Текст книги "Холодные ключи (Новичок) (ЛП)"

Автор книги: Михаэль Эбмайер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 11 страниц)

– Ак Торгу, – обратился к ней Блейель, – White Silk[46]46
  Белый Шёлк (англ.)


[Закрыть] – Катя?

– Да, да, Катя, – ответила за неё Татьяна с гордостью, – Катя Сабанова.

– Катя Сабанова?

– Юрий Сабанов! – лучезарно улыбнулся Юрий, положив ладонь себе на грудь и склонив голову, и вышел из комнаты.

– Да, White Silk, – ответила певица, – Ак Торгу, White Silk. And what is Blejel?[47]47
  Белый Шёлк. А что значит Блейель? (англ.)


[Закрыть]

У него пробежали мурашки, когда она произнесла его фамилию. Но что означает Блейель? Он никогда об этом не задумывался. В школе его дразнили Плейелем, спасибо, ещё, что не цыпой. Только Илька показала ему статью в толковом словаре. Оказалось, что он – валёк, деревянная колотушка, чтобы отбивать мокрое бельё. Но как это сказать по–английски? Он вспомнил волчью шкуру на бельевой верёвке.

– Bleuel is very happy,[48]48
  Здесь: Блейель – значит очень счастливый (англ.)


[Закрыть] – ответил он.

Тут снова вошёл Юрий, замахал руками и закричал: «Баня, баня!»

Счастливчик снова занервничал, но перед глазами всплыла Ак Торгу в нижнем белье. Какое везение, что Юрий тут же поставил на стол несколько банок пива. И Блейель узнал, что в баню пойдут парами, сначала Ак Торгу с Соней, потом они с Артёмом.

– И только одну банку пива наперёд, слышишь? Я хотел бы обойтись без массажа сердца. Сам–то я выпью две, чтобы расставить точки над «и».

– Какие точки?

– Я что, не так выразился?

– Не знаю. Только я не умею делать массаж сердца.

– Ну надо же.

Вместо ответа Блейель воздел стакан и чокнулся с Артёмом. Руки его дрожали. Татьяна и Юрий перечислили всё, что выращивали в огороде, и заверили его, что молоко у них только от своей коровы. Так они развлекали гостей, пока обе разрумянившиеся барышни не возвратились, с полотенцами на головах и усталыми, довольными лицами. Перед ними поставили минералку и пиво, а Татьяна захлопотала у плиты.

– Now, Matthias[49]49
  Теперь, Матиас (англ.)


[Закрыть], – крикнула Ак Торгу, – шорская баня, давай!

– Давай, – храбро повторил он, осушил стакан и пошёл за Артёмом, напоследок тоскливо обернувшись. Ак Торгу больше не посмотрела на него.

Баня оказалась маленькой, кособокой, сколоченной из таких же досок, как и домик Сабановых. Лиственница, подумал Блейель. Они вошли в предбанник, где едва могли развернуться два человека, и то по очереди. Новичок ждал, опустив голову, пока Артём не забросил одежду на длинный крюк и не закрыл за собой дверь в парилку, обдав его влажным, горячим воздухом.

Изнутри он заметил скользкий дощатый пол, потом длинный, грубо сколоченный стол, похожий на верстак, занимавший всю левую часть помещения. Справа потрескивала круглая металлическая печь. Артём стоял перед ней с ковшом и лил воду на камни сверху, вода с громким шипением испарялась. Вода была и в цилиндре вокруг трубы, и ещё, холодная, колодезная, в цинковом корыте у двери. А в тазу полагалось смешивать горячую воду с холодной, чтобы обливаться.

– Но это потом, – объяснял нечёткий из–за пара Артём, бледный и долговязый. – Сначала вот это.

Левой рукой он указал на верстак, а правой ухватил пук берёзовых веток с листьями. Блейель и не пошевелился. Мысль, что несколько минут назад Ак Торгу и Соня, такие же голые, как они с этим волосатиком, ходили по этому скользкому полу и поливали эту печь, захватила его. И, мало–помалу – к счастью, пока без видимых симптомов, эта мысль начала его возбуждать.

Порог. Ключи.

Если бы только… посмеет ли он…

Получится ли у него хоть раз остаться с ней наедине?

Необязательно прямо сейчас.

– Матвей!

– Да. Нет. Не знаю.

– Всё просто. Ты ляжешь вот сюда, а я тебя немножко высеку. Что может быть приятнее?

– Извини, но это как–то слишком…

– Поверь мне, тебе понравится.

Да что с ним творится? Он снова увидел, как мочится на священном месте, и ту, перед которой он преклонялся, в маленьких голубых трусиках и белом лифчике (а рядом мать, с дублёной кожей, пузатая, в бордовой комбинации), почувствовал угрожающий зуд между ног и первое подёргивание мокрого от пота члена. Что делать? Он лег на стол, на живот. Мокрое дерево оказалось таким горячим, что кожа едва вытерпела.

– Вот, отлично.

Долговязый, его тень, окунул веник в тёплую воду и начал обрабатывать ему ступни. Звук такой, будто подметали что–то податливое. Удары сыпались на него, но почти не больно. И чувство страха, поначалу сопровождавшее каждый хлопок, сменилось приятной щекоткой. После ступней Артём пошёл наверх – икры, подколенные впадины, ляжки, зад; к тому времени Блейель давно закрыл глаза. Мокрые берёзовые прутья мели его по спине, и кто его парил, было уже непонятно. Может быть, певица с волосяной плёткой – она снова крепко держала её в руках и не собиралась отдавать призракам из похабных снов. А если не певица (потому что так он думать не смел), то сами таёжные духи вышли поплясать на нём, приветствуя свою добычу.

Вдруг снова раздался голос Артёма.

– Космонавт Леонов…

– Твой отец, – машинально парировал Блейель.

– Что? Да нет же, – молодой человек засмеялся и снова окунул веник в таз, – не он. Надо же так перепутать. Алексей Леонов, наш герой, которому поставили памятник, тот самый, который первый вышел погулять в открытый космос.

Блейель закашлялся.

– Давай, самое место, чтобы всякая гадость отошла. Так, значит, Леонов. И его прогулка по небу, в марте тысяча девятьсот шестьдесят пятого. Так не слишком крепко?

– Какого марта? – спросил Блейель в такт ударам, сыпавшимся на него.

– А что?

А то, что Матиас Блейель родился восемнадцатого марта тысяча девятьсот шестьдесят пятого года. Но этого он не сказал, а промолчал. А Артём постучал меж лопаток покрепче и продолжил:

– Космический корабль назывался «Восход‑2». Когда он вышел на орбиту, товарищ Леонов выбрался наружу. Он висел на пятиметровой верёвке, поэтому прогулка – это некоторое преувеличение.

– Это ещё в советское время.

– Ха–ха, вся огромная страна на поводке. Ты это хочешь сказать? Матвей, меня всякий раз трогает до слёз, когда ты говоришь что–нибудь, что совершенно к тебе не подходит.

Он высек левую руку Блейеля, спускаясь к ладони.

– О чём же думал Леонов, паря рядом с кораблем? Так далеко я ещё ни разу не забирался, подумал он. Так далеко ещё вообще никто не забирался. Вот момент, к которому шла вся моя жизнь, теперь она останется здесь навечно. Вот что он подумал, Матвей. И, возможно, ещё что–нибудь патриотическое, для учебников.

– Наверняка, – пробормотал Блейель.

– Но знаешь, что произошло дальше? – Артём перешёл на другую руку, для чего наклонился над столом. Какая–то часть его тела задела лежащего за левую руку, рука отдёрнулась. – Леонов раздулся. Сам–то он поначалу и не заметил. Но, когда он попытался протиснуться обратно в шлюз, ничего не вышло. Как он ни кричал, как ни силился. Уж слишком сильно на него подействовала кульминация его жизни. Он болтался на верёвке, наверху, на небе, и не мог вернуться обратно. Никак.

– Что ты там такое рассказываешь?

– Чистую правду. – Он перестал орудовать веником, убрал мокрые волосы с лица. – Потом он всё–таки смог. Но только потому, что был человек вдумчивый, профессионал. Он замолчал и сосредоточился. Откинул все высокопарные мысли. Я – червь, сказал он сам себе. Он искал и искал, пока не нашёл в себе крантик, через который удалось спустить давление. И тогда он головой вперёд полез в шлюз. Чтобы поджаться, как только можно. Только так ему удалось протиснуться, с огромными усилиями и терпением. Так, а теперь перевернись!

Блейель вздрогнул.

– В чём дело? – улыбнулся Артём.

– Не знаю… я к такому не…

– Ну как же, если ты не перевернёшься, то я не смогу допарить тебя до конца. Или хочешь поменяться прямо сейчас?

– Нет, ну…

– Я поддам пару, а потом увижу твоё белоснежное пузо.

Тон не допускал ни малейших возражений. Пациент с трудом привстал – руки обессилели, и перекатился на спину. Исхлёстанную кожу жгло, столешница припекала, как огромный перцовый пластырь. Артём вернулся, театрально воздел капающий веник над головой, и Блейелю показалось, что у него выбриты подмышки. Может быть, это давно стало нормой? И в Германии тоже? Он не знал. Да какое ему дело до Германии, принято ли это в Сибири? Можно спросить молодого человека; раз уж он лежал голышом на верстаке и позволял себя хлестать, то можно спрашивать всё, что угодно.

– Легенда, та, на Холодных ключах, это правда она, или это ты?

– Не понял.

– История о Мрас – Су и Кара – Томе. Ты действительно перевёл то, что она рассказала, или ты там что–нибудь…

Прутья коснулись бёдер. Он понимал, как смешно это выглядит, но накрыл свои причиндалы руками, как футболисты, построившиеся стенкой.

– Мотя, не бойся, я тебе ничего не сделаю.

Но убрать руки было бы ещё хуже, потому что его член неожиданно воспрянул. По крайней мере, ему так показалось. Но не мог же он поднять голову, чтобы посмотреть!

– История… – повторил он, осекшись.

– Не понимаю, что ты хочешь спросить. Или не хочу понимать. Потому что если попытаюсь, то очень уж похоже на оскорбление.

– Нет, нет, ничего такого я не имел в виду.

– Вот и прекрасно.

Он только дважды скользнул по паху Блейеля и перешёл на живот.

– А как ты думаешь, Мрас – Су – то есть Ак Торгу, конечно. Что–то я заговариваюсь сегодня. Значит, Ак Торгу. Вот эта легенда. Уж не хотела ли она что–то этим сказать?

– Например, что?

– Не знаю. Что–то такое.

– Ах. Нет, не думаю. Только что я сам рассказывал тебе про Леонова и тоже не имел в виду ничего такого. – Он отложил веник. – А теперь меняемся. То есть, сначала я тебя оболью.

За это время Артём успел обработать грудную клетку Блейеля, поросшую островками волос. Его облили дважды, и он намылился шампунем, стоявшем на верстаке. Вода стекала между половицами в землю. Освежённый, распаренный новичок взялся за ковш, чтобы поддать пару, потом за веник, чтобы оставить логистика из Штутгарта ещё на пару шагов позади.

После первой же стопки «Пяти озёр», несмотря на плотную закуску из пельменей, щедро политых сметаной, его потребность увидеть Ак Торгу наедине стала непреодолимой. И как только она после еды вышла, он подскочил.

– Пойду принесу кое–что, – сказал он Артёму. В комнату (их разместили на двух раскладушках, в комнатушке за стенкой от кухни, украшенной огромным цветастым ковром на стене) он действительно зашёл, но не для того, чтобы что–то взять, а чтобы кое–что проверить. Потом он прокрался мимо кухни в сени.

Разумно ли ждать её здесь? Пожалуй, нет. Слишком близко, остальные услышат. Он вышел на веранду, дверь чуть скрипнула. Он и не заметил, что вышел в одних носках на сырую землю.

Вот и она. Посвистывая, идёт к нему между тёмных грядок.

– Ак Торгу!

– Oh. Matthias?[50]50
  Ой. Матиас? (англ.)


[Закрыть]

– Да, да. I wanted – Ak Torgu, it's – wait,[51]51
  Я хотел… Ак Торгу, э-э, погоди (англ.)


[Закрыть] – она остановилась в двух шагах от него, он откашлялся, как на конфирмации, – Я теб… тебья люб… я лью…

– Matthias?

– Sorry, sorry, – but I love you.[52]52
  Извини, извини, но я люблю тебя (англ.)


[Закрыть]

Она тихонько рассмеялась, снова назвала его Матиасом и что–то произнесла по–русски.

– It's – I really – I never felt this way before,[53]53
  Это… я правда… я никогда не чувствовал ничего подобного (англ.)


[Закрыть] – запинаясь, проговорил он. Она снова что–то сказала по–русски. Немного склонила голову набок, наморщила лоб, но улыбалась. Он видел её лицо в слабом отсвете лампочки из сеней, дверь осталась полуоткрытой.

– I love you, – повторил он. И, чтобы доказать самому себе, что он способен на такую отвагу не только на чужом языке, прибавил: Ich liebe dich.[54]54
  Я тебя люблю (нем.)


[Закрыть]

Она засмеялась, на этот раз погромче, взяла его за обе руки и начала потихоньку раскачивать, вправо–влево. Наклонив голову, смотрела на него.

– Sorry. Sorry, – в горле у него запершило, и он поцеловал её в губы.

Её губы. Язык. Соприкосновение. Несколько мгновений. И от волнения он не осознавал, что чувствовал и делал новый Блейель.

Она тронула его за руку и повела к двери. В сенях, хихикая, указала на его промокшие носки. Теперь он вспомнил, как нужно было сказать это по–русски – я тебя люблю. Снова произносить признание вслух было слишком поздно, но он чуть слышно прошептал его ещё раз, пока она открывала дверь на кухню. Пожалуй, умнее было бы не вваливаться сразу на ней – но это ему пришло в голову, когда он уже вошёл.

Четверо остальных замолкли. На Артёма он и глаз поднять не мог, а Соня разглядывала его ещё с более уморительной миной, чем её братец. Он поспешил снова сесть за стол. Ак Торгу вымыла руки. Татьяна подняла кубок, и банных дел мастер перевёл:

– Надо отпраздновать возвращение.

– За Холодные ключи! – откликнулся Блейель – приступ отчаяния неожиданно сменился ликованием.

Я тебья льюблью. Почему так – простейшее объяснение в любви по–русски звучало, как скороговорка? Неважно. Он счастливо посмотрел на певицу, которая уставилась в одну точку на стене где–то над его ухом, впрочем, вполне с дружелюбным видом.

Артём явно не перевёл тост Блейеля, и Юрий заговорил о другом. «Йевро», услышал заморский гость, «йевро».

– Евро, ваша валюта там, в малом мире, – пояснил переводчик. – Он слышал, что все страны пользуются одними деньгами, и не может себе такого представить.

– Да, да, это сегодня… ну, раньше мы тоже не могли себе такого представить. Но теперь уже всё наладилось.

И он объяснил снисходительно улыбающемуся отцу волшебницы, что монеты каждое государство чеканит само, решки на них все одинаковые, аверсы разные – но, тем не менее, любой из них можно расплатиться в любой стране. Такого себе никто вообразить не мог, и после третьей стопки он отправился в комнату, чтобы принести в доказательство кошелёк. На обратном пути он задержался, прислонившись к стене, в сенях, в напрасной пьяной надежде, что Ак Торгу, может статься, последует за ним.

Потом он подарил Юрию монету с немецким орлом, а взамен получил соболью лапку, оберег для дома или квартиры, вроде той резной фигурки, купленной для Фенглера.

Для дома, или квартиры, или гнёждышка.

Ещё не было полуночи, когда все разошлись баиньки, и поцелуя ему больше не досталось, зато долгое, тёплое взаимное рукопожатие. Он прошептал скороговорку – голос его дрогнул, но, может быть, ненаглядная уловила движения губ.

– Доброй ночи.

– Ты обманул меня!

Может быть, Илька сказала это не в первый раз, может быть, он просто не слышал, слишком шумело в ушах. Теперь же она кричала: «ты обманул меня!», но кричала не сердито, а словно обращалась к тугоухому.

Он испугался. Ведь это неправда! Он её не обманывал; тот инцидент, после корпоративной вечеринки, пара скабрезных шуток и неудавшийся поцелуй с фрау Акъюн из вычислительного отдела, тут же и говорить не о чем! Он совсем забыл, что из–за недавно перенесённой ангины принимает антибиотики, и потому потерял над собой контроль из–за двух маленьких кружек пива.

Илька не желала ничего слушать: «Ты обманул меня!»

Глаза её горели.

И вот он сидел в бане и плакал. На верстаке. Ноги не доставали до пола, а в руке – нож, которым срезали берёзовые ветки. Но сейчас речь шла не о ветках. А о черешке.

Черешок, слово эхом повторялось у него в голове. Он не знал, кто это сказал. Но было ясно, что подразумевается, и что другого выхода нет. Он вытер слёзы, которые тут же хлынули снова. Взял черешок, который моментально напрягся, в левую руку, и смотреть, что он там делает, было излишне – одним движением он аккуратно отделил его, берёзовый нож оказался острый, как мачете.

И вот он стоял, и кожа его высохла настолько, что шелестела, как бумага, когда он шевелился, а он стоял перед двумя кострами на берегу реки, с жертвенным даром в ладонях. Куда теперь? Языки пламени слева сиреневого цвета – Ак Торгу! Огонь справа – алый, Илька. Что нужно было произнести, как правильно принести подношение, под каким углом согнуть колени, чтобы опустить жертву в огонь – всё это он знал. Не знал только, в какой костёр. Он растерялся. Надо бы собраться, сосредоточиться. Закрыть глаза. В ладонях что–то зашуршало. Он раскрыл глаза, но жертва уже вырвалась у него из рук, поднялась в воздух, переливчато–синяя, и улетела на узких прозрачных крыльях – наверх, за крутой обрыв, за верхушки деревьев – кедров, берёз, рябин, и скрылась из виду. А костры спокойно горели перед ним, и между ног кровь капала на половицы, стекала узкой струйкой и впитывалась в землю.

Ужас проснувшегося не улёгся и тогда, когда он почти уверился в том, что никогда никоим предосудительным образом не прикасался к фрау Акъюн из вычислительного отдела. Он тяжело дышал, сердце колотилось, как бешеное. В утренних сумерках на ковёр на стене нельзя было смотреть слишком долго, иначе оттуда грозила выскочить огромная морда, выскочить и наброситься ему на шею. Надо поскорее уйти отсюда. Повезло, если он не разбудил Артёма; кто знает, может, он сильно шумел, очнувшись от кошмара. Половицы заскрипели под его шагами, переводчик спал – или притворялся, что спит.

Тёмный коридор, где выключатель, он не помнил. Но можно было пройти и так, справа он различил кривую лестницу на второй этаж, где спали остальные (остальные, и точка; уточнять запрещено), слева – дверь на кухню, ещё два шага, потом две ступеньки вниз, в сени.

Сапоги. Без них никуда. В сени просачивался жидкий свет снаружи, он быстро отыскал сапоги. Вышел наружу и попытался вспомнить, куда же делся нож.

Ясное, безлунное небо начало бледнеть по краям, над остроконечными крышами и чёрными макушками деревьев. Блейель двинулся к крошечной дощатой постройке за грядкой щавеля. Окошко над дверью вместо стекла было затянуто посеревшей плёнкой. Внутри – кромешный мрак. Его дыхание ещё не наладилось, и от запаха дыры над ямой, окаймлённой досками, его замутило. Зачем он сюда пришёл? Штаны от пижамы он уже приспустил, но пока не присел. Может быть, поможет, если его вырвет? Для этого надо только чуть склонить голову над ямой. Но он этого не сделал. Тогда, наверное, нужно помочиться. Но это будет затруднительно: черешок наполовину встал.

Черешок. Откуда он взялся? Он же его отрезал. Нет, не отрезал, это был только сон. Вроде бы. Чтобы узнать наверняка, существует только один метод. Надо проверить, не вообразил ли он исцеление, было ли на самом деле на месте, работало ли то, что он только что изничтожил. Он обхватил черешок в тёмноте. Вроде бы чужим он не казался.

Баня, берёзовый веник.

Ак Торгу на верстаке, на животе. Голубые трусики. На одной ягодице задрались чуть повыше.

Да, он реагировал. Веник у него в руке. Для этого не нужно приседать. Продолжать, не слишком быстро и достаточно крепко, так, как нужно. По ляжкам, по спине, по плечам. Равномерно и быстро. А когда он дойдёт до ладоней, она перевернется.

Вот сейчас. Он торжественно задержал дыхание. Перевернулась… Илька! Но не осталась лежать, а враскоряку уселась на верстаке, запустив обе руки себе между ног. Левой она раздвинула губы, а правой что–то вытащила из влагалища. Волосяную плётку. Блейель заколдобился, еле сдержал стон. Только не плётку. Нет! Тёмную палочку с резьбой. Тотем из Таштагола. Два шарика в вафельном рожке. Его затрясло, он сжал веки и по звуку капель на досках понял, что бóльшая часть того, что выплюнул черешок, промазала мимо дыры.

Он суетливо нащупал корзину с клочками газет и пачкой салфеток, которая, как он помнил, стояла справа, вслепую подтёр доски у дыры, схватил ещё бумаги и протёр доски на полу и нижнюю половину двери.

Когда он, покрытый испариной, ковылял между мокрыми от росы грядками обратно, из–за бани выглянула огромная зверюга.

Всего лишь корова. Светлая корова с верёвкой на шее, которую Татьяна куда–то вела, зажав в другой руке ведро. Она что–то крикнула Блейелю хрипловатым, но весёлым голосом. Он ответил «здраствуйтье» и поспешил в дом, вымыл руки на кухне и уже собирался войти в комнату, когда заметил, что так и не снял резиновые сапоги.

Они поехали на «Жигулях» в Мыски, где им предстояло оставить Ак Торгу с машиной у брата и сесть на поезд. «Тогда ты сможешь всем рассказывать в Штутгарте, что ездил на Транссибе», – предложил Артём. Блейель стиснул зубы. Нет. Нет, нет, нет. Никакого Штутгарта не существовало, Штутгарт больше не играл ни малейшей роли. Самое ужасное – время уходило. Чего он достиг?

Поцелуя.

Поцелуй был реальностью, хоть он его почти и не помнил. Но такой же реальностью был и дорожный щит с надписью «Мыски», который они только что оставили позади и значение которого, хоть и хорошо зашифрованное, открылось прозорливому водителю через первую букву, «М». Реальностью было и долгое прощание у ворот Сабановых, и слова «приезжай снова, этот дом для тебя открыт». Но поцелуй больше не повторился, Ак Торгу, сидящая с прикрытыми глазами на заднем сиденье вместе с Соней, через несколько минут уйдёт, и что тогда? Блейель вспомнил, что так и не узнал, что она подписала ему на диске. Он снова и снова пытался что–нибудь сказать, но язык его не слушался; и после того, как фраза про Транссиб повисла в воздухе, замолчал и Артём. Они даже никуда не сворачивали. Около облупленной голубоватой бетонной коробки, которую от дороги отделяли только ряд тополей и тропинка, певица неожиданно закричала: «Вот, вот, вот». Блейель притормозил, и Ак Торгу показала, как проехать на испещрённую глубокими кратерами площадку за домом.

Накрапывал дождик, она стояла у машины и держала завернутый инструмент за тонкий гриф. Он, с рюкзаком за спиной, держал её сумку и ждал, пока Артём и Соня распрощались с ней и побежали под тополя.

– Матиас, – сказала она.

– Ак Торгу, – сказал он.

Они смотрели друг на друга, он умоляюще, она с улыбкой, которая казалось ему полурастроганной, полунасмешливой. И он всё шептал «спасиба, спасиба», пока она искала в кармане пальто ключ. Потом она тоже сказала «спасибо» и пошла к двери, он, с её сумкой, двинулся следом. В горле застрял комок.

– I want, – вдруг вырвалось из него, – I want so much to kiss you again[55]55
  Так хочу тебя поцеловать (англ.)


[Закрыть].

– Want what?[56]56
  Что хочешь? (англ.)


[Закрыть] – она поставила лютню и прислонилась к двери.

– Kiss you[57]57
  Поцеловать тебя (англ.)


[Закрыть], – повторил он так быстро, как только мог, чтобы его не опередил стыд.

– Нет! Нет! – возмущённо крикнула она. А потом раскатисто рассмеялась, притянула его к себе, крепко обняла, встала на цыпочки и поцеловала.

Не так робко, как в саду. Крепко, долго, так, что он даже испугался и чуть не задохнулся. От этого поцелуя и нёбо, и язык почти онемели.

Ак Торгу сунула ему в руку бумажку.

– Here my telephone[58]58
  Вот мой телефон (англ.)


[Закрыть].

И, не дожидаясь ответа, исчезла с кай–комусом и сумкой за грохнувшей дверью.

Артём с Соней махали ему, под тополями они нашли водителя, который обещал за сотню отвезти их на вокзал.

– И вот он, наш питомец, сидит и зачарованно смотрит в туманную даль, и мы не знаем, что творится у него в голове, но можем предположить, что он погрузился в мечты.

Они сидели одни в купе. Блейель не отреагировал на слова Артёма, даже не повернул к нему голову. Молодой человек продолжил.

– И вот он сидит, смотрит и вспоминает своё приключение. Вероятно, радуется неописуемому размаху сибирских пейзажей. Просторам, на которых легко теряются зоны размером с город. И, возможно, предаётся неприличным мечтаниям о некой шорской певице. Наверное, он застрял в этих выходных, и нам не удастся вытащить его на свет божий, как бы мы ни старались. Да–да, мы переживаем, мы с сестрицей. Переживаем и упрекаем себя. Что недостаточно внимательно следили за нашим питомцем. Что сначала вдохновили его на глупые поступки, а потом дали слишком много свободы. И вот он сидит и смотрит в окно, и мы не знаем, что он там видит. Объект исследования, надо полагать. Сидит себе, в резиновых сапогах – запомнил, как это будет по–русски, Матвей? Сапоги – но мы не знаем, слышит ли он нас. Может быть, он слышит «Песню волчицы», может быть, он вообще больше не желает слышать ничего другого. Вполне вероятно. Я тут болтаю всякую ерунду, а он смотрит себе в окошко, будто я – случайный попутчик, который бурчит себе под нос и на которого не нужно обращать внимание. Однако, Матвей, – он повысил голос и положил руку на плечо мечтателя, – может ли такое быть, что ты не желаешь услышать хотя бы самые важные факты из банных разговоров, которые вела твоя ненаглядная с моей сестрой? А?

– Хочу. Конечно, хочу.

В голосе Блейеля зазвучало отчаяние. Слишком поздно.

– Так вот, малышку зовут Кинэ.

– Какую малышку?

– Её дочь. Ты же видел её на фотографии. Тебе Татьяна показывала.

Фотография ребёнка в бумажнике. О ней он и думать забыл. Что он чувствовал теперь, когда его столкнули лицом к лицу с этой новостью, он и сам не понимал. Завис между небом и землей.

– Ки… Кимэ?

– Кинэ. Шорское имя. В июне ей исполнилось три года.

– И она… то есть… ведь мы же…

– Она была у невестки. В Мысках.

– В Мысках. – Блейель потёр лицо.

– Тебе интересно, кто отец?

Блейель не ответил. Артём, однако, продолжил.

– Тувинец. Слыхал про таких? Тува – это к юго–востоку отсюда, на границе с Монголией. Они там до сих пор скачут на конях, с кинжалами за поясом, а национальный вид спорта у них – борьба. Когда эти дети степей настроены мирно, то коротают время за горловым пением. Вот на этой–то почве они и познакомились. Он – особо мускулистый и ревнивый экземпляр.

Блейель слушал, повесив голову, и так и застыл в этой позе, вперившись в грязно–красный пол купе. Потом вдруг распрямился и сказал:

– Ты врёшь.

– Матвей!..

– Ты всё наврал.

– Вот как? Странно. Для чего бы мне это?

Потому что ты хочешь иметь надо мной власть, подумал Блейель, но молча отвернулся к окну. Соня сидела, поджав ноги, напротив и занималась своим фотоаппаратом – она что–то пробормотала брату. Артём глубоко вздохнул.

– Ну ладно. Признаю, что в этом случае я кое–что приукрасил. Естественно, из благородных побуждений, даже если ты, Матвей, и не желаешь вникать в эти побуждения. На самом деле Соне об этом тувинце почти ничего не известно, она даже имени его не знает. Только то, что он занимается горловым пением, играет в большом ансамбле и порой заезжает с ним довольно далеко. Примерно твоего возраста. И дома, в Туве, у него есть жена и дети.

– Ты всё это говоришь, чтобы меня помучить.

– Вот тебе на! Да зачем бы мне это? Сначала заставил меня выложить всю правду, а теперь совсем разобиделся и вообще ничего слушать не желаешь.

Я с самого начала не желал ничего слушать, подумал Блейель и выглянул в окно, где свора бульдозеров бесчинствовала в зияющей ране земли. Хотя окно было закрыто, в купе проник острый запах смолы.

«Голоса Тувы». Что–то в этом роде. На краю памяти шевельнулось воспоминание – афиша, должно быть, он видел её в Штутгарте. Задолго до Ильки. Обертон, унтертон, что–то в этом роде. Он и не знал, что это такое. Может быть, старый Матиас Блейель, много лет назад, даже и видел того мужика, который сделал Ак Торгу ребёнка. И новый Матиас Блейель ничего с собой поделать не мог, этого мужика он представил себе угрюмым борцом с обнажённым намасленным торсом, кривой кинжал за поясом шаровар, череп бритый, с чёрной косичкой посередине. Он ненавидел Артёма за это.

– Про шаманизм тебе, значит, рассказывать не нужно.

– Нужно.

И он узнал, что Ак Торгу когда–нибудь станет шаманкой. Так ей независимо друг от друга сообщили два знахаря. Один из них, хотя видел её впервые, знал, что на животе у неё имеется родинка в форме волчьего следа, и сказал, что это верный знак.

Соня снова что–то сказала. Блейель разглядывал её ноги, задранные на сиденье, в высоких светло–коричневых туристических ботинках. Когда она стояла или шла, из–под клёша виднелись только самые носки ботинок. В текущем сезоне расклешённых джинсов у Фенглера не было. Впервые за много лет. За вторым пиком клёшей вернулись дудочки. Перейдёт ли Соня на них? Трудно представить. Он ни разу не видел её в другой одежде. Соня в клёшах, это так здорово подходит, по–другому никак. Может быть, она запаслась впрок, чтобы выстоять тяжёлые времена. Нужно купить ботинки, подумал Блейель.

– Ты, может быть, думаешь, что это честь, или что это здорово, стать шаманкой. Но Ак Торгу считает, что это тяжёлое бремя, и вовсе не рада. Коллеги говорят, что придётся, и не отвертишься. Тем более, прабабушкин пример, как после такого откажешься.

– Прабабушкин пример? – он еле разомкнул губы, рассердившись на Артёма за то, что он снова выдержал свою коронную театральную паузу.

– Её съели духи, потому что она отказывалась работать с бубном, хоть у неё и был дар. Духи так на неё за это разозлились, что провертели ей огромную дыру в грудной клетке.

Волчий след, подумал Блейель и привстал, чтобы пощупать соболью лапку в рюкзаке, он положил её вместе с деревянным тотемом в боковой карман.

– А ты можешь спросить у Сони, видела ли она в бане эту родинку на животе?

Артём спросил.

– Моей сестре представляется неуместным рассказывать о том, что она видела в бане.

– В отличие от того, что она слышала в бане.

– Именно.

Блейель снова потёр лицо. Говорить приходилось через силу, но и молчать он не мог тоже.

– Ещё раз – отец её ребёнка. Ты сказал, что у него другая… она с ним ещё…

– Они встречаются на музыкальных фестивалях, раз–два в году. Через годик–другой он научит малышку ездить на коне.

– Пока мама посвящается в шаманки.

– Прелестно, Матвей. Но хватит уже расспросов.

Чтобы развеять всякие сомнения в том, что именно он поставил точку, Артём отвернулся и демонстративно уставился в другую сторону. Сидел он со стороны прохода и вряд ли видел что–то, кроме узора прессованных опилок на двери купе. Блейель окинул взглядом панораму убогих лачуг с плёнкой, натянутой вместо стекол в некогда голубых рамах, и подумал: духи съели.

Кемерово, серый квартал на улице Ноградской. Квартира, в которой он в пятницу оставил свой чемодан, переложив несколько вещей в старый рюкзак Артёма, оказалась оккупирована. За столом на кухне перед пустым стаканом сидел мужичина с красным лицом и невыносимым голосом. Только Соня отперла дверь, как он хрипло вскрикнул и заговорил без остановки, не двигаясь с места. Брат с сестрой, не обращая на него ни малейшего внимания, составили сумки в прихожей и в комнате. Даже когда Соня пошла в ванную, мимо открытой двери на кухню, она вела себя так, будто там никого нет. Новичок, снявший на пороге резиновые сапоги, не был способен поддержать такую иллюзию. Ему пришлось войти в поле зрения мужчины – его чемодан стоял у полки рядом с дверью на кухню, поэтому он на секунду задержался на пороге и пробормотал, слегка наклонив голову, своё «здраствуйтье».

Мужичина, выпучив глаза, наставил на него указательный палец и прибавил звук. Ему было под пятьдесят, пропотевшая серая рубаха в клетку обтягивала его бицепсы, могучую шею и брюхо. Конечно, Блейель не понял ни слова, но и отвернуться не смог. Указательный палец опустился, мужчина захлопал ладонью по столу, аккомпанируя зычному хохоту.

Артём тронул путешественника за руку, мягко вытеснил его из проема двери. Резким тоном, которого Блейель ещё от него не слышал, он выкрикнул несколько слов в кухню. Мужчина загоготал ещё громче, и Артём захлопнул дверь.