Текст книги "Том 3. Дьяволиада"
Автор книги: Михаил Булгаков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 29 страниц)
Смычкой по черепу *
В основе фельетона – истинное происшествие, описанное рабкором № 742.
Дождалось наконец радости одно из сел Червонного, Фастовского района, что на Киевщине! Сам Сергеев, представитель райисполкома, он же заместитель предместкома, он же голова охраны труда ст. Фастов, прибыл устраивать смычку с селянством.
Как по радио стукнула весть о том, что сего числа Сергеев повернется лицом к деревне!
Селяне густыми косяками пошли в хату-читальню. Даже 60-летний дед Омелько (по профессии – середняк), вооружившись клюкой, приплелся на общее собрание.
В хате яблоку негде было упасть; дед приткнулся в уголочке, наставил ухо трубой и приготовился к восприятию смычки.
Гость на эстраде гремел, как соловей в жимолости. Партийная программа валилась из него крупными кусками, как из человека, который глотал ее долгое время, но совершенно не прожевывал.
Селяне видели энергичную руку, заложенную за борт куртки, и слышали слова:
– Больше внимания селу… Мелиорация… Производительность… Посевкампания… середняк и бедняк… дружные усилия… мы к вам… вы к нам… посевматериал… район… это гарантирует, товарищи… семенная ссуда… Наркомзем… Движение цен… Наркомпрос… Тракторы… Кооперация… облигации…
Тихие вздохи порхали по хате. Доклад лился, как река. Докладчик медленно поворачивался боком; и, наконец, совершенно повернулся к деревне. И первый предмет, бросившийся ему в глаза в этой деревне, было огромное и сморщенное ухо деда Омельки, похожее на граммофонную трубу. На лице у деда была напряженная дума.
Все на свете кончается, кончился и доклад. После аплодисментов наступило несколько натянутое молчание. Наконец встал председатель собрания и спросил:
– Нет ли у кого вопросов к докладчику?
Докладчик горделиво огляделся: нет, мол, такого вопроса на свете, на который бы я не ответил!
И вот произошла драма. Загремела клюка, встал дед Омелько и сказал:
– Я просю, товарищи, чтоб товарищ смычник по-простому рассказал свой доклад, бо я ничего не понял.
Учинив такое неприличие, дед сел на место. Настала гробовая тишина, и видно было, как побагровел Сергеев. Прозвучал его металлический голос:
– Это что еще за индивидуум?..
Дед обиделся:
– Я не индююм… Я – дед Омелько.
Сергеев повернулся к председателю:
– Он член комитета незаможников?
– Нет, не член,– сконфуженно отозвался председатель.
– Ага! – хищно воскликнул Сергеев,– стало быть, кулак?!
Собрание побледнело.
– Так вывести же его вон!! – вдруг рявкнул Сергеев и, впав в исступление и забывчивость, повернулся к деревне не лицом, а совсем противоположным местом.
Собрание замерло. Ни один не приложил руку к дряхлому деду, и неизвестно, чем бы это кончилось, если бы не выручил докладчика секретарь сельской рады Игнат. Как коршун налетел секретарь на деда и, обозвав его «сукиным дедом», за шиворот поволок его из хаты-читальни.
Когда вас волокут с торжественного собрания, мудреного нет, что вы будете протестовать. Дед, упираясь ногами в пол, бормотал:
– Шестьдесят лет прожил на свете, не знал, что я кулак… а также спасибо вам за смычку!
– Ладно,– пыхтел Игнат,– ты у меня поразговариваешь. Ты у меня разговоришься. Я тебе докажу, какой ты элемент.
Способ доказательства Игнат избрал оригинальный. Именно, вытащив деда во двор, урезал его по затылку чем-то настолько тяжелым, что деду показалось, будто бы померкнуло полуденное солнце и на небе выступили звезды.
Неизвестно, чем доказал Игнат деду. По мнению последнего (а ему виднее, чем кому бы то ни было), это была резина.
На этом смычка с дедом Омелькой и закончилась.
Впрочем, не совсем. После смычки дед оглох на одно ухо.
__________
Знаете что, тов. Сергеев? Я позволяю себе дать вам два совета (они также относятся и к Игнату). Во-первых, справьтесь, как здоровье деда.
А во-вторых, смычка смычкой, а мужиков портить все-таки не следует. А то вместо смычки произойдут неприятности.
Для всех.
И для вас в частности.
Шпрехен зи дейтч? *
В связи с прибытием в СССР многих иностранных делегаций усилился спрос на учебники иностранных языков. Между тем новых учебников мало, а старые неудовлетворительны по своему типу.
Металлист Щукин постучался к соседу своему по общежитию – металлисту Крюкову.
– Да, да,– раздалось за дверью.
И Щукин вошел, а войдя, попятился в ужасе – Крюков в одном белье стоял перед маленьким зеркалом и кланялся ему. В левой руке у Крюкова была книжка.
– Здравствуй, Крюков,– молвил пораженный Щукин,– ты с ума сошел?
– Найн,– ответил Крюков,– не мешай, я сейчас.
Затем отпрянул назад, вежливо поклонился окну и сказал:
– Благодарю вас, я уже ездил. Данке зер! Ну, пожалуйста, еще одну чашечку чаю,– предложил Крюков сам себе и сам же отказался: – Мерси, не хочу. Их виль… Фу, дьявол… Как его. Нихт, нихт! – победоносно повторил Крюков и выкатил глаза на Щукина.
– Крюков, миленький, что с тобой? – плаксиво спросил приятель,– опомнись.
– Не путайся под ногами,– задумчиво сказал Крюков и уставился на свои босые ноги.– Под ногами, под ногами,– забормотал он,– а как нога? Все вылетело. Вот леший… фусс, фусс! Впрочем, нога не встретится, нога – ненужное слово.
«Кончен парень,– подумал Щукин,– достукался, давно я замечал…»
Он робко кашлянул и пискнул:
– Петенька, что ты говоришь, выпей водицы.
– Благодарю, я уже пил,– ответил Крюков,– а равно и ел (он подумал), а равно и курил. А равно…
«Посижу, посмотрю, чтобы он в окно не выбросился, а там можно будет людей собрать. Эх, жаль, хороший был парень, умный, толковый…» – думал Щукин, садясь на край продранного дивана.
Крюков раскрыл книгу и продолжал вслух:
– Имеете ль вы трамвай, мой дорогой товарищ? Гм… Камрад (Крюков задумался). Да, я имею трамвай, но моя тетка тоже уехала в Италию. Гм… Тетка тут ни при чем. К чертовой матери тетку! Выкинем ее, майне танте. У моей бабушки нет ручного льва. Варум? Потому что они очень дороги в наших местах. Вот сукины сыны! Неподходящее! – кричал Крюков.– А любите ли вы колбасу? Как же мне ее не любить, если третий день идет дождь! В вашей комнате имеется ли электричество, товарищ? Нет, но зато мой дядя пьет запоем уже третью неделю и пропил нашего водолаза. А где аптека? – спросил Крюков Щукина грозно.
– Аптека в двух шагах, Петенька,– робко шепнул Щукин.
– Аптека,– поправил Крюков,– мой добрый приятель, находится напротив нашего доброго мэра и рядом с нашим одним красивым садом, где мы имеем один маленький фонтан.
Тут Крюков плюнул на пол, книжку закрыл, вытер пот со лба и сказал по-человечески:
– Фу… здравствуй, Щукин. Ну, замучился, понимаешь ли.
– Да что ты делаешь, объясни! – взмолился Щукин.
– Да понимаешь ли, германская делегация к нам завтра приедет, ну, меня выбрали встречать и обедом угощать. Я, говорю, по-немецки ни в зуб ногой. Ничего, говорят, ты способный. Вот тебе книжка – самоучитель всех европейских языков. Ну и дали! Черт его знает, что за книжка!
– Усвоил что-нибудь?
– Да кое-что, только мозги свернул. Какие-то бабушки, покойный дядя… А настоящих слов нет.
Глаза Крюкова вдруг стали мутными, он поглядел на Щукина и спросил:
– Имеете ли вы кальсоны, мой сосед?
– Имею, только перестань! – взвыл Щукин, а Крюков добавил:
– Да, имею, но зато я никогда не видал вашей уважаемой невесты!
Щукин вздохнул безнадежно и убежал.
Угрызаемый хвост *
У здания МУУРа * стоял хвост.
– Ох-хо-хонюшки! Стоишь, стоишь…
– И тут хвост.
– Что поделаешь? Вы, позвольте узнать, бухгалтер будете?
– Нет-с, я кассир.
– Арестовываться пришли?
– Да как же!
– Дело доброе! А на сколько, позвольте узнать, вы изволили засыпаться?..
– На триста червончиков.
– Пустое дело, молодой человек. Один год. Но принимая во внимание чистосердечное раскаяние, и, кроме того, Октябрь не за горами. Так что в общей сложности просидите три месяца и вернетесь под сень струй.
– Неужели? Вы меня прямо успокаиваете. А то я в отчаянье впал. Пошел вчера советоваться к защитнику,– уж он пугал меня, пугал, статья, говорит, такая, что меньше чем двумя годами со строгой не отделаетесь.
– Брешут-с они, молодой человек. Поверьте опытности. Позвольте, куда ж вы? В очередь!
– Граждане, пропустите. Я казенные деньги пристроил! Жжет меня совесть…
– Тут каждого, батюшка, жжет, не один вы.
– Я,– бубнил бас,– казенную лавку Моссельпрома пропил.
– Хват ты. Будешь теперь знать, закопают тебя, раба божия.
– Ничего подобного. А если я темный? А неразвитой? А наследственные социальные условия? А? А первая судимость? А алкоголик?
– Да какого ж черта тебе, алкоголику, вино препоручили?
– Я и сам говорил…
– Вам что?
– Я, гражданин милицмейстер, терзаемый угрызениями совести…
– Позвольте, что ж вы пхаетесь, я тоже терзаемый…
– Виноват, я с десяти утра жду, арестоваться.
– Говорите коротко, фамилию, учреждение и сколько.
– Фиолетов я, Миша. Терзаемый угрызениями…
– Сколько?
– В Махретресте – двести червяков.
– Сидорчук, прими гражданина Фиолетова.
– Зубную щеточку позвольте с собой взять.
– Можете. Вы сколько?
– Семь человек.
– Семья?
– Так точно.
– А сколько ж вы взяли?
– Деньгами двести, салоп, часы, подсвечники.
– Не пойму я, учрежденский салоп?
– Зачем? Мы учреждениями не занимаемся. Частное семейство – Штипельмана.
– Вы Штипельман?
– Да никак нет.
– Так при чем тут Штипельман?
– При том, что зарезали мы его. Я докладываю: семь человек – жена, пятеро детишек и бабушка.
– Сидорчук, Махрушин, примите меры пресечения!
– Позвольте, почему ему преимущества?
– Граждане, будьте сознательные, убийца он.
– Мало ли, что убийца. Важное кушанье! Я, может, учреждение подорвал.
– Безобразие. Бюрократизм. Мы жаловаться будем.
Двуликий Чемс *
На ст. Фастов ЧМС издал распоряжение о том, чтобы ни один служащий не давал корреспонденции в газеты без его просмотра. А когда об этом узнал корреспондент, ЧМС испугался и спрятал книгу распоряжений под замок.
Рабкор 742
– Я пригласил вас, товарищи,– начал Чемс,– с тем, чтобы сообщить вам пакость: до моего сведения дошло, что многие из вас в газеты пишут?
Приглашенные замерли.
– Не ожидал я этого от моих дорогих сослуживцев,– продолжал Чемс горько.– Солидные такие чиновники… то бишь служащие… И не угодно ли… Ай, ай, ай, ай, ай!
И Чемсова голова закачалась, как у фарфорового кота.
– Желал бы я знать, какой это пистолет наводит тень на нашу дорогую станцию? То есть ежели бы я это знал…
Тут Чемс пытливо обвел глазами присутствующих.
– Не товарищ ли это Бабкин?
Бабкин позеленел, встал и сказал, прижимая руку к сердцу:
– Ей-богу… честное слово… клянусь… землю буду есть… икону сыму… Чтоб я не дождался командировки на курорт… чтоб меня уволили по сокращению штатов… если это я!
В речах его была такая искренность, сомневаться в которой было невозможно.
– Ну тогда, значит, Рабинович?
Рабинович отозвался немедленно:
– Здравствуйте! Чуть что, сейчас – Рабинович. Ну, конечно, Рабинович во всем виноват! Крушение было – Рабинович. Скорый поезд опоздал на восемь часов – тоже Рабинович. Спецодежду задерживают – Рабинович! Гинденбурга выбрали * – Рабинович? И в газеты писать – тоже Рабинович? А почему это я, Рабинович, а не он, Азеберджаньян?
Азеберджаньян ответил:
– Не ври, пожалста! У меня даже чернил нету в доме. Только красное азербейджанское вино.
– Так неужели это Бандуренко? – спросил Чемс.
Бандуренко отозвался:
– Чтоб я издох!..
– Странно. Полная станция людей, чуть не через день какая-нибудь этакая корреспонденция, а когда спрашиваешь: «Кто?» – виновного нету. Что ж, их святой дух пишет?
– Надо полагать,– молвил Бандуренко.
– Вот я б этого святого духа, если бы он только мне попался! Ну ладно, Иван Иваныч, читайте им приказ, и чтоб каждый расписался!
Иван Иванович встал и прочитал:
«Объявляю всем служащим вверенного мне… мною замечено… обращаю внимание… недопустимость… и чтоб не смели, одним словом…»
__________
С тех пор станция Фастов словно провалилась сквозь землю. Молчание.
– Странно,– рассуждали в столице,– большая такая станция, а между тем ничего не пишут. Неужели там у них никаких происшествий нет? Надо будет послать к ним корреспондента.
__________
Вошел курьер и сказал испуганно:
– Там до вас, товарищ Чемс, корреспондент приехал.
– Врешь,– сказал Чемс, бледнея,– не было печали! То-то мне всю ночь снились две большие крысы… Боже мой, что теперь делать?.. Гони его в шею… То бишь проси его сюда… Здрасьте, товарищ… Садитесь, пожалуйста. В кресло садитесь, пожалуйста. На стуле вам слишком твердо будет. Чем могу служить? Приятно, приятно, что заглянули в наши отдаленные Палестины!
– Я к вам приехал связь корреспондентскую наладить.
– Да господи! Да боже ж мой! Да я же полгода бьюсь, чтобы наладить ее, проклятую. А она не налаживается. Уж такой народ. Уж до чего дикий народ, я вам скажу по секрету, прямо ужас. Двадцать тысяч раз им твердил: «Пишите, черти полосатые, пишите!» – ни черта они не пишут, только пьянствуют. До чего дошло: несмотря на то, что я перегружен работой, как вы сами понимаете, дорогой товарищ, сам им предлагал: «Пишите,– говорю,– ради всего святого, я сам вам буду исправлять корреспонденции, сам помогать буду, сам отправлять буду, только пишите, чтоб вам ни дна, ни покрышки». Нет, не пишут! Да вот я вам сейчас их позову, полюбуйтесь сами на наше фастовское народонаселение. Курьер, зови служащих ко мне в кабинет.
Когда все пришли, Чемс ласково ухмыльнулся одной щекой корреспонденту, а другой служащим и сказал:
– Вот, дорогие товарищи, зачем я вас пригласил. Извините, что отрываю от работы. Вот, товарищ корреспондент прибыл из центра, просить вас, товарищи, чтобы вы, товарищи, не ленились корреспондировать нашим столичным товарищам. Неоднократно я уже просил вас, товарищи…
– Это не мы! – испуганно ответили Бабкин, Рабинович, Азеберджаньян и Бандуренко.
– Зарезали, черти! – про себя воскликнул Чемс и продолжал вслух, заглушая ропот народа: – Пишите, товарищи, умоляю вас, пишите! Наша союзная пресса уже давно ждет ваших корреспонденций, как манны небесной, если можно так выразиться? Что же вы молчите?
Народ безмолвствовал.
Работа достигает 30 градусов *
Общее собрание транспортной комячейки ст. Троицк Сам.-Злат. не состоялось 20 апреля, так как некоторые партийцы справляли Пасху с выпивкой и избиением жен.
Когда это происшествие обсуждалось на ближайшем собрании, выступил член бюро ячейки и секретарь месткома и заявил, что пить можно, но надо знать и уметь как.
Рабкор Зубочистка
Одинокий человек сидел в помещении комячейки на станции Икс и тосковал.
– В высшей степени странно. Собрание назначено в пять часов, а сейчас половина девятого. Что-то ребятишки стали опаздывать.
Дверь впустила еще одного.
– Здравствуй, Петя,– сказал вошедший,– кворум изображаешь? Изображай. Голосуй, Петро!
– Ничего не понимаю,– отозвался первый,– Банкина нету, Кружкина нет.
– Банкин не придет.
– Почему?
– Он пьян.
– Не может быть!
– И Кружкин не придет.
– Почему?
– Он пьян.
– Ну, а где же остальные?
Наступило молчание. Вошедший стукнул себя пальцем по галстуку.
– Неужели?
– Я не буду скрывать от тебя русскую горькую правду,– пояснил второй,– все пьяны. И Горошков, и Сосискин, и Мускат, и Корнеевский, и кандидат Горшаненко. Закрывай, Петя, собрание!
Они потушили лампу и ушли во тьму.
* * *
Праздники кончились, поэтому собрание было полноводно.
– Дорогие товарищи,– говорил Петя с эстрады,– считаю, что такое положение дел недопустимо. Это позор! В день Пасхи я лично сам видел нашего уважаемого товарища Банкина, каковой Банкин вез свою жену…
– Гулять я ее вез, мою птичку,– елейным голосом отозвался Банкин.
– Довольно оригинально вы везли, Банкин! – с негодованием воскликнул Петя.– Супруга ваша ехала физиономией по тротуару, а коса ее находилась в вашей уважаемой правой руке!
Ропот прошел среди непьющих.
– Я хотел взять локон ее волос на память! – растерянно крикнул Банкин, чувствуя, как партбилет колеблется в его кармане.
– Локон? – ядовито спросил Петя,– я никогда не видел, чтобы при взятии локона на память женщину пинали ногами в спину на улице!
– Это мое частное дело,– угасая, ответил Банкин, ясно ощущая ледяную руку укома на своем билете.
Ропот прошел по собранию.
– Это, по-вашему, частное дело? Нет-с, дорогой Банкин, это не частное! Это свинство!!
– Прошу не оскорблять! – крикнул наглый Банкин.
– Вы устраиваете скандалы в публичном месте и этим бросаете тень на всю ячейку! И подаете дурной пример кандидатам и беспартийным! Значит, когда Мускат бил стекла в своей квартире и угрожал зарезать свою супругу – и это частное дело? А когда я встретил Кружкина в пасхальном виде, то есть без правого рукава и с заплывшим глазом?! А когда Горшаненко на всю улицу крыл всех встречных по матери – это частное дело?!
– Вы подкапываетесь под нас, товарищ Петя,– неуверенно крикнул Банкин.
Ропот прошел по собранию.
– Товарищи. Позвольте мне слово,– вдруг звучным голосом сказал Всемизвестный (имя его да перейдет в потомство).– Я лично против того, чтобы этот вопрос ставить на обсуждение. Это отпадает, товарищи. Позвольте изложить точку зрения. Тут многие дебатируют: можно ли пить? В общем и целом пить можно, но только надо знать, как пить!
– Вот именно!! – дружно закричали на алкогольной крайней правой.
Непьющие ответили ропотом.
– Тихо надо пить,– объявил Всемизвестный.
– Именно! – закричали пьющие, получив неожиданное подкрепление.
– Купил ты, к примеру, три бутылки,– продолжал Всемизвестный,– и…
– Закуску!!
– Тиш-ше!!
– …Да, и закуску…
– Огурцами хорошо закусывать…
– Тиш-ше!..
– Пришел домой,– продолжал Всемизвестный,– занавески на окнах спустил, чтобы шпионские глаза не нарушили домашнего покоя, пригласил приятеля, жена тебе селедочку очистит, сел, пиджак снял, водочку поставил под кран, чтобы она немножко озябла, а затем, значит, не спеша, на один глоток налил…
– Однако, товарищ Всемизвестный! – воскликнул пораженный Петя.– Что вы такое говорите?!
– И никому ты не мешаешь, и никто тебя не трогает,– продолжал Всемизвестный.– Ну, конечно, может у тебя выйти недоразумение с женой, после второй бутылки, скажем. Так не будь же ты ослом. Не тащи ты ее за волосы на улицу! Кому это нужно! Баба любит, чтобы ее били дома. И не бей ты ее по физиономии, потому что на другой день баба ходит по всей станции с синяками – и все знают. Бей ты ее по разным сокровенным местам! Небось, не очень-то пойдет хвастаться.
– Браво!! – закричали Банкин, Закускин и К о.
Аплодисменты загремели на водочной стороне.
Встал Петя и сказал:
– За все свое время я не слыхал более возмутительной речи, чем ваша, товарищ Всемизвестный, и имейте в виду, что я о ней сообщу в «Гудок». Это неслыханное безобразие!!
– Очень я тебя боюсь,– ответил Всемизвестный.– Сообщай!
И конец истории потонул в выкриках собрания.
Мертвые ходят *
У котельщика 2 уч. сл. тяги Северных умер младенец. Фельдшер потребовал принести ребенка к себе, чтобы констатировать смерть.
Рабкор № 2121
I
Приемный покой. Клиентов принимает фельдшер.
Входит котельщик 2-го участка службы тяги. Печален.
– Драсте, Федор Наумович,– говорит котельщик траурным голосом.
– А, драсте. Скидайте тужурку.
– Слушаю,– отвечает котельщик изумленно и начинает расстегивать пуговицы,– у меня видите ли…
– После поговорите. Рубашку скидайте.
– Брюки снимать, Федор Наумович?
– Брюки не надо. На что жалуетесь?
– Дочка у меня померла.
– Гм. Надевайте тужурку. Чем же я могу быть полезен? Царство ей небесное. Воскресить я ее не в состоянии. Медицина еще не дошла.
– Удостоверение требуется. Хоронить надо.
– А… констатировать, стало быть… Что ж, давай ее сюда.
– Помилуйте, Федор Наумович. Мертвенькая. Лежит. А вы живой.
– Я живой, да один. А вас, мертвых,– бугры. Ежели я за каждым буду бегать, сам ноги протяну. А у меня дело – видишь, порошки кручу. Адье.
– Слушаюсь.
II
Котельщик нес гробик с девочкой. За котельщиком шли две голосящие бабы.
– К попу, милые, несете?
– К фельдшеру, товарищи. Пропустите!
III
У ворот приемного покоя стоял катафалк с гробом. Возле него личность в белом цилиндре и с сизым носом, и с фонарем в руках.
– Чтой-то товарищи? Аль фельдшер помер?
– Зачем фельдшер? Весовщикова мамаша Богу душу отдала.
– Так чего ж ее сюда привезли?
– Констатировать будет.
– А-а… Ишь ты.
IV
– Тебе что?
– Я, изволите ли видеть, Федор Наумович, помер.
– Когда?
– Завтра к обеду.
– Чудак! Чего ж ты заранее притащился? Завтра б после обеда и привезли тебя.
– Я, видите ли, Федор Наумович, одинокий. Привозить-то меня некому. Соседи говорят, сходи заранее, Пафнутьич, к Федору Наумовичу, запишись, а то завтра возиться с тобой некогда. А больше дня ты все равно не протянешь.
– Гм. Ну ладно. Я тебя завтрашним числом запишу.
– Каким хотите, вам виднее. Лишь бы в страхкассе выдали. Делов-то еще много. К попу надо завернуть, брюки опять же я хочу себе купить, а то в этих брюках помирать неприлично.
– Ну, дуй, дуй! Расторопный ты старичок.
– Холостой я, главная причина. Обдумать-то меня некому.
– Ну, валяй, валяй. Кланяйся там, на том свете.
– Передам-с.
