Текст книги "Холодные ключи (Новичок) (ЛП)"

Автор книги: Михаэль Эбмайер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц)

– Майснер.[6]6
  Даже дома в Германии принято называть фамилию, отвечая на телефонный звонок


[Закрыть]

– Илька?

Зависло молчание.

– Матиас, зачем ты звонишь?

– Ну, потому что… ну, как ты там?

– Зачем ты звонишь?

– Тут твои вещи. Я как раз всё разгребаю.

Она молчала.

– Тут вот ещё картины твои, например. И плетёное кресло. Посуда вот. Бельё постельное.

Она молчала.

– Понимаешь, я решил всё это убрать. Чтобы не… так если хочешь, я тебе это всё пришлю. Или скажи, что оставить. Ты ведь ещё в Мюнхене?

– Матиас!

– Что?

– Мы уже восемь месяцев не живём вместе. Восемь месяцев. Что всё это значит, зачем ты пристаёшь ко мне с этими вещами?

– Просто я… мне… у меня раньше не было…

– Ты болен, Матиас.

– Нет, не болен.

Ему показалось, что она презрительно цокнула языком. А может быть, вообразил, что услышал, ведь он так хорошо знал это цоканье.

– Если бы мне что–то было нужно, я бы сказала тебе ещё тогда. Неужели неясно?

– Гнёждышко, помнишь?

Он не хотел, само вырвалось. Она промолчала.

– Значит, и кресло не нужно.

– Матиас, ради бога, оставь меня в покое.

– Илька, это… знаешь, мне кажется, мы могли бы…

– И прекрати говорить «знаешь».

– Мы могли бы говорить друг с другом по–человечески.

Теперь он услышал её дыхание. Хоть что–то.

– По–человечески? На это у тебя было время раньше. Много лет. И тебе это было не нужно.

– Ты разве не думаешь иногда…

– Всё. Я вешаю трубку.

– Я лечу в Сибирь.

Она промолчала. Но и трубку не повесила.

– Ровно через две недели. У меня уже и виза есть, и билеты. В Кемерово. Когда–нибудь слышала?

Она вздохнула и, казалось, перелистнула страницу.

– Ясно. И что ты будешь делать в Сибири?

– Да так. Грамоту передам. Фенглер попросил.

– Ты теперь на выезде работаешь?

– Вообще–то нет. Сам не знаю, что это со стариканом. Что–то ему взбрело в голову.

– Матиас Блейель, посол царя моды.

Она пошутила. Его сердце подпрыгнуло.

– Что ж, неплохо, – продолжала она, – посмотришь мир.

– Илька. Хотел спросить. Перед отъездом у меня будут выходные. Может, мне приехать в пятницу или субботу в Мюнхен?

– В Мюнхен, значит. Это ещё зачем?

– Потому что я… Илька, ты знаешь… восемь месяцев…

– Так ты для этого звонил?

– Ну, я же сказал, я тут, это…

Она вдруг расхохоталась. И отрезала:

– Забудь.

– Но мы же…

– Что?

– Нам же было…

– Ошибка, Матиас. Это была ошибка. Точка. И мы в разводе. Хоть это–то тебе понятно?

– Да. Да, конечно.

– Вот и оставь меня в покое. Поезжай себе в Сибирь, а меня оставь в покое. Тут и без тебя, – она помедлила, потом решилась, – тут и без тебя тошно.

И когда он не нашёл ничего лучшего, чем пробормотать «да я знаю», она сразу же бросила трубку, а он как раз собирался ещё разок переспросить насчёт плетёного кресла, точно ли оно ей больше не понадобится, можно ли его выбросить или кому–нибудь отдать. В тот вечер он ещё дважды пытался ей дозвониться, но оба раза его сбросили после третьего гудка.

В четверг перед отлётом фрау Виндиш выдала ему в лощёном пухлом конверте грамоту, вставленную в рамку, и, сверх того, с наилучшими пожеланиями от герра Фенглера, книжечку «Русский язык шаг за шагом». В тот день Блейель чувствовал себя совсем неважно, и ему было стыдно, что он снова явился в жалком состоянии. На этот раз причина была вовсе не в алкоголе. Ему приснился кошмар, кошмар про Ильку. Ничего сексуального, за это, конечно, спасибо, потому что после того разговора с ним регулярно происходило нечто постыдное. Такого и раньше–то никогда не бывало. А уж после развода и подавно. Ему снилась Илька, обнажённая, в постели, она с ним, и всякие подробности, о которых он не смел потом вспоминать, и каждый раз он просыпался в глубочайшем смущении от своего возбуждения. На этот раз сон был совсем другой. Илька сидела напротив, за грубым столом в неопределённом месте. Они разговаривали. При этом ему мешало сразу два обстоятельства. Во–первых, какой–то громкий шорох и треск не давал ему понять ни слова из того, что она говорила. Во–вторых, как он ни напрягал связки, он не мог издать ни звука. Ильке его потуги совершенно не нравились, и она бесилась на него всё больше. До этого момента Блейель, которого сны вообще–то не очень занимали, видел всё очень чётко. Но потом речь отошла на второй план, а на первый вышли её глаза. Огромные, как блюдца, они вращались всё быстрее и быстрее, как переливчато–синие, потрескивающие спирали. Блейель знал, что глаза настоящей Ильки тёмно–карие, почти чёрные, и такое резкое изменение цвета, размера и прочих свойств его напугало. «Значит, возвращайся один», неожиданно услышал он, но кто это сказал, непонятно. В следующую секунду из глазниц черепа Ильки выстрелили два больших переливчато–синих червя. Он едва успел пригнуться, они чуть не задели его за макушку. Глядя снизу, он вдруг заметил, что череп, из которого улетели глаза, превратился в выцветший скомканный тряпичный ком. И тогда он закричал.

– Очень мило, благодарю, – услышал он себя со стороны, держа конверт и разговорник, и тут через открытую дверь в конференц–зал до них донёсся какой–то шорох. Фрау Виндиш сразу же метнулась туда, Блейель помялся и двинулся следом. Они не обманулись, Фенглер действительно выбрался из кабинета и, опираясь на палку, ковылял к приёмной.

– Герр Блейель, стойте, где стоите. Услышал, что вы пожаловали, и захотел попрощаться и пожелать вам приятного путешествия.

– Большое спасибо. Огромное спасибо. – Пожимая руку старика, он несколько раз наклонил голову. Фрау Виндиш заняла позицию в трёх шагах за Фенглером, словно опасалась, что он повалится и придётся его подхватывать. Патриарх это заметил, мотнул головой в её сторону и подмигнул Блейелю.

– Надолго задержитесь в Кемерово?

– На восемь дней. Господин из турбюро на этом настоял, сказал, что иначе сложно будет перестроиться со временем.

– Восемь дней, это же всего ничего, герр Блейель. Я бы на вашем месте, наверное…

Он не стал оканчивать фразу, улыбнулся и махнул рукой.

– Поезжайте, осмотритесь. Как вернётесь, может, порасскажете чего.

– Обязательно, с удовольствием!

Переливчато–синие черви. Гадость какая. Оставалось только надеяться, что кошмары про Ильку наконец–то прекратятся. Если бы у Блейеля был выбор, он предпочёл бы сон про любой, самый позорный провал у Галины Карповой, лишь бы не видеть больше такую гадкую, изнуряющую ахинею. Только вот про Сибирь ему ничего не приснилось ни разу.

– Вы возьмёте с собой фотоаппарат? – спросил старик.

– Вообще–то… да, мог бы.

– Это было бы просто великолепно.

Фенглер ещё раз кивнул и чуть было не положил Блейелю на плечо руку. Но ограничился взмахом, переложил палку из левой руки в правую, развернулся и направился обратно в свой кабинет.

– Удачи вам, герр Блейель.

– Огромное спасибо.

Фрау Виндиш уже изготовилась прокрасться за ним, как он снова повернулся к Блейелю:

– Не рассусоливайте с этой грамотой. Не нужно слишком уж торжественно, хорошо? Зачем выпячивать сантименты старика. Но я знаю, что вы всё сделаете как надо, герр Блейель.

– Я… да, да, конечно.

Фенглер улыбнулся, но больше ни говорить, ни оборачиваться не стал. Когда фрау Виндиш усадила его за стол и вернулась в приёмную, Блейель с застывшим взглядом стоял перед огромным окном, сражаясь с картинами из кошмара. Он вздрогнул, поспешил к дверям и удивился, услышав на прощание от фрау Виндиш «какой же вы везунчик».

Во вторник, тридцать первого июля, в полдень он вылетел из Штутгарта в Москву. Дома он закрыл все окна, кроме окна в ванной, вытянул вилки из розеток. Старого матраса в спальне больше не было, он перекочевал в подвал, к сухой в это время года стене, верхний край матраса загибался на плетёное кресло. Илькины художественные репродукции очутились на помойке, и вместо одной из них над обеденным столом висел поздний, сдержанно–орнаментальный, пастельных цветов Матисс.

В самолёте Блейель, чтобы отвлечься от нехороших мыслей, попытался разобраться с новой цифровой камерой. В его старой зеркалке после отпуска с Илькой на Балтийском море заедал транспортный механизм. В магазине ему сказали, что при сегодняшнем уровне цен ремонт невыгоден и что лучше идти в ногу со временем.

Он вздрогнул, когда стюардессы начали раздавать бланки, которые полагалось заполнить при въезде, и удивился, что на листике, исписанном мелкими буковками, стояло что–то об иммиграции.

Из Москвы он ночью должен был вылететь внутренним рейсом Аэрофлота до Кемерово. Время полёта – добрых четыре часа, разница во времени с русской столицей тоже четыре часа, время прилёта – десять часов пятнадцать минут по местному времени. Но между самолётами в Москве у него опять–таки было четыре часа («ничего не поделаешь, уж извините», сказал сотрудник турагенства), и, хотя ему предстоял транзит между двумя аэропортами, названия которых невозможно было выговорить, Блейель думал, что это не займёт много времени. Поэтому он написал школьному товарищу Хольгеру. Не то чтобы они и правда дружили, школьных друзей у Блейеля, в общем–то, и не было, но Хольгер был единственным из Мокмюля, с кем он ещё поддерживал контакт. Юрист, успел побывать везде, где только можно. Последние несколько лет работает в международной канцелярии в Москве, женат на русской. «В аэропорту надерёмся, – ответил Хольгер, – трезвому такого перелёта не вынести. На внутренних линиях летают сплошь тарантайки с пропеллером, тесные, как загоны для скота, и если не напьёшься, то останешься один трезвый на борту, и тогда просто караул». Блейель тут же пожалел, что написал ему. Но на попятный он пойти не мог, и они договорились встретиться, «убегу с работы пораньше и встречу тебя у паспортного контроля», – обещал Хольгер.

От посадки впечатлений почти не осталось. Аэропорт оказался намного меньше, чем он ожидал от такого молоха, как Москва. Стерильные, безликие залы, единственная достопримечательность – что буквы на табло постоянно прыгали с кириллицы на латиницу. Особо он и не осматривался, сразу двинулся к транзитному автобусу и наотрез отказался пропустить по рюмашке в честь прилёта. «Да ты не парься, Плейель», хохотнул растолстевший, плешивый Хольгер. Хоть цыпой не назвал, и то спасибо.

Как оказалось, без Хольгера он бы пропал. На табло аэропорта внутренних линий (один–единственный зал, тесный и тусклый, с бесконечными окошками касс по периметру, над ними – галерея в два или три этажа, на которую непонятно, как взобраться) рейс на Кемерово отсутствовал. В тёмном окошке Аэрофлота висела табличка по–русски и по–английски «извините, технический перерыв». Далеко от толчеи, в недрах аэровокзала, куда в одиночку Блейель в жизни бы не пробрался, женщина в тёмной униформе объяснила: рейс снят.

Лёгкая паника, которая обычно охватывала его от новостей такого рода, сменилась облегчением – никакой Сибири не будет. Парень из бюро путешествий напортачил. В Москву и обратно, и всё, прекрасный анекдот, которым он станет потчевать приятелей.

Однако радость оказалась преждевременной. Женщина наклеила в билет бумажку и от руки вписала новое время, и он понял, что путешествие откладывается до следующего вечера.

– Да такое тут на каждом шагу, – махнул рукой Хольгер. Полчаса они томились в голом коридоре без стульев, освещённом лампами дневного света, и другая женщина в униформе выдала Блейелю бумагу, уполномочивающую его бесплатно переночевать в гостинице неподалёку. О багаже, который он сдал в Штутгарте, оформив до Кемерово, беспокоиться нечего; но получить его назад сейчас невозможно. Хольгер захохотал.

В гостинице Блейель купил одноразовую зубную щётку, а дезодоранта у них не оказалось. Время шло к полуночи, в Штутгарте десять вечера. Бар ютился на краю широкой, ярко освещённой площадки.

– Добро пожаловать в Нигде и Везде, – хмыкнул Хольгер, разглядывая обвешанную оранжевыми светящимися гирляндами Эйфелеву башню, возвышавшуюся посреди площадки, как рождественская ёлка. – Но раз уж тебя занесло в эти края, то я не допущу, чтобы твои впечатления от Москвы закончились вот на этом.

Блейель стойко пытался не выказать усталости и недовольства. От водки он отговорился и выпил две кружки разливного пива «Сибирская корона». В четверть второго он отправился в постель. От многословных речей Хольгера о жизни в России на следующее утро осталась только фраза «но как–то на всё на это западаешь».

Хотя ему казалось, что он всю ночь не сомкнул глаз, после завтрака он влез в автобус восемьсот пятьдесят первого маршрута, доехал до конечной остановки и там по зелёной ветке метро добрался до Тверской. Припекало солнце, но жара было ясной, воздушной. Нет, погоду за больную голову не обвинишь.

Хольгер стоял перед памятником Пушкину и махал ему рукой. Он нарочно взял отгул, чтобы пройтись с гостем. Но из экскурсии Блейель вынес немного. Повсюду шёл ремонт. Бывший однокашник нёсся впереди, как раздобревший бегун на трассе с препятствиями, и разливался на темы политики (Запад трясётся перед Россией – только потому, что Россия позволила себе освободиться от комплексов) и русских женщин (это тебе не то, что ходит по улицам в Германии, главное, не будь тряпкой). Я всё это только воображаю, думал Блейель, а сам лежу в гостинице и вижу сон; нет, ни в какой не гостинице – я в Штутгарте, на новой кровати. Наверное, она на всю жизнь останется новой. И во сне я – самый быстрый лунатик в мире.

Когда они шли по Красной площади, уголком глаза он заметил что–то переливчато–синее и резко обернулся. Но это оказался всего лишь шейный платок дамы в боевом макияже. Под руку с тощим господином она двигалась к церкви невообразимо причудливой формы, пёстрой, как декорация в парке с каруселями. Перед мавзолеем Ленина дюжина туристов, на вид кубинцев, позировала перед фотографом, поднимая кверху советские ордена, купленные на блошином рынке.

Почему не сюда, подумал он, почему бы не командировать меня в московский филиал? Хотя – конечно, Москва, что тут такого, кому взбредёт в голову посылать грамоту в Москву. Но ведь есть же какая–нибудь живописная деревушка в Подмосковье, где можно было бы с ветерком прокатиться на санях! Он вспомнил фотографии из каталога, изображавшие такую романтическую санную прогулку, всё как полагается – меховые шапки и самовар, чтобы обвариться всей компанией. Но это было ещё до того, как Блейель начал там работать. Горбачёв, падение стены, ветер перемен. Что за чушь, прогулка на санях. Горячий воздух трепетал, брусчатка, роскошные здания – всё едва заметно колыхалось вокруг. Он остановился, потёр лицо, зажмурился – не открою, пока в меня кто–нибудь не врежется.

В губернском городе К…

– Теперь пойдём перекусим, – раздался голос Хольгера, – не где–нибудь там, а на Арбате, чтоб не рассказывал потом, что я тебе его не показал.

Блейель взял себя в руки, перевёл дух во время короткой поездки на метро и увидел улочку в пешеходной зоне, с прелестными старыми фасадами и кучей ресторанных вывесок, закусочных ларьков и художников, рисовавших портреты. Он подумал, а не купить ли сентиментальному Фенглеру матрёшку, но ограничился тем, что зашёл в аптеку за дезодорантом. На обед они взяли пельмени и салат из капусты с крабами, и пили, по настоянию Хольгера, что–то вроде сидра.

– Неделю там проведёшь, так? И как тебя занесло именно в Кемерово. Ну, неважно. Плейель, держу пари, что Россия тебя уже не отпустит. Как думаешь?

– Никак.

– Да, да, конечно. Ничего, это через пару дней переменится. Тебе всё покажется абсурдным. Ты не будешь понимать, как люди могут жить в такой стране. Но тебя зацепит и уже не отпустит. Когда приедешь в следующий раз, изволь выкроить побольше времени на столицу. Хм, жаль, похоже, ты не в настроении держать пари.

С детских лет, со времён увлечения авиацией, он знал, что Туполев‑154 – вовсе не тарантайка с пропеллером, как пророчил Хольгер, а вполне просторная машина, сравнимая с Боингом‑727. На борту пьяным никто не выглядел, ему вообще редко доводилось видеть таких смирных пассажиров. Даже стайка подростков в голубых футболках не создавала никакого шума. Но уснуть всё равно не получалось. Он сидел у окошка, смотрел, как за ними плыл огромный месяц, и не хотел ни о чём думать. Но думал. О невероятных просторах, над которыми они летели. Степях и болотах, тайге и тундре, электростанциях и исправительных лагерях, медведях и ордах конников. Интересно, через Урал они уже перелетели? Азия. Он ни разу не был в Азии – ведь Турция не считается. А теперь летит в самое её сердце. Только из–за причуды шефа. Какой–то город в Азии.

Бездумно он наклонился, пощупал толстый конверт в портфеле, зажатом между ботинок, и ещё раз, и ещё, пока не застукал себя за этим занятием и не взял в руки «Русский язык шаг за шагом». Из–за причуды шефа летит за полсвета. «Благодаря ему ты едешь в интересную экспедицию», – сказал Хольгер, а Блейель возразил: самую бессмысленную командировку в жизни. «Я бы над этим ещё поразмыслил», – хохотнул Хольгер и залпом осушил бокал с тем неизвестным напитком вроде сидра, который Блейель теперь тщетно пытался отыскать в разговорнике. Галина Карпова ожидала его как раз в то время, когда они сидели на арбатской террасе. Он отправил сообщение на номер переводчика. «Стало быть, ждём посланца завтра – пока, артём», – ответил переводчик. Артём, это такое имя.

Должно быть, Блейель задремал, потому что когда он снова выглянул в окно, небо под полумесяцем побледнело. Какую–то секунду он недоумевал, почему не видит передо ртом Илькину грудь, соски в окружении чёрных волосков, и в следующее мгновение невероятно застыдился.

Утро казалось туманным, он увидел реку – чёрную извивающуюся ленту, и город, посверкивающий по обоим берегам, на севере немного тусклее. Когда обрисовались детали, река отодвинулась, они полетели над полями и перелесками.

«Welcome to Kemerovo, Capital of Coal Miners[7]7
  Добро пожаловать в Кемерово, шахтёрскую столицу (англ.)


[Закрыть]», гласили буквы на крыше низкого здания аэровокзала. Блейель вспомнил, что так и не опробовал фотоаппарат, если не считать неудачной попытки запечатлеть поднос с едой на борту. Но как только он наставил объектив на плакат, откуда–то возник, махая руками, полицейский. Блейель тут же сунул камеру обратно в сумку и смешался с толпой. Страж порядка отстал.

Картонку с его именем держал долговязый парень с козлиной бородёнкой и тёмными волосами до плеч. Блейель удивился, хотя и не мог бы объяснить, почему. Может, потому, что представлял себе типичного молодого русского коротко стриженым. С облегчением он нашёл на скромном транспортёре свой чемодан с наклейкой официального вида и теперь дожидался своей очереди, чтобы выйти. Но таможенница покачала головой, сказав что–то по–русски и потом «you wait»[8]8
  Подождите (англ.)


[Закрыть]. Блейель в замешательстве отступил. Длинноволосый добродушно пожал плечами. Когда все остальные пассажиры прошли, парень подошёл к таможеннице, и после непродолжительного диспута его пропустили к Блейелю.

– Артём, – улыбнувшись, он слегка поклонился. – Как вы доехали?

Здравствуйте,[9]9
  Здесь и далее курсивом выделена русская речь, как её воспринимает и воспроизводит герой романа


[Закрыть] подсказала голова Блейеля, но воспроизвести неудобное слово не получилось, и он ответил по–немецки: «Да, спасибо».

Ему не понравилось, что переводчик назвался по имени. Фамилию его он знал, но как она произносится, не имел ни малейшего представления. Tscheremnych. Ему казалось неуместным обращаться к незнакомым по имени. Но ещё хуже, что молодому человеку пришлось из–за него вставать в такую рань. Местное время – только–только шесть утра. В Штутгарте в эту пору на улицах никого.

Чемодан ему вернули в крошечном чулане за лентой транспортёра, и только после того, как он поставил свою подпись в засаленной амбарной книге. На стоянке перед аэропортом они с Артёмом забрались в такси, лимузин «Волга», виденный им раньше только в старых автомобильных каталогах. Изнутри машина оказалась вдвое меньше, чем выглядела снаружи. Уже рассвело, но солнце скрывала дымка. Прохладное утро, никакого сравнения с летним днём в Москве. Блейель обрадовался, что взял с собой спортивную куртку. Он ведь сомневался, то ли брать, то ли нет. Для выступления в бюро фрау Карповой она не годилась. Всё–таки он её взял, ведь что–то говорили о туристической программе.

По радио кто–то патетично пел под гитару. Такси проезжало пригород, где большинство домов были деревянные, некоторые с резными голубыми ставнями – сибирская особенность, как сообщали бумаги Блейеля. Но впечатления, что он в нескольких тысячах километров от дома, не возникало. Это могло быть и в Польше, подумал он. На большом перекрестке из травы у дороги возвышались огромные буквы, КЕМЕРОВО (кемепобо, прочёл Блейель), и городской герб, на чёрно–красном фоне – нечто вроде белого пузыря в окружении жёлтых колосьев и половинкой жёлтой же шестёренки. Блейель заметил, что переводчик на него смотрит со значением, вроде выжидающе. Может, он что–то прослушал? На всякий случай Блейель заговорил сам.

– Как прилетел, хотел сфотографировать аэропорт, а ко мне тут же подскочил полицейский.

– Нет–нет, это не полицейский, а милиционер.

– А почему?

– Мало ли. А вдруг вы террорист.

Слово «милиционер» Блейеля немного напугало[10]10
  Немецкое слово «милиционер» имеет значение «боец народного ополчения»


[Закрыть], но Артём сам засмеялся над собственными словами и сменил тему:

– А знаете, в каталог–сервисе все волнуются, вас заждались.

Он предпочёл бы этого не знать.

– В одиннадцать отправимся туда, если вы не против. Но сначала устроим вас в гостинице. Ах да, моя сестрица велела вам кланяться. Сказала, что очень рада будет познакомиться с живым сотрудником фирмы «Фенглер». А всерьёз это она или нет, этого я не знаю.

– О. Спасибо.

Артём снова расхохотался. Лимузин пересек трамвайные пути перед носом у заворачивающего за угол трамвая, женщина–водитель яростно стукнула по звонку. Блейель изо всех сил старался как можно меньше обращать внимание на дорожное движение и роль в нём таксиста.

– А можно осведомиться, где вы так прекрасно выучили немецкий?

– Восемь лет в Германии не прошли даром.

– Восемь лет?

– Да–да. Но для всех подробностей моей душераздирающей истории ещё рановато. – Он зевнул. – Извините.

– Нет, ничего–ничего, простите, – поспешил ответить Блейель. Но не мог не спросить, – а давно ли вы вернулись обратно?

Причиной этого вопроса, столь важного, были, конечно же, его собственные восемь лет с Илькой.

– Года два, чуть больше, – ответил Артём, подумав.

Слава богу. Совпадения на этом окончились.

– И ваша сестра работает у фрау Карповой?

– Да, да.

Они замолчали. Такси явно добралось уже до центра, Блейель увидел помпезные административные здания, прямые, по линеечке, клумбы, памятник Ленину, благосклонно машущего большому перекрёстку, жандармов в ярких жилетах, топтавшихся около своих «Лад», и плакат, на котором опрятный Владимир Путин в цвете возвышался над употевшими чёрно–белыми шахтёрами.

– Ваша гостиница в хорошем месте и недалеко от реки, – заметил Артём и повернулся к таксисту. Они свернули на ближайшем светофоре, с Советского проспекта на улицу Кирова, как он пояснил гостю.

Снаружи гостиница не была обозначена никак. Она занимала первые два этажа длинного четырёхэтажного дома. Фасад был недавно выкрашен, нижняя половина в тёплых розовых тонах, верхняя – бежевая с белым. Приёмной стойкой служил стол на узкой лестнице, поднимавшейся от двери вовнутрь, и им пришлось подождать, пока не появилась женщина с усталым лицом, вступившая с Артёмом в разговор, который, как показалось Блейелю, не сулил ничего хорошего.

Комната оказалась чистой и просторной, обои и шторы повторяли коричневато–розовый колер наружных стен, на стенах висели картины – романтический приморский пейзаж и две в стиле компьютерного реализма, с космическими кораблями и динозаврами на фоне гор и пустынь.

– Она спрашивает, на сколько дней вас зарегистрировать, – сказал Артём, когда они снова спустились к столу. – Три дня обойдутся в триста рублей, а семь – в тысячу.

– Но… а почему…

Артём помотал головой.

– Я улетаю в среду, – сказал Блейель.

– Тогда два раза по три дня, идёт? Сейчас и потом.

Обязательная регистрация ещё в Германии показалась Блейелю какой–то подозрительной. Он вспомнил круглоголового парня из турагентства: он показал ему готовую визу, а сзади в паспорт был вложен листок с московским адресом, по которому полагалось зарегистрироваться.

– Так я же не в Москву лечу, – возразил Блейель.

– А-а. Ну да. Ничего страшного. Тогда вас зарегистрирует ваша гостиница, в Кемерово или где вы там будете. А если и не станете регистрироваться, тоже не беда. Штамп вам понадобится, только если вас задержит милиция. А вы не похожи на тех, кого они обычно задерживают.

Блейель с сомнением переводил взгляд то на него, то на свой паспорт, и круглоголовый добавил:

– Знаете, у меня тоже никогда не было этого штампа. И меня ни разу не проверяли.

– Так у вас же русский паспорт!

– Был. Давно. – Он откинулся на спинку крутящегося кресла, и только теперь Блейель заметил, что на шее у него висела звезда Давида на золотой цепочке.

Теперь, в холле гостиницы в Кемерово, он робко осведомился:

– А что будет, если не регистрироваться? Или не на весь срок?

Артём пощипал себя за бородку.

– Честно говоря, я не часто привечаю здесь иностранцев.

Тридцать пять рублей за евро. «Все расходы фирма, конечно же, возьмёт на себя, герр Блейель».

– Хорошо. Для начала на три дня. А за вчерашний день, задним числом, не получится?

Переводчик спросил, женщина непонимающе сказала «нет».

У Блейеля оставалось почти полтора часа, потом зайдёт Артём. Он встал под душ, вода долго не согревалась. Это его взбодрило. Зато он вдруг вспомнил, что совершенно не подготовился к зловещей церемонии вручения грамоты фрау Карповой. Так и не продумал стратегию страшного выступления, когда–то нацарапал пару слов, которые намеревался произнести, и не глядел на них дольше недели. Он так разнервничался, что в панике выскочил из кабинки. Не вытираясь, только обвязавшись полотенцем, он рухнул на постель, на розовое покрывало, и в ступоре уставился на клочок бумаги с предложениями, которые, казалось, намарал кто–то другой, незнакомый. В голове его только стучало – анилин, анилин, как будто это была единственная оставшаяся мысль. Анилин, так называлась гостиница, сказал Артём, «как химическое вещество. Когда–то в городе был завод, производящий анилиновые красители. Но он давно закрылся».

Если есть желание, то можно пройтись пешком, тут недалеко, минут пятнадцать. Погода наладилась: высокое, ясное небо с барашковыми облачками, куртку можно и не брать. Артём тоже переоделся, вместо чёрной олимпийки с капюшоном на нём красовалась голубая в синюю полоску рубашка, разношенные кроссовки сменили бордовые остроносые туфли.

– Рассказать немного про город? – спросил он, когда они пересекли Советский проспект и свернули на улицу Ноградскую.

– О, не стоит. Простите, я… мне как–то нехорошо.

– Вы позавтракали?

– Нет, нет. Это из–за… должен признаться, я не из тех, кто любит выступать перед публикой.

Блейель сам не понимал, зачем так разоткровенничался, но ничего не мог с собой поделать. Зачем он рассказывает этому волосатику то, чего сам стесняется? Он выставлял себя в невыгодном свете. Конечно, виновата тошнота и переутомление. Может быть, ещё и светлые, как ручей, глаза Артёма. Казалось, они излучали утешительный покой, что–то очень терпеливое, мягкое. Странно, такое впечатление от человека, которого он не только не знал, но и который к тому же лет на десять его младше. Но ничего не поделаешь. Матиаса Блейеля занесло в Сибирь, и других точек опоры у него не было.

– Давайте пройдём напрямик, – предложил Артём и открыл перед ним кованую калитку. Они прошли между двух рядов гаражей с тёмно–красными воротами, потом через влажный лужок, окаймлённый рябинами.

– Можно спросить, как выговаривается ваша фамилия?

Молодой человек сказал «а-а», как–то по–козьи хохотнул и произнёс очень чётко, Че–рем–ных: обе «е» краткие и открытые, «ы» – как глубокое «и», «х» как в «ах», ударение на последнем слоге.

– Зовите меня просто Артём.

– Че–рем–ных, – повторил Блейель.

– Очень хорошо. Правда. А можно, я тоже у вас кое–что спрошу?

– Конечно.

– Ваши первые впечатления?

Блейель задумался, но ему ничего не пришло в голову. Кроме того, что Сибирь, похоже, населяли вовсе не сибиряки: все, кто им ни попадался, выглядели по–европейски; или по–русски, если тут есть какая–то разница. Вряд ли это подходящий ответ.

– Извините, – сказал он, – я сейчас слишком волнуюсь.

Бюро оказалось тесной комнатушкой около двадцати квадратных метров. Два пухлых зелёных дивана из искусственной кожи, большой изогнутый стол, за ним два вертящихся стула, перед ним – два кресла. Несколько стеллажей, заполненных каталогами, гардероб с подставкой для зонтиков, вешалка для заказанной одежды, на стене – телевизор. За стенкой слева – узкий коридорчик, где теснились холодильник, микроволновая печь, кофейная машина и прочие кухонные принадлежности, там же шкаф–купе и туалет. Перед одним диваном стоял стеклянный журнальный столик, над другим висел плакат: «40 лет Фенглеру – мода, которая мне по душе!», с обложками журналов с 1955 по 1995 год. На полках сидело несколько соломенных кукол с носами картошкой, рядом с гардеробом с потолка свисал человечек, в пилотских очках и с крыльями, на стене за столом гирлянда светящихся пластиковых бабочек окаймляла календарь с немецкими пейзажами. Потолок был полностью выложен тонированными зеркальными квадратами.

Но Блейель всего этого поначалу и не заметил. У него пересохло горло и бурчало в животе. Его сверлили любопытные взгляды четырёх женщин, а Артём встал сзади, наверное, чтобы он не удрал. Сестра переводчика стояла, прислонившись к выступу стены рядом с тем диваном, где висел плакат «Фенглер». Блейель сразу её узнал, несмотря на нервозность. Она не была долговязой, как Артём, скорее невысокая и худенькая, но такая же курносая, с пухлыми губами, которые, казалось, сдерживают дерзкое замечание. Рядом с ней – компактная брюнетка с бесстрашной белоснежной улыбкой и роскошным декольте. Далее – очень прямая блондинка, одухотворённо возводящая глаза к потолку. И справа, с распростёртыми объятиями, сама шефиня. Светящаяся оранжевая грива, живые глаза, властный рот – впрочем, это Блейель, может, и вообразил. Как и трое прочих, должно быть, в честь торжества, она нарядилась в одежду из каталога «Фенглер». Зелёную шёлковую блузку из коллекции «Spring Charms[11]11
  Весенние чары (англ.)


[Закрыть]» она украсила усеянной изумрудами брошью, белые лаковые босоножки – золотой цепочкой.

– Для неё это большая честь и личная радость – приветствовать вас в этом скромном помещении, – бормотал за его спиной Артём, в то время как Галина Карпова, воркуя, крепким, чуть с хрипотцой голосом вливала в уши Блейеля русскую речь. – Она надеется, что вы, несмотря на задержку, добрались хорошо, и хотела бы извиниться за причинённые вам неудобства от лица всего нашего народа.