Текст книги "Земля Сахария"

Автор книги: Мигель Вудворд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)

Кроме того, в жизни молодежи их квартала существовала опасность. И борьба. Движение. Пора покончить с режимом преступлений, с злоупотреблениями. И тем самым – с нищетой. Дарио и его товарищи не очень ясно представляли себе, как это сделать, но все они чувствовали себя готовыми бороться против тирании. Ребята по-прежнему ходили и в Эппль-клуб, и в «Дос-Эрманас», и в дом Марины, где женщины стоили три песо и можно было выбирать их по альбому с фотографиями, но потом отправлялись на площадь Карлоса Третьего, заказывали китайский суп с пережаренным рисом и ждали каких-нибудь вестей или поручений от Движения. Отошли в прошлое вечеринки, оканчивавшиеся дракой, никто больше не бросался бутылками во «врагов» – ребят из соседнего квартала, никто не напивался пивом «Ла Кристаль» – теперь нужна свежая голова. Все мы товарищи, заговорщики, революционеры. Борьба и тайна сроднили нас.

И вот рано утром, не в первый уже раз, в тот час, когда по пустым улицам дребезжат старые грузовики с молоком категории А и категории Б, что, впрочем, совершенно одно и то же (отличие только в количестве подлитой воды), когда в пустых ночных автобусах дремлют кондукторы, из булочных пахнет свежим хлебом – такой теплый, домашний запах, – кошки, собаки и оборванцы роются в мусорных баках; в широких порталах шикарных магазинов спят, прикрывшись старыми газетами, бездомные дети, а на углу вспыхивает и гаснет неоновая реклама «Все по 10 центов»; в барах умолкли проигрыватели, в запертых кафе стулья стоят вверх ножками на столах, и какого-то пьянчугу рвет прямо посреди улицы Драконов; в час, когда люди тревожно дремлют (будет день – будет хлеб, по и новый день – такой же, как вчерашний), когда неполная луна – не голубая и не белая, потому что все вокруг кажется серым и странным, в этот час Дарио – сердце его бешено колотилось под мокрой от пота рубашкой – швырнул гранату и бросился бежать. Он слышал за собой взрыв и все бежал, потом – вой сирены, возгласы, а он все бежал, бежал… Его не поймали.

Но однажды за ним гнались долго, он пробежал уже целый квартал, за спиной кричали: «Сдавайся, все равно не уйдешь!» Дарио промчался по Тенненте Рей, поднялся по Агуате и ворвался в дом Уилфри, по там испугались и прогнали Дарио; он вышел из дома Уилфри и снова побежал, а за спиной выла сирена, свистели пули, кто-то кричал: «Убью, сукин сын!» Все двери были заперты, улица пуста, Дарио безоружен, и не от кого ждать помощи… Конец. Он спустился по Лус и вбежал в дом, где жил Данило со своей бабушкой; Данило был немец, а бабушка его мулатка. Они проснулись и, не поняв, в чем дело, принялись кричать: «Помогите, помогите!» – а потом поняли и стали умолять Дарио, чтобы он ушел: «Ради всего святого, не губи нас!» Дарио кинулся на галерею, хотел залезть в бочку для воды, но она оказалась полна, полна до краев и вся облеплена скользкой плесенью. Тогда Дарио прыгнул вниз, на другую галерею, двумя этажами ниже, ноги его дрожали, было так страшно – он один, совершенно один, и нет спасения. И тут что-то ударило его в голову, он упал, и мир стал уходить от него, все куда-то ускользало… и Дарио даже не мог позвать Марту, Марту, Марту…

Придя в себя, Дарио понял, что еще жив; он лежал на полу в комнате с одним окном. Под потолком горела лампочка, голова Дарио была перевязана тряпкой, а рядом стоял человек в форме с плетью в руке. Какие-то люди подняли Дарио, посадили против этого человека; тот ударил его по лицу – очнись! – и сказал что-то, но Дарио не расслышал, не понял. Человек кричал: «Говори! Сознавайся!» Дарио молчал, и его снова стали бить – кулаками, ногами, в живот, в низ живота, но он молчал. Тогда его оставили в покое. Прошел день, ночь, еще сколько-то. Ему дали поесть. Было время, чтобы подумать. Ощутить близость смерти. Про́пасть между «продолжать существовать» и «перестать быть». Понять, что значит твоя жизнь и жизнь других – Пепе, Луиса, Игнасио, всех, кто зависел теперь от твоего молчания. А ведь их мечты и стремления были совсем не похожи на мечты Дарио. И тогда появилось искушение: заговорить. Сказать все: Луис живет в Бернаса, он связан с Движением, у него есть револьвер тридцать восьмого калибра с четырьмя пулями, он собирает деньги на оружие для партизан, он тоже подкладывал бомбы; а Пепе – сочувствующий, помогает партизанам одеждой, деньгами, сдает кровь, разбрасывает прокламации, он работает на цементном заводе; а Игнасио – коммунист, он не из нашего квартала, дружит с Чучо, а тот работает на железной дороге… рассказать о каждом, о друзьях, о соседях, обо всех, кто против Батисты – вот это так человек! О да, Батиста – прекрасный человек, убийца, бандит и лакей, и как он ласково говорит «привет, привет», когда заканчивает свои речи.

Потом Дарио привели к лейтенанту Эфраиму Капдевилья. Его прозвали Красавчик за черные маслянистые волосы и маленькие усики; лейтенант был всегда гладко выбрит и носил белую куртку, брюки из дрила и туфли черные с белым, все в дырочках и узорах, на каучуковой подошве, фирма «Раббер», США. Лейтенант с приятной улыбкой спросил Дарио: «Ты хорошо подумал? Ты очень молод». А Дарио молчал. Через час лейтенант взял револьвер с коротким дулом, вынул пули, оставив всего одну, повернул барабан и приставил револьвер к виску Дарио. Он спросил Дарио, боится ли он умереть. Но Дарио молчал. Тогда лейтенант нажал курок – послышался щелчок, но выстрела не было, и лейтенант снова повернул барабан. А Дарио молчал. Лейтенант опять нажал курок. Дарио ощущал холод ствола, пот катился по его лицу, по груди, по ногам… Но он молчал.

Через неделю Дарио сказали, что он свободен, и он не поверил. Он вышел на улицу и, ослепленный светом, почувствовал, что сейчас упадет, а потом увидел Верену, свою крестную мать, она сидела во взятой напрокат машине рядом со своим покровителем – старым военным. Старик дошел до адъютанта самого Батисты и клятвенно заверил его, что все это неправда, Дарио и не думал бросать гранату. Просто, услышав взрыв, мальчик с перепугу бросился бежать, а потом его ранили. Дарио сел в машину, между стариком и крестной матерью, он положил голову на ее мягкую, теплую грудь… И наконец понял, что не умер и не умрет, ничего не сказал и не скажет. И еще понял Дарио: теперь ему остается только одно – при первой возможности уйти в Сиерру.

ДЕНЬ

Откуда взялись управители плантаций? Нельзя сказать, что их происхождение скрыто во мгле веков. Через несколько лет после открытия Америки люди стали сажать на островах тростник, вырабатывать сахар. О тех, кто владел участками земли, засаженными сахарным тростником, со всеми находящимися на них постройками, машинами, печами и прочим, что требуется для производства сахара, принято было говорить: «У него есть кое-что за душой». Так говорят и по сей день.

Тут следует заметить, не отклоняясь, впрочем, от темы, для тех, кто впервые ступает на наши берега: если вы услышите, как про кого-либо говорят «у него есть кое-что за душой», не думайте, что речь идет о человеке умном, развитом и образованном. Вернее всего, он просто владеет плантацией с небольшим сахарным заводом. Как правило, владельцев плантаций гораздо больше, чем людей, обладающих духовными богатствами, несмотря на то что число первых тоже отнюдь не так уж велико.

Теперь вернемся к вопросу о том, откуда взялись управители. А вот откуда: без всякого сомнения, владельцу плантации вовсе не улыбалось жить в деревне, вот он и ставил кого-нибудь на свое место смотреть за хозяйством, управлять и развивать производство. Такое доверенное лицо обычно управляет чудо как хорошо. Ну а развивать производство – это уж другое дело.

Владелец, разумеется; назначает управителю жалованье, управитель сам себе назначает еще столько же, и благодаря такой удачной комбинации господин управитель получает не одно жалованье, а два. Второе, правда, гораздо надежнее.

Хосе М. де Карденас и Родригес, Физиология управителя плантации, 1847.

Обед. Солнце палит нещадно. Лагерь кипит. Моют руки, подставляют головы под струю. Шутки. Смех. Все проголодались и торопятся. Очередь, теснота. Есть хочется, так хочется, что, кажется, камень бы съел. Самое тяжелое уже позади. Мачетерос весело. Сегодня сюрприз – макароны. «Ну-ка, еще одну порцию!» – «Вот это еда!» – «Ты за кем стоишь, где твоя очередь?» – «А тут». Арсенио накладывает каждому макароны в оловянную миску, дает кусок хлеба. Комплекс. «Ты мне толстых не клади. И подливки добавь немного». Дарио с товарищами тоже проталкиваются в столовую. Столы, длинные деревянные скамьи. Они идут вдоль столов. Садятся. Помешивают в мисках рис с бобами и макаронами, едят хлеб со сладкой гуайабой. Ладно, в животе все смешается. Мачетерос жуют с довольным видом. Сбросили сапоги, все в туфлях на деревянной подошве, в рубашках с длинными рукавами. Рты набиты, не до разговоров. «Что ты сказал?» Отгоняют мух. В столовой обычно не только едят, здесь беседуют, играют, пишут письма, читают газеты, рассказывают разные истории. Здесь – коллектив. Оцинкованная крыша раскалена полуденным солнцем. «Не выливай макароны, давай я доем». После обеда хорошо бы закурить. И выпить кофе. По воскресеньям во второй половине дня не работают. Можно поспать, постирать трусы. Так просто пошататься. Вот это жизнь!

Еда на сафре – важнее всего. Как и другие физиологические стороны человеческого существования. Поспать. Вычесать насекомых. Испражниться. Вымыться. Тело – самое главное. Надо поддерживать его в форме, тренировать. Рубка тростинка – это битва. Она начинается непосредственно здесь, прямо в столовой, где бойцы отдыхают. Поэтому мачетерос едят все, что только могут, даже шелуху. Жуют сахарный тростник. Выжимают из него сок и пьют. Но еды обычно не хватает. Слишком много расходуется энергии. Хорошему мачетеро необходимо до трех с половиной тысяч калорий в день. Люди теряют в весе. «Ты стал как чахлый стебель». Добровольцы исхудали, загорели, лица их вытянулись, глаза впали. Они все время хотят есть. Каждый пытается добыть что-либо съедобное. Мавр ловит змей. Змеиное мясо – деликатес, а кожа пойдет на туфли или на пояс. Томегин, как деревенский пес, гоняется за курами. Мачетерос постоянно заняты добыванием еды: срубают кактусы и жуют их, сосут апельсины – ведь знаменитые апельсины себальос очищают желудок, и потом, в них витамин С. Ссорятся из-за редких здесь лакомств. «У меня кто-то банку сгущенки выпил».

«Ну-ка, обслужите меня, как в шикарном ресторане». – «Сегодня макароны на обед». – «Накладывай полнее». Через полчаса все уже опять проголодались. «Больше ничего не осталось?» И все-таки не в еде дело. Не ради еды приехали они сюда по своей воле! Они – революционеры. Каждый день добровольцы выходят на поле битвы и бьются с врагом от зари до зари. Не хлебом единым жив человек. Война объявлена, мы идем в бой с мачете в руке. Потомки мамбисов^[19] двинулись в атаку. Сафра в разгаре.

Обед окончен. Вываливают остатки из мисок в мусорные баки. Для свиней. Впрочем, свиньям не много достанется. Кто-то чистит зубы. Три раза в день после еды, несмотря ни на что. Остальные ложатся на землю, тут же у дверей столовой. Тропелахе приехал на грузовике. Соскочил. В руке – газета. Надо быть в курсе событий. Все столпились, читают, заглядывая в газету через плечо товарища. «Арестована банда шпионов из пятидесяти трех человек, главарь – янки». – «Убери руку, мне не видно!» – «Вчера работники Госбезопасности задержали пятьдесят три человека, все они оказались членами шпионской организации». – «Ух ты, целый воз шпионов!» – «Во главе банды – янки Герберт Кандил и несколько баптистских деятелей». Газету тянут в разные стороны. «Не мешайте!» – «Подожди переворачивать, я еще не прочел!»

– Стойте, стойте, разорвете! Пусть лучше кто-нибудь один читает вслух. – Тропелахе поднимает над головой развернутую газету.

– Верно, правильно. Пако пусть читает, он здорово грамотный.

Пако берет в руки сегодняшнюю «Ой». По правде говоря, у него нет ни малейшего желания выступать в роли чтеца. Но все усаживаются вокруг и смотрят на Пако в ожидании. Придется читать. Как радиодиктор: «Проверьте ваши часы!» Ну ничего, немного, почитаю, а потом суну газету Дарио, а сам пойду вздремнуть. Пако откашливается. Начинаем.

– Еще одно сообщение. Мачетеро Эвелио Гарсиа поставил новый рекорд. За восемь часов он погрузил вчера семьдесят четыре тысячи пятьсот тридцать шесть арроб.

– Слыхал, Флоренсио? За восемь часов! – кричит Томегин, сидя верхом на единственном табурете.

– А сколько мы срубаем? – спрашивает Дарио, повернувшись к Флоренсио.

Флоренсио водит бруском по острию мачете: туда – сюда, туда – сюда, тихонечко, словно гладит. Выплевывает горькую тонкую веточку-зубочистку и, не поднимая головы, говорит:

– Меньше… Наверно, в среднем тысяч двенадцать.

В вечернем воздухе сухо жужжит брусок. Мухи кружатся над столом. Кто-то зевает. «Да-а, неплохо – семьдесят тысяч. Вкалывает, наверное, как сумасшедший».

– Ну ладно, читать дальше-то? Слушайте. Космонавты Беляев и Леонов поужинали. На ужин полагается двести граммов белков, сто тридцать граммов жира и пятьсот граммов углеводов.

– Арсенио, запиши! – острит Томегин.

Повар с ножом в руке выглядывает из дверей кухни.

– Сам такой, – не расслышав, отвечает он и возвращается к своим делам: котел никак не отчищается, проклятый, рис пристал ко дну. А эти лодыри набили брюхо и знай себе треплют языками.

– Я бы лучше на их месте съел хороший бифштекс, – задумчиво произносит Папаша.

– Вот и еду им дают особую, и все такое, а я скажу: рубить тростник трудней, чем летать в космосе. – Томегин обводит присутствующих взглядом, как бы ища сочувствия.

– Сравнил тоже… Космонавты – смелые ребята, факт. Подняться туда, вверх… – Флоренсио откладывает в сторону свой брусок, поднимает голову. Солнечный зайчик играет на острие мачете. Ну и остер же! Сам будет рубить.

– И что? Что тут такого? – взвизгивает Тропелахе. Он придерживает очки, сползающие с потного носа. – А мы разве не смелее их? Тут у нас – бой с мачете в руке.

– Только уж не с твоим, конечно.

Пако опускает газету. Смотрит на рубщиков. Босые. В рваных штанах. Обросшие. Словно люди с другой планеты, думает Пако и встряхивает головой.

– Это пророчество свершается. Я помню, мне один колдун давно еще говорил: «Увидишь, Папаша, как люди полетят в небо». А я даже и внимания не обратил!

– Какое там пророчество! Просто у них техника высокоразвитая. – Дарио многозначительно поднимает палец.

– Конечно, техника развитая. Вот они и полетели в космос. А мы? Совсем увязли, только и знаем, что тростник рубить. – Пако постукивает сложенной газетой по столу.

– Мы тоже выберемся на широкую дорогу. Будут у нас и машины, и все, что надо. Если человек способен полететь в космос, неужели он не может сделать так, чтоб тростник сам падал?

– Поскорей бы… А то, пока появятся такие машины, мы состаримся и помрем, – вздыхает Пако.

– Ишь чего захотел! Может, тоже полетишь туда? – Папаша поднимает руку к потолку. – Вроде этого русского. Как его звать-то? Белайо?

Пауза. Задумались. Трудно разобраться во всем этом: у русских развитая техника, а мы отстали. Надо и нам развивать промышленность. Много трудностей впереди! Чертова путаница. Да еще этот полдневный жар. Солнце. Кажется, цементный пол столовой вот-вот расплавится. «Если б нас хоть кормили, как космонавтов, легче было бы. Белки да жиры… всего, сколько положено по науке. На таком рационе меня Рейнальдо Кастро и то не догнал бы». Папаша молчит. Томегин почесывает затылок. Нам сейчас плохо, мы сидим в яме, по мы обязательно выберемся. Воздух раскален.

– Вот ведь как в жизни случается. Колдун мне и говорит: «Пабло, ты своими глазами увидишь, как люди живыми в небо полетят, а потом вернутся».

– А как это было, Папаша? – интересуется Дарио.

– Давай, давай, расскажи, – говорит Томегин. Он любит слушать истории старого негра. Старик сочиняет их на ходу. Томегин подвигает табурет, устраивается поудобнее. Развесил уши – огромные, прямо радары! Из кухни предостерегающий голос повара:

– Не верьте этому старому брехуну.

– Случилось это давно, много лет назад. Я был тогда молоденький. Вот как Певец. Мы жили на плантации Эспанья. Один раз мой двоюродный брат Александр, боксер-то, он мне и говорит: «Пабло, давай сходим с тобой судьбу спросить». Вот мы и отправились. А жрать было нечего. Можете представить, приходилось очередь занимать, чтоб попасть на сафру.

– Ну уж, не заливай, Папаша.

– А вот и правда. Очередь занимали, да еще просили, пожалуйста, разрешите хоть несколько арроб срубить. Не веришь, да?

– Верно, верно. – Томегин утвердительно кивает головой. – В этих местах, если кому удавалось наняться тростник рубить, так говорили – ему повезло. Я знаю, мой старик тоже из деревни.

– Ладно, рассказывай про гаданье-то!

– Ну так вот. Он и говорит мне, брат-то двоюродный: давай сходим к хорошему колдуну. А я отвечаю: да ведь у нас гроша ломаного нету. Не надо, говорит, ничего. Этот колдун даром судьбу предсказывает, у него такой обет богу Чанго… Я в эти всякие штуки не верю, но всегда, правда, уважал их, колдунов то есть. А тут еще голодуха… Как сейчас помню, в пятницу это было, вечером. Вышли мы из дому и отправились в горы. Этот самый колдун, он никогда в поселок не приходил, вроде ему какой-то бог, что ли, у которого все молнии в кармане, запретил, уж не знаю. Ну ладно. Шли это мы, шли и приходим. А колдун был старый негр в длинном, чудном таком балахоне. Целые дни он только и делал, что молился. Посмотрел это он на меня и говорит: «Фоле, фоле, ома, фоле, а чегун (я все запомнил, потому что ведь к добру оказалось). Ты, Пабло, Папаша, вернешься на плантацию, соберешь свои вещички да и поедешь в Гавану…» Так и случилось, сеньоры!

Папаша со значительным видом оглядывается. Флоренсио не слушает, опять занялся своим мачете. Томегин морщит лоб – в этой истории не так-то легко разобраться. У Дарио нога занемела, топчется, растирает колено ладонью. Папаша продолжает:

– Тропелахе, очки потеряешь. Я прямо-таки застыл на месте от удивления. Ему же никто не говорил, как меня зовут, и раньше он меня никогда не видел. Значит, что-то такое у него есть. Дар какой-то.

– Что тут удивительного? Ясно было, что ты там не останешься. Голодать-то кому охота! – Дарио прыгает на одной ноге.

– Да нет, нет, не в этом дело! Я же совсем про другое говорю, про космос. Тот старый негр был настоящий колдун, денег не брал… Потом развел он как-то чудно руками, уселся и глядит на меня. Глаза большие. И говорит: «Пабло, ты будешь счастливый. Тебе повезет, когда состаришься. Увидишь, как люди полетят на небо и потом вернутся». А я тогда не понял, что это значит!

– Ты думаешь, он говорил про этих русских? – с сомнением спрашивает Томегин.

– Мало ли о чем он мог говорить, – замечает Дарио.

– Вот именно, что о них! Именно! Люди-то полетели! Это был настоящий ведун. Он и Александру верно сказал. «Ты, – говорит, – станешь великим, но такого, как Пабло, не увидишь».

Тропелахе встает, отряхивает штаны, вечно мятые, грязные, решительно заявляет:

– Я таким вещам не верю. Это все сказки.

– Какое там колдовство! Ерунда. Так вот вас и обманывают. И уж конечно, потом все-таки денежки из тебя вытянул, – добавляет Пако, расстегивая мокрую от пота рубашку.

– Сеньоры, я говорю серьезно. Ведун был прав. Посмотрите на Белайо и на второго русского. Они же на самом деле полетели на небо!

– Если б русские слушали колдунов, как вы, никогда бы и не полетели.

– Н-да. По правде говоря, я и сам не больно верю колдунам-то. Но все же я их всегда уважал, потому что, кто знает…

Никто не поверил Папаше. А ведь старик говорил правду: колдун много лет назад предсказал, что ему повезет. И Папаше действительно повезло.

Первый год революции был для Дарио годом зрелости. Ему исполнилось двадцать один. В этом возрасте человек обретает здравый смысл, зуб мудрости, право избирать и быть избранным, если на то пошло. И вот Дарио взрослый. Все позади: шлепки крестной, мокрые пеленки, мараки, игрушечный медвежонок; ножки маленького Дарио заплетаются, язык тоже, ротик полуоткрыт. «Ах ты мой поросеночек! Ты смотри, осторожней, колодец-то обвалился, один малыш упал туда, весь водой налился…» Кегли, автомобильчик, который можно возить за веревочку, оловянные солдатики. Потом – начальная школа, учебник каллиграфии Пальмера, «Пишите, дети, «бул-ка», шестой класс, седьмой, восьмой, девятый, драки с мальчишками из соседнего квартала, наши победили, но Дарио сломали руку; пятнадцать лет, длинные брюки, голова кружится от первой сигареты, выкуренной тайком на лестнице, клетчатая рубашка-ковбойка, поездка на месяц в деревню с крестной Вереной, экзамен по алгебре, Мерседес, Мерседес… Переворот – Батиста сбросил Прио и взял власть. Первая женщина – старая проститутка, в головах ее кровати висел образ святой Варвары с кинжалом в руке; песенка «Голубая луна», рок-н-ролл… Разочарование, незачем больше жить, решение покончить с собой, броситься с мола вниз, умереть, умереть… Сверху видна яхта клуба Регла, она качается на волнах, а на берегу стоит девушка, Марта, и улыбается. Дарио спускается с мола, подходит к ней. «Я живу здесь, рядом. А вы?» Зимний ветер бьет им в лица… Первые прокламации, жизнь начинается снова, карнавалы в Бехукаль, высадка с Гранма, сбор денег на оружие, обучение стрельбе, «молодежь обезумела», конспирация, выпивки в Гуанабо, шпионы, преследование, борьба, опасность, восстание, победа. Право начать все сначала, произносить «родина», «аграрная реформа», «земля», «социальное равноправие», «независимость», «свобода», «суверенитет» – слова, которые повторялись в этой стране в течение целого века, их бросали в воздух, на ветер… Обещания, надежды всегда кончались разочарованием, потому что все эти слова были ложью, их произносили взрослые – политики, полицейские… люди, которые только и делали, что боролись один против другого – я тебя свалю, а сам сяду на твое место. Пошлая ложь затопляла страну, и благородные слова летели в воздух, на ветер; но ветер родит бурю – мечты, надежды, восстание, революцию… Революция. В этом слове – сила; щелкают затворы, встают в едином вихре горы, долины и города, и ты становишься человеком. И тогда слова «настоящее» и «будущее» наполняются смыслом. Головы полны замыслов, мы все перевернем, нас ждут великие свершения, и ты наконец получаешь право свободно дышать, жить, расти, расти… называться Дарио, Перико, Хуан де Лос Палотес, Чучо, Хасинто, Хосе, икс, игрек, зет… И все равно, белый ты или нет: можешь быть белым, белейшим, как плодовый червяк, а можешь быть смуглым, светлым, коричневым, желтым, альбиносом, негром… это совершенно неважно. Революция, революция, все меняется, ломается, рождается вновь: народ, общество, жизнь, человек… И Дарио тоже.

Дело не только в том, что бумаги, приказы выглядели теперь по-иному, что были расстреляны всякие мошенники, а государственные учреждения очищены от плесени: бездельники, жулики, любители широко пожить, бездарные болтуны, чьи-то сынки, пролезшие по знакомству на теплые местечки, были выметены вместе с бутылками, паутиной, мусорными корзинами и прочим хламом навеки и на благо всем; на самолетах и пароходах, бегом, впопыхах, удирали важные господа, болтавшие о перевороте, убийцы, батистовцы, сторонники Табернильи^[20], масферреристы^[21], жалкие трусливые стратеги, любители порассуждать о политике за чашкой кофе с молоком, удобно устроившись за спиной своих покровителей. «Переворот возможен с помощью армии или без помощи таковой, – уверяли они. – Но переворот против армии – нелепость».

Теперь наконец можно свободно передвигаться, ходить, останавливаться на углу, разговаривать, собираться. Действовать, держать высоко голову, повернуть резко на другой курс. Но главное в том, что изменилась перспектива, взгляд, точка зрения. Дарио двадцать один год. Другими глазами смотрит он теперь в свое старое зеркало с трещиной. Приглаживает непокорные блестящие черные волосы, разглядывает свое смуглое лицо с толстыми губами, широким носом и глубоко запавшими сверкающими глазами. Намыливает худые щеки, проводит бритвой по едва наметившемуся пушку – тень совершеннолетия. Дарио чувствует – все вокруг стало другим.

Конечно, комната не изменилась, то же зловоние из уборной, тот же дырявый рукомойник и таз под ним, тот же августовский день и голос Верены, крестной матери, зовущей Дарио завтракать; та же столовая с окном в потолке, распахнутым в небо. Но Дарио иначе смотрит на мир. Появилась надежда, уверенность. Жизнь можно переделать, мы будем свободны; надо только действовать, работать, свершать. Революция сотрясает землю, а революцию делаем мы, такие, как ты, Дарио. Ты вынес все – жизнь в этой комнате, безнадежный взгляд в зеркало, безвыходность – «мне все равно»; тоску, вполне ощутимую, да, да, буквально на ощупь. Вот ты растешь, тебе исполнилось столько-то лет, и… нет будущего, нет пути. Ты один, и всё против тебя – эта прогнившая лестница, соседи, приятели, прохожие, шагающие по улице, покорно понурив головы, веселые дома, завораживающие кинокартины, телепрограммы-боевики… Ты один против всей мерзости мира, против войны, холодной, горячей, теплой, открытой, скрытой, прикрытой. «Сегодня мы не даем ссуды, приходите завтра», – отвечают тебе. Ты печатаешь объявление в газете: «Молодой студент ищет работы в конторе», а тем временем электричество срезали за неуплату… Ну что ж! Коли так, будь что будет! И ты запеваешь беспечно: «Меня зовут ленивым негритенком, уж очень я работать не люблю!» Припадки безволия, праздность, пустая голова – болезнь? То ли тоска, то ли что-то большее или меньшее, чем тоска, кто его знает, только тошно, наверное, нервы, депрессия или как там еще называется, некоммуникабельность, а может, хуже, тяжелее, глубже, что-то низкое, раздирающее… Бывает и проще – горло болит, зуб надо вырвать, грыжа, физически ощутимые страдания, а аспирина нет, нет и микстуры от кашля – в час по чайной ложке, нет даже ложки, да, да – обыкновенной ложки тоже нет! Больные в Льега, в Пон, в Куэва дель Умо, больные в порталах Сентро Астуриано, в домишках, в многоквартирных домах – целый город без дверей, без окон, без одеял, без кроватей… Но ты, Дарио (и другие такие, как ты), ты не болен, ты живешь, если только это можно назвать жизнью. Ты почти взрослый мужчина, но неполноценный, изуродованный, недоразвитый умственно и физически: узкие плечи, больной желудок, тощие руки и ноги, низкий рост, малый вес, ни то ни се, жалкий, обманутый, униженный, без будущего, ползучая пародия на род человеческий. Словно мы, такие, как ты, Дарио, существуем где-то до человека, ниже его, мы какие-то обезьяны, мы движемся как куклы, живем как во сне…

И вот ты пережил все это, Дарио, ты выдержал одиночное заключение в многоквартирном доме старой Гаваны, и теперь тебе хорошо. Ты надеваешь голубой галстук, старательно вывязываешь узел, вкалываешь булавку и улыбаешься в зеркало; причесываешься, внимательно рассматриваешь свою стрижку и чувствуешь себя молодым, веселым… «В конце концов, мне всего только двадцать один год…» И Дарио, посвистывая, спускается в столовую…

Без десяти семь. Дарио уселся на скамейке в Центральном парке, подозвал чистильщика и вытянул ноги. Мальчик принялся чистить его новые туфли. От щетки и бархатной тряпочки шел запах сапожного крема и краски. Дарио вспомнил, как без конца перекрашивал свои старые белые мокасины в зависимости от времени года. Мальчик-чистильщик носит на спине деревянный ящик, бродит по парку с криком «Почистим, почистим!» Революция еще только начинается, подумал Дарио, мы боремся и за то, чтобы не было нищеты, чтоб маленький чистильщик не стоял в пыли на коленях ради нескольких сентаво. На дремлющих деревьях звенели, перекликаясь, сотни птиц. Дарио, казалось, впервые услышал эту странную симфонию: птичий щебет, гудки машин, крики продавцов газет, радио. Впереди – радостный вечер, сегодня день рождения Дарио, и у него наконец-то есть немного денег. Можно пригласить Марту посмотреть «Семь чудес света», где Гарри Купер играет ковбоя, или даже в «Ночь и день», где поет Селесте Мендоса. Они будут танцевать всю ночь, счастливые, молодые, любящие друг друга и Революцию, которая открыла им дорогу в жизнь.

Чистильщик дернул Дарио за штанину – работа окончена. «Блестят, – сказал он, – во как блестят, доктор». Дарио загляделся на сверкающие туфли. Сунул руку в карман, дал мальчику песету и зашагал, все еще завороженный лаковым блеском. Обувь Инхельмо, символ элегантности. Дарио заплатил за туфли первые восемнадцать песо, заработанные в этом году. Верена твердила, что молодой человек, имеющий работу, вполне заслуживает пары хороших туфель. Она сама отправилась вместе с Дарио на Мансана де Гомес, заставляла его примерять то одну, то другую пару, даже не справляясь предварительно о цене, и наконец убедила купить эти изящные туфли отечественного производства. Но, по правде говоря, в сапогах Дарио чувствует себя лучше, они шире, мягче, к узкой, удлиненной колодке новых туфель привыкнуть довольно трудно. Как ни старается Дарио идти не спеша, ступать осторожно, туфли жмут, и весьма ощутимо. У Педро Поляка были туфли с металлическими подковками на каблуках, когда он шел, слышно было за версту, словно лошадь скачет. Но и Педро далеко до Дарио. Туфель Инхельмо не носил, кажется, еще ни один человек из нашего квартала.

Дарио поднял голову, огляделся. На скамейках несколько человек читали «Пренса Либре»: «С 1 августа плата за электричество снижается на тридцать процентов». Кое-кто курил, пуская кольца дыма, некоторые свистели вслед продавщицам в белых платьях; они шли, усталые – легко ли восемь часов простоять на ногах, заворачивая в подарочную бумагу рубашки, галстуки, простыни или форму для учеников частных колледжей. Старики сидели на плетеных стульях, беседовали о погоде, о том, что настали наконец хорошие времена, ждали оркестра – послушать Ла Байамеса пли танцевальные мелодии Родриго Пратса. «Жизнь стала совсем другая, веселее гораздо, а вот когда нам было по двадцать лет – не то…» Дарио подошел к группе людей, оживленно о чем-то споривших. Они толпились вокруг плотного мулата с черными баками и узенькой полоской усов над пухлыми губами и говорили все одновременно. Такие группы возникали внезапно, люди толковали о том, что было и что будет… Собирались и просто любопытные, праздношатающиеся, и те, кто вышел на вечернюю прогулку, и те, кто спешил по делам, но все же остановился на минутку послушать, о чем идет речь, и вставить свое веское слово, и профессиональные ораторы, проповедовавшие самые разнообразные учения, – короче говоря, все, кто по той или иной причине проходил через парк, расположенный в центре старинного города.