Текст книги "Холодные ключи (Новичок) (ЛП)"
Автор книги: Михаэль Эбмайер
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц)
– Ак Торгу или Катя, как поживает моя дочурка?
– Скучает по папе, певцу и конному атлету из дальних краёв.
– А что её мама?
– Ах, её мама познакомилась с чужестранцем. Со слабачком–немцем, которого взяли на аржан, а он там мочился на священные деревья – а ночью истоптал дом её родителей грязными резиновыми сапогами.
– Это правда?
– Выдумывать такое я бы не стала, о борец.
– Чёрт подери! Если всё действительно так скверно, то не вижу другого выхода, как увезти вас с дочерью в тувинские степи и там заботиться о вас.
Прекратить, прекратить, прекратить! Day 25, ещё одна неделя. И ведь она сразу ему ответила.
Окно с пёстрой креповой розеткой. Он взялся за ручку двери. Зачем он сюда припёрся? Только теперь, когда было слишком поздно, он понял, что и сам этого не знал. Он стоял на том же месте, что и тогда с грамотой и конфетами, только на этот раз с пустыми руками. Сначала он прятался за клиентами – женщиной с округлой спиной и строгим птичьим лицом и усатым мужчиной. Что ему здесь надо? Заказать что–нибудь? Например, нормальные ботинки? Он не хотел признаться себе, что на самом деле искал Артёма, раз в последнее время не встречал его на утренней прогулке.
Наталья, одна на посту, с волосами, собранными в свободный пучок, заметила его. Побледнев, она пробормотала приветствие, а может, и молитву, ограждающую от духов, терзающих на рабочем месте.
– Сюрприз! Я всё ещё здесь. С ума сойти, правда? – начал он, слегка склоняясь над изогнутым столом. А когда собрался поднять голову, то запутался взглядом в её декольте. – Да, сумасшедшая история, – добавил он.
Усач сбежал, женщина уселась на диван под плакат «Фенглер» и принялась разглядывать коллекцию «Summer Feelings»[72]72
Летние чувства (англ.)
[Закрыть].
– Сумасшедшая? О. Что случилось?
– Ах, Наталья. Долгая история. Я так рад, так рад, что я здесь. Пожалуйста, не удивляйся.
– Всё хорошо?
– О да! О да, очень хорошо. Просто решил заглянуть, как вы тут. В вашем офисе.
Его взгляд не отрывался от двух мягких белых полушарий, прижавшихся друг к другу в вырезе тесной, усеянной стразами майке в обрамлении чёрных лацканов пиджака.
– Хорошо. В офисе всё хорошо, – ответила Наталья, покраснев и поджав плечи. Блейель заметил это движение и, наконец, поднял взгляд, но сдержать замечание «Ты ошеломительная, Наталья, ошеломительная» не смог. Она неуверенно улыбнулась.
– Summer Feelings, – продолжил ошеломлённый и кивнул на даму, листающую каталог, – эта коллекция уже распродана. С середины июля. Я на всякий случай говорю, чтобы не было разочарований. Сейчас в программе Autumn Dreams. То бишь осенние мечты.
– Фенглер, – тихо произнесла Наталья.
– Фенглер, – кивнул Блейель. Они замолчали, и он снова уставился на её грудь. Вон отсюда, сказал он сам себе. Но не мог пошевелиться. Так что он спросил, как поживает её семья, снова услышал тихое «гут», вдруг сдвинулся с места, проковылял ещё ближе к письменному столу, вытянул руки – ему вдруг захотелось её обнять. Она испуганно пискнула и стукнулась спинкой стула о стену.
– Криво висит, – он указал на грамоту от старикана, висящую сверху. – До свиданья, Наталья, до свиданья! Передай, пожалуйста, привет остальным… Галине… и Любе. – Он в последний раз поклонился и, мучаясь, выбежал наружу.
Он был не в себе. Звонок Ильки, новость Ак Торгу, теперь натальина грудь. Новая жизнь круто взялась за Матиаса Блейеля. Шаги, пороги. Всё очень важно, и хоть бы всё сложилось так, как надо. Главное, не запутаться. В такой момент, на этой стадии. Несомненно, воскресенье лучше всего провести в розовой клетке, и не только из–за сбитых ног. Поучить русские слова. Успокоиться. Он зашёл в магазин и запасся водой и соком, чипсами, серым хлебом, взял два пакетика сухофруктов, шоколада, жареного цыпленка. Бутылку водки со знакомой этикеткой. Пять озёр, прочёл он по–русски.
Наступила среда, и он не знал наверняка – то ли фрау Виндиш на самом деле звонила и сообщала о смерти Ганса Вальтера Фенглера, то ли это был обрывок лихорадочного сна. Что теперь делать? Ждать, решил он. Пока не писать вторую открытку. Будут ещё знаки, или сны, и всё прояснится. Всё по порядку. Он учил слова. Письмо. Терпение. Смерть. Сейчас насущнее был другой вопрос – ему казалось, что служащие гостиницы «Анилин» стали недоверчиво на него коситься. Утром у него возникло чёткое ощущение, что женщина за конторкой подкарауливает именно его; он разогнался и сбежал мимо по ступенькам и прочь, словно куда–то опаздывал. Ему показалось, что она хочет что–то сказать, что она встала и подбоченилась. Но он уже выбежал на улицу. Уши его были заткнуты наушниками, он сменил батарейки в плейере.
Издалека он увидел тёмный силуэт Артёма у чугунной балюстрады, он опирался на локти и смотрел на реку. Блейель замедлил шаг, подождал, чтобы улеглось дыхание, ни на секунду не выпуская Артёма из виду. Утро ветреное, но ветер несвежий, как из выхлопной трубы. Выбросы из труб за мостом неприятно царапали в глотке.
– Здраствуйтье.
– Матвей. Ну надо же. Как ты долго без меня продержался.
– Как дела?
– О, что, в Германии сегодня праздник?
– В смысле?
– «Как дела?» Ты меня ещё ни разу не спрашивал.
– Чего? Да я спра…
– Нет, Матвей, это впервые. Тебя никогда не интересовало, как обстоят мои дела.
– Неправда!
– Сам подумай. Всё ведь крутится только вокруг тебя. Вокруг тебя и твоей – как это называется?
Блейель закусил губу.
– Извини, не понимаю, о чём ты. Не хотел тебе мешать.
– Ничего такого я и не утверждал.
– Артём…
– Говори уже, что случилось?
Молодой человек не сменил позы, только слегка повернул голову в сторону пришельца. Теперь он снова смотрел на реку. Виноват город, подумал Блейель, город для этого этапа не годится. Не именно Кемерово, а город как таковой. Я должен сейчас быть в тайге. Чтобы духи спокойно могли распробовать добычу. Пока я здесь, им доступны только мои сны, это слишком мало. Сны, за которые они дерутся, и этот душный ветер.
– Мне нужно другое жильё. Но это не значит, что ты должен помочь мне искать. Скажи в общих чертах, как мне поступить.
– В общих чертах, понятно. А зачем тебе другое жильё?
– В гостинице дороговато. Потом, там как–то странно стали на меня смотреть.
– Там стали странно на тебя смотреть? – Артём почесал бородёнку и прищёлкнул языком. – Знаешь, что бы я сделал на твоём месте? В паспорт бы заглянул.
– Зачем?
– А ты попробуй.
Блейель не реагировал.
– Это так, предложение. Что с тобой такое, тебе тяжело дышать?
– Да, погода как–то давит.
– О. Сочувствую. Но полагаю, что ты заблуждаешься.
– То есть?
Он сам так близко подошёл к балюстраде, что Артёму не пришлось поворачивать к нему голову.
– Твоя прогулка в открытом космосе затянулась. Кислород закончился, и ты давно дышишь собственными испарениями.
– А-а. Понятно. Товарищ Леонов и я. Очень лестно. – Блейель положил руки на перила и ритмично покачивался вперёд–назад. – Будем надеяться, что я тоже доживу до стелы со своим бюстом.
– Ещё при жизни, обрати внимание.
– Артём. Хорошо.
– Что хорошо?
– Ты укоряешь меня, потому что считаешь, что недостаточно за мной присматривал. Отпустил поводок и так далее. Знаю. Но это лишнее. Даже если ты и не веришь, но я настолько же вменяем, насколько и разумен…
– Прекрати, Матвей.
Блейель перестал покачиваться. – Что такое?
– Ты сказал, что не хочешь мне мешать, поэтому я говорю «прекрати», когда ты мне мешаешь. Что тут непонятного.
– Извини–ка, но…
– И попрошу не перебивать.
– Я тебя не…
– Ты паришь в небесах и считаешь, что всё просто изумительно. Кстати, заставляет задуматься, каково тебе приходилось прежде. Но куда приведёт твой полёт? Ты говоришь, тебя давит погода. Такое мы тут нечасто слышим. Сибирь вообще–то славится своим мягким, целебным климатом.
– Ха–ха.
– Посмеёшься, когда настанут холода. Когда всё кругом застынет. Всё. Томь, окна, носы, души. Четыре месяца в году этот район притворяется, как будто сумасшедший слабачок с Запада тут выживет. Ты этого пока не замечаешь, но лето уже почти прошло. Ты задумывался, что с тобой будет, когда придёт октябрь?
– Давай поболтаем о погоде.
– А ноябрь? Или – нет, дальше я и продолжать не буду. Горе ты луковое, ты же ничегошеньки не знаешь!
– Пока ещё август, и я…
– Ладно, культурную технологию распития водки ты в общих чертах ухватил. Хоть что–то. Это уже неплохо. Хотя элита в наше время набирается только в отпуске. Разруха, вызванная турбокапитализмом, об этом можно говорить часами…
В этот момент Блейелю вспомнился персонаж, который, должно быть, не раз являлся в последнее время ему во сне. Почему именно теперь, удивился он. Персонажа звали Айнар. Так Блейель понял вначале, и подумал об Айнаре Одноглазом из фильма про викингов, который видел лет в двенадцать. С Кирком Дугласом? Нет, загрохотало во сне, Айнар без Р, и появился мускулистый великан с косичкой на бритом черепе, ни капли не похожий на Кирка Дугласа. Появлялся он часто – то из пня у реки, то из столешницы, рыча, он молотил вокруг себя кулаками. Потом из подмостков, в месте, похожем на Томскую писаницу, только вокруг подмостков простиралось коварное болото. Айнар без Р, великан с одним лишь торсом. Чем дольше Блейель про него думал, тем больше убеждался, что он перенял ту роль, которую прежде играла в его снах Илька. Он вспомнил сон, в котором детина, на сей раз не такой огромный, вырастал не из дерева, а между его, Блейеля, ног, и кричал: «Я не черешок, а айна! Я не черешок, а айна!». Блейель хотел покончить с узурпатором, но тот вырвал у него нож и одним движением вонзил его Блейелю в живот по рукоять. Потом, упираясь руками, прянул и так раздулся, что Блейеля разорвало надвое. А айна яростно отшвырнул половинки и пошёл в мир, оснащённый ногами Блейеля и новым, бритым и смазанным маслом великанским черешком. Потом Блейель видел свою могилу, под сияющим, как фольга, крестом, утыканным шипами. На могиле плясали айна и Илька, оба голые, и вопили: «Матиас, мы твои гордые родители!»
Давно пора покончить с такими снами.
– Так как твои дела? – спросил он, потому что не слушал проповедь Артёма уже несколько минут, и зависла пауза.
– Как мои дела – ты что, правда хочешь узнать? Отвратительно.
– Отвратительно?
– Ты не очень–то удивлён, а? То есть, как ты меня видишь? Что ты обо мне думаешь, кто я на самом деле? И что у меня за жизнь? Как ты думаешь, чем я занимаюсь, когда не играю для тебя в переводчика и воспитателя детсадовского? Ты когда–нибудь спрашивал себя об этом?
– Не только себя, я и тебя поначалу часто…
– Ах, не надо тут рассказывать.
– Так давай ты уже расскажи!
Блейель обрадовался, что получилось так ответить. Несправедливый Артём развернулся на каблуке, опёрся спиной на перила, но смотрел не на него, а на ларьки – если он вообще куда–то смотрел.
– В тридцать два года снова поселиться у мамочки и Скота Андреевича, это само по себе просто праздник жизни. Немецкий я выучил нарочно для того, чтобы в один прекрасный день приехал ты и меня похвалил. В прочее время я перевожу для сограждан всякую макулатуру, то научные бумажки, с помощью которых они надеются попасть на конференцию во внешнем мире, то медицинские справки, потому что им, чтобы разориться, ничего лучшего не приходит в голову, чем поставить себе пломбы в Германии. В промежутках я немного дрессирую крошку Людовика и прочих вундеркиндов в иностранных языках, чтобы они стартовали в золотое будущее хорошо подготовленными. Всё это восхитительно, именно так я и мечтаю встретить старость.
– Почему ты уехал из Германии?
Блейель задал вопрос холодным голосом, ведь молодой человек так и не смотрел на него, и он должен был быть сильным.
– Хм. Много причин. Я назову тебе только одну, это, собственно, никакая и не причина, но зато показательно. Мой папаша вёл одно время занятия в школе клоунады. Замещал преподавателя, у которого нашли опухоль в мозгу, длинная история.
– В Ротенбурге на Некаре.
– Я что, уже рассказывал?
Не притворяйся, подумал Блейель. Вот мы и приплыли. Тувинец – это понятно, буян за столом – тоже понятно, но что этот детина из снов, возможно, на самом деле твоя, Тёма, маска, в этом я раньше себе не признавался. Что ж, пора. Ради истины.
Давящий, изнурительный ветер посвежел.
– Дошло до того, что мы с папашей стали выступать вдвоём. Конечно, только перед русскими. Скажем так – на свадьбах, перед нарезавшимися гостями, где–то в Швабском Альбе, где русских, как нерезаных собак. Не скажу, что мне это нравилось, но всё лучше, чем сидеть в спёртой комнате и терзаться из–за очередной смены факультета.
– Нытик, – буркнул Блейель, волосатик не услышал и продолжил.
– Так вот, мы развлекали народ, пристёгивали бутылки водки на ноги, как ходули, вытягивали у молодожёнов со стола скатерть. Папашин любимый номер – он выбирал даму постарше и построже на вид, отвлекал её своими ужимками, а я в это время подкрадывался к ней сзади и делал вид, что расстегиваю ей лифчик. Конечно, так, чтобы она ничего не заметила. А потом с торжествующим криком вытаскивал из её блузки – но не бельё, которое в действительности было на ней, а такую скабрезную лаковую штуковину, как они называются – корсет? Неважно, у папани в шкафу их было пруд пруди. А в том случае он выбрал нечто особенное. Я не посмотрел и вытащил, на потеху пьяной публике. Оказалось, что это игрушка для джентльменов. Пояс, спереди открытый для причиндалов, сзади миленькая дырочка, по бокам шнуровка, наверное, представляешь. И что сделал мой папочка? Да, крикнул он, дамы и господа, мой сынуля голубее неба, но он хороший мальчик.
– И ты оскорбился, – услышал Блейель себя со стороны. Он напряжённо ждал. Тёма–айна, что ты задумал? Ты помогал мне, спасал меня, но обернулся против меня, когда заметил, как далеко я зашёл. Я должен победить тебя. Это очень важно. Ты был бы не прочь перебросить меня обратно за порог.
– Да нет, не оскорбился. Конечно, это было некорректно. Бестактно. И коварно. Но шуту коварство дозволено. Не в том дело. Просто именно тогда я понял, что делать тут мне больше нечего. Если результат восьми лет таков, что я выступаю перед русскими в роли голубого, так почему бы мне не быть голубым в России. По крайней мере, не нужно будет правдами и неправдами изворачиваться, чтобы продлили визу. И если придётся заниматься всякой дрянью, то, по крайней мере, виноват я буду сам. И не буду больше думать, что все мои несчастья из–за того, что в моём паспорте стоит штамп «любая работа, кроме мытья задниц, запрещена». Восемь лет, и вот итог. Искать немку, которая из жалости вышла бы за меня замуж? Боже упаси. Тогда уж лучше вернуться голубым подпольщиком в землю обетованную, где мужчины такие ничтожества, что женщины толпами выходят замуж за иностранцев.
– Погоди–ка минуточку, ты что же, действительно…
– Не бойся, Матвей. Ты совершенно не в моём вкусе. Даже беззащитный, в бане.
Ветер. Как из выхлопной трубы. Небеса серые, низкие, река темнеет, словно в ней не вода, а нефть. Тёма, как обычно, в чёрной одежде, тёмные волосы, которые пора бы помыть, сосульками свисают на воротник, почти не шевелятся на ветру. Что это ты мне рассказываешь? Думаешь, я напугаюсь?
– Голубой в Кемерово. Можно бы написать великую драму, не так ли? Жизнь в подполье, тайные места, скрытые знаки. Против обычаев, против церкви, против нашей России. Против всех, в одиночку против всех, вдвоём против всех. Большая любовь жестоко испытывается на прочность, и вечный страх, что тебя разоблачат и линчуют.
Он громко запел и заплясал вокруг Блейеля, в своей манере, грациозно, невесомо, раскидывал руки и взмахивал ногами, как в балете, так, что Блейель невольно оглянулся, не собралась ли уже готовая их линчевать толпа.
– Да нет, Матвей. Я и на это не способен. Я ушёл в подполье. Единственная борьба, которую я веду на голубом фронте – это борьба с Дмитрием Андреевичем. И когда ж его, наконец, бешеный медведь огуляет.
Теперь Блейель стоял, опершись на перила, а Артём напротив. Он слегка запыхался, потому что во время речи приплясывал дальше.
– Я спрятался. Притворился мёртвым. Поэтому–то так прекрасно ассистирую тебе в твоём помешательстве. Смотрю на тебя, чокаюсь с тобой, утешаюсь и думаю – ах, всё–таки мир уравновешен. Хоть кто–то может себе вообразить, что живёт полной жизнью.
Айна, подумал Блейель.
– Может, я завидую тебе, Блейель? Точно! Я козёл завидущий. Хотя, не только. Мне тебя ещё и жаль.
– Мне этого не нужно!
– Козёл сострадающий, ха–ха!
– Мне этого не нужно! – повторил Блейель визгливым голосом.
– Да, да, – неожиданно тихо ответил Артём, – конечно. Тебе это не нужно. Кому это вообще нужно. Но что же нам теперь делать? Конечно, можно было бы рассказать тебе про Соню. Про её мужа и маленького Колю, которые несколько лет назад попали в аварию – но нет, этого я тебе не расскажу, это тебя не касается. Да ты и так достаточно услышал, ведь так? А теперь давай честно – когда ты начинаешь узнавать такие вещи, ну, подробности, то есть, когда за приключенческую поездку или паломничество к духам на край света начинает просачиваться бытовуха, или ещё похуже – можешь ли ты объяснить, что тебе тут надо?
– Конечно, могу.
– Тогда ладно. Давай, озвучь. Или не стану тебе помогать с новым жильём.
– На следующие выходные приедет она. И по крайней мере до этого времени мне нужно оставаться здесь.
– Она?
– Она.
– А потом?
– А потом не твоё дело. На вопрос, что мне тут надо, я ответил.
– Думаешь?
– Приедет она. Вот мой ответ. И ты меня не задержишь.
Блеющий смех.
– Задерживать тебя я всё равно не собирался.
– Ты оставался восемь лет.
– Ого. Какая у тебя арифметика. Но, кроме того, что это сравнение не просто хромает, а и на ноги–то подняться не может, мне было чуть за двадцать, когда я приехал в Германию.
– Ну и что из этого?
– Что я тем не менее потерпел полный крах!
На этот раз он не просто коротко мекнул, а звучно разгоготался. Он согнулся и сотрясался, хлопал себя по ляжкам и не мог перестать.
Теперь ты сам – Дмитрий Андреевич, подумал Блейель, передёрнувшись. Он отошёл на несколько шагов и наблюдал за припадком волосатика. Совершенно безмятежно. Перед кулисами с чёрной рекой. Артём вихлялся, как марионетка, которую безжалостно трясёт кукольник, чтобы удержать разбегающуюся публику. Мне больше не нужно сражаться с тобой, подумал Блейель. Я победил тебя.
– У фрау Ворошиной… нашей соседки снизу, – пропыхтел Артём, отдышавшись, – морильщики выводили тараканов. Она уехала к родственникам в Новокузнецк, на недельку–другую. Ключ у меня есть. Если не сломаешь ничего важного, можешь перекантоваться у неё. Псих! Горе луковое! Заплатишь ей стоимость одной ночи в «Анилине», и она будет возносить небесам молитвы.
Решено. И пусть Артём называет его, как хочет.
Ещё один шаг. А может, даже и несколько. Путь снова свободен.
А покойного Фенглера всё это уже не оживит, скорее наоборот. Если он, конечно, скончался.
Поздно вечером Блейель снова шёл по улице Кирова, по широкой, усаженной берёзами пешеходной аллее, и время от времени из веток ему за шиворот падали капли. Он так и не выяснил судьбу старикана. Терпение. Он вообще не помнил, чем занимался после встречи с Артёмом. Кажется, забрался на гору на другом берегу и провожал солнце, клонившееся на Запад, криками «Я остаюсь! Я остаюсь!». Затем он, должно быть, оказался там, где продавалась карта города, потому что таковая была зажата у него подмышкой, в виде двух свёрнутых трубочкой листов формата А 1. Пользоваться такой на улице невозможно, но для теоретического изучения топографии лучшего и пожелать нельзя. Карта города. С отвратительным ветром справились дожди, к вечеру небо прояснилось. Дышалось свежо и легко.
Пускай Артём называет его как угодно, пускай жалеет, это ничего – он сам жалел Артёма не меньше. Главное – он перешагнул через него. Это не было неблагодарностью к спасителю, лоцману, тени – нет, это означало, что он действительно продвинулся вперёд. Сам, собственными силами. Прогуливающийся в космосе и голубой подпольщик – нет, это недолговечный союз. Артём закоснел, а Блейель рос. Артём – в прошлом. А Блейель двигался дальше.
Он наклонился за веточкой, чтобы счистить грязь с ботинок в жидком свете фонарей. Свёрнутую карту поставил на почти сухую скамейку. Когда он снова поднял голову, рядом стояли двое. На его храброе «добрый вечер» они не ответили и, хотя и смотрели на него, но говорили друг с другом. От обоих несло перегаром. Он потянулся к скамейке с картой города, один из них что–то взревел и поднял руку.
– Я нье говорью по-…
«– русски» он уже не произнёс. В руке ревуна блеснула бутылка из–под пива; стукнув об спинку скамейки, он отбил бутылке донышко.
– Розочка, – произнёс по–немецки Блейель и неожиданно рассмеялся. Жаль, он не знал, как это будет по–русски. Зато вспомнил выражение «живое пиво». Он тоже непременно хотел остаться в живых, непременно. Но согласятся ли эти двое? Вдвоём они орали на него, наступали, угрожая розочкой. Смываться отсюда! Но что, если из темноты, из–за следующей берёзы, из–за скамейки выскочит третий? Вдруг они спортсмены и сразу его догонят? Лучше попытаться их умаслить. Плейер в кармане – нет, ни за что, там диск Ак Торгу с автографом. Поэтому он протянул цифровой фотоаппарат, залопотал по–английски: «Take it, take it, but leave me alone»,[74]74
Возьмите это, возьмите и оставьте меня в покое (англ.)
[Закрыть] – бандюга цапнул её из рук, мимоходом полоснул его битой бутылкой по лбу и убежал со всей скоростью, с которой позволял коктейль из пива и водки. Второй, рыча, побежал следом. Через кровяную вуаль, сочившуюся над глазами, Блейель разобрал, что они подрались под следующим фонарём, а потом швырнули фотоаппарат оземь и вместе его растоптали.
– Делайте, что хотите, духи, – пробормотал он, но руки, несмотря на отважные слова, дрожали. Носового платка у него не оказалось, и он обтёр кровь травой, а потом прижимал волглую куртку ко лбу до тех пор, пока не решил, что уже можно пойти в гостиницу.
– Какие люди! Плейель! Чем обязан? Как съездил в это, как там оно…
– Я ещё не приехал. Ещё там. То есть, в России.
– Да? А почему это?
– Долгая история. Другой раз расскажу, когда время будет, хорошо? Я звоню по делу.
– Ёлки–палки! Но я ж тебе сразу сказал, помнишь? Что Россия тебя уже не отпустит. А ты ещё спорить не хотел!
– Да, ты совершенно прав. На все сто. Просто сейчас…
Он запнулся.
– Что сейчас?
– У меня кончилась виза.
– Ещё раз.
– Моя виза. Она просрочена. Ума не приложу, как так получилось, но тут написано: действительно с двадцатого июля по восемнадцатое августа.
Тишина. Потом:
– Плейель, балда! Ну что ты наделал?
– Я… я думал… ну, я не следил. Тот тип из турбюро в… ах, это неважно. Но я думаю, должно быть возможно…
– Приезжай в Москву. Немедленно. И посмотрим, как это уладить.
– Не могу.
– Что значит не могу?
– Я не могу приехать в Москву.
– Почему? Да где ты вообще? Всё ещё в этом, ну, как там его?
– Кемерово.
Хольгер крякнул.
– Пока ты будешь торчать там, мы ничем не сможем тебе помочь. Давай, шевели задницей и молись, чтобы в аэропорту никто твой паспорт не разглядывал.
– Но ведь, наверное, можно как–то…
– Наверное, можно как–то – в России ты с этим далеко не уйдёшь. Должен был уже понять за это время.
– Что же можно…
– Чёрт подери! – голос его сорвался. – Извини, но… ладно. Слушай сюда. Иди в консульство. Наплети им что–нибудь.
– В консульство.
– В немецкое консульство, понял? Где оно там, наверное, в Новосибирске. Отправляйся туда, и немедленно. Придумай что–нибудь, чтобы тебе поверили.
– Что я болел.
– Да, что–нибудь в этом духе. Только лучше. И найди врача, который тебе справку напишет.
– Хорошо. Понял. Ещё глупый вопрос – а что произойдёт, если меня засекут с просроченной визой?
Хольгер громко застонал.
– С таким глупым вопросом обратись к ближайшему милиционеру. Плейель! Плейель, ну что ты за дубина! С просроченной визой ты незаконно находишься в России!
– Незаконно.
– Что тут смешного?
– Нет, ничего. Спасибо, Хольгер.
– Что ещё за спасибо? Ты ведь…
Блейель повесил трубку. Он знал, что делать.
Он ещё не прикасался к нему. Не видел его спереди, не видел узоров на коже, не слышал, как он звучит. Он смирно сидел в кресле, благоговейно взирая на внутреннюю его сторону, пытаясь получше рассмотреть её в чахлом свете торшера. Ак Торгу что–то ему объясняла, но он не понимал ничего. Говорила она хоть и медленно, но по–русски, и существительные, которые он успел выучить, почти не встречались. Только несколько раз – «шаман» (конечно, об этом и речь), один раз – «время» и два – «духи». Когда она поглядывала на него и спрашивала: «Да, Матиас?», он кивал: «Да, да, да».
Она перевернула бубен, звякнули железные подвески, прикреплённые к поперечной перекладине, и он увидел внешнюю сторону, обращённую к миру мембрану, которая, оказывается, не являлась тайной. Теперь он понимал чуть побольше, иногда она вставляла английские слова и жестикулировала. Он понял, что тёмно–красные фигуры на светлом кожаном овале – люди, пешие и верхом на конях, птицы, четвероногие, многоногие, фантастические создания – распределялись по трём областям, в Верхнем, Среднем и Нижнем мире.
«Ульгень», – сказал он, показывая на Верхний мир, и «Эрлик», указав на Нижний мир, и заработал восторженное «ну, ну, ну!» от Ак Торгу.
– Кам, сказала она, – кам – шорский – шаман, – и случайно коснулась его рукой, проводя по бубну, показывая, что кам, или шаман, способен перемещаться по всем трём мирам. Теперь и Блейель отважился произнести «ну, ну, ну».
Ему казалось чуднó, что он говорил, а не сидел, как загипнотизированный кролик, под впечатлением святости момента. И ещё удивительнее, что она смотрела на него, и, кажется, даже улыбалась, несмотря на его новый облик – волосы длиной пять миллиметров и лейкопластырь на лбу.
Хотя пластырь, может быть, и не такой уж большой изъян. Он не успел остановить караулившую его портье – когда он, прижав к лицу измазанную кровью куртку, споткнулся на последней ступеньке перед столом и не сразу поднялся, она вызвала врача. Однако молодой врач понял пациента без слов – и, обработав рану, не стал вынимать из чемоданчика иголку с ниткой, ведь порезы были поверхностные и вполне поддавались лечению лейкопластырем. Ничего нигде не записывая, он охотно принял предложенные ему деньги. Блейель объяснил портье, что на следующий день, наконец–то, съедет, и что всё прекрасно. Следы йода за пределами лейкопластыря он удалил утром, намылив уголок полотенца.
Однако он не вполне избавился от опасения, что теперь он, возможно, всё–таки похож на тех, кого задерживает милиция. Поэтому в игру вступил пункт второй. Вооружившись словарём, он заставил портье до тех пор дозваниваться до парикмахерских, пока не записался на приём, и впервые в жизни поехал в парикмахерскую на такси. Его чемодан стоял рядом, пока сонная крашеная блондинка кромсала безупречную, но, на его взгляд, нерусскую модельную стрижку. В полдень, поднявшись навстречу Артёму по лестнице дома на Ноградской, он, кроме того, щеголял остроносыми двуцветными туфлями, чёрными с фиолетовым. Хорошо замаскировался, высмеял его волосатик.
В крошечной квартирке соседки окна стояли нараспашку, но избавиться от запаха, одновременно резкого и сладковатого, оказалось непросто. Артём оставил ему упаковку ароматических палочек.
Последняя из них как раз догорала. Блейель положил правую руку на обод бубна.
– When I'm with you, I'm in the highest of the heavens.[75]75
Когда я с тобой, я на самом высоком небе (здесь и далее англ.)
[Закрыть]
Она рассмеялась, но он заметил, что высказался непонятно.
– When I'm with you it's like I'm in Ulgen's heaven.[76]76
Когда я с тобой, я будто на небе Ульгеня
[Закрыть]
– Matthias, – сказала она и провела рукой по его колючим волосам, как он и сам постоянно делал последние дни, – you funny bone.[77]77
Ты забавный
[Закрыть]
Это выражение удивило его. Funny bone. В висках застучало, когда он подумал о волчьем следе у неё на животе.
– You are a shaman yourself,[78]78
Ты сама – шаманка
[Закрыть] – прошептал он и позволил своей руке подняться и лечь на её плечо. – Ак Торгу – кам.
– Ах, нет, нет, нет. – Она откинулась на спинку дивана и обняла бубен, как толстого племянника. Блейель постарался не слишком думать о волчьем следе.
Священный, священный момент!
Если бы всё снова было так просто, как днём.
Они встретились на площади перед театром. Конец его мукам. Она молчала до самой субботы, и на сообщение «Katja, i'm so glad you come on saturday. Don't be shocked, i've had my hair cut. Love, m»[79]79
Катя, я так рад, что ты приедешь в субботу. Не пугайся, я подстриг волосы. С любовью, М
[Закрыть] тоже не ответила. В субботу он так ничего от неё и не услышал. Он дрожал, несмотря на солнце, и метался по Советскому проспекту, пока, наконец, не набрал её номер. Сказать особо ничего не получилось, кроме «It's me, Matthias. You come?»[80]80
Это я, Матиас. Ты приедешь?
[Закрыть]. После того, как он повторил это дважды, она, посмеиваясь, сказала да и объяснила, что приедет только поздно вечером. Потом он понял, что она хотела о чём–то договориться с ним в воскресенье и, радуясь, что хоть на что–то оказался способен, предложил встретиться на площади перед драмтеатром. И, конечно же, те полтора часа, которые он провёл там, оказались очень нервозными, нервозными, он смотрел на театральный плакат и проверял своё владение кириллицей, становился всё нервознее, размышлял, в котором из роскошных домов живёт губернатор, пугливо старался не привлечь внимания патрулирующих жандармов, смятенно глазел в фонтан, где не показывалась ни одна, пусть крошечная, стрекозка – и всё это как сдуло, когда она, опоздав почти на двадцать минут, наконец–то появилась. Тогда Матиас Блейель забыл всю свою застенчивость, накинулся на неё, не дал ей даже убрать громоздкий свёрток, вцепился в неё, как утопающий. Он поцеловал её – а как иначе, его губы сами нашли её, иначе и быть не могло. Первое восклицание, которым она отреагировала, звучало удивленно, но второе уже нет, одной рукой он обнял её, а другой гладил ей на затылке волосы. И одним поцелуем не ограничилось, второй последовал через несколько шагов. Блейель указал на фронтон дома по улице Весенней и сказал «Webcam Kemerovo»[81]81
Кемеровская веб–камера
[Закрыть], они, держась за руки, остановились и посмотрели наверх, и он снова обнял её. И подумал: пусть весь мир знает! Она выглядела восхитительно, в шелковистой чёрной блузке без рукавов и широкой, бежевой с белым крапчатой юбке в стиле хиппи. Сам Блейель разрядился в пух и прах – кроме туфель, на нём были тёмные костюмные брюки и ненадёванная бледно–розовая рубаха, в которой он когда–то собирался передавать грамоту. Пусть весь мир видит! Только кто смотрел кемеровскую веб–камеру? Ему захотелось послать ссылку Ильке по СМС, и он отогнал эту мысль – что за ерунда, Илька не имела к этому более ни малейшего, абсолютно никакого касательства; с тем же успехом можно отправить ссылку айна с косичкой. Когда они расцепились, он не нашёл причины подавить смешок, наоборот. Гордо он помахал фронтону, а Ак Торгу потрогала пластырь на лбу и задала вопрос, ответ на который он подготовил заранее из словаря – разбойники.
