушка юркнула было внутрь, но милиционер поймал ее за хвост и вытеснил обратно.

– Граждане, не толпитесь, расходитесь – нету мест больше. Не приказано.

– Тьфу! Чтоб тебя черти взяли, – сказал кто-то, – два часа стоял»

– А может, стоячие, батюшка, есть, – сказала старушка.

– Нету стоячих! Все вышли. В церковь лучше иди.

Некоторое время непопавшие все еще стояли перед закрывшимися дверями, словно дожидаясь чего-то. Потом медленно стали расходиться.

– Откуда идете? – спрашивал кто-нибудь по дороге.

– Да вот ходили было посмотреть, что эти пустые головы там устроили.

– Видели что-нибудь?

– А ну их к свиньям! Нешто туда пробьешься, кабы у них организация была, какая следует. Знают, что народу будет много, и не могли места заранее распределить. Теперь вот утреню пропустили.

1922–1923

Илья Григорьевич Эренбург

Трубка солдата

Тишайший свет звезды несется тысячи лет, прежде чем показаться людям, но. короток век человека: детство с играми, любовь и труд, болезни, смерть.

Была война. Когда-нибудь подберут эпитет «великая» или «малая», чтобы сразу отличить ее от других войн, бывших и будущих. Для людей, живших в тот год, была просто война.

Была война, и на крохотном пространстве, близ груды камней, называвшихся прежде бельгийским городом Ипром, сидели, ели и умирали чужие пришлые люди. Их называли 118-м линейным полком французской армии. Полк этот, сформированный на юге, в Провансе, состоял из крестьян – виноделов или пастухов. В течение шести месяцев курчавые темные люди ели и спали в глинистых ямах, стреляли, умирали, вскинув руки, и на штабной карте корпуса было помечено, что 118-и линейный полк защищает позиции при «Черной переправе».

Напротив, в пятистах шагах, сидели другие люди, и они тоже стреляли. Среди них было мало курчавых и черных. Белесые и светлоглазые, они казались крупней и грубей виноделов; говорили они на непохожем языке. Это были хлебопашцы Померании; их называли в другом штабе 87-м запасным батальоном прусской армии.

Это были враги; а между врагами находилась земля, которую и виноделы и хлебопашцы называли «ничьей». Она не принадлежала ни Германской империи, ни Французской республике, ни Бельгийскому королевству. Развороченная снарядами, изъеденная вдоль и поперек брошенными окопами, круто начиненная костьми людей и ржавым металлом, она была мертвой и ничьей.

Ни одной былинки не уцелело на ней, и в июльские полдни она пахла калом и кровью. Но никогда, ни за какой благословенный сад с тучными плодами и с цветами теплиц люди так не боролись, как за этот вожделенный пустырь. Каждый день кто-нибудь полз с земли французской или немецкой на землю, называвшуюся «ничьей», и замешивал глину вязкой кровью.

Одни говорили, что Франция воюет за свободу, другие – что она хочет похитить уголь и железо; но солдат 118-го линейного полка Пьер Дюбуа воевал только потому, что была война. А до войны был виноград. Когда шли слишком часто дожди или на лозы нападала филоксера, Пьер хмурился, он стегал собаку, чтобы она его не объедала. А в хороший год, продав выгодно урожай, он надевал крахмальную манишку и ехал в ближний городок. Там, в кабачке «Свиданье принцев», он веселился как мот, хлопал служанку по широкой спине и, бросив в машину два су, слушал, приоткрыв рот, попурри. Один раз Пьер болел, у него сделался нарыв в ухе, это было очень больно. Когда он был маленьким, он любил ездить верхом на козе и красть у матери сушеные фиги. У Пьера была жена Жанна, и он часто любовно сжимал ее груди, крутые и смуглые, как гроздья винограда. Такова была жизнь Пьера Дюбуа. А потом Франция начала сражаться за свободу или добывать себе уголь, и он стал солдатом 118-го линейного полка.

В пятистах шагах от Пьера Дюбуа сидел Петер Дебау, и жизнь его была непохожей на жизнь Пьера, как непохожа картошка на виноград или север на юг, и она была бесконечно похожей, как похожи друг на друга все плоды земли, все страны и все жизни. Петер ни разу в жизни не ел винограда, он только видел его в окнах магазинов. Музыки он не любил, а по праздникам играл в кегли. Он хмурился, когда солнце пекло и йе было дождей, потому что тогда травы желтели и коровы Петера давали плохое молоко. У него никогда не болело ухо. Однажды он простудился и с неделю пролежал в сильном жару.

Мальчиком Петер играл со старой отцовской таксой и картузом ловил солнечных зайчиков. Его жена Иоганна была бела, как молоко, рыхла, как вареный картофель, и Петеру это нравилось. Так жил Петер. Потом – говорили одни, что Германия сражается за свободу, другие, что она хочет похитить железо и уголь, – Петер Дебау стал солдатом 87-го запасного батальона.

На «ничьей» земле не было ни свободы, ни угля – только кости и ржавая проволока, но люди хотели во что бы то ни стало завладеть «ничьей» землей. Об этом подумали в штабах и упомянули в бумагах. 24 апреля 1916 года лейтенант призвал к себе солдата Пьера Дюбуа и отдал Приказ в два часа пополуночи проползти по брошенному окопу, прозванному «кошачьим коридором», вплоть до германских позиций и установить, где расположены неприятельские посты.

Пьеру Дюбуа было двадцать восемь лет. Это, конечно, очень мало – тишайший луч звезды несется много веков. Пьер, услышав приказ, однако, подумал, что была филоксера, губившая виноград, и болезни, губившие человека, а стала – война и что человеку надо теперь считать не годы, а часы. До двух пополуночи оставалось еще три часа и пятнадцать минут. Он успел пришить пуговицу, написать Жанне, чтобы она не забыла посыпать серой молодые лозы, и, громко прихлебывая, выпить кружку черного кислого кофе.

В два часа пополуночи Пьер пополз по скользкой глине завоевывать «ничью» землю. Он долго пробирался окопом, прозванным «кошачьим коридором», натыкаясь на кости и колючую проволоку. Потом коридор кончился. Направо и налево шли такие же брошенные окопы, сиротливые, как брошенные дома. Раздумывая, какой выбрать – правый или левый – оба вели ведь к смерти, – Пьер решил передохнуть, он закурил свою трубку, бедную солдатскую трубку, испачканную глиной. Было очень тихо – люди обычно громко стреляли днем, а ночью они убивали друг друга без шума, посылая разведчиков, как Пьер, или роя подкопы. Пьер курил трубку и глядел на густое звездное небо. Он не мерил и не гадал, не сравнивал миров со своей деревушкой в Провансе. Он только подумал: если на юге такая же ночь винограду хороню, и Жанне тоже, Жанна любит теплые ночи. Он лежал И курия, всей теплотой своего тела радуясь тому, что здесь, на мертвой, «ничьей» земле, он еще жив, дышит и курит, может пошевельнуть рукой или ногой.

Но Пьер не успел раскурить хорошенько трубку, как из-за угла показалось перед ним чье-то лицо. Кто-то полз навстречу.

Пьер видел лицо – светлое и широкое, непохожее на лица виноделов или пастухов Прованса, Пьер видел чужое лицо, и чужой шлем, и чужие пуговицы. Это был Петер Дебау, но для Пьера он был просто врагом, как просто война. Он не знал, что вечером германский лейтенант вызвал к себе солдата Петера, что Петер тоже чинил свою шинель, писал Иоганне, чтобы она не забывала стельных коров, и, чавкая, хлебал похлебку Пьер не знал об этом, а если б и знал, все равно не понял бы – ведь в тот год была война. Для Пьера Петер был просто врагом, и, увидев врага, приползшего навстречу, Пьер изогнулся, готовый вцепиться в добычу. И рядом Петер, увидев врага так близко, что он слышал, как бьется чужое сердце, выпростал руки, подобрал ноги, размеряя лучше прыжок.

Они лежали друг против друга. Каждый ждал и не хотел начинать. Руки обоих были на виду, и, не глядя на лица, оба зорко следили за вражескими рукавами.

А трубка Пьера курилась. Враги лежали рядом, не желая убивать, но твердо зная, что убить необходимо, лежали мирно и громко дышали друг другу в лицо. Они, как звери, принюхивались к чужой шерсти. Запах был родной и знакомый, запах промокшей шинели, пота, скверного супа, глины.

Пришедшие из дальних земель, из Прованса, из Померании, на эту землю, ничью и чужую, они знали: нужно убить врага.

Они не пытались разговаривать: много чужих земель и чужих языков. Но они мирно лежали рядом, и трубка Пьера курилась, и Петер, который не мог закурить своей, зная, что нельзя шевельнуть рукой, жадно вдыхал табачный дым, и тогда Пьер еще ближе выпятил свою голову. Петер взял трубку зубами из зубов. – А глаза обоих по-прежнему не отпускали чужих рук.

Затянувшись, Петер возвратил трубку Пьеру, и тот в свою очередь, уже не дожидаясь просьбы, после затяжки предложил ее врагу. Так они делали несколько раз, сладко куря солдатскую трубку, два врага на «ничьей» земле, которую надо было во что бы то ни стало завоевать. Они затягивались осторожно, медленно, очень, очень медленно. Тишайший луч мчится тысячи лет, а они знали, что для одного из них – это последняя трубка.

Случилось несчастье – трубка, не додымив до конца, погасла.

Кто-то из двух задумался и вовремя не продлил своим проглоченным вздохом ее короткой жизни. Был ли это Пьер, вспомнивший смуглую Жанну, или Петер, прощавшийся с белесой Иоганной? Кто-то из двух… Они знали, что достать зажигалку нельзя, что малейшее движение рукой – борьба и смерть. Но кто-то первый решился. Пьер ли, защищавший Французскую республику и в заднем кармане хранивший кремень с длинным шнуром, или Петер, у которого были спички и который сражался за Германскую империю? Кто-то из двух…

Они начали друг друга душить. Трубка выпала, завязла в глине. Они душили и били один другого молча, катаясь по земле. Наконец они затихли, они снова мирно лежали рядом, только без трубки, мертвые, на мертвой и «ничьей» земле.

Вскоре перестали быть зримыми тишайшие лучи, идущие от звезд к земле; рассвело, и, как каждый день, люди, убивавшие ночью молча, увидев солнце, начали убивать громко, стреляя из ружей и пушек. В двух штабах занесли в списки пропавших без вести имена, столь различные и сходные, двух солдат, а когда снова пришла ночь, поползли, на землю, называвшуюся «ничьей», новые люди, чтобы сделать то, чего не сделали ни Пьер, ни Петер, потому что в тот год была война.

В деревушке Прованса смуглая Жанна, посыпая серой виноград, плакала над Пьером, а поплакав, она пустила в свой дом другого мужа – Поля, ведь кто-нибудь должен был подрезать лозы и сжимать ее груди, крутые, (как гроздья. И очень далеко от нее, но все же куда ближе, чем звезда от звезды, в деревушке Померании, плакала белесая Иоганна, подсыпая корм стельным коровам, и, так как коровы требовали много забот, а ее тело, белое, как молоко, не могло жить без ласки, на ферме появился новый муж, по имени Пауль.

В апреле 1917 года «ничья» земля, пахнувшая калом и кровью, перестала быть ничьей. В теплый ясный день на ней умерло очень много людей из разных земель, и желтая глина, замешанная кровью, сделалась чьей-то, собственной, законной землей. Впервые по окопу, носившему название «кошачьего коридора», люди прошли спокойно, не сгибая даже головы. На повороте, там, где кончался «кошачий коридор» и ветвились направо и налево другие окопы, не имевшие прозвищ, они увидели два скелета, обнимавшие друг друга. Рядом с ними валялась маленькая трубка.

Вот она передо мной, бедная солдатская трубка, замаранная глиной и кровью, трубка, ставшая на войне «трубкой мира»! В ней еще сереет немного пепла – след двух жизней, – сгоревших быстрее, чем сгорает щепотка табаку…

1922

Артем Веселый

Реки огненные

1

Ванька-Граммофон да Мишка-Крокодил такие – толи дружки – палкой не разгонишь. С памятного семнадцатого годочка из крейсера вывалились. Всю гражданскую войну на море ни глазом: по сухой пути плавали, шатались по свету белу, удаль мыкали, за длинными рублями гонялись.

Ребята – угар!

Раскаленную пышущим майским солнцем теплушку колотила лихорадка. Мишка с Ванькой, ровно грешники перед адом, тряслись последний перегон, жадно к люку тянулась.

– Хоть глянуть.

– Далеко, глазом не докинешь…

На дружках от всей военморской робы одни клеши остались, обхлестанные клеши, шириною в поповские рукава. Да это и не беда! Ваньку с Мишкой хоть в рясы одень, а по размашистым ухваткам да увесистой сочной ругани сразу флотских признаешь. Отличительные ребятки: нахрапистые, сноровистые, до всякого дела цепкие да дружные.

Нащет эксов, шамовки али какой ни на есть спекуляции Мишка с Ванькой первые хваты, с руками оторвут, а свое выдерут. Накатит веселая минутка – и чужое для смеха прихватят. Черт с ними не связывайся – распотрошат и, шкуру на базар. Даешь-берешь, денежки в клеш и каргала!

За косогором

море

широко взмахнуло сверкающим солнечным крылом.

Ванька до пупка высунулся из люка и радостно заржал:

– Го-го-го-го-го-о-о… Сучья ноздря… Даешь море…

Мишка покосился на друга.

– И глотка ж у тебя, чудило. Гырмафон и гырмафон, истинный господь, заржешь, будто громом фыркнешь, я, чай, в деревнях кругом на сто верст мужики крестятся…

В груди теплым плеском заиграла радость…

Пять годков в морюшке не полоскались, стосковались люто.

Ветровыми немерянными дорогами умчалась шальная молодость и пьяные спотыкающиеся радости…

Ванька влип в отдушину люка – в двое рук не оторвешь – глаза по морю взапуски, думка дымком в бывье…

Мрачные, как дьяволы, мешочники валялись по нарам. За долгую дорогу наслушались всячины. Завидовали житьишку моряцкому:

– От ты и знай… Хто живет, а хто поживает.

– Фарт не блоха, в гашнике не пымашь…

– Кому счастье, а кому счастьице…

Теплушка замоталась на стрелках.

Дружки торопливо усаживали на загорбки мешки свои, обрадованно гудели дружки:

– Чуешь сгольго версдужег одсдугали…

– Машина чедыре голеса,

Пригрохали.

2

С вокзала неторопливо шли по знакомым улицам. Разглядывали дома и редкие уцелевшие заборы. Попридерживали шаг у зеркальных окон обжорных магазинов, – слюна вожжой, – в полный голос мечтательно ругались:

– Не оно…

– Какой разговор, все поборол капитал.

– Наша стара свобода была куда лучше ихой новой политики.

– Была свобода, осталась одна горька неволя.

– Маменька, сердце болит…

Взгрустнулось о семнадцатом-восемнадцатом годочке, очень подходящем для таких делов: грабнул раза и отыгрался, месяц живи, в карман не заглядывай.

– Давить их всех подряд…

– Брось, Ванька… Говорено-говорено да и брошено. Бить их надо было, когда оружье в руках держали, а теперь – грызи локоть…

– Мало мы их били…

– Мало…

Мотнулись в порт.

– Чур не хлопать… Йогой на суденышко, кока за свисток, лапой в котел!

– Ну-ну…

– Охолостим бачка два, штоб пузяко трещало.

– Слюной истекешь ждамши-то.

Бухту заметал гул.

Сопя и фыркая, ползали буксиры. Сновали юркие ялики. На пристанях и вокруг лавчонок вилось людье, ровно рябь над отмелью. Корпуса морских казарм, похожие на черепах, грелись под солнышком на горе. Полуденную знойную тишину расстреливали судовые гудки.

Ванька харкнул на кружевной зонтик дамы, плывущей впереди, коротко проржал, будто пролаял, и повернулся облуплепнорожий к корешку.

– Монета е?

– Ма, – и карманы Мишка выворотил, разбрыливая махорку. Да откуда и взяться деньгам, ежли еще вчера…

– Хха.

– Ххы.

– Вит дело, сучий потрох, умрешь – гроб не на што купить.

– Заслужили мы с тобой алтын да копу, да…

– В три спаса, в кровину, в утробу мать!

Призадержались у лавчонки. Што один, то и другой. Одного направления ребятки.

– Дернем?

– Дернем.

– Майна брашпиль?

– Майна.

– Ха.

– Хо.

Мырнули под крыло двери.

Сидели за мраморным столиком, жадно уминали окаменелую колбасу, прихлебывали ледяное пивцо и гадали, какая сольется.

– Ходили-ходили, добра не выходили. Опять не миновать какому-нибудь товарищу в зубы заглядывать.

– Ножик вострый.

– Нашинску братву пораскидали всю.

– Край.

– Во все-то щели кобылка понабилась, а кобылка – народ невзыскательный – што в зубы, за то и спасибо.

– Вань, щека лопнет.

– Г-гы… – намял Ванька полон рот колбасы и глаза выкатил. Грохнул Ванька комлястым кулаком по столу и промычал:

– Омманем… Не кручинься, елова голова, омманем…

– Главный козырь – на суденышко грохнуться.

– Первое дело.

– А в случай чего и блатных поискать можно.

– По хазам мазать?

– Почему не так? И по хазам можно, и несгорушку где сковырнем.

– Чепуха, – говорит Ванька, – нестоящее дело… Мы с тобой и в стопщиках пойдем первыми номерами.

– Не хитро, а прибыльно.

– Не пыльно, и мухи не кусают.

В гавани

динь-длянь:

четыре склянки.

Братки заторопились.

За шапки, за мешки,

хозяин счетами

трях-щелк.

– Колбасы пять фунтов…

Мишка засмеялся,

Ванька засмеялся.

– Не подщитывай, старик, все равно не заплатим…

Рассовывая по карманам куски недоеденного сыра – от колбасы и шкурок не осталось – Ванька примиряюще досказал:

– За нами не пропадет, заявляю официяльно…

У хозяина уши обвисли.

– Товарищи матросы, я, я…

Покатились, задребезжали счеты по полу…

Мишка подшагнул к хозяину и надвинул ему плисовый картуз на нос.

– Старик, ты нам денег взаймы не дашь?.. А?

Черный рот хозяина захлебывался в хлипе, в бормоте…

Ванька вмиг сообразил всю выгодность дела. Ухватился за ввернутое в пол кольцо, понапружился, распахнул тяжелую западню подпола.

– Живо!

– Бей!

– Хри-хри-христое…

Старика пинком в брюхо

в подпол.

Западня захлопнулась.

– Есть налево!

– Фасонно.

Деловито обшарили полки, прилавок. Выгребли из конторки пачки деньжат. Сновали по лавке проворнее, чем по палубе в аврал.

– Стремь, Ванчо.

– Шемоняй.

Мишка кинулся в комнату, провонявшую лампадным маслом и дельфиньей поганью.

Ванька из лавки вон. У двери присел на тумбу и, равнодушно поглядывая по сторонам, задымил трубкой.

К лавке подошла покупательница, хохлатая старушка.

Ванька поперек.

– Торговли нет, приходи завтра,

– Сыночек, батюшка…

– Торговли нет, учет товаров!

– Мне керосинцу бутылочку…

– Уйди!.. – рассердился матрос и угарно матюкнулся.

Старуха подобрала юбки и, крестясь, отплевываясь, отвалила.

Мишка из лавки, на Мишке от уха до уха улыбка заревом, банка конфет под полой у Мишки.

– Не стремно?

– Ничуть.

– Пошли?

– Пошли, не ночевать тут.

– Клево дело!

Неподалеку на углу, подперев горбом забор, позевывал мордастый «пес»: в усах, в картузе казенном, и пушка до коленки.

Подкатились к нему.

Из озорства заплели вежливый разговор:

– Землячок, скажи, будь добер, в каком квартале проживает крейсер нашинский? До зарезу надо…

– Ищем-ищем, с ног сбились…

Щурился «пес» на солнышко… Судорожным собачьим воем вздвоил позевку и прикрыл пасть рукавом.

– Не знаю, братки…

Угостили дядю конфетами, пощупали у него бляху на груди.

– Капусту разводишь?

– Да не здешний ли ты?

Польщенный таким вниманием, милицейский откачнулся от забора, чихнул, высморкался в клетчатый платок и окончательно проснулся… Даже усы начал подхорашивать.

– Мы дальни, ярославски… А зовут меня Фомой… Фома Денисыч Лукоянов… Моряков я страх уважаю… У меня родной дядя Кирсан, может, слышали, на Варяге плавал.

Ванька дружески хлопнул его по широкой лошадиной спине.

– И куфарка у тебя е?

– Есть небольшая, – виновато ухмыльнулся Фома, но сейчас же подтянул засаленный кобур и строго кашлянул.

А матросы бесом-бесом.

– Дурбило, зачем же небольшая? Ты большую заведи, белую да мяхкую, со сдобом.

– На свадьбу гулять придем, – Прощай.

– Прощевайте, братишки.

По берегу полный ход.

– По дурочке слилось.

– Ха-ха.

– Хо-хо.

Конфеты в карманы,

банку об тумбу.

3

С утра бушевал штормяга. К вечеру штормяга гас.

Из дымной дали, играя мускулами гребней, лениво катили запоздалые волны и усталыми крыльями бились В мол. Зачарованный ветровыми просторами, на горе дремал город, в заплатках черепиц и садов похожий на бродягу Пройди-Сеет…

В Ваньке сердце стукнуло.

В Мишке сердце стукнуло,

враз стукнули сердца.

– Вот он!.. Родной!

– Вира брашпиль!

Обрадовались, будто находке, кораблю своему.

Кованый,

стройный,

затянутый в оснастку —

сила

не корабль, игрушка, хоть в ухо вэдень.

Топали по зыбким деревянным мосткам… Топали, уговаривались.

– Бухай, да не рюхай.

– Не бойсь, моря не сожгем.

– Расспросы-допросы… Как да што? Партейные ли вы коммунисты? Лей в одно: так и так, мол, оно хошь и не гармонисты, а все-таки парни с добром. Нефть и уголь и золотые горы завоевали, сочувствуем хозяйственной разрухе и так далее.

– Не подморозим, сверетеним.

– Бултыхай: «служим за робу».

– Для них не жалко последнее из штанов вытряхнуть…

Замусоренная бухта круто дышала перегаром угля, ржавым железом и сливками нефти.

Синий вечер.

Кровью затекало закатное око. Качелилось море в темно-малиновых парусах.

У трапа волчок.

Шапка матросская,

под шапкой хрящ,

ряжка безусая,

лощ, прыщ,

стручок зеленый.

– Вам куда, товарищи?

– Как куда? – упер Мишка руки в боки. – Имеешь ли данные нас допрашивать?

– То есть, я хотел…

– Козонок.

– … – и Ванька шутя попытался вырвать у парня винтовку.

Тот зашипел, как гусь перед собаками, вскинул винтовку на изготовку и чуть испуганно:

– Чего надо?

Братки в рев:

– Ах ты, лярва!

– Мосол!..

– Моряк, смолено брюхо!.. Давно ли из лаптей вывалился?

– На! Коли! Бей!

И давай-давай гамить. От их ругани гляди-гляди мачты повалятся, трубы полопаются Завопил волчок:

– Вааааахтенныи!.. Товарищ вааа…

Подлетел вахтенный начальник:

– Есть!

Вахнач такой же сморчок: из-под шапки чуть знать, клеш ему хоть под горлом застегивай, на шее свистулька, цепочка медная, кортик по пяткам бьет.

– Кто тут авралит? Ваши документы.

– Почему такое, бога мать…

– Штык в горло, имеет ли данные?

* * *

В это же время в боцманской каюте старик Федотыч мирно беседовал с выучениками машинной школы Закроевым и Игнатьевым. Завернули они к нему на деловую минутку да и застряли: любили старика, ласковее кутенка было сердце в нем.

Бойкими гляделами по стенам, по цветным картинкам.

– Товарищ боцман, а это што за музыка?

Гонял Федотыч иголку, бельишко латал, – зуд в руках, без дела минутки не посидит, – гонял боцман иголку и укачивался в зыбке воспоминаний.

– Это, хлопцы, англейский город Кулькута, в расчудесной Индии помещается… Город ничего, великолепный, только жалко, сляпан на деревенскую колодку: домов больших мало.

Оба-два:

– И чего торчим тут? Сорваться бы поскорее в дальнее…

– Расскажите нам, Лука Федотыч, что-нибудь из своих впечатлений.

Обметан быльем, глаз старика легок.

– Впечатлениями заниматься нам было не время… Неделю две треплет-треплет тебя, бывало, в море: моги-и-и-ила… Бьет и качает тебя море, как ветер птицу… Ну ж, дорвешься до сухой пути – пляши нога, маши рука, г-гу-ляй!.. Мокни, сердечушко, мокни в веселом весельице… Раздрайка-граздрайка, бабы-бабы…

Оба парня в думе, ровно в горячей пыли:

– Эх-ба…

– А волны там большие бывают?

Отложил боцман работу, плечо развернул, кремнистым глазом чиркнул по молодым лицам, перемазанным олеонафтом и жирной копотью.

– Дурни…

Помолчал, пожевал губами, строго и торжественно поднял руку.

– Окиян…

Обмяк старый боцман:

– Местечки там есть глыбиной на сотню верст… Можа, и больше, убедительно сказать не могу, сам не мерил, зйающие люди сказывали… Одно слово: окиян…

Молодые языки россыпью смеха, молодые языки бойки:

– Ого.

– Эге.

– Страны, народы… Интересно, комсомольцы у них теперь есть?

– Понятно, – подсказал Закроев. – Тянет ветер от нас, ну и там волну разводит…

Старик разохотился, свое высказывает:

– Этого не знаю и врать не хочу… А бабы вот у них е-е-есть… Прямо, надо сказать, проблинатические бабы: за милу душу уважут, так уважут – чуть уползешь. В наших некультурных краях ноги на нет стопчешь, а таких баб не сыщешь…

И год пройдет, и два пройдет, и пять годов пройдет, а она тебе, стерва, все медовым пряником рыгается…

От хорошей зависти зачесался Закроев, ровно его блохи закусали: сосунок, волос густой, огневой отлив – метелка проса спелого, по дубленому лицу сизый налет, в синеющих глазах полынь сизоперая. Пахло от Закроева загаром, полынью и казенными щами.

Наслушался парень, защемило в груди, разгорился:

– Хренова наша службишка… Сиди тут, как на цепи прикованный…

– Хуже каторги…

Старик на растопыренных клешнях разглядывал латки, выворотил подсиненные голодовкой губы:

– Не вешай, моряк, голову…

– Да мы ничего…

– Разве ж не понимаем, разруха. Ничего не во пишешь, разруха во всероссийском масштабе.

– Про берег думать забудь… О марухе, о свате, о брате, о матери родной – забудь… К кораблю льни, его, батюшку, холь…

Так-то, ребятушки, доживете и вы, все переглядите, перещупаете… А пока вникай и терпи. Служба, молодцы, ремесло сурьезное. Где и так ли, не так ли – молчок… И навернется горька солдатская слеза – в кулак ее да об штанину, только всего и разговору. Дисциплинка у вас форменная, это верно, да и то сказать, для вашей же пользы она: жир лишний выжмет, силой нальет.

Игнатьев сказал, ровно гвоздь в стенку вбил:

– Дисциплина нам нет ништо, с малых лет к ней приучены.

– Советские начальники ваше деликатное обращение уважают. Чуть што, счас с вами за ручку, в приятные разговоры пустятся, выкают… С матросом и вдруг за ручку, это дорогого стоит… Эх, коммунята вы, коммунята, ежли бы знали, сколько мы, старики, бою вынесли…

– И мы, Лука Федотыч, не из робких… И мы мяты, терты, на всех фронтах полыскались.

– Ну мы-ста, да мы-ста, лежачей корове на хвост наступили, герои, подумаешь! Говорено – слушайте, жевано – глотайте.

– Вари-говори.

– Послушать интересно.

– Д-да, так вот еще на памяти, дай бог не забыть, в ту Кулькуту, в индейскую землю, довелось мне плавать с капитаном Кречетовым. Ох и лют же был, пес, не тем будь помянут, беды. В те поры я еще марсовым летал. В работах лихой был матрос, а вот, поди ж ты, приключилось со мной раз событие: не успел с одного подчерку марса-фал отдать… Подозвал меня Кречетов и одним ударом, подлец, четыре зуба вышиб… Строгий был капитан, царство небесное… А то еще помню…