Текст книги "Том 3. Дьяволиада"
Автор книги: Михаил Булгаков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 29 страниц)
V
Тетрадь доктора Ивана Арнольдовича Борменталя. Тонкая, в писчий лист форматом. Исписана почерком Борменталя. На первых двух страницах он аккуратен, уборист и четок, в дальнейшем размашист, взволнован, с большим количеством клякс.
22 декабря 1924 года. Понедельник.
История болезни.
Лабораторная собака приблизительно 2-х лет от роду. Самец. Порода – дворняжка. Кличка – Шарик. Шерсть жидкая, кустами, буроватая, с подпалинами, хвост цвета топленого молока. На правом боку следы совершенно зажившего ожога. Питание до поступления к профессору плохое, после недельного пребывания – крайне упитанный. Вес 8 килограммов (знак восклицательный).
Сердце, легкие, желудок, температура – в норме.
23 декабря.В 8.30 часов вечера произведена первая в Европе операция по профессору Преображенскому: под хлороформенным наркозом удалены яички Шарика и вместо них пересажены мужские яички с придатками и семенными канатиками, взятые от скончавшегося за 4 часа 4 минуты до операции мужчины 28 лет * и сохранявшиеся в стерилизованной физиологической жидкости по профессору Преображенскому.
Непосредственно вслед за сим удален после трепанации черепной крыши придаток мозга – гипофиз и заменен человеческим от вышеуказанного мужчины.
Истрачено 8 кубиков хлороформа, 1 шприц камфоры, 2 шприца адреналина в сердце.
Показание к операции: постановка опыта Преображенского с комбинированной пересадкой гипофиза и яичек для выяснения вопроса о приживаемости гипофиза, а в дальнейшем о его влиянии на омоложение организма у людей.
Оперировал профессор Ф. Ф. Преображенский.
Ассистировал доктор И. А. Борменталь.
В ночь после операции: грозные повторные падения пульса. Ожидание смертельного исхода. Громадные дозы камфоры по Преображенскому.
24 декабря.Утром – улучшение. Дыхание учащено вдвое. Температура 42°. Камфора, кофеин под кожу.
25 декабря.Вновь ухудшение. Пульс еле прощупывается, похолодание конечностей, зрачки не реагируют. Адреналин в сердце и камфора по Преображенскому. Физиологический раствор в вену.
26 декабря.Некоторое улучшение. Пульс 180, дыхание 92. Температура 41°. Камфора, питание клизмами.
27 декабря.Пульс 152, дыхание 50, температура 39,8. Зрачки реагируют. Камфора под кожу.
28 декабря.Значительное улучшение. В полдень внезапно приливной пот. Температура – 37,0. Операционные раны в прежнем состоянии. Перевязка.
Появился аппетит. Питание жидкое.
29 декабря.Внезапно обнаружено выпадение шерсти на лбу и на боках туловища. Вызваны для консультации профессор по кафедре кожных болезней Василий Васильевич Бундарев и директор московского ветеринарного показательного института. Ими случай признан не описанным в литературе. Диагностика осталась неустановленной. Температура – нормальна.
Запись карандашом.
Вечером появился первый лай (8 ч. 15 мин.). Обращает внимание резкое изменение тембра и тона (понижение). Лай вместо слова «гау-гау» на слоги «а-о» по окраске отдаленно напоминает стон.
30 декабря.Выпадение шерсти приняло характер общего облысения. Взвешивание дало неожиданный результат – вес 30 кило за счет роста (удлинения) костей. Пес по-прежнему лежит.
31 декабря.Колоссальный аппетит.
В тетради – клякса. После кляксы торопливым почерком.
В 12 ч. 12 минут дня пес отчетливо пролаял слово «А-б-ы-р»!
В тетради перерыв и дальше, очевидно, по ошибке от волнения написано:
1 декабря. Перечеркнуто, поправлено: 1 января 1925 г.Фотографирован утром. Отчетливо лает «Абыр», повторяя это слово громко и как бы радостно. В 3 часа дня (крупными буквами)засмеялся, вызвав обморок горничной Зины.
Вечером произнес 8 раз подряд слово «Абыр-валг», «Абыр»!
Косыми буквами карандашом:
Профессор расшифровал слово «Абырвалг». Оно означает «Главрыба»!!! Что-то чудовищ…
2 января.Фотографирован во время улыбки при магнии. Встал с постели и уверенно держался полчаса на задних лапах. Моего почти роста.
В тетради вкладной лист.
Русская наука чуть не понесла тяжелую утрату.
История болезни профессора Ф. Ф. Преображенского.
В 1 час 13 минут – глубокий обморок с профессором Преображенским. При падении ударился головой о ножку стула. Тинктура валерианэ.
В моем и Зины присутствии пес (если псом, конечно, можно назвать) обругал профессора Преображенского по матери.
Перерыв в записях.
6 января. (То карандашом, то фиолетовыми чернилами.)
Сегодня после того, как у него отвалился хвост, он произнес совершенно отчетливо слово «пив-ная». Работает фонограф. Черт знает что такое!!!
__________
Я теряюсь!
Прием у профессора прекращен. Начиная с 5 часов дня из смотровой, где расхаживает это существо, слышится явственная вульгарная ругань и слова: «Еще парочку».
7 января. Он произносит очень много слов: «Извощчик», «Мест нету», «Вечерняя газета», «Лучший подарок детям» и все бранные слова, какие только существуют в русском лексиконе.
Вид его странен. Шерсть осталась только на голове, на подбородке и на груди. В остальном он лыс, с дрябловатой кожей. В области половых органов – формирующийся мужчина. Череп увеличился значительно, лоб скошен и низок.
__________
Ей богу, я с ума сойду!
__________
Филипп Филиппович все еще чувствует себя плохо. Большинство наблюдений веду я. (Фонограф, фотографии.)
__________
По городу расплылся слух.
__________
Последствия неисчислимые. Сегодня днем весь переулок был полон какими-то бездельниками и старухами. Зеваки стоят и сейчас еще под окнами. В утренних газетах появилась удивительная заметка: «Слухи о марсианине в Обуховом переулке ни на чем не основаны. Они распущены торговцами с Сухаревки и будут строго наказаны». О каком, к черту, марсианине? Ведь это кошмар!!
__________
Еще лучше в «Вечерней» – написали, что родился ребенок, который играет на скрипке. Тут же рисунок – скрипка и моя фотографическая карточка, и под ней подпись: «Проф. Преображенский, делавший кесарево сечение у матери». Это – что-то неописуемое!.. Новое слово – «милиционер».
__________
Оказывается, Дарья Петровна была в меня влюблена и свистнула карточку из альбома Ф. Ф. После того как прогнал репортеров, один из них пролез на кухню и так далее…
__________
Что творится во время приема! Сегодня было 82 звонка. Телефон выключен. Бездетные дамы с ума сошли и идут.
__________
В полном составе домком во главе со Швондером. Зачем – сами не знают.
8 января.Поздним вечером поставили диагноз. Ф. Ф., как истый ученый, признал свою ошибку – перемена гипофиза дает не омоложение, а полное о ч е л о в е ч е н и е (подчеркнуто три раза). От этого его изумительное, потрясающее открытие не становится ничуть меньше.
Тот сегодня впервые прошелся по квартире. Смеялся в коридоре, глядя на электрическую лампу. Затем, в сопровождении Филиппа Филипповича и меня, он проследовал в кабинет. Он стойко держится на задних (зачеркнуто)… на ногах и производит впечатление маленького и плохо сложенного мужчины.
Смеялся в кабинете. Улыбка его неприятна и как бы искусственна. Затем он почесал затылок, огляделся, и я записал новое, отчетливо произнесенное слово: «буржуи». Ругался. Ругань его методическая, беспрерывная и, по-видимому, совершенно бессмысленная. Она носит несколько фонографический характер: как будто это существо где-то раньше слышало бранные слова, автоматически, подсознательно занесло их в свой мозг и теперь изрыгает их пачками. А впрочем, я не психиатр, черт меня возьми!
На Филиппа Филипповича брань производит почему-то удивительно тягостное впечатление. Бывают моменты, когда он выходит из сдержанного и холодного наблюдения новых явлений и как бы теряет терпение. Так, в момент ругани он вдруг нервно выкрикнул:
– Перестань!
Это не произвело никакого эффекта.
После прогулки в кабинете общими усилиями Шарик был водворен в смотровую.
После этого мы имели совещание с Ф. Ф. Впервые, я должен сознаться, видел я этого уверенного и поразительно умного человека растерянным. Напевая по своему обыкновению, он спросил: «Что же мы теперь будем делать?» И сам же ответил буквально так: «Москшвея, да… „От Севильи до Гренады“. Москшвея, дорогой доктор…» Я ничего не понял. Он пояснил: «Я вас прошу, Иван Арнольдович, купить ему белье, штаны и пиджак».
9 января.Лексикон обогащается каждые пять минут (в среднем) новым словом, с сегодняшнего утра, и фразами. Похоже, что они, замерзшие в сознании, оттаивают и выходят. Вышедшее слово остается в употреблении. Со вчерашнего вечера фонографом отмечены: «не толкайся», «бей его!», «подлец», «слезай с подножки», «я тебе покажу», «признание Америки», «примус».
10 января.Произошло одевание. Нижнюю сорочку позволил надеть на себя охотно, даже весело смеясь. От кальсон отказался, выразив протест хриплыми криками: «В очередь, сукины дети, в очередь!» Был одет. Носки ему велики.
В тетради какие-то схематические рисунки, по всем признакам изображающие превращение собачьей ноги в человеческую.
Удлиняется задняя половина скелета стопы (Tarsus). Вытягивание пальцев. Когти.
Повторное систематическое обучение посещения уборной. Прислуга совершенно подавлена.
Но следует отметить понятливость существа. Дело вполне идет на лад.
11 января.Совершенно примирился со штанами. Произнес длинную веселую фразу, потрогав брюки Филиппа: «Дай папиросочку – у тебя брюки в полосочку».
Шерсть на голове – слабая, шелковистая. Легко спутать с волосами. Но подпалины остались, на темени. Сегодня облез последний пух с ушей. Колоссальный аппетит. С увлечением ест селедку.
В пять часов дня событие: впервые слова, произнесенные существом, не были оторваны от окружающих явлений, а явились реакцией на них. Именно: когда профессор приказал ему: «Не бросай объедки на пол»,– неожиданно ответил: «Отлезь, гнида!»
Ф. Ф. был поражен, потом оправился и сказал:
– Если ты еще раз позволишь себе обругать меня или доктора, тебе влетит.
Я фотографировал в это время Шарика. Ручаюсь, что он понял слова профессора. Угрюмая тень легла на его лицо. Поглядел исподлобья и довольно раздраженно, но стих.
Ура! Он понимает!
12 января.Закладывание рук в карманы штанов. Отучаем от ругани. Свистал «Ой, яблочко». Поддерживает разговор.
Я не могу удержаться от нескольких гипотез: к чертям омоложение пока что! Другое неизмеримо более важное: изумительный опыт профессора Преображенского раскрыл одну из тайн человеческого мозга. Отныне загадочная функция гипофиза – мозгового придатка – разъяснена! Он определяет человеческий облик! Его гормоны можно назвать важнейшими в организме – гормонами облика. Новая область открывается в науке: безо всякой реторты Фауста создан гомункул! Скальпель хирурга вызвал к жизни новую человеческую единицу. Профессор Преображенский, вы – творец!!! (Клякса.)
Впрочем, я уклонился в сторону… Итак, он поддерживает разговор. По моему предположению, дело обстоит так: прижившийся гипофиз открыл центр речи в собачьем мозгу, и слова хлынули потоком. По-моему, перед нами оживший развернувшийся мозг, а не мозг вновь созданный. О, дивное подтверждение эволюционной теории! О, цепь величайшая от пса до Менделеева-химика! Еще моя гипотеза: мозг Шарика в собачьем периоде его жизни накопил бездну понятий. Все слова, которыми он начал оперировать в первую очередь,– уличные слова, он их слышал и затаил в мозгу. Теперь, проходя по улице, я с тайным ужасом смотрю на встречных псов. Бог их знает, что у них таится в мозгах!
__________
Шарик читал! Читал (Три восклицательных знака). Это я догадался. По главрыбе! Именно с конца читал! И я даже знаю, где разрешение этой загадки: в перекресте зрительных нервов собаки!
__________
Что в Москве творится – уму непостижимо человеческому. Семь сухаревских торговцев уже сидят за распространение слухов о светопреставлении, которое навлекли большевики. Дарья Петровна говорила и даже точно называла число: 28 ноября 1925 года, в день преподобного мученика Стефана, земля налетит на небесную ось!! Какие-то жулики уже читают лекции. Такой кабак мы сделали с этим гипофизом, что хоть вон беги из квартиры! Я переехал к Преображенскому по его просьбе и ночую в приемной с Шариком. Смотровая превращена в приемную. Швондер оказался прав. Домком злорадствует. В шкафах ни одного стекла, потому что прыгал. Еле отучили.
__________
С Филиппом что-то страшное делается. Когда я ему рассказал о своих гипотезах и о надежде развить Шарика в очень высокую психическую личность, он хмыкнул и ответил: «Вы думаете?» Тон его зловещий. Неужели я ошибся? Старик что-то придумал. Пока я вожусь с этой историей болезни, он сидит над историей того человека, от которого мы взяли гипофиз.
__________
В тетради вкладной лист.
Клим Григорьевич Чугункин, 25 лет, холост. Беспартийный, сочувствующий. Судился 3 раза и оправдан: в первый раз благодаря недостатку улик, второй раз происхождение спасло, в третий – условно каторга на 15 лет. Кражи. Профессия – игра на балалайке по трактирам.
Маленького роста, плохо сложен. Печень расширена (алкоголь).
Причина смерти – удар ножом в сердце в пивной «Стоп-сигнал» у Преображенской заставы.
__________
Старик, не отрываясь, сидит над климовской болезнью. Не понимаю – в чем дело. Бурчал что-то насчет того, что вот не догадался осмотреть в патологоанатомическом весь труп Чугункина. В чем дело – не понимаю! Не все ли равно, чей гипофиз?
17 января.Не записывал несколько дней. Болел инфлюэнцей.
За это время облик окончательно сложился:
а) совершенный человек по строению тела,
б) вес около трех пудов,
в) рост маленький,
г) голова маленькая,
д) начал курить,
е) ест человеческую пищу,
ж) одевается самостоятельно,
з) гладко ведет разговор.
__________
Вот так гипофиз! (Клякса.)
__________
Этим историю болезни заканчиваю. Перед нами новый организм и наблюдать его нужно с начала.
Приложение: стенограммы речи, записи фонографа, фотографические снимки.
Подпись: ассистент профессора Ф. Ф. Преображенского
доктор Борменталь.
VI
Был зимний вечер. Конец января. Предобеденное, передприемное время. На притолоке у двери в приемную висел белый лист бумаги, на коем было написано рукою Филиппа Филипповича:
«Семечки есть в квартире запрещаю.
Ф. Преображенский».
И синим карандашом крупными, как пирожные, буквами рукой Борменталя:
«Игра на музыкальных инструментах от 5 часов дня до 7 часов утра воспрещается».
Затем рукою Зины:
«Когда вернетесь, скажите Филиппу Филипповичу: я не знаю – куда он ушел, Федор говорил, что со Швондером».
Рукою Преображенского:
«Я сто лет буду ждать стекольщика?»
Рукою Дарьи Петровны (печатно):
«Зина ушла в магазин, сказала, приведет».
В столовой было совершенно по-вечернему, благодаря лампе под вишневым абажуром. Свет из буфета падал, перебитый пополам,– зеркальные стекла были заклеены косым крестом от одной фасетки до другой. Филипп Филиппович, склонившись над столом, погрузился в развернутый громадный лист газеты. Молнии коверкали его лицо, и сквозь зубы сыпались оборванные, куцые воркующие слова. Он читал заметку:
«Никаких сомнений нет в том, что это его незаконнорожденный (как выражались в гнилом буржуазном обществе) сын. Вот как развлекается наша псевдоученая буржуазия! Семь комнат каждый умеет занимать, до тех пор пока блистающий меч правосудия не сверкнул над ним красными лучами * .
Шв…р».
Очень настойчиво, с залихватской ловкостью играли за двумя стенами на балалайке, и звуки хитрой вариации «Светит месяц» смешивались в голове Филиппа Филипповича со словами заметки в ненавистную кашу. Дочитав, он сухо плюнул через плечо и машинально запел сквозь зубы:
– Све-е-етит месяц… светит месяц… светит месяц… Тьфу прицепилась, вот окаянная мелодия!
Он позвонил. Зинино лицо просунулось между полотнищами портьеры.
– Скажи ему, что пять часов, чтобы прекратил, и позови его сюда, пожалуйста.
Филипп Филиппович сидел у стола в кресле. Между пальцами левой руки торчал коричневый окурок сигары. У портьеры, прислонившись к притолоке, стоял, заложив ногу за ногу, человек маленького роста и несимпатичной наружности. Волосы у него на голове росли жесткие, как бы кустами на выкорчеванном поле, а на лице – луговой небритый пух. Лоб поражал своей малой вышиной. Почти непосредственно над черными кисточками раскиданных бровей начиналась густая головная щетка.
Пиджак, прорванный под левой мышкой, был усеян соломой, полосатые брючки на правой коленке продраны, а на левой выпачканы лиловой краской. На шее у человека был повязан ядовито-небесного цвета галстух с фальшивой рубиновой булавкой. Цвет этого галстуха был настолько бросок, что время от времени, закрывая утомленные глаза, Филипп Филиппович в полной тьме то на потолке, то на стене видел пылающий факел с голубым венцом. Открывая их, слеп вновь, так как с полу, разбрызгивая веера света, швырялись в глаза лаковые штиблеты с белыми гетрами.
«Как в калошах»,– с неприятным чувством подумал Филипп Филиппович, вздохнул, засопел и стал возиться с затухшей сигарой. Человек у двери мутноватыми глазами поглядывал на профессора и курил папиросу, посыпая манишку пеплом.
Часы на стене рядом с деревянным рябчиком прозвенели «пять». Внутри них еще что-то стонало, когда вступил в беседу Филипп Филиппович.
– Я, кажется, два раза уже просил не спать на полатях в кухне, тем более днем?
Человек кашлянул сипло, точно подавился косточкою, и ответил:
– Воздух в кухне приятнее.
Голос у него был необыкновенный, глуховатый и в то же время гулкий, как в маленький бочонок.
Филипп Филиппович покачал головой и спросил:
– Откуда взялась эта гадость? Я говорю о галстухе.
Человек, глазами следуя пальцу, скосил их через оттопыренную губу и любовно поглядел на галстух.
– Что ж «гадость»,– заговорил он,– шикарный галстух. Дарья Петровна подарила.
– Дарья Петровна вам мерзость подарила. Вроде этих ботинок. Что это за сияющая чепуха? Откуда? Я что просил? Ку-пить при-личные ботинки, а это что? Неужели доктор Борменталь такие выбрал?
– Я ему велел, чтобы лаковые. Что я, хуже людей? Пойдите на Кузнецкий – все в лаковых.
Филипп Филиппович повертел головой и заговорил веско:
– Спанье на полатях прекращается. Понятно? Что это за нахальство? Ведь вы мешаете! Там женщины.
Лицо человека потемнело, и губы оттопырились.
– Ну, уж и женщины! Подумаешь. Барыни какие! Обыкновенная прислуга, а форсу, как у комиссарши! Это все Зинка ябедничает!
Филипп Филиппович глянул строго:
– Не сметь называть Зину Зинкой. Понятно?
Молчание.
– Понятно, я вас спрашиваю?
– Понятно.
– Убрать эту пакость с шеи. Вы… ты… вы посмотрите на себя в зеркало, на что вы похожи! Балаган какой-то! Окурки на пол не бросать, в сотый раз прошу. Чтобы я более не слышал ни одного ругательного слова в квартире. Не плевать. Вон плевательница. С писсуаром обращаться аккуратно. С Зиной всякие разговоры прекратить! Она жалуется, что вы в темноте ее подкарауливаете. Смотрите! Кто ответил пациенту «пес его знает»? Что вы, в самом деле, в кабаке, что ли?
– Что-то вы меня, папаша, больно утесняете,– вдруг плаксиво выговорил человек.
Филипп Филиппович покраснел, очки сверкнули.
– Кто это тут вам «папаша»? Что это за фамильярности? Чтобы я больше не слышал этого слова! Называть меня по имени и отчеству!
Дерзкое выражение загорелось в человеке.
– Да что вы все… То не плевать. То не кури. Туда не ходи… Что ж это на самом деле? Чисто как в трамвае. Что вы мне жить не даете! И насчет «папаши» – это вы напрасно! Разве я вас просил мне операцию делать? – человек возмущенно лаял.– Хорошенькое дело! Ухватили животную, исполосовали ножиком голову, а теперь гнушаются! Я, может, своего разрешения на операцию не давал. А равно (человек возвел глаза к потолку, как бы вспоминая некую формулу), а равно и мои родные. Я иск, может, имею право предъявить!
Глаза Филиппа Филипповича сделались совершенно круглыми, сигара вывалилась из рук. «Ну, тип»,– пролетело у него в голове.
– Как-с,– прищуриваясь, спросил он,– вы изволите быть недовольным, что вас превратили в человека? Вы, может быть, предпочитаете снова бегать по помойкам? Мерзнуть в подворотнях? Ну, если бы я знал!..
– Да что вы все попрекаете – помойка, помойка. Я свой кусок хлеба добывал! А если бы я у вас помер под ножиком? Вы что на это выразите, товарищ?
– «Филипп Филиппович!» – раздраженно воскликнул Филипп Филиппович.– Я вам не товарищ! Это чудовищно! – «Кошмар, кошмар»,– подумалось ему.
– Уж конечно, как же…– иронически заговорил человек и победоносно отставил ногу,– мы понимаем-с! Какие уж мы вам товарищи! Где уж! Мы в университетах не обучались, в квартирах по пятнадцать комнат с ванными не жили! Только теперь пора бы это оставить. В настоящее время каждый имеет свое право…
Филипп Филиппович, бледнея, слушал рассуждения человека. Тот прервал речь и демонстративно направился к пепельнице с изжеванной папиросой в руке. Походка у него была развалистая. Он долго мял окурок в раковине с выражением, ясно говорящим: «На! На!» Затушив папироску, он на ходу вдруг лязгнул зубами и сунул нос под мышку.
– Пальцами блох ловить! Пальцами! – яростно крикнул Филипп Филиппович,– и я не понимаю – откуда вы их берете?
– Да что ж, развожу я их, что ли? – обиделся человек.– Видно, блоха меня любит,– тут он пальцами пошарил в подкладке под рукавом и выпустил на воздух клок рыжей легкой ваты.
Филипп Филиппович обратил взор к гирляндам на потолке и забарабанил пальцами по столу. Человек, казнив блоху, отошел и сел на стул. Руки он при этом, опустив кисти, развесил вдоль лацканов пиджака. Глаза его скосились к шашкам паркета. Он созерцал свои башмаки, и это доставляло ему большое удовольствие. Филипп Филиппович посмотрел туда, где сияли резкие блики на тупых носах, глаза прижмурил и заговорил:
– Какое дело еще вы мне хотели сообщить?
– Да что ж дело! Дело просто. Документ, Филипп Филиппович, мне надо.
Филиппа Филипповича несколько передернуло.
– Хм… Черт! Документ! Действительно… Кхм… Да, может быть, без этого как-нибудь можно? – голос его звучал неуверенно и тоскливо.
– Помилуйте,– уверенно ответил человек,– как же так без документа? Это уж – извиняюсь. Сами знаете, человеку без документа строго воспрещается существовать. Во-первых, домком!
– При чем тут этот домком?
– Как это при чем? Встречают, спрашивают – когда ж ты, говорят, многоуважаемый, пропишешься?
– Ах ты, господи,– уныло воскликнул Филипп Филиппович,– «встречаются, спрашивают»… Воображаю, что вы им говорите! Ведь я же вам запрещал шляться по лестницам!
– Что я, каторжный? – удивился человек, и сознание его правоты загорелось у него даже в рубине.– Как это так «шляться»?! Довольно обидны ваши слова. Я хожу, как все люди.
При этом он посучил лакированными ногами по паркету.
Филипп Филиппович умолк, глаза его ушли в сторону. «Надо все-таки сдерживать себя»,– подумал он. Подойдя к буфету, он одним духом выпил стакан воды.
– Отлично-с,– поспокойнее заговорил он,– дело не в словах. Итак, что говорит этот ваш прелестный домком?
– Что ж ему говорить? Да вы напрасно его прелестным ругаете. Он интересы защищает.
– Чьи интересы, позвольте осведомиться?
– Известно чьи. Трудового элемента * .
Филипп Филиппович выкатил глаза.
– Почему же вы – труженик? *
– Да уж известно – не нэпман.
– Ну, ладно. Итак, что же ему нужно в защитах вашего революционного интереса? *
– Известно что: прописать меня. Они говорят, где ж это видано, чтоб человек проживал непрописанным в Москве? Это – раз. А самое главное – учетная карточка. Я дезертиром быть не желаю. Опять же – союз, биржа…
– Позвольте узнать, по чему я вас пропишу? По этой скатерти или по своему паспорту? Ведь нужно все-таки считаться с положением! Не забывайте, что вы… э… гм… вы ведь, так сказать,– неожиданно появившееся существо, лабораторное! – Филипп Филиппович говорил все менее уверенно.
Человек победоносно молчал.
– Отлично-с. Что же, в конце концов, нужно, чтобы вас прописать и вообще устроить все по плану этого вашего домкома? Ведь у вас же нет ни имени, ни фамилии!
– Это вы несправедливо. Имя я себе совершенно спокойно могу избрать. Пропечатал в газете и шабаш!
– Как же вам угодно именоваться?
Человек поправил галстух и ответил:
– Полиграф Полиграфович * .
– Не валяйте дурака,– хмуро отозвался Филипп Филиппович,– я с вами серьезно говорю.
Язвительная усмешка искривила усишки человека.
– Чтой-то не пойму я,– заговорил он весело и осмысленно.– Мне по матушке нельзя. Плевать – нельзя. А от вас только и слышу: «Дурак, дурак». Видно, что профессорам разрешается ругаться в ресефесере!
Филипп Филиппович налился кровью и, наполняя стакан, разбил его. Напившись из другого, подумал: «Еще немного, он меня учить станет и будет совершенно прав. В руках уже не могу держать себя».
Он вернулся, преувеличенно вежливо склонив стан, и с железной твердостью произнес:
– Из-вините. У меня расстроены нервы. Ваше имя показалось мне странным. Где вы, интересно узнать, откопали такое?
– Домком посоветовал. По календарю искали – какое тебе, говорят? Я и выбрал.
– Ни в каком календаре ничего подобного быть не может.
– Довольно удивительно,– человек усмехнулся,—’ когда у вас в смотровой висит.
Филипп Филиппович, не вставая, откинулся к кнопке на обоях, и на звонок явилась Зина.
– Календарь из смотровой.
Протекла пауза. Когда Зина вернулась с календарем, Филипп Филиппович спросил:
– Где?
– Четвертого марта празднуется.
– Покажите… Гм!.. …черт. В печку его, Зина, сейчас же!
Зина, испуганно тараща глаза, ушла с календарем, а человек покрутил укоризненно головой.
– Фамилию позвольте узнать?
– Фамилию я согласен наследственную принять.
– Как-с? Наследственную? Именно?
– Шариков.
* * *
В кабинете перед столом стоял председатель домкома Швондер в кожаной тужурке. Доктор Борменталь сидел в кресле. При этом на румяных от мороза щеках доктора (он только что вернулся) было столь же растерянное выражение, как и у Филиппа Филипповича.
– Как же писать? – нетерпеливо спросил он.
– Что же,– заговорил Швондер,– дело не сложное. Пишите удостоверение, гражданин профессор. Что так, мол, и так, предъявитель сего действительно Шариков Полиграф Полиграфович, гм… зародившийся в вашей, мол, квартире…
Борменталь недоуменно шевельнулся в кресле. Филипп Филиппович дернул усом.
– Гм… вот черт! Глупее ничего себе и представить нельзя. Ничего он не зародился, а просто… ну, одним словом…
– Это – ваше дело,– со спокойным злорадством молвил Швондер,– зародился или нет… В общем и целом ведь вы делали опыт, профессор! Вы и создали гражданина Шарикова.
– И очень просто,– пролаял Шариков от книжного шкафа. Он вглядывался в галстух, отражавшийся в зеркальной бездне.
– Я бы очень просил вас,– огрызнулся Филипп Филиппович,– не вмешиваться в разговор! Вы напрасно говорите «и очень просто» – это очень не просто.
– Как же мне не вмешиваться,– обидчиво забубнил Шариков, а Швондер немедленно его поддержал:
– Простите, профессор, гражданин Шариков совершенно прав. Это его право участвовать в обсуждении его собственной участи, в особенности постольку, поскольку дело касается документов. Документ – самая важная вещь на свете.
В этот момент оглушительный трезвон над ухом оборвал разговор. Филипп Филиппович сказал в трубку: «Да…», покраснел и закричал:
– Прошу не отрывать меня по пустякам. Вам какое дело? – И хлестко всадил трубку в рога.
Голубая радость разлилась по лицу Швондера. Филипп Филиппович, багровея, прокричал:
– Одним словом, кончим это.
Он оторвал листок от блокнота и набросал несколько слов, затем раздраженно прочитал вслух:
– «Сим удостоверяю…» Черт знает, что такое… Гм… «Предъявитель сего – человек, полученный при лабораторном опыте путем операции на головном мозгу, нуждается в документах»… Черт! Да я вообще против получения этих идиотских документов. Подпись – «профессор Преображенский».
– Довольно странно, профессор,– обиделся Швондер,– как так документы вы называете идиотскими? Я не могу допустить пребывания в доме бездокументного жильца, да еще не взятого на воинский учет милицией. А вдруг война с империалистическими хищниками?
– Я воевать не пойду никуда,– вдруг хмуро гавкнул Шариков в шкаф.
Швондер оторопел, но быстро оправился и учтиво заметил Шарикову:
– Вы, гражданин Шариков, говорите в высшей степени несознательно. На воинский учет необходимо взяться.
– На учет возьмусь, а воевать – шиш с маслом,– неприязненно ответил Шариков, поправляя бант.
Настала очередь Швондера смутиться. Преображенский и злобно, и тоскливо переглянулся с Борменталем: «Не угодно ли-с, мораль». Борменталь многозначительно кивнул головой.
– Я тяжко раненный при операции,– хмуро подвывал Шариков,– меня, вишь, как отделали,– и он указал на голову. Поперек лба тянулся очень свежий операционный шрам.
– Вы анархист-индивидуалист? – спросил Швондер, высоко поднимая брови.
– Мне белый билет полагается,– ответил Шариков на это.
– Ну-с, хорошо-с, не важно пока,– ответил удивленный Швондер.– Факт в том, что мы удостоверение профессора отправим в милицию и вам выдадут документ.
– Вот что, э…– внезапно перебил его Филипп Филиппович, очевидно терзаемый какой-то думой,– нет ли у вас в доме свободной комнаты, я согласен ее купить.
Желтенькие искры появились в карих глазах Швондера.
– Нет, профессор, к величайшему сожалению. И не предвидится.
Филипп Филиппович сжал губы и ничего не сказал. Опять, как оглашенный, загремел телефон. Филипп Филиппович, ничего не спрашивая, молча сбросил трубку с рогулек так, что она, покрутившись немного, повисла на голубом шнуре. Все вздрогнули. «Изнервничался старик»,– подумал Борменталь, а Швондер, сверкая глазами, поклонился и вышел.
Шариков, скрипя сапожным рантом, отправился за ним следом.
Профессор остался наедине с Борменталем.
Немного помолчав, Филипп Филиппович мелко потряс головой и заговорил:
– Это кошмар, честное слово. Вы видите? Клянусь вам, дорогой доктор, я измучился за эти две недели больше, чем за последние четырнадцать лет. Ведь тип, я вам доложу…
В отдалении глухо треснуло стекло, затем вспорхнул заглушенный женский визг и тотчас потух. Нечистая сила шарахнула по обоям в коридоре, направляясь к смотровой, там чем-то грохнула и мгновенно пролетела обратно. Захлопали двери, и в кухне отозвался низкий крик Дарьи Петровны. Затем завыл Шариков.
– Боже мой! Еще что-то,– закричал Филипп Филиппович, бросаясь к дверям.
– Кот,– сообразил Борменталь и выскочил за ним вслед. Они понеслись по коридору в переднюю, ворвались в нее, оттуда свернули в коридор к уборной и ванне. Из кухни выскочила Зина и вплотную наскочила на Филиппа Филипповича.
– Сколько раз я приказывал – котов чтобы не было,– в бешенстве закричал Филипп Филиппович.– Где он?! Иван Арнольдович, успокойте, ради бога, пациентов в приемной!
– В ванной, в ванной, проклятый черт сидит,– задыхаясь, закричала Зина.
