Текст книги "Холодные ключи (Новичок) (ЛП)"

Автор книги: Михаэль Эбмайер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц)

Она рассмеялась и чуть задела его плечо.

– I can hear you singing now[36]36
  Я слышу, как ты поёшь (англ.)


[Закрыть], – выскочило из него.

– I sing? Now? Oh, нет.[37]37
  Я пою? Сейчас? Да нет же! (англ.)


[Закрыть]

– Yes, yes, you do. You are singing right now, in this moment. – Нечеловеческим усилием воли он взял себя в руки, чтобы не обернуться. – I mean, here. Inside me. In my head.[38]38
  Поёшь, поёшь. Именно сейчас, в этот самый момент. То есть, вот здесь. Во мне. У меня в голове (англ.)


[Закрыть]

Он огорчился, когда Артём перестал клевать носом и принялся переводить его слова, ему не понравился его тон. Она что–то ответила по–русски, рассмеялась, откинулась назад и снова заговорила с Соней. Он вздохнул. Её голос голове затих, он чувствовал себя не в своей тарелке. Поддался слабости. Лучше уж следить за движением, именно потому, что его практически и не было.

И не отчаиваться, причин для уныния нет! Пусть он остался дурачиной, пусть он затерялся в бескрайности – он переступил порог. Он превращался в нового Матиаса Блейеля. Ему бесстыдно повезло, он встретил Ак Торгу, и даже более того – он находился под её покровительством, за рулем этой славной машинки, вокруг порхали таёжные духи, тайга приняла его! Теперь главное – терпение. Быть терпеливее, и с самим собой тоже. Идти дальше. И верить.

Стало так темно, что он притормозил, тусклые фары едва освещали дорогу. Он ещё сильнее выдался вперёд, прищурился. И тут по обеим сторонам дороги из тьмы выскочили светящиеся полосы. Это деревья были раскрашены светоотражающей краской. Артём поперхнулся и застонал. Блейелю понадобилось время, чтобы осознать, почему – деревья светились бело–сине–красным, цветами российского флага.

– Будь патриотом, это спасает жизни участников дорожного движения, – посоветовал он.

– Да уж, Матвей. – Волосатик зевнул. – Из тебя вышел бы отличный пионервожатый.

Её мать – приземистая женщина с крепким рукопожатием, обесцвеченные пушистые волосы странно не сочетались с обветренным лицом и узкими глазами. Время шло к полуночи, но она подала на стол борщ и пельмени, солёные огурцы и чёрный хлеб. Она главенствовала в застольной беседе, и в Артёма вселились новые силы, он переводил без продыху. Пылко, как в самом начале их знакомства, он делился с Блейелем её словами. Гость услышал тосты, которыми она вдохновляла присутствующих на питейные подвиги (между этой стопкой и следующей пуля не пролетит, мышь не проскочит; потом, предлагать духам начатые бутылки всё равно нельзя); её мнение о будущем шорских деревень (у нас в земле вся таблица Менделеева, поэтому нам всем крышка); и её собственного (врачи нашли у меня цирроз печени, но я считаю, и врачи иногда ошибаются). Её муж, низенький, кряжистый, с сивыми волосами, разглядывал Блейеля с мягко–хитроватой улыбкой. Он взял слово только один раз – объяснил, что тридцать семь лет проработал в шахте, а теперь хочет понять то, что происходит на поверхности земли. И им везёт – в огороде растёт всё, что им нужно. А по–немецки он знает только одно слово. Он поглядел на Артёма, чтобы удостовериться, что тот всё перевёл, расправил плечи, стукнул обоими кулаками по столу и взревел: «Шнапс!»

Он представился Юрием, а она Татьяной. И Блейель удивился, что они называют дочь Катей. Гости сидели на двух лавках, покрытых пёстрыми коврами, Блейель рядом с Артёмом, Соня с певицей напротив. Её родители – с торцов на стульях. В сенях они разулись, и Блейель обрадовался, избавившись наконец от сапог. Его опасения, что у него пахнут ноги, развеялись в душистых парах от кастрюли с супом. Комната, где они находились, разделялась надвое огромной печью, при входе это была кухня, а за печью – гостиная и столовая. Рядом с дверью находилась большая прямоугольная эмалированная раковина, вода лилась из ведра с краником, стоящего на полочке рядом со стаканом, полным зубных щёток. На тумбочке за спиной Юрия стоял телевизор, наискосок от него висело чёрно–белое фото в рамке, он с Татьяной, молодая пара, он – в форме бойца Красной армии. Белёные стены украшены, к изумлению Блейеля, христианскими мотивами – над дверью выцветшее изображение святого и медная чеканка с православной церковью между окон.

Во время еды певица почти не разговаривала, чему–то улыбалась про себя и иногда дружески отвечала на взгляд Блейеля, который никак не мог перестать на неё глазеть. Она помогла матери накрыть на стол, а пила наравне с родителями. Новичок попытался взять с неё пример и нашёл, что со времени приезда достиг в этом деле больших успехов. Они сидели за убранным столом, накрытым светлой клеёнкой, хозяева расхваливали гостинцы (снежный шар с крошечной Эйфелевой башней, по необъяснимым причинам оказавшийся у Сони в рюкзаке, несколько плиток шоколада и четыре банки пива «Гинесс» из продуктового ларька в Таштаголе; предложение Блейеля присовокупить ещё и амулет, купленный для Фенглера, Артём задушил на корню), и потом Татьяна спросила, чем они обязаны честью принимать у себя гостя из столь далёкой страны. Блейель принялся было отвечать, но Ак Торгу опередила его и говорила неожиданно пылко, жестикулируя, а Артём только посмеивался себе в кулак и ничего не переводил.

– Да что же она говорит?

– Ты, Матвей, исследователь. С чисто немецкой основательностью ты прокопался через тысячи миль бетона и чащоб, чтобы попасть сюда, в этот медвежий угол, для того, чтобы открыть для себя и постигнуть вымирающую шорскую культуру.

– Не могла она такого сказать!

– Ну, она – постой.

Слово снова взяла мать, воздев стакан.

– Ох, Матвей, оказывается, ты не первый. До тебя приезжал учёный из Японии. Но он тебе и в подмётки не годится, говорит она. Бледный, унылый тип, всё выспрашивал о старинных легендах, но к водке и не прикасался.

И мне после этого стакана не следует, подумал Блейель. Тут что–то сказала Соня, и все громко удивились.

– Она рассказывает, как мы вчера вытаскивали тебя из болота.

Певица звонко расхохоталась, её отец присоединился к ней, снова назвал её Катей и крикнул, наклонившись через стол к Блейелю:

– Шнапс, шнапс!

– No, no, no![39]39
  Нет, нет, нет! (англ.)


[Закрыть] – вырвалось у путешественника.

– Ну, ну, ну! – энергично кивал Юрий.

– No! I mean:[40]40
  Нет! То есть (англ.)


[Закрыть] ньет. Ньет шнапс.

На Артёма рассчитывать не приходилось: тот хлопал себя по ляжкам и задыхался от смеха. Ничего не оставалось, как смеяться с остальными изо всех сил. На момент Блейелю удалось оторвать взор от Ак Торгу, он провёл взглядом по стенам, мойке у двери, грубому коричневому войлочному ковру на половицах. Первое предложение, переведённое Артёмом, произнесла Татьяна, «тайга всегда кормила шорцев досыта». Блейелю показалось, что тут есть над чем подумать, хоть он и не мог сообразить, почему. Чтобы отделаться от мыслей, он сказал:

– В болоте я пел «Песню волчицы».

– Не только слышал – ты её пел! Матвей, точно, до меня только сейчас дошло – вы только представьте себе, он завяз в болоте, а сам пел твою «Песню волчицы», Катя!

Певица, широко раскрыв глаза, поглядела на Блейеля.

– Yes, Matthias? You sing my song?[41]41
  Да, Матиас? Ты пел мою песню? (искажённый англ.)


[Закрыть]

– Я – I–I mean – it was inside me. Your voice – in my head.[42]42
  Я… Я имею в виду – она была внутри меня. Твой голос – в моей голове (англ.)


[Закрыть] Вот.

Остальные вдруг разом заговорили, а Юрий дважды поднимался из–за стола – сначала принёс с подоконника пиво, а потом достал из комода за печкой варган. Его дочь протестующе отмахнулась, но он просиял, впервые что–то сказал по–шорски и приставил инструмент к губам.

Подпрыгивающий ритм, как в «Улице Сезам», вначале чересчур торопливый, скоро приноровился к шагу Волчицы, который так хорошо выучил Блейель.

– Давай, давай, – крикнула Татьяна, поднимаясь с места. Она нетвердо держалась на ногах и ухватилась за столешницу. Соня тоже ободряюще кричала, но певица всё отрицательно мотала головой. Потом она подняла голову, их взгляды встретились. Она снова рассмеялась, наверное, оттого, что он сделался пурпурно–красным. «Давай», сказала она сама, энергично кивнула и махнула рукой. И запела.

Нет, подумал Блейель, это неправда. В то же время он знал, что глупо так думать, глупо и недостойно. Приличествует отчаявшемуся логистику из Штутгарта, но не новому Матиасу Блейелю, который перешагнул порог. Нетвёрдо, робко, но он подхватил песню Ак Торгу:

 
«Мен чозагым кыдазын
Шим, кельбегле кошта»
 

Татьяна снова подскочила, но на этот раз хвататься за стол не стала, а обошла кругом, хотела было обнять гостя – и не решилась. После первой строфы певица, прыснув, замолкла. Блейель сидел в ступоре, уставившись на клеёнку, и почти не воспринимал происходящего.

Должно быть, во всеобщей суматохе Артём осведомился о смысле спетого – придвинулся к Блейелю поближе и спросил, не хочет ли он узнать, о чём песня. Блейель смог только кивнуть в ответ. Переговорив с Ак Торгу, Артём выстроил следующее:

 
– Я – одинокая седая волчица,
Дремучий лес – моя родина,
Нрав мой свиреп, берегитесь,
Не подходите слишком близко.
 

Хорошо, что мы не послушались, когда ты завяз в болоте, а, Матвей?

Блейель не желал себе в этом признаться, но он никак не ожидал такого недружелюбного текста.

– Very impressing, – прошептал он, – the Wolf – the She – Wolf, я не знаю, как правильно сказать, mother of the Shors, mother of all Turkish peoples.[43]43
  Очень впечатляюще. Волк – волчица, мать шорцев, мать всех тюркских народов (англ.)


[Закрыть]

Он понадеялся, что полупьяный переводчик, который тут же принялся за работу, с милосердием отнесётся к его бормотанию, и надолго замолк. Только когда голос Татьяны сделался таким же торжественным, как во время тостов в начале ужина, он осмелился снова спросить, о чём речь.

– Ты, – сказал Артём, подпирая голову и наваливаясь перед Блейелем на стол, так, что Соне пришлось спасти от него два стакана, – доказал, что достоин завтра лицезреть Холодные ключи и там по обычаю предков принести жертвы духам. Кроме того, этот дом, Матвей Карлович, с этого дня всегда для тебя открыт. А тот японец тебе и в подмётки не годится.

– Артём, извини, я как–то не вполне тебе сейчас доверяю. В твоей власти рассказывать мне всё, что угодно, и может быть, именно это ты сейчас и делаешь. Ты можешь выставить меня последним идиотом.

– Или героем.

– Да–да. Но вот в этом…

Но Артём снова поднялся, по–немецки крикнул: «Вы это слышали?» и продолжил по–русски, пока Юрий не начал бить себя в грудь и говорить что–то, что переводчик озвучил так:

– Чужедальний гость из Германии, пьяный шорец из Чувашки – ведь мы понимаем друг друга, мы понимаем всё, мы же не марсиане какие!

– Окей, – сказал Блейель, – да, да, да. Хорошо. Спасиба, большое спасиба. Извините, скажите, пожалуйста, а который теперь час?

Часы показывали почти три ночи. Все бутылки и банки были пусты. Тяжело, но с согретой душой, все поднялись, чтобы разойтись по кроватям. Блейель, сам того не заметив, подошёл к сияющей Ак Торгу – она вдруг оказалась так близко, что у него закружилась голова. Его руки дёрнулись и робко опустились, едва прикоснувшись к краю её рукава, а может быть, даже к обнажённой руке.

– Доброй ночи, Матиас.

– Доброй… спасиба, спасиба, it is – Ak Torgu, you are wonderful![44]44
  Это… Ак Торгу, ты чудесная! (англ.)


[Закрыть]

Она пожала ему руки, встала на цыпочки и поцеловала его в левую щёку. Следующее, что он увидел – как она помахала и вышла из комнаты.

Кто–то взял его за плечо. За ним стояла Татьяна. «Доброй ночи», выдавил он. Но она держала перед его носом открытый бумажник, как будто хотела что–то ему показать. Он напряг глаза и разглядел фотографию маленького ребёнка. Для деталей было слишком темно, а может, уже не варила голова, но он вспомнил возгласы туристок на каменном поле и сказал: «красииивый».

– Красивая, – поправил его Артём, – это девочка.

Снова река. Сначала Томь и Мундыбаш, а теперь Мрас – Су. Томь он видел только сверху, в притоке Мундыбаша отмывал одежду от болотного ила. Мрас – Су была первой сибирской рекой, по которой он плыл. Ввосьмером они сидели в узкой моторной лодке, Соня впереди, за ней Блейель, а на высоко поднимавшемся носу – багаж. На борту находились все присутствующие вчера и ещё двое. Брат Ак Торгу Саша, с угловатой стрижкой – Блейель помнил его с Томской писаницы, и коренастый лодочник по имени Егор, тоже шорец. Новичок с детским почтением разглядывал его убранство – рыбачьи сапоги выше колен, маскировочной расцветки костюм и кожаная шляпа, глубоко надвинутая на лоб. Лодка неслась вверх по течению, по довольно спокойной, иссиня–чёрной воде, и брызги, отлетавшие в лицо или на руки, словно благословляли Блейеля. Вода была ледяная, и как только облака застилали солнце, ветер обжигал лицо. По обоим берегам тянулась густая вечная тайга.

Какое счастье! Он в пути. В пути по реке.

Последствия вчерашнего возлияния отдавались тупым ощущением в затылке. А вот Артём, сидевший за ним, выглядел совсем разбитым, хоть и уверял, что чувствует себя великолепно. По дороге почти не разговаривали, и Блейель был этому рад. Тарахтел подвесной мотор, лодка размеренно шлёпала по поверхности воды, и эти звуки прекрасно гармонировали с окружающим пейзажем и его торжественной радостью.

Саша, брат, первый обратился ко всем. Он указал на трёх ласточек, парящих над лодкой, и сказал:

– Духи заметили и приветствуют нас.

Но Блейель увидел кое–что ещё. Сначала он решил, что ему показалось, но нет. Она была такой же реальной, как его влажные пальцы на борту лодки, как лужица у него под ногами. Крупная синяя стрекоза. Описав большой круг, она прилетела с северного берега, зависла в пяти метрах от них, словно ожидала, что гость благоговейно преклонится перед её переливающимся тонким телом. Потом свернула и отстала.

Больше, похоже, никто этого не заметил. Сердце его тревожно заколотилось, он осторожно нагнулся вбок и через Артёма поглядел на Ак Торгу. Она тоже посмотрела на него, подняла брови и улыбнулась. И он подумал, что в длинном чёрном пальто она похожа на жрицу.

– Они приветствуют нас, – повторил он.

Чисто выметенное небо отражалось в воде, и под полуденным солнцем тайга засияла, словно охваченная огнём. Его возбуждение сменилось странным двойственным чувством, глубоким покоем и напряжённым ожиданием одновременно, оно показалось ему знакомым, хоть он и не знал, откуда. И у него, кажется, появилось новое ощущение, шестое чувство. Мрас – Су в этом месте разлилась так же широко, как Томь в Кемерово, и они проходили сложный участок, с сильным течением посередине. На обоих берегах он заметил особенные места. Места силы, вот какое слово всплыло в его мозгу. Где он мог такое услышать? Или прочитать. Слово из отдела эзотерики, из области, которая его вообще–то никогда… Лодку подкинуло, и Блейель не додумал глупую мысль. Он видел места, из которых исходила некая сила. Что в них было особенного? Может быть, лёгкое дрожание воздуха, может, едва заметное изменение цвета в светящейся тайге. Может, что–то, что на долю секунды мелькнуло между кустов и деревьев.

Или что–то, чему не было определения. То, что он ощущал, и не нужно было знать, как и почему. Если в глухом лесу ты вдруг повстречался с медведем, тоже ведь непонятно, как и почему. Хоть Матиас Блейель и никогда не был в такой ситуации.

Он вспомнил, как пошёл за личинами. Что он при этом испытывал? Песня в голове. Он и не подозревал, что значат слова. Он вообще ни о чём не думал, пошёл за лицами, как ребёнок. И когда перед духами из сказочного леса вдруг предстал медведь–плясун, они разверзли под ним землю.

Он не знал ничего, он должен всему научиться – ему позволили всему научиться. Здесь он под её защитой, под защитой Ак Торгу, которая знает духов и умеет с ними обращаться. Он снова обернулся, Артём подмигнул ему. Лодочник, стоявший на корме, взмахнул свободной рукой и что–то крикнул.

– Держись, Матвей, мы идём на снижение. Мы на месте.

Он здесь. На новой, священной земле. Я не хочу вам мешать, подумал он. С каждым вдохом его пронизывало счастье, неведомое старому Матиасу Блейелю, уверенность, что он достиг нужного места. Почти неисписанный лист. Пришёл к началу. Родников он не видел, их скрывали заросли. Из–за ветвей пихты, увешанной тряпицами, ручей сбегал узким светлым водопадом по трём ступеням, вливаясь веером тонких струек в реку. Только они высадились (Блейель очнулся от умиротворения и почувствовал себя неотёсанным чурбаном, когда лодочник рыцарственно понёс на закорках хихикающую Татьяну к берегу), как туземцы молча разошлись кто куда. Певица и мать занялись сумками и кульками, мужчины собирали хворост для костра.

– Тоже можешь пособирать, – посоветовал Артём, – а то ещё подумают, что ты здесь начальник. Ах, ерунда, – он потряс головой над собственными словами, – ну, ты понял.

К Юрию это явно не относилось, он подстелил куртку и уселся в камыши, насвистывая на соломинке. Соня фотографировала. Блейель отошёл от каскадов и полез наверх, вытянул из зарослей несколько веток. Костёр складывал Саша, он одобрительно кивнул, когда Блейель вернулся с добычей. Тем временем женщины расстелили на плоских голышах клетчатую клеёнку, достали стаканы и тарелки, огурцы и яблоки, колбасу, сыр и пирожки. Закончив, они отошли с последней сумкой за выступ скалы. Блейель увидел, что Ак Торгу снимает пальто.

А потом она села на большой камень, на ней посверкивало расшитое серебряными нитями фиолетовое платье. Волосы закрывал тёмный платок, поддерживаемый вышитой бисером лентой. На коленях лежала лютня.

– Матиас, – улыбнулась она, он подошёл поближе, и она заговорила по–русски. Учиться, вскричало в нём, немедленно! Артём, в своей обычной манере, встал у него за плечом.

– Ты должен знать, что музыка необходима, чтобы привлечь внимание духов. И ещё, во время жертвоприношения нельзя использовать пластиковые сосуды. Иначе они обидятся.

– И начатые бутылки, – пробормотал Блейель.

Она тронула струны и запела песню, которую он ещё не слышал. Вначале таким жалобным, хрупким, тихим голосом, что, казалось, ветер его задует. Но голос взмыл в небеса. А через две строфы опустился до горлового рыка и зазвучал так мощно и потусторонне, что ветер затих. Зачарованный гость застыл на камнях, в крайне неудобной позе, но не замечал, что отсидел ноги. Он был с ней, слышал её, видел её волшебство, так близко, что мог к ней прикоснуться. Как она красива! Даже когда хмурила лоб, так, что брови почти сходились. Он впитывал каждую деталь, каждую мелочь, самое малое её движение. Эта женщина. Её голос. Порог, через который он перешагнул. Какой драгоценный, какой торжественный момент в его жизни!

Духи собрались. Путешественники стояли на берегу, вокруг костра, который разожгли Саша с Егором, и хранители Холодных ключей парили над огнём. Татьяна, тоже одетая в платье, но тёмно–зелёного цвета, вышла с деревянной миской в середину. Она произнесла обращение к духам, брызгая резной деревянной ложкой в костёр и на ветер. Окончив первое приношение, она обошла с миской присутствующих, и каждый пробовал то, что поднесли духам. Сначала водку. В следующей миске было молоко. В третьей – колбаса. В последней – хлеб. Так было заведено, и порядок не полагалось менять. Певица сначала вышла из круга, и, стоя у кормы лодки, вытянутой на берег, сопровождала церемонию медленными аккордами – Блейель засмотрелся на неё и чуть было не пропустил своей очереди хлебнуть молока. Когда от жидких приношений перешли к твёрдым, миску взяла она, произносила заклинания, обносила всех пищей. Солнце тоже колдовало, освещая лицо Ак Торгу, блестевшее светлой бронзой, серебряные нити в её платье посверкивали, как у феи.

Она обошла всех с кусочками серого хлеба и снова поменялась местом с матерью. Татьяна наклонилась к костру и что–то подожгла. Пучок можжевеловых веток. Потом она двинулась по кругу, пуская каждому в нос терпко–сладкий дым, произнося над каждым несколько шорских слов. Её оранжевый платок горел на солнце. Но Блейель зацепился взглядом на её электронных часах, сверкающих из–под широкого рукава. «Квелле»[45]45
  Название одного из известнейших немецких каталогов, буквально «родник, ключ» (нем.)


[Закрыть], подумал он. Благословив всех, она бросила можжевельник в костёр. Затем дочь раздала всем по три ленточки – одну красную, две белых.

– Матвей, похоже, тебя не интересуют объяснения.

– А что такое?

– Ну, немца–исследователя занесло в порядочную глушь, а?

Что это значит? Может, Артём его нарочно провоцирует, хочет испортить его радость?

– Не хочу говорить про немца–исследователя.

– Именно это я и имею в виду.

Остальные разошлись.

– Что теперь?

– Ага, значит, всё–таки тебе объяснить, что к чему.

– Артём, прошу тебя. Не надо этих дурацких игр.

– Ни о чём таком я и думать не думал. Так тебе надо объяснять или нет?

Нет. Он разозлился. И сам расстроился, что разозлился. Он не хотел, чтобы Артём ему что–то объяснял. Не хотел, но не мог без этого обойтись, вот в чём была его беда. Он вообще не мог обойтись без Артёма. Спросить у самой Ак Торгу он не мог, он, как неотёсанный чурбан, помешал бы ей исполнять обряд. К злости примешивался страх. Что так будет всегда. Он никогда не сможет обойтись без Артёма, никогда не стряхнет его, Артём вечно будет тенью стоять у него за плечом. У Блейеля, глупого и беспомощного.

– Это – ленточки исполнения желаний, вон для той пихты. Мы привяжем их к веткам, и тогда ими займутся духи. Если захотят и найдут время. Сначала красная. Пожелай здоровья своему народу и всем людям на свете. Два других желания загадываешь сам.

– Спасиба.

По обеим сторонам водопадика они вскарабкались наверх, Блейель суетился и старался не смотреть на Артёма. Он нашёл пустую ветку. Привязал красную ленту. И одну белую тоже. И несколько раз перепроверил узел.

Желание для второй белой ленты никак не придумывалось.

Во время пикника остаток жертвенной водки поделили поровну. Прежде чем пить, полагалось окунуть пальцы в стакан и трижды покропить на стороны света, чтобы духи не чувствовали себя обделёнными. Блейель только пригубил. Приняв тарелку с пирожком, огурцом и сыром, он неожиданно осознал, что это его первая настоящая трапеза за этот день, утром он не смог заставить себя позавтракать. Несмотря на дикий голод, он не забыл произнести свои «вкусна» и «атлична». Ответ Ак Торгу показался ему таким польщённым, что по спине у него пробежали мурашки. Ему показалось, что она сказала что–то вроде «шорски пироги», и на всякий случай повторил «атлична» ещё дважды.

Они поели. Артём сел позади Блейеля и положил руки ему на плечи.

– Саша сказал, что по его ощущениям, духи–хозяева нами вполне довольны. Тобой в том числе. А Юрий спрашивает, не хочешь ли ты послушать шорскую легенду, прежде чем мы отправимся назад.

– О. Да, да, с удовольствием. Очень даже хочу. Это для меня большая…

– Так мы и думали.

Ему стало стыдно, что он злился на Артёма. Да он должен его благодарить тысячу раз. И обижаться на него нечего, наоборот. И неважно, мучил ли он его, выставлял ли в дурном свете или водил за нос – без Артёма он бы вообще здесь не сидел.

Предложение поступило от Юрия, но рассказывать легенду сам он явно не собирался – он развалился в траве и закурил. Татьяна поднялась, держа в левой руке стакан, сделала два шага к плоскому голышу, на котором недавно пела Ак Торгу. Потом, видимо, передумала и обратилась к дочери. Ак Торгу громко, растерянно протестовала, но сопротивлялась меньше, чем накануне, когда речь шла о болотной песне.

И вот она снова села на камень, пригладила растрёпанные волосы – платок она сняла – и молча уставилась в иссиня–чёрную воду. Это любовная история, сказала она наконец; но сначала ей нужно плеснуть ещё, чтобы развязать язык. Артём добавил, что то же самое относится и к его языку синхронного переводчика. Соня подлила обоим. И Ак Торгу начала.

– Выслушай, чужестранный гость, легенду о Мрас – Су и Кара – Томе, раз уж мы сидим на этом берегу. Давным–давно белая скала Кабуси удивила своих братьев, Абаканские горы, родив дочь от жарких лучей солнца. Глаза дочери были синие, а нрав кроткий. За то назвали её Мара – Сас, Кроткая. А люди ласково называли её Мрас – Су. Молодая речка росла, и никто не слышал, чтобы она плакала, не видел, чтобы она злилась. Она спокойно текла себе и потихоньку пела: «Мой дедушка – бессмертный Мустаг, бабушка – добрая гора Огудун».

Рассказчица прервалась и прихлебнула, и Блейель увидел, как дёрнулись плечи и уголки рта Артёма. Песенка речки явно не на шутку развеселила переводчика. Ак Торгу продолжила.

– Прошли годы. Мрас – Су выросла. Однажды весной она услышала с той стороны, где восходит солнце, сильный голос Кара – Тома: «Любимая земля моя, зелёные горы! Пустите меня к Мрас – Су, хочу её видеть и слышать». «С радостью пошла бы к тебе, – ответила Мрас – Су, – но послушай, что гудят, грохочут и рычат мои родственники».

«Куда же ты, доченька? – гудели Абаканские горы. – Теки на восток, через степь Олен – Чазы. Там тебя встретит седой Хем. Когда он увидит тебя, такую юную и красивую, то от радости запляшет на одной ноге. Хем – труженик. У него будешь как сыр в масле кататься».

«Нет, не ходи к Хему! – загрохотал дед Мустаг. – Что общего у молодой девушки со старцем? Иди, внучка, на запад, к стройному Бию. Он купец, и спокойный, как и ты. Хорошо вам будет течь вместе».

«Только не к Бию! – рыкнула бабушка Огудун. – Он такой медлительный, на ходу засыпает. Нет, иди к Кара – Тому, который зовёт тебя. Где любовь, там и свет».

Второй глоток, и у Блейеля так зарябило в глазах, что он не увидел, посмотрела ли на него Ак Торгу.

«Я знаю, куда мне нужно!» – весело погнала свои волны Мрас – Су. Но на пути у неё разлеглась вдова Манак–гора, чтобы пошептаться с Шаман–горою. Мрас – Су не могла течь дальше, и чем дольше она ждала, тем выше поднимались её воды. Она затопила ущелья и долины, выгнала зверей и птиц. Но как Мрас – Су ни просила вдову пропустить её, Манак и слышать ничего не хотела. Она прижалась к щеке Шаман–горы и нашёптывала ему ласковые слова. А синие волны Мрас – Су уже поднялись до вершин гор.

А Кара – Том всё звал: «Приди ко мне, Мрас – Су! Вместе мы станем могучими, любые горы будут нам нипочём!»

Услышав эти слова, Мрас – Су ободрилась и впервые в жизни подняла голос: «Да пропусти же меня, старуха!» Но вдова Манак отвечала: «Нет–нет, ты станешь ласкаться к Шаман–горе, а я этого не потерплю. Ты ещё молода и не знаешь, что любовью не делятся». «Зачем мне твой Шаман? – закричала Мрас – Су. – Пропусти, я хочу к молодому Тому».

Но Манак–гора только отмахнулась: «Ах, молодой Том. Что он понимает в женщинах! Опомнись, детка, и иди к старому Хему. Он приласкает тебя в тридцать раз крепче Кара – Тома».

«Нет! Не нужна мне любовь старика».

Тут Ак Торгу рассмеялась и сказала что–то, к легенде, по всей видимости, не относящееся, что Артём переводить не стал. Потом встала и досказала стоя:

– Долго бы ещё спорили девушка и вдова, если бы не – кто? Угадайте! Нет, не угадаете – если бы не человек! Он пришёл и расколол камни Манак–горы, снёс всю вдову. И Мрас – Су, не сдерживаемая ничем, быстрее самого быстрого бегуна ринулась к Кара – Тому. Они встретились у мыса Алчук. И с того места Мрас – Су и Кара – Том так и текут вместе, крепко обнявшись, неразлучные, и весело сверкают под ясным солнцем.

Блейель было захлопал, но пока Артём заканчивал перевод, певица и её родители жарко заспорили, и времени на аплодисменты не осталось.

– Это… – он не мог подобрать нужное слово, – предназначено для наших ушей?

– Ну, они говорят и по–шорски тоже. Особенно твоя ненаглядная. Татьяна укоряет её, что она рассказывала легенду без должного уважения. А Юрий считает, можно рассказывать легенды и при этом пить, по усмотрению рассказчика. И что мы же ведь не марсиане какие!

Саша, с непроницаемым лицом державшийся в стороне, помогал Егору сгребать прогоревшие дрова.

Блейель задумался.

– А Кара – Том – это…

– Река Томь, совершенно верно.

– Значит, всё–таки это он.

– По–шорски, видимо, да.

– А человек из легенды…

– Не спрашивай, Матвей. Я всего лишь рупор.

Лодочник помахал шляпой, очевидно, в знак того, что пора отправляться.

– Ой, но я… мне нужно по–маленькому…

Артём ответил, как воспитатель в детсаду: «Так иди и делай».

Блейель поспешил подальше, с глаз долой – и за скалу. За ней он нашёл местечко, где берег поднимался не так круто, и кустов там росло меньше. Широко расставив ноги и упершись правым коленом о рябину, он помочился. Но вместо облегчения, наоборот, озаботился. Правильно ли то, что он делал? Можно ли, так близко к священному месту? Шёпотом он попросил у духов прощения. Торопливо поскакал со склона вниз. И был встречен воплем.

Об этом он и не подумал, ведь он никогда… он бы ни за что, этого не может быть. Ак Торгу. И её мать. За скалой, в одном исподнем. И он, чурбан, дурачина, зассанец, посмешище для духов, пьющих водку. Теряя сознание, он побрёл мимо них и, как ни отворачивался, но увидел достаточно, чтобы картина – две обернувшиеся полуобнажённые и сумка между ними – навсегда врезалась ему в память. Вроде бы они, отойдя от испуга, рассмеялись и помахали ему руками, дразнясь, но он этого не воспринял, и как его встретил Артём, тоже не помнил.

Только когда они проехали полдороги по кроткой речке, когда певица позвала его, наклонилась почти так же близко к нему, как и он к ней; только когда она заверила его, что это особая радость, что он поехал с ними (а её мать истово кивала) – только тогда Блейель позволил себе вернуться к жизни. Щурясь, он почтительно посмотрел в лицо Ак Торгу, на сверкающую воду, позолоченную тайгу, и, перекрывая рёв мотора, затараторил мешанину из английского и русского, пытаясь выразить, как ему понравилась и сама легенда, и то, как она её рассказала.

– Аржан, – ответила она и повторила несколько раз, всё громче и чётче, пока он не повторил за ней, аржан.

– Ну! Ну! – ответила она и сообщила переводчику, что «аржан» – шорское название Холодных ключей.

Новые слова. Аржан. Кара – Том. А как назывался тот мыс, где встретились эти двое? А упрямая вдова? Для одного раза информации было многовато, но он надеялся, что позже что–нибудь ещё вспомнит. Кормление костра. Его желания на ветках пихты. И та стрекоза. На него напал смех, он сжал губы, но его распирало, словно он укусил лимон. Соня обернулась, посмотрела на него и улыбнулась. Как далеко прошёл логистик из Штутгарта на пути в глухомань? Ещё недалеко. Главное, что дороги назад уже нет. Шаманка открыла ему новый мир, и он переступил порог. Сделал два–три шага – и заметил, что дверь за его спиной захлопнулась. Какое счастье.

Описав широкую дугу, лодочник пошёл к пристани – плоскому каменистому берегу, где рядышком покачивалась дюжина деревянных лодок. Вечернее небо вовсю сияло сиреневым светом, тайга утонула в темноте. Вернувшись в Чувашку и пройдя через ворота, Блейель увидел на веранде, на бельевой верёвке, волчью шкуру и волосяную плётку. Он отстал от других, прикоснулся к жёсткому меху, потрогал клыки и жёлтые стеклянные глаза. Но плётка напомнила о чём–то неприятном, и он поскорее развернулся и пошёл в дом, к остальным.

Они сидели той же компанией, что и вчера, и пили чай с шоколадками. Саша уехал в Мыски, где его ждали жена и дети.