Текст книги "Холодные ключи (Новичок) (ЛП)"

Автор книги: Михаэль Эбмайер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)

Ну и пусть. Это его первые шаги на шорской земле, и если даже тело его рухнет и не сдвинется, то дальше понесёт душа, полная восхищения.

Он шёл в середине группы. Когда барышня в коротком трико и зелёной олимпийке с надписью «Gas» перед ним погружала нос в цветок, он останавливался на почтительном расстоянии и неопределённо улыбался. Деревья росли всё гуще, трава стала пониже, тропа удобнее. Новичок поотстал.

Тайга, думал он. Тоже большое слово. Артём сказал, что по–русски ударение ставится на последнем слоге[21]21
  В немецком слово «тайга» имеет ударение на первом слоге


[Закрыть]. Когда он впервые по–настоящему услышал это слово? Наверное, лет в двенадцать. Довольно рано для того, что находилось в нескольких тысячах километров за железным занавесом, чего, вероятно, никогда не увидишь.

И вот он здесь.

В тайге.

«Ночи таёжной любви».

Нет, нет, только не это! И почему он вспомнил название этой бульварной книжонки? Он её вообще читал? Может быть, лет в двенадцать. Как сопроводительную литературу к первым настоящим эрекциям. Его родной язык. Нет, вон отсюда! Вон из головы.

Тайга.

Прохладный воздух, явь.

Туман рассеялся, то тут, то там между стволов лежали валуны. Самый огромный камень, оплетённый корнями двух сросшихся сосен, был весь испещрён надписями. Барышни по очереди позировали перед камнем. Но Артём надписи переводить не стал, а пересказал небольшой доклад, который Света прочла, пока Блейель предавался размышлениям.

– Горы Мустаг – бассейн раки Мундыбаш. Мы пойдём вверх по её притокам. Наша цель – скала Верблюды и гора Курган.

Новые слова. Шерегеш, Мустаг, Мундыбаш.

– Она ещё добавила, что горы хоть и не очень высокие, но нельзя их недооценивать. Несколько недель назад вышла группа, было плюс тридцать и безоблачно, а наверху, у Верблюдов, их замело пургой. Шестеро замёрзли насмерть.

– У неё же в рюкзаке всё, что понадобится в экстремальной ситуации.

– Блейель, ты шутишь не хуже русского.

– Это ещё что такое? С чего это ты вдруг называешь меня Блейелем, Че… Черым…

– Черемных.

– Точно. Чёрт подери.

– Ладно, ладно. Значит, ты не хочешь, чтобы я называл тебя Блейелем?

– Здесь я никакой не Блейель.

– Вот как? Я и не знал.

– Как это не знал, сам сказал, что ты теперь Тёма.

– Ясно. Извини. Мне просто казалось, именно в последнее время, что Блейель очень к тебе подходит. Ну, ничего. Я обратно отвыкну.

Дорога пошла наверх, резиновые сапоги и кроссовки чавкали в болоте, рядом слышался плеск воды, но ручей не показывался. Туман то сгущался, то расплывался, иногда пробивалось солнце, и тогда трава сверкала, хвойные деревья сияли медью, а берёзы золотом.

Сибирь. Горная Шория. Родина.

Мир, в котором испокон веку жили предки Ак Торгу. Они бродили и селились здесь, в дремучих дебрях. Проложили тропы и дали названия горам и рекам. Здесь они охотились, готовили пищу и шили, пели, играли на двухструнной лютне и мастерили шаманские бубны. Праздновали лето, противились суровой зиме и не сбивались с пути в тумане. Рассказывали шорские анекдоты и проводили любовные ночи. Рожали детей и хоронили мёртвых. И добывали руду, иначе не стали бы легендарными кузнецами.

Тайга. Дикая глушь. Здесь начинается бескрайность, возбуждённо подумал Блейель, а ещё чуть подальше – может быть, там вообще ничего не разведано. То, что не планирует ни один логистик. То, до чего не добралась ни государственная, ни советская власть.

– Гляди–ка, Мотя, дух.

Он вздрогнул – он и не заметил, что Артём подобрался к нему так близко. Переводчик указывал на ствол кедра, с которого смотрело вырезанное продолговатое лицо со строго растянутым ртом. Соня подошла к ним, на запястье у неё болтался фотоаппарат, и объяснила, что такие личины – это духи, приносящие удачу охотникам. Блейель подошёл поближе, вытянул руку, но всё–таки не дотронулся до коры, а поглядел на другие деревья, искорёженные, растрёпанные, поднимавшиеся из папоротников в светящемся тумане. Каждое дерево походило на духа. Призрачные берёзы, демонические кедры. Я здесь, прошептал он, не обращайте на меня внимания. Брат с сестрой двинулись дальше. Когда туман и растительность почти поглотили группу, он, наконец, оторвался и потопал следом.

Ручей плясал по руслу из тёмных обточенных камней, и Блейель почувствовал, что угодил в лес из сказки. Замшелая извивающаяся тропинка, чащоба вокруг, одушевлённые силуэты деревьев, которые, как ему казалось, каждую секунду могли очнуться из оцепенения. Огромные, увешанные каплями паутины, муравьиные кучи. Там и сям из тёмно–зелёных трав и папоротников выглядывали цветы – ярко–жёлтые и розовые. И по тысяче ступеням журчала вода. Но только новичку удалось отключить щебет группы, полностью раствориться в зачарованном пейзаже, как кулисы резко переменились.

Лес уступил место огромной каменной пустыне. Не просто камни – некоторые из них были величиной с автомобиль. Ребристые, усеянные светлым лишайником, в бледном свете они светились почти флуоресцирующим жёлтым цветом.

– Эти камни называются курумы, а причиной являются землетрясения, – крикнул, обернувшись и покачиваясь на валуне, Артём. Блейель увидел, как работают мышцы в розовых, до колен обрызганных грязью, ногах девушек, взбиравшихся по каменюгам, и подумал, что для шести трупов никакой пурги не понадобится. Воздух здесь был суше, чем внизу, в лесу. И в резиновых сапогах на курумах делать было явно нечего. Он поискал уплощённый камень, переобулся и смирился с мыслью, что почти совсем новые ботинки не переживут этого мероприятия в приличном виде. Каменистый путь, подумал он, и у него отлегло от сердца. Без страховки и двойного дна, добавил он и так размашисто закинул за плечо рюкзак, что чуть не потерял равновесие. С благодарностью он оглянулся на кедрачи, окаймлявшие каменное поле, как чёрный зазубренный забор.

Футболка липла к телу, куртку он запихал в рюкзак, свитер завязал на талии. Карабкаясь с камня на камень, он пыхтел и негромко повторял новые слова, «курумы» и географические названия. Он остался в хвосте. Пот заливал глаза. Нет, он не искушённый турист, но мог бы им стать. Ему недоставало опыта и тренировки, зато он преклонялся перед тайгой.

Когда он снова поднял глаза, то увидел, намного ближе, ряд скалистых башен, устремлённых в молочное небо, заросших у подножия папоротником и кустарниками. Руины крепости циклопов. Или профиль спящего дракона, так ему показалось.

– Это Верблюды, – сказал Артём. А девушки то и дело голосили «красииивый!». Высоко над ними кружило несколько больших чёрных птиц, и он подумал: большие чёрные птицы на поверку почти всегда оказываются обыкновенным вороньём. У всякой пташки свои замашки. К башням они не пошли, а держались к западу, пока не показалась плоская вершина. Гора Курган. Её венчал чудовищный крест, он блестел, словно обёрнутый фольгой. Концы его расходились множеством острых шипов, как будто его нарочно сделали для того, чтобы громить каменным зверюгам по соседству черепа.

– Священное место шорцев, уже много веков. Достаточная причина для нашей богоугодной церкви, чтобы в двухтысячном году воздвигнуть здесь это чудо света.

Блейель молча кивнул. На этот раз он был целиком согласен с формулировкой Артёма. Но и оторвать взгляд от воинственного знака веры не мог.

– Этот огурец хоть и не похож на тело господа, но можешь отрезать себе кусочек, – вернул его к действительности волосатик.

Жуя, они переместились на солнечную сторону Кургана.

– Подыграла бы нам погодка, увидели бы сейчас Алтай. А так придётся удовлетвориться вот этим зрелищем.

Не поворачивая головы, он махнул левой рукой назад. Блейель обернулся и увидел, как несколько девушек во главе со Светой забрались на бетонное основание креста, чтобы прикоснуться к нему и поцеловать. Две, нет, три из них сбросили майки и предавались религиозному пылу в купальных лифчиках.

– Наша Russia, – сказал Артём, и Блейель про себя добавил: в таком виде – намного непонятней, чем Горная Шория.

На обратном пути по курумам не пошли, а спустились западнее, где острые камни поросли травой и молодым кедрачом. Блейель, всё ещё неумело обращавшийся с фотоаппаратом, запечатлел Верблюдов против солнца и обрадовался, услышав журчание истоков Мундыбаша, словно вернулся домой.

Снова в волшебном лесу. И вдруг песня Ак Торгу зазвучала у него в ушах, так чётко, словно через наушники. Нет, даже ещё чётче, словно певица сама поселилась у него в голове. Угрюмая песня, начинавшаяся с отдалённого воя. И первые строки он прошептал вместе с ней, хотя и не понимал ни слова:

«Чагыс ак порю – мен

Мен ордам тум чышта».

Вот так. Если бы только девушки не хохотали так громко! Почему он не один, среди воды, деревьев, тумана, с её голосом в голове, вот чего он хотел. Остаться наедине с таёжными лицами.

Он снова увидел такое лицо. Лицо на стволе дерева. Грубое, продолговатое. Он отошёл в сторону, пропустил мимо двух хихикающих девушек и остался последним. Держась за дерево, поставил правую ногу в куст папоротника у тропинки, подтянул левую – и тут же промочил ноги. Он забыл надеть резиновые сапоги. Прощайте, новые ботинки. Он беззвучно рассмеялся, а Ак Торгу перешла с горлового пения на грудное. Всё дальше в гущу зелени; тропа без камней. Второе лицо на дереве. Более округлое, чем первое, с мрачно опущенным ртом. «Я пришёл, чтобы поклониться вам», – пролепетал гость, опустил голову и поковылял дальше, через высокую, выше колен, пряную болотную траву.

Краем глаза он заметил что–то – может быть, ветер шевельнул ветку. Он повернул голову и увидел третье дерево – огромную лиственницу, лицо в коре почти заросло, но, стоило его заметить, как оно стало свирепым. Чтобы добраться до него, он перебрался через гниющий скелет упавшего дерева. Торопливо сделал три шага, но ноги его не нашли опоры в траве. Он провалился по колено.

И всё. Он не мог сдвинуться с места, как ни пытался. Он попробовал двинуться назад и чуть не потерял равновесие. Закрался страх, но удивление, что мягкая земля вцепилась в него с такой силой, было сильнее. Он увяз. И чувствовал, как земля под ногами подаётся дальше. Она поползла по коленным чашечкам, всё выше и выше.

Скорей схватиться за что–нибудь! Он закинул руку назад, но древесный скелет остался слишком далеко. Единственное, за что ему удалось уцепиться – высокий стебель какого–то растения с большими пожухшими листьями, похожими на лодки. Стебель согнулся, но не оборвался. Блейель вцепился в него обеими руками.

А теперь?

Нужно как–то выбираться. Лечь, распластаться, искать другую поддержку, не выпуская из рук растение с листьями–лодками.

Но это он только подумал, а сам и не пошевелился. Держась за растение, замер. Болото леденило и хотело его засосать. И он увязал всё глубже, медленно–медленно.

Но в лицо ему светило солнце. Причмокивал ил, шелестели листья, вдалеке журчал ручей, пели птицы – других звуков не было, тишина и покой. И Ак Торгу снова запела свою песню.

Я здесь, чтобы поклониться вам, подумал он. Может быть, я шёл именно сюда. Может быть, так предначертано судьбой. Земля шоров встретит и примет меня. Вот я. Я стану тайгой.

Но он же так хотел снова увидеть её!

Разве ты не видишь её, дурачок из Бадской Сибири?

Он слышал её так отчётливо, как никогда раньше. И он запел с ней, в полный голос, спел третью и четвёртую строки:

«Мен чозагым кыдазын

Шим, кельбегле кошта».

Она была с ним, стоило только закрыть глаза. И холода в ногах он больше не ощущал. Почти.

Вот оно, предназначение. Он достиг цели. Глубоко вдохнул пряный, прохладный воздух. И отпустил стебель.

Спорим, я быстрее?

Кто же это сказал и кому?

– Какое счастье, что ты поёшь, иначе мы бы тебя никогда в жизни не нашли. Хотя можно было бы и просто позвать на помощь. Эй? Нет, только не шевелись, держись, просто держись. Не двигайся! Кто знает, что это за болото. Матвей, ну что ты наделал? В другой раз не отходи так далеко, за дерево зайдешь – и хорош. Нечего скромничать, это может кончиться печально. Ах, да что я всё болтаю и болтаю. К сожалению, со мной всегда так: чуть переволнуюсь, начинаю трещать и не остановлюсь. Если не волнуюсь, то, в принципе, тоже. Вечно одно и то же. Да что я тебе рассказываю, мы уже друг друга знаем. С другой стороны, а что мы, собственно, знаем? К примеру, я никогда бы не подумал, что ты можешь поступить настолько глупо – свернуть с тропинки в таком глухом месте. Знал бы, нипочём не дал бы тебе свой рюкзак. Горе луковое. Это моё любимое слово по–немецки, если тебе интересно. Тебе интересно? Подумай, прежде чем ответить. Горе ты луковое! Кстати, можешь уже перестать петь. Мы здесь, мы здесь, и мы тебя вытащим. Эй, ты слышишь? Прекрати. Ну пожалуйста. Да что ты там вообще поёшь? Ах нет, прекрати, только не отпускайся!

А ведь он сам уже держал завязшего за руки, да так крепко, что у того онемели пальцы.

– Песню бременских музыкантов, – безмятежно ответил Блейель. Ак Торгу замолкла, только он открыл глаза.

Артём стоял на коленях на кучке валежника, за ним Света и Соня присели на менее зыбкой почве и держали спасателя за ремень брюк слева и справа. Он всё тарахтел, а они рассерженно галдели, а может, командовали. Блейель дрожал всем телом, а в остальном вёл себя тихо, ведь ему велели не двигаться. Артём выкрикнул что–то по–русски, прянул вперёд и перехватил его подмышками, женщины дернули их назад, и болото отпустило Блейеля на волю. Он шлёпнулся на своего переводчика.

– Я пошёл за личинами на деревьях. Охотники…

– Вставай, пойдём. Обопрись на меня. Я всё равно весь вымазался.

Света взяла Блейеля под другую руку. Артём не стал переводить её тираду по пути к ручью. Соня шла впереди, иногда оборачивалась и фотографировала.

– Славный рюкзак наших непобедимых войск. Сохранил твои сапоги в сухости и после болотного крещения. Ага, а вот и чистый свитер.

Сияло солнце. Света развела костёр на опушке у ручья, группа ходила вокруг огня, некоторые девушки крестились. Артём сидел на берегу полуголый, Блейель прямо в одежде плюхнулся в неглубокую воду и прислонился к большому камню.

– Я куплю тебе новый рюкзак.

– Не нужно, этот постираем. Подвинься, я его к тебе положу.

– Вода холодная. Я выхожу.

– Ботинки можешь выбросить.

– Без вас было так спокойно, так хорошо.

– Чего–чего?

– Ты спас мне жизнь. Снова.

По возвращении иностранца отправили под горячий душ, потом завернули в одеяла, напоили чаем – и со всех сторон усыпали порицаниями и пожеланиями выздоровления.

– Спасиба, спасиба, да, да, да, – бормотал он.

Ночью он то и дело выходил по нужде, но утром почувствовал себя вполне здоровым.

Таштагол. Он уже был несказанно рад, что тайга всё–таки не забрала его себе. Происшедшее казалось недоразумением, но ему помогли друзья, и ничего страшного не произошло. Нечего об этом и думать; никто на эту тему больше не заговаривал. В краеведческом музее он подивился на традиционный шорский дом, выстроенный на сваях, крыша покрыта землей и заросла травой и кустами. Две куклы в натуральную величину, с волосами из длинной щетины, представляли обитателей дома. А в сувенирном отделе он купил подарок для герра Фенглера – оберег, сказали ему, для защиты дома и семьи. Дощечку из покрытой тёмно–коричневой морилкой сосны, на одном конце вырезанную в виде женщины, на другом – мужчины. Лица вырезаны объёмно, прочие части тела намечены углублениями. Женские груди – узор из спиралей, детородные органы – звезда в круге. А мужской член – как вафля с двумя шариками мороженого. Ленточки, на которые подвешивался тотем, продеты с обоих концов, и можно решать, кто вверху – женщина или мужчина, смотря по тому, кто в доме хозяин.

Существовала ли фрау Фенглер? Блейель с сокрушением понял, что не знает. Ведь были какие–то торжества, на которых она, как супруга шефа, должна была присутствовать – юбилеи, то же Рождество. Но её там не было. Или он просто забыл?

Всё, что имело отношение к Германии, пропало во мраке. Разве только вчера он не видел кусочек Германии? Немецкий подъёмник. Видел. Фенглер в таком возрасте, вполне возможно, что он вдовец. Или женат на тридцатилетней. Нет. Нет! Только не Фенглер. Он хорошенько завернул оберег в пластиковый кулёк и затолкал в боковой карман рюкзака. Не слишком ли сальный подарок для старикана? И сколько, интересно, сейчас времени?

Городок, сметённый во впадине между гор, выглядел бедно и серо, но частностей – небольшой собор, памятник Ленину – Блейель не заметил. Только они вышли из музея, как он утратил над собой власть. Словно в трансе, он стоял рядом с Артёмом и Соней, пока они договаривались с Олегом, водителем, который качал головой и удручённо улыбался, обнажив торчащие зубы.

– Матвей, они поедут домой без нас.

Никакой реакции.

– Матвей Карлович! Товарищ Блейель!

– Что?

– Они поедут домой без нас, после концерта будет слишком поздно.

– А-а. Хорошо.

– Думаешь, это хорошо? Что ж, тебе виднее.

– Нет, нет, не виднее, я вообще…

Почти молча он распрощался с группой, Свете, погрозившей ему пальцем, он сказал «хорошо».

За Артёмом и Соней он поднялся по длинной бетонной лестнице наверх, на холм, поросший травой. На лавках перед сценой уже собирался народ. У микрофона стоял толстяк в костюме и, клокоча, читал нечто, никого не интересовавшее.

Блейелю пришлось ждать очень долго. Сначала он возбуждённо ходил туда–сюда. Потом ограничился тем, что сел и вертел головой во все стороны. Затем плечи его опустились, взгляд остекленел. За толстяком вышла не менее болтливая дама с огромным амулетом на шее, и несколько робких подростков, выигравших какое–то соревнование. Потом бородатый бард бесконечно пел под гитару неблагозвучные баллады. Блейель много раз порывался попросить Артёма узнать, нет ли изменений в программе, но помалкивал, опасаясь нежеланного ответа. А время всё шло, и уверенность, что спрашивать ничего не нужно, крепчала. Вне всяких сомнений, что–то изменили. Перенесли время или место. Она не пришла. Вместо неё выпустили горлодёра, чьи песни непостижимым образом вызывали у публики бешеный восторг.

Какая страшная глупость, что он не готов к такому разочарованию. Всё напрасно. Всё пропало.

Без страховки, без двойного дна.

У тебя был шанс, Блейель.

Он пропал.

И потом она появилась, из ничего, из земли, с неба, явь ли это, или милосердный морок – но вдруг она очутилась на сцене, с лютней на коленях, на этот раз одна, без танцовщиц. Он вскочил, протиснулся в проход и встал в первом ряду. Тут на него напала робость. Он не смел и взглянуть на неё. Он было подумал, что мимолетная улыбка, прежде чем она тронула струны, и взмах руки предназначались ему, но тут же категорически отмёл это предположение.

Вместо серебристого платья и тёмного колпака она облачилась в льняной костюм песочного цвета с широким ярким тканым поясом, на плечи наброшена большая серая шкура. Она опустила инструмент, поправила микрофон и что–то сказала.

– Песня волчицы, – прошипело в ухе Блейеля, так, что он вздрогнул.

Снова Артём. Увязался за ним к сцене.

– Боже мой, как ты меня… что ты сказал?

– Я сказал, что она сказала, что для начала споёт песню волчицы.

– Песню…

Он осёкся – зазвучал отдалённый вой. Должно быть, это выла сама Ак Торгу. Ведь на сцене больше никого не было. Она слегка повернула голову, и он увидел, что шкура у неё на плечах была волчья; верхняя челюсть впилась длинными жёлтыми зубами в собранные на макушке волосы.

Два такта раздавались только сухие, пружинистые звуки лютни. Потом её голос. Голос из неведомых глубин, рык мира духов.

 
«Чагыс ак порю – мен
Мен ордам тум чышта
Мен чозагым кыдазын
Шим, кельбегле кошта»
 

В глазах новичка замелькало, он едва видел певицу. Не забыть бы, как дышать. Нет, он не забыл – наоборот, от волнения он дышит слишком глубоко. На секунду он почувствовал руку Артёма на плече: переводчик, казалось, хотел его поддержать, но Блейель стряхнул его.

А её голос требовательно взметнулся наверх, отражаясь эхом в девяти, а может, во всех шестнадцати небесах. Песня Волчицы, песня Праматери!

 
«Алындагы темнер
Куйбурчалар анда
Погунуш пулапча
Куль ош кыр салгында»
 

Какое счастье, пронеслось у Блейеля в голове: стоять у порога, у порога мира, из которого звучит эта песня. Какое счастье – очутиться так далеко, какое счастье, ощупью пробираться дальше – и какое счастье, видеть и слышать её! Её голос, в нём, вокруг, везде; и она сама, Ак Торгу, в нескольких метрах над ним.

Снова приглушённый вой, в конце, и лютня всё медленнее, как будто волчица, бегущая в ночи, замедляла свой бег, свои шаги, достигнув ночлега – или цели.

Последние такты ещё не отзвучали, как хлынул ливень. Без предупреждения, не было ни ветерка, ни первых капель – небеса вдруг разверзлись. Вместо положенных аплодисментов раздался многоголосый визг, все вскочили и побежали спасаться, в спешке опрокидывая скамейки. А певица на сцене пронзительно расхохоталась, запрокинув голову, её смех был последним звуком, который передал микрофон – глухо вздохнув, он сыпанул искрами и испустил дух.

Блейеля не нужно было подпихивать – он сам побежал к сцене. На бегу он вытянул куртку из рюкзака, помахал ею в воздухе и позвал: «Ак Торгу! Ак Торгу!»

Она поднялась со стула, быстро накинула пластиковый пакет на инструмент, но никуда не побежала, а осталась стоять на краю сцены, и, улыбаясь, смотрела вниз. Артём что–то ей крикнул, они с Блейелем одновременно протянули руки, чтобы помочь ей спуститься. Она выбрала Артёма. Но, спрыгнув, отошла на шаг, и Блейель, неразборчиво бормоча (потому что русские извинения вылетели у него из головы), растянул куртку у неё над головой.

– Давайте! Давайте сюда! – Соня махала им, указывая на группку сосенок, растущих за сценой – большинство зрителей убежало именно туда. Дождь барабанил так, что и под деревьями лило. Блейелю удалось привязать куртку к двум веткам, сам он исполнял роль третьего столбика балдахина Ак Торгу.

– Небу задницу прорвало! – ликующе проговорил он.

– Что–что?

– Небу задницу прорвало.

– Это поговорка такая? Ни разу не слышал.

– Нет? Мой отец всегда так говорил. Карл Блейель. Когда сердился.

– Ей это перевести?

– Нет, нет – лучше скажи ей…

Он замолчал, потому что она заговорила и показала на импровизированный навес от дождя.

– Она тебя благодарит, но переживает, что ты сам промокнешь до нитки.

– Ах, скажи ей, что вчера я так промок, что этот дождик – сущая ерунда.

Она взглянула на свою завёрнутую лютню, потом широко ему улыбнулась:

– Very nice from you.[22]22
  Очень мило с вашей стороны (искажённый английский)


[Закрыть]

Она говорит по–английски! Он чуть не подпрыгнул от радости.

– Oh no, it's such a pleasure for me, such a pleasure! Ak Torgu – I'm so glad.[23]23
  О нет, это такое удовольствие для меня, такое удовольствие! Ак Торгу, я так рад. (англ.)


[Закрыть] Я не… нет, погоди… я не говор… не говорью по–русски, но I want to learn, yes! I want to learn. Russki. And shor… shor…[24]24
  Я хочу научиться, да! Хочу научиться. Русский. И шор… шор… (англ.)


[Закрыть]

– Шорский! – она снова расхохоталась и слегка коснулась его плеча.

– Шорский, yes, yes! – восторженно воскликнул он, хотя руки его уже затекли. – And: my name is Матвей. Matthias.[25]25
  И меня зовут Матвей. Матиас. (англ.)


[Закрыть]

– Матвей? Вас зовут? Матиас?

Артём нашёл на земле раздвоенную ветку, подцепил ей куртку и отдал ветку Блейелю. Наконец–то можно было опустить руки. В это время Ак Торгу и Соня завязали беседу, постоянно кивали и говорили «да, да, да». Артём вступил в разговор, явно с удачной шуткой.

– I will learn, I will learn,[26]26
  Я научусь, научусь (англ.)


[Закрыть] – прошептал Блейель. Певица почти отвернулась от него, глядя на брата с сестрой, но по крайней мере стояла рядом. Он жадно втянул воздух, хотя от мокрой шкуры разило псиной. И, когда она взглянула на него, он воспользовался шансом, невзирая на то, что Соня ещё говорила с ней, и, насколько позволила палка в руке, указал на её инструмент:

– Кай–комус!

Победа! Она снова повернулась к нему, подняв лютню:

– Ой! Кай–комус, yes. Шорский. Здорово! Very good, Matthias![27]27
  Очень хорошо, Матиас! (англ.)


[Закрыть]

– I love it! I love the sound. The way you play it.[28]28
  Мне очень понравилось. Понравился звук. И как вы играете (англ.)


[Закрыть]

– Кай–комус? Thank you very much. – и она с улыбкой указала на его ноги, – сапоги. Very good here.[29]29
  Большое спасибо… здесь кстати (англ.)


[Закрыть] Сапоги, yes?

– Oh. Gumboots. A long story. But it's such a pity you couldn't play more today.[30]30
  А! резиновые сапоги. Долгая история. Какая жалость, что вы не поиграли ещё (англ.)


[Закрыть]

Она пожала плечами.

– Дождь. Rain.

– And your voice! Your two voices. It's just – I never – never in my life…[31]31
  А ваш голос! Два голоса. Это просто… я никогда… никогда в жизни… (англ.)


[Закрыть]

– Мистер Блейель на девятом небе, – перебил Артём, – простите за вмешательство, но рэйн прекратился и уже поздно. Надо бы подумать, как нам отсюда выбраться. То есть, из Таштагола.

Соня и Ак Торгу снова заговорили друг с другом.

– Мне кажется, можно остаться и здесь, – сказал счастливчик.

Певица вышла из–под балдахина, раскинула руки и произнесла по–русски:

– Приглашаю вас с собой, поедете?

– Ого, ого, ого! – заухал Артём, и она, обратившись к Блейелю, кивнула: «в Чувашку».

– В Чувашку?

– Ну! В Чувашку. You come?[32]32
  Вы поедете? (англ.)


[Закрыть]

– Oh, yes. I mean – да.[33]33
  О да. То есть… (англ.)


[Закрыть]

Она снова дотронулась до его руки, показывая, что можно отложить ветку. И, пока дамы обсуждали частности, Артём объяснил.

– Значит, она сказала, что приглашает нас в Чувашку, это вроде шорская деревня. Если я правильно понял, она живёт там с родителями.

– Просто чудесно!

– Погоди–ка минутку, я послушаю, что там говорят дамы.

Главное теперь – не проснуться, подумал Блейель и поглядел наверх, в мокрую черноту сосновых иголок.

– Действительно. Чувашка. Она говорит, что была бы рада. Этот дождь свёл нас не просто так. И такой странник с нами. Это она верно подметила, а, Матвей?

Он не ответил.

– Но мы должны, говорит она, быть готовы к более чем скромному жилищу.

– Ну конечно, естественно!

– И если у нас будет время и желание, и если погода не испортится – то завтра мы можем поехать с ней к Холодным ключам.

– К Холодным ключам.

– Да. Священное место. Там можно увидеть духов.

Он отбросил ветку и обеими руками обхватил свободную руку певицы:

– Ак Торгу, I am so[34]34
  Я так… (англ.)


[Закрыть] – спасиба, спасиба!

– Одну минуточку. А что, если мы с сестрицей не можем поехать? Завтра понедельник.

– Да, но…

– Catalog Services, – ухмыльнулась Соня. – Фенглер.

– Но с Галиной можно же… разве нет?

– С Галиной много чего можно, – ответил Артём и пригладил влажные волосы. – С другой стороны, какой у нас выбор? Мы застряли в Горной Шории, автобус наш ушёл, и, как нам известно, наш питомец, Матвей Карлович, без нас пропадёт.

Но в этот момент питомец не пропал, а углубился – пожирая глазами певицу, разговаривающую по мобильному телефону.

Мечта и реальность, мобильная связь и волчья шкура. Только бы не проснуться!

Её лицо – оно выглядело немного не так, как он помнил. Но не менее красивым! Щёки округлее, лоб более выпуклый. Её глаза, он запомнил их почти чёрными – ошибка. Скорее светло–карие. Орехового цвета. Похожи на его собственные. Но в азиатском варианте. И она оказалась меньше ростом, чем он думал. Ему помнилось, что она не ниже его самого – но он оказался на полголовы выше. Матиас Блейель был метр семьдесят восемь ростом. Её голос, тише, чем можно было предположить по песням. Зато смех – заразительный, сокрушительный. Зажав в одной руке телефон, а в другой инструмент, она слегка покачивалась. Её одежды, туника и широкие штаны тон в тон, и пояс, с узором из тонких полос; в основном красного цвета, но были ещё чёрный, зелёный, белый и жёлтый. Её тело – не смей и думать о нём! Её светлые мокасины рядом с его сапогами. В месиве из грязи и сосновой хвои.

Она раздобыла машину у здешних друзей, у которых она собиралась переночевать. Старые белые «Жигули». Прямой наследник лошадиных саней в наших широтах, как выразился Артём. Потом выяснилось, что ни у него, ни у Сони, ни у Ак Торгу не было прав.

Блейель, скрючившись, сидел за баранкой и сосредоточенно глядел на дорогу. О гидроусилителе руля не было и речи. Мотор громкий, но чахлый. Рычаг скоростей расхлябанный и непослушный, зато увенчан прозрачным кристаллом, из которого к небесам кротко взирала какая–то святая. От малейшей неровности на дороге пассажиров немилосердно трясло, и что обувь новичка плохо сочеталась с педалями, особой роли уже не играло. Поначалу он судорожно извинялся за причиняемые неудобства, но скоро заметил, что они покорились судьбе, словно привыкли к гораздо худшему. Без умолку они взбудораженно трещали по–русски. Теперь Артём почти ничего не переводил.

Гость в качестве шофёра, подумал он. Наконец–то он мог возместить хотя бы малую толику того, что он им должен. Это хорошо.

В Чувашку. Единственное, что он теперь слышал в свой адрес – куда ехать, но и это случалось нечасто. Ведь он находился глубоко в бескрайности, и спасибо, что тут вообще есть дороги. Как он понял, деревня находилась в сотне километрах от Таштагола к северу, это напрямик. Но другого пути, кроме огромного крюка на запад, через города Новокузнецк и Мыски, не было.

Новокузнецк. Мыски. Привычные ориентиры для довольно большого количества народа. Так тоже можно посмотреть на вещи. Артём сказал, что Новокузнецк даже крупнее Кемерово. И Блейель повторял, тихо и радостно, я здесь, я приехал.

Холодные ключи. Священное место, больше ничего ему не рассказали. Ну и что? Он теперь рядом с Ак Торгу, она сама, во плоти сидит за ним. Вершилось чудо, прямо сейчас, и оно не прекратится, если он только не окажется так глуп, чтобы от неги потерять из виду шоссе или отпустить упрямый руль. Ак Торгу приведёт его к Холодным ключам. Хоть бы погода не испортилась. Затянутое тучами небо кое–где прояснялось, по лужам на крошеве асфальта бежала рябь от вечернего ветерка. Там можно увидеть духов, сказал Артём о ключах. Он верил. Но разве здесь он их не видел? Разве это не они проносились мимо стёкол, с сумеречных холмов и из затуманенных полей, рожицы теней, тёмные вихри? Вся дорога проходила по стране духов.

Но в двух местах лесная стена резко обрывалась, уступая место испоганенной пустыне, залитой холодным светом – кратеры, кучи мусора, а сбоку выступали трубы, заводские башни или домны. От этого вида у Блейеля щемило в груди; торжественного чувства, как в парке чудес в Кемерово, не возникало. Он, насколько это было возможно, разгонялся, пока мерзость не оставалась позади, и успокаивался, только когда на протяжении нескольких километров таких ран больше не показывалось. Спасение – в масштабах, думал он. В невообразимом просторе запросто пропадали целые Рурские области. А если свернуть с дороги, то пройдешь чуть–чуть – и попадёшь в глухомань.

Солнце садилось. Спасут ли от похитителей душ из царства Эрлика восемьдесят километров в час и клетка Фарадея? Но пока никто в «Жигулях» не спал. Да и что за еретические мысли, когда с ними шаманка.

Несколько раз она, прерываясь на полуслове, наклонялась к нему между спинок передних сидений и спрашивала:

– Как дела, Матиас? You okay?[35]35
  Ты в порядке? (англ.)


[Закрыть]

– Спасиба, хорошо, – пел он в ответ. И когда Артём на соседнем сиденье однажды всё–таки прикрыл глаза, он добавил по–немецки, – знаешь, только теперь я по–настоящему родился.