Текст книги "Земля Сахария"

Автор книги: Мигель Вудворд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)

Они поняли, как сложна жизнь. Поняли, что юношеские мечтания, стремление любить, смеяться, наслаждаться жизнью – все туманно, бесцветно сравнительно с этими скорбными, бесконечно значительными минутами, когда двести тысяч человек, заполнивших улицы, в ответ на призыв Фиделя вскинули вверх автоматы и поклялись защищать до последней капли крови революцию угнетенных, за угнетенных и для угнетенных, социалистическую демократическую революцию, что свершилась под носом у империалистов.

Началась настоящая война, беспрерывный бой против тех, кто спрятался во Флориде, в Гватемале, в Никарагуа и, опираясь на своих хозяев, мечтал о возврате. Наполовину созданный новый мир, в котором жил Дарио, грозил исчезнуть. Настал час решающей битвы: пусть никогда не возвращаются тирания, латифундисты, банкиры, пусть навеки уйдут в прошлое призраки конституции сорокового года – так называемая свобода печати и представительное правление. Дарио боролся за сохранение своих прав, добытых с таким трудом. Эти права состояли не только в пользовании коллективной собственностью, не только в улучшении благосостояния народа, нет, тут было нечто гораздо более важное, жизненное, глубокое: бесконечное расширение человеческих возможностей, широко распахнутые двери в будущее, к культуре, к расцвету личности. Дарио защищал себя, своих друзей, таких же, как он сам, ребят из нашего квартала, он шел на бой за независимость своих взглядов, за свершение надежд. Только в революции могли осуществиться его мечты, вне революции не оставалось ничего, кроме жалких воспоминаний.

На рассвете 17 апреля в Ла-Сиенага-де-Сапата на Плайя-Хирон началось вторжение. Дарио и его друзья узнали об этом позже, уже в автобусе, который вез их к месту битвы, навстречу смерти, мимо Хагуей и плантации Австралия, объезжая зоны туристского отдыха, мимо лагуны дель Тесоро, где охотились на крокодилов – они лежали в теплом иле, разомлевшие от жары, мимо извилистых каналов, где ловили форель, стреляли влет диких уток, а по ночам с жердями и фонарем в руках выходили на ловлю гигантских лягушек; мимо домиков, выстроенных на манер туземных хижин специально для туристов и новобрачных, приезжавших любоваться пышно цветущими джунглями. Теперь этот фантастически прекрасный пейзаж должен был превратиться в поле боя.

Они узнали об этом в автобусе, когда ехали по единственной, недавно проложенной дороге. Неожиданно в небе появились два «Б-26» с опознавательными знаками кубинской авиации. Но знаки эти были фальшивые. Пролетев низко над землей, самолеты сбросили бомбы и обстреляли из пулеметов ничего не подозревавших дружинников и солдат. В грохоте взрывов, криков, одиночных выстрелов люди выскакивали из автобусов, катались по земле, пытались укрыться за деревьями; автобусы горели, разваливались, раненые бились, извивались в них… Дарио и Экспосито лежали на камнях на опушке леса. Позади бушевал пожар. Как горячо любили они жизнь в эти мгновения, когда беспощадная смерть подступила так близко! Люди перебегали с места на место, некоторые в ужасе прижимались к земле. И вдруг, заглушая свист пуль и снарядов, вопли и стоны раненых, над болотами и деревьями взвился крик, бесстрашный, отчаянный, безумный:

– Родина или смерть!

Человек, весь в пыли и грязи, поднялся и стоял качаясь; он поднял к небу искаженное лицо и глядел вверх через разбитые очки. Потом вскинул автомат, дал одну, две, три очереди, закричал и побежал через поле, словно хотел догнать вражеские самолеты. Он вызывал их на бой, ругал, проклинал… Самолеты развернулись, зашли на цель, и бомбы обрушились на уже пустые автобусы и на странного человека, который все еще яростно кричал:

– Родина или смерть! Родина или смерть!

Это был Экспосито. Кто бы мог подумать! Тот самый Экспосито – Лужа пота, над которым смеялись все в квартале; молодой конторщик, ловкий счетовод, а потом – инструктор по стрельбе. Когда другие боролись против тирании, он пальцем не шевельнул. А теперь он лежит на земле мертвый в форме бойца народной милиции, прижимая к груди автомат. Экспосито бесстрашно бросился на врага, он подал пример, увлек за собой.

– Родина или смерть! – закричали все. – Родина или смерть!

Люди вскочили, словно поднятые какой-то волной; всем сердцем ощутили они глубочайшее историческое значение происходящего, поняли, что история – это и есть то, что делают сейчас маленькие, незаметные люди, такие, как Экспосито, как они сами. Жизнь обретает смысл только в борьбе за идеал, поэтому они и оказались здесь. Человек рождается, растет, влачит бремя существования, и все это совершенно бессмысленно. Но если ты действуешь во имя осуществления высоких целей, если ты способен умереть за свои принципы – тогда твоя жизнь не напрасна. В голове смешались возвышенные мысли и какие-то пустяки, блестящие идеи и абсурдная путаница, далекие воспоминания и образы, только что запечатленные. Чистой нежностью и темными страстями переполнилось сердце; за один этот страшный миг пролетела перед глазами вся жизнь вплоть до сегодняшней встречи со смертью. И свершился мгновенный переход от страха к мужеству, от трусости к героизму, презрение к смерти взяло верх над инстинктом самосохранения. Тот, кто только что дрожал от страха, смело идет на врага. Отряд дружинников, организованный Дарио, Пепе и Ливио полтора года назад, когда никто не представлял себе, как близка опасность, и не думал о бомбардировках, получил боевое крещение. Они поднялись из своих укрытий, выбежали на дорогу и открыли огонь по самолетам. Многие в тот день были впервые ранены, и все преисполнились решимости выбросить захватчиков с родной земли, чего бы это ни стоило.

Вдруг среди темных туч появились три старых самолета с опознавательными знаками республики, они летели, с трудом сохраняя строй. Первым шел самолет «сифьюри», присланный когда-то по программе американской военной помощи для защиты кубинского неба от проникновения коммунизма. Он обошел слева вражеский бомбардировщик, пристроился ему в хвост и дал длинную очередь. Крыло пиратского самолета оказалось поврежденным, он потерял устойчивость, загорелся и начал падать, разваливаясь в воздухе на куски. Тем временем «Т-33», другая машина этой творившей чудеса кубинской эскадрильи, несмотря на свое жалкое оборудование, ловко маневрировала, стараясь поудобней подойти к цели, ускользала от огня противника, каждую минуту рискуя потерять управление и перейти в штопор. К своему удивлению, второй «Б-26» остался один против трех машин, которые он, видимо, считал сбитыми несколько дней тому назад. Его яростно преследовали те, кто, по заверениям начальства, должен был встретить пришельцев с распростертыми объятиями как спасителей и братьев. Выжимая из моторов все, что можно, огромный «Б-26» стал набирать высоту – тысяча, две тысячи футов, он ударил в направлении моря, преследуемый по пятам самолетами революционного воздушного флота, рожденного тут же, в огне битвы против захватчиков.

Был получен приказ продвигаться к Пальните, где сгруппировались отряды наемников. Неожиданно спустилась ночь, топот сапог по пыльной пустынной дороге заглушал таинственные звуки джунглей: пронзительно кричала сова, тяжело пыхтел в чаще кабан, тревожно перекликались в зарослях испуганные обитатели. Но постепенно все слышней становились отдаленные выстрелы, свист трассирующих пуль. С ранцем за плечами, готовый к бою, шагал Дарио и думал о генерале Панфилове, о его людях, о том, что такое родина; вспоминал книжку в зеленой обложке, где было написано: «Родина – это ты. Убей того, кто хочет тебя убить». Дарио прочел ее несколько месяцев тому назад. Он не знал тогда, как скоро ему суждено самому изведать в бою чувство родины. Теперь он понял: родина – это я, человек, бредущий в ночи навстречу врагу, и враг мой даже не чужеземец, он родился здесь, так же как я, но все продал и предал, потому что родина для него – латифундии и имения, банки и доходные дома, сахарные заводы, огромные магазины, шахты, бары и кабаре – все то, что неотделимо от эксплуатации, политиканства и преступлений. А для Дарио родина неощутима, невидима, не щит и не знамя, не поля, леса, горы, болота и реки, которые он должен отстоять; не крохи частной собственности, ради которых захватчики явились сюда, не справедливое правление и закон, одинаковый для всех кубинцев, не история, спрессованная в учебниках, не родные легенды, народные песни и крестьянские гуаяберы^[30], не долина Виньялес или Юмури. Нет! Родина – это национальное представление о человечности. Не отвлеченное, абстрактное, книжное, нет, подлинная человечность, в которую входили и горячая боль за Экспосито и за других павших в бою, и чувство братского единства с теми, кто шагает сейчас рядом, и твоя честь, достоинство, твои идеалы, твоя борьба, любовь к Марии и любовь каждого из твоих друзей к своей невесте, вера в человека, в товарища, в народ – все то, что казалось невозможным, немыслимым и что теперь они ощутили, испытали на деле, увидели воплощенным в жизнь.

И меньше чем за семьдесят два часа было покончено с попыткой вторжения на Плайя-Хирон, в The bay of pigs,^[31] развеян миф об американском могуществе. Семьдесят два часа длилось наше крещение огнем.

ВЕЧЕР

В те счастливые и веселые годы (1916–1930) Куба превратилась в огромную сахарную плантацию Соединенных Штатов и Англии. Только в Вуэльтабахо по-прежнему сажали табак и в Гаване изготовляли сигары для наших соседей и союзников. Это был наш вклад в дело борьбы за справедливость и права человека, которая ведется по сей день.

Мы вносили свой вклад безвозмездно, щедро, но нашу щедрость не оценили и дорого пришлось за нее поплатиться. Богатство не принесло пользы кубинскому народу, который, к несчастью, не был воспитан в правилах экономии, бережливости и благоразумия – эти качества, впрочем, вообще не свойственны кубинцам… Все наше сказочное неожиданное богатство, основанное на производстве одного-единственного продукта, зависело от экономической и финансовой политики другой страны. На Кубе не было даже должным образом организованного министерства финансов, кубинский банк не отличался ни прочностью, ни самостоятельностью и, скорее, представлял собой нечто вроде филиала иностранного банка и полностью от него зависел. Золотой за́мок, построенный на сахарном фундаменте, рухнул, растворился, как сахар в воде, породив кризис, едва ли не более тяжелый, чем пережитый Кубой во время знаменитой «пляски миллионов» после первой мировой войны. Но не только кубинцы оказались в проигрыше. Между 1920 и 1921 годами потери иностранных сахарных компаний на Кубе исчислялись несколькими сотнями миллионов долларов; оказалось, что такие недостатки, как беспечность и непредусмотрительность, свойственны не только сынам тропиков…

Л. В. де Абад, Сахар и сахарный тростник, Кубинское торговое издательство, Гавана, 1945.

У большого камня покачивается под деревом фонарь и вьются вокруг него ослепленные светом ночные бабочки. Мачетерос играют на камне в домино. У Дарио всего три костяшки, партия близится в концу. Девять и девять. Надо выложить девять и девять, самую большую. У Дарио нет пустышки, он уже пропустил два хода и нервно постукивает пальцами по столу. Фигаро, его партнер, тоже стучит по столу, по с такой силой, что подскакивают выложенные зигзагом костяшки.

– Ты ни черта не соображаешь, куманек! – Фигаро сердито фыркает, за весь вечер Дарио не закрыл ни разу кон.

– Его сглазили, – заявляет Папаша, размышляя, поставить ли еще раз пустышку пли новую костяшку. Дарио и сам думает так – конечно, сглазили, Папаша прав… Юноша оглядывается: позади маячит Цветной, с нетерпением ожидая своей очереди. В таинственном свете фонаря огромные уши Цветного похожи на какие-то фантастические красные веера. Прищуренные хитрые глаза, не отрываясь, смотрят на Дарио. Дарио становится не по себе. Ясно, Цветной хочет его сглазить… Говорят, в таких случаях надо ухватиться за дерево.

– Не твой ход, куманек, не дергайся, сейчас моя очередь, – говорит Фигаро.

– Да я и не собирался… Цветной хочет меня сглазить.

Дарио никогда не верил ни в какие приметы. Но сейчас он уверен, что его заколдовали, сглазили. Сглазить может человек, у которого дурной глаз, это известно. А у Цветного, конечно, дурной глаз. Он хочет, чтоб Дарио скорей проиграл, чтоб самому сесть за стол. Вот две девятки из-за него и не шли в руки. А две шестерки, и пара… Рука у Дарио несчастливая. А ведь выложено уже двадцать восемь костяшек. Домино – спорт обитателей бараков, скучающих бездельников и… мачетерос. Для некоторых домино – настоящая страсть. Вот как для Цветного. Он готов на все, лишь бы сыграть партию. Только об этом и думает. Придет с поля, проглотит обед и уже тут как тут, возле камня, можете не сомневаться. Но сегодня Цветному пришлось выйти из-за камня-стола, понадобилось отлучиться. А место и заняли. Пошел к невесте – забудь о месте. Цветной кусает ногти, злится.

– Последний чемпионат по домино разыгрывали в Матансас, я-то его видел, конечно, – начинает Папаша. – Победил один мулат, по прозвищу Лакированный, говорили, что он сапожник. Игрок-то он был никудышный. Я у этого самого мулата выиграл двадцать четыре партии подряд. В воскресенье вечерком как-то уселись мы друг против друга, сначала я играл с моим двоюродным братом Александром, а потом – мы с Лакированным один на один, чтоб лишних разговоров не было. Выигрыш мне, конечно, не засчитали, потому что я негр, сказали, что встреча неофициальная… Этого Лакированного однажды пригласили в Ведадо, к какому-то врачу, говорили, будто этот врач – родственник Алонсо Пухолю, был такой политик. Чтоб Лакированный играл с ним по-тонкому, и…

Продолжая рассказывать, Папаша потихоньку плутует: вместо шесть и шесть незаметно подставляет шесть и семь. Поменял кукушку на ястреба. Ничего, в игре все годится, лишь бы не заметили. Главное – суметь обмануть партнеров, схитрить. Если надо, чтоб тот, кто играет в паре с Папашей, поставил три, Папаша прикладывает к носу три пальца и громко сморкается. Если нужна пустышка, старик почесывает ухо длинным ногтем мизинца. Всем давно известны Папашины уловки, но старик уверен, что такого великого шулера, как он, не найти в целом свете.

– Так не пойдет, старичок, – говорит Фигаро, отодвигая подложенную Папашей костяшку.

– Ты подумай только, что получилось… Глаза-то меня как подводят. – Папаша щурится, а сам ловко перебирает костяшки, отыскивает нужную.

– Ишь ты черт! Больно уж ты везучий, смотри, проиграешь в конце концов.

И в самом деле – Папаше нечего поставить. Он ищет, ищет… нет!

– Ладно, радуйся. Пас!

У Дарио есть что поставить. Он смотрит на старого негра большими блестящими глазами и думает: Папаша спасовал кстати, теперь-то уж я… Но тут юноше начинает казаться, что Папаша тоже хочет его сглазить. Наконец очередь Дарио. Он вертит в пальцах костяшку девять и девять, жадными, завистливыми глазами следят игроки за его руками. Руки Дарио вспотели. Нет, лучше поставить какую-нибудь из двух других: пять и семь или пять и три. Надо выбирать. Дарио разглядывает костяшки, выложенные на стол, соображает, у кого что осталось, пытается подсчитать, сколько костяшек у каждого в руках… он в нерешительности. Придется рискнуть, испытать судьбу. Дарио колеблется. Рохита не сводит с него глаз, в нетерпении дергает себя за бороду, торопит юношу, подталкивает, стучит костяшками. Вот задача! Дарио прикидывает: что будет, если поставить эту? Или эту? В сущности, неважно, выиграет он или проиграет. Четыре человека сидят вокруг камня под фонарем и просто убивают время, которое тянется так медленно здесь в лагере, когда долгий рабочий день, наконец, окончен. Некоторые рубщики уже улеглись в гамаки, другие пошли в школу смотреть спектакль, а Папаша притащил свое домино, оно у старика всегда с собой, это его единственное развлечение. Дарио должен выиграть у Папаши всухую, во что бы то ни стало. Старик совсем зазнался: в домино выигрывает, тростник рубит лучше всех. Да и сейчас вот поглядывает искоса и говорит: «Не родился еще такой молодчик, чтоб Папашу обыграл!»

– Когда человек стареет… где уж тут мухлевать. А какие глаза у меня были когда-то!

– Хуже нет слепого, чем тот, кто не хочет видеть. Уж лучше не притворяйся, куманек.

Папаша смеется, довольный. Зубы у него цвета слоновой кости, большие, ровные, прямо реклама дантиста. Папаше приятно – все удивляются его ловкости и силе, понимают, что он только притворяется старичком, Папашей. Дарио наконец решается, ставит пять и три. Цветной позади него нервно хихикает. Конечно, Дарио позорно промахнулся. Сглазили.

– Черт возьми! Вот нынче ночью ты и в самом деле сослепу не туда попал. Верно, старик?

Хохот. Папаша обиделся, надулся, потерял всю свою спокойную уверенность.

– Синьоры, так не поступают, – возмущается старик. – Хотел бы я знать, кто это сделал? Какая сволочь…

– Скорее всего – Флоренсио, – подмигивает Цветной.

Новый взрыв смеха. Дарио закашлялся, согнулся, лег грудью на камень. Поднял руку, хочет что-то сказать. Ничего не слышно. Просто лопнуть можно от смеха! Хи-хи-хи! Ха-ха-ха! Слезы текут по щекам. Дарио задыхается. Ох, не могу больше! Он снова закашлялся, Фигаро, захлебываясь от смеха, колотит его́ по спине. Цветной трясется от хохота. Рохита падает с ящика, на котором сидел. Громовой хохот. Всеобщее веселье.

– Вы знаете… знаете… что случилось с Папашей?

С Папашей сыграли шутку. Старик спит возле Дарио, их гамаки висят рядом, и у них общая тумбочка для одежды и сапог, которые за ночь отсыревают, становятся холодными. Когда Дарио и Папаша ложатся, столб, на котором висят их гамаки, пронзительно скрипит, кажется, будто гамаки сейчас сорвутся и упадут. Стоит Папаше или Дарио повернуться, как соседи просыпаются и поднимают крик. Ну а уж если тебе надо встать на рассвете, то приходится открывать тумбочку, ощупью натягивать холодные сырые сапоги, выходить из барака и брести в отхожее место, где зловоние, пауки, скорпионы, крысы и злые вездесущие москиты.

Поэтому Папаша раздобыл большую жестяную банку из-под консервированной колбасы и держит ее под гамаком. Почти каждую ночь он, проснувшись на рассвете, немного нагибается и, не вылезая из гамака, без всяких забот и хлопот спокойненько делает пи-пи, как в детстве, когда мать (родители ее были еще рабами) усаживала его на старый белый эмалированный горшок; потом мать открывала дверь и выплескивала содержимое горшка прямо в поле, а маленький негритенок смотрел в загадочную ночную тьму, вспоминая рассказы про буку, про страшных лесных чудищ – они бродят по лесам и пожирают детей, которые не слушают маму, плохо кушают, отталкивают тарелку с иньямом, маниоковой кашей, жареные бананы – все то, что люди должны есть каждый день. Дарио просыпался от покачивания гамака, слушал шуршание тонкой струйки и вспоминал детство: забытый всеми, он иногда долгие часы просиживал в дальнем углу на горшке, погруженный в грезы, невинный и одинокий. И Дарио думал о том, что люди, в сущности, навсегда остаются детьми – как в детстве, тело их остро ощущает холод и жару, голод и жажду; они кашляют по ночам и просыпаются от позывов, помнят прикосновение воды к коже лица, холодных ножниц к шее, когда стригут волосы; как дети, погружены они в ощущения своего хрупкого тела и, как дети, сидя на зловонных тронах, воображают себя владыками; как дети, гоняются за мимолетными радостями, бросаются в безумные авантюры, мечтая о великих свершениях, которые оказываются потом всего лишь кучкой дерьма.

И вот такие же люди, подобные детям, подстроили негру Папаше ужасную гадость. Утащили его большую жестянку из-под консервов и старым гвоздем проткнули четыре или пять дыр, как в дуршлаге, а потом поставили опять под гамак. Человек, который никогда не проигрывает в домино и рубит тростник лучше всех, проснулся в полночь, нагнулся, взял свою жестянку и… желтые фонтаны брызнули во все стороны, теплая жидкость потекла по босым ногам Папаши, по рукам, напрасно пытался он пальцами заткнуть дыры… Все повскакали, зажгли фонари, хохочут, острят, а Папаша в расстегнутых штанах, весь мокрый, ругается, злится, поносит на чем свет стоит всех и вся…

– Так не поступают с человеком, черт бы вас взял, – снова и снова повторяет Папаша.

– Верно, куманек, с вами поступили по-свински.

Цветной перестал смеяться. Он запевает:

Говорят, задумал Франко

Королем испанским стать.

Пусть тогда горшок свой на ночь

Уж не ставит под кровать.

Пусть на голову наденет

Он посудину свою,

Ведь испанская корона

Не налезет на свинью.

– Слушай, Цветной, если ты не перестанешь горланить, заработаешь…

– Да ладно, куманек, они же нарочно вас подначивают. Елки-палки, мы просто пошутили, и все тут.

ОКТЯБРЬ, 1962

– Ты думаешь, Дарио, американцы и в самом деле сделают это?

– Трусы они… дураки.

– Сделают. Как в Хиросиме.

– Да ну их!

– Но сначала… вот увидишь, нам достанется. Думаешь, нет?

– Достанется.

Молчание. Октябрьский рассвет. Холодный окоп.

– У меня двое ребятишек, Дарио. Понимаешь?

– Ни черта не видно.

– Педрито, старший, уже ходит в школу.

– Ты ничего не слышал?

Тишина. Плеск волн о скалы.

– Нет… А ты?

– Мне что-то показалось.

– Подумать только! Может быть, через минуту все будет кончено. Весь остров вспыхнет как ракета, и все. А что-нибудь останется?

– Море.

Волны набегают на берег, откатываются.

– Убийцы!

– Мы им покажем!

– Я помню, видел одну картину про атомный взрыв. Мать моя, мамочка! Уж на этот раз янки нас пристукнут, обязательно. Ха-ха-ха! Ты знаешь историю про попугая и про пароход?

– Где спрятался пароход?

– Ну да. А вот здесь нам спрятаться некуда. Сбросят американцы бомбу и сотрут нас с лица земли.

– Ладно. Ну их!

– По правде говоря, мы и в самом деле дохляки. Верно?

– Так ведь надо еще, чтоб янки об этом догадались.

– Однако на Плайя-Хирон мы их в два счета распотрошили.

– То были наемники, кубинцы.

Пауза.

– Я вот за старуху свою беспокоюсь, парень, да за ребятишек. Особенно за Педрито.

Молчание. Курить на посту запрещено. Холодный ветер.

– Все равно! Мы им покажем, сволочам. Всем! Всем, кто полезет к нам. Пусть наш остров потонет, мы не отступим.

Тишина.

– Когда я был маленьким, я ужас как темноты боялся. Что значит детство! Мне казалось, будто покойники в темноте бродят. Забивали нам голову всякой чепухой… Я целые дни читал «Рассказы о ведьмах». Ты не читал, маленькие такие книжечки? И о вампирах тоже, о мертвецах…

– А ты видел картину про этого, ну, как его, который стал волком? Как его звали-то?

– А, да, я знаю про кого ты… этот… ну как его… его звали…

– Вот дьявол, на языке вертится!

– Черт побери, как-то вроде…

– Тш-ш! Слышишь? Шумит что-то.

Тишина. Сердце стучит. В пот бросило.

– Да ну тебя! Ничего нет. Это море.

– Мне показалось… Вон там.

– Было бы видно. Здесь местность открытая.

Тишина и безмолвие. Октябрьское утро.

– Я думаю, никакой высадки американцы не сделают. Просто сбросят на нас бомбу, и к чертям собачьим.

– Если решатся.

– Они решатся. Посмотрел бы ты, что они сделали с Хиросимой и Нагасаки! Им на все плевать, только бы нас прихлопнуть, стереть в порошок, в пыль…

– Если сбросят бомбу, весь остров пойдет ко дну.

– Сбросят.

– Но ведь миллионы людей погибнут!

– А мы для них не люди, Дарио, мы просто губастые негры, и все тут.

– А ракеты? Забыл?

– Правильно! Тогда пустим ракету прямо в самый центр Нью-Йорка, пусть получат сполна.

– Если бомбу сбросят на Старую Гавану…

– Пропали мои ребятишки.

Молчание.

– Но я готов даже на это. Лучше умереть, чем гнуть на них спину.

– Взлетит на воздух Капитолий, кино «Кампо-амор» и то, что напротив, и старый кинотеатр «Лира», и «Прадо», даже мол… Весь квартал. Не будет больше ни улицы Теньенте Рей, ни Муралья, ни Компостела… Уйдут в могилу (в яму, в море, кто знает куда) крестная мать Верена, и Каридад, и ее малыш… Господи, даже представить невозможно!

– Жизнь – сплошная мерзость.

– А мы все тем не менее хотим только одного – жить.

– Зачем? Ты же видишь, в конце концов все равно сдохнешь.

– Лучше умереть так. По крайней мере история нас не забудет.

– Что мне до истории? Я хочу жить, быть живым, живехоньким. Сукины дети эти янки! Хуже всего, что после начинается радиация.

Молчание. Прожекторы шарят по морю.

– Знаешь, Дарио, живешь на свете только раз.

– Это такая песня.

– Да ну тебя, кроме шуток. Живешь на свете только раз, а потом – конец. Мне тридцать лет. Я только разохотился жить-то, и вот… А я не хочу умирать.

– Сдрейфил ты.

– Не бреши, сволочь. Если меня прихлопнут – ничего не поделаешь, я не об этом говорю. Я другого боюсь: не смогу жить после взрыва, наслаждаться жизнью. Вот посмотри: этот чертов песок завтра нагреется, как бы шикарно прийти сюда со своей милой и с малышами.

– Правильно ты сказал: жизнь у нас одна. И она одна у миллионов людей, таких же, как мы, они тоже хотят прийти завтра на пляж и зарыться в теплый песочек. Все люди одинаково имеют право…

– Янки считают, что нет.

Стук автоматов. Окоп глубок.

– Я впервые был на пляже в Конге. Там брали песо за вход. Я пошел с одной, она в баре работала.

– И что?

– Ничего. Подошел тип в каком-то поясе, спасательном что ли, и спровадил нас. После революции я все время хожу по клубам. Мне это нравится. Ведь раньше-то таких, как я, не пускали, потому что я-то уж такой черный негр, из всех черных черный.

– Я один раз был в Ферретеро.

– А на острове Пинос есть один пляж, так там песок – черный.

– Да.

– Хоть бы бомба туда не попала.

– Хоть бы не попала.

Замолчали. Задумались. Что-то вспоминают.

– Я ушел – даже со старухой своей не простился.

Заморосил дождь.

– Дай-ка плащ, Педро.

– Бери. Может, он тебе уже не понадобится.

– Ну, на всякий случай.

– Сколько времени?

– Без пяти три.

– Ну и брызжет!

– От такого дождика промокнуть не промокнешь и сухим не останешься.

– Ты знаешь историю про попугая?

– Ты ее рассказывал уже три раза.

– Хватит притворяться спокойным! Не могу больше! Хоть бы скорее все кончилось к чертовой матери! Если они собираются сбросить бомбу, пусть бросают! Чего они ждут? Здесь никто не сдрейфит. Никто не сдрейфит, черт бы вас всех взял!

Луч прожектора шарит по поверхности моря. Прибой. Прохлада.

– Дай сигарету.

– Нельзя курить в карауле.

– Иди ты! Дай сигарету. В конце концов…

– Ладно. Пригнись только.

– Я курящий покойник. Дарио, мне кажется, что все уже кончилось. Я ничего больше не чувствую. Тишина и покой.

– Может, взрыв уже был?

– И все уже разлетелось в куски, а мы здесь разговариваем. И вдруг мы только одни остались в живых?

– Мы бы взрыв слышали.

– А может, он был далеко. В Ориенте. Или в Лас-Вильяс. И радиация, наверно, уже сюда дошла. Вот и дождик идет…

– Так или иначе…

– Погасла. Дай спички.

– Если мы живы, значит, революция не кончилась.

– Хоть мы и не супермены.

– Я не хочу, чтобы вернулся капитализм, Педро.

– Я тоже.

Начинается ливень. Потоки воды изливаются в море.

– Простудимся мы с тобой.

– Хорошо бы стаканчик рому.

– Говорят, взрыв похож на гриб. Поднимается, огромный, и потом опадает.

– Цепная реакция.

– Если бомба попадет на поля, трава больше никогда не вырастет.

– И все вокруг будет отравлено: колодцы, реки, земля, животные…

– Люди.

– Дети.

– Останется от нас только яма посреди моря.

– Пример для потомков.

– Это было бы чудовищным преступлением.

– Янки способны на все.

– Каждый имеет право жить, делать что хочет.

– Право рождаться.

Задумались. Молчат. Вспоминают… Холодно.

– Почему-то вспомнил сейчас, была у меня когда-то любовь.

– У меня и сейчас есть.

– Моя умерла от воспаления легких.

– Ну вот.

– Хотела стать учительницей. Умница была! Познакомился я с ней в школе. Нам было лет по четырнадцать или около того.

– Сейчас она пошла бы на смерть вместе с нами.

– Конечно.

– По-моему, жизнь – штука несложная. Люди умирают и так, и эдак, и ничего особенного в этом нет. И небес тоже никаких нет, и рая. Ни черта, ни дьявола. Просто отдашь концы, и прощай, дорогая. Мне, например, все равно, сбросят ли янки на меня какую-нибудь штуковину или я умру от старости. Ведь, в конце-то концов…

– Ну, я все-таки не хочу умирать.

– Да я тоже не хочу, черт побери! Но я хочу иметь право жить или умирать, как мне нравится, чтоб никто мной не командовал. Понимаешь?

– Может, американцы это понимают?

– Как же, жди! Ничего такого им и в голову не приходит. Они желают командовать всем, завладеть миром… Считают себя выше нас, особенными. Сами будут сколько угодно умирать от рака, от сердца и все равно не поймут, что умирают точно, ну точнехонько так же, как все другие люди, как любой негр, как всякий обыкновенный человек…

– Ты знаешь, я всегда думал: пока есть жизнь, есть надежда. Как бы не так! Никакой надежды! Вот нас сейчас уничтожат, всех нас, всю Кубу, к чертовой матери! Если только русские…

– Конечно. У русских есть ракеты.

– Да. Они их поставили у нас. И дадут янки жару.

– Там увидим.

– И тогда – конец янки, конец империализму, эксплуатации. Может, наша гибель принесет великое благо человечеству.

– Кто знает. Пока что я, Дарио, вот здесь, в этой окаянной дыре, плюю на янки, и на всех остальных, и на святую деву Марию… Я говорю одно: я не сдамся и не продамся.

– Я тоже.

Светает. Дождь перестал. Свежий ветерок.

– Что скажут наши дети?

– Зажги и мне сигарету, Педро.

– Если Педрито будет жив…

– Загаси спичку как следует.

– И если ничего не случится…

– Крепкие сигареты.

– Я скажу Педрито, что…

– По-моему, уже пора нас сменять.

– Без четверти пять. Еще час остался.

– У меня ноги застыли.

Отлив. Дождя больше нет, тучи разошлись. Серое небо над головой.

– Спать хочешь?

– Ни чуточки.

– И я не хочу. Будем наблюдать. Вдруг появится их «У-2», мы его собьем. Приплывет судно – потопим. Я хочу видеть все. Трассирующие пули. Взрывы.

– Огонь. Земля задрожит.

– Черт те что будет!

– Если один из нас останется в живых…

– Никто не останется.

– Ну, если вдруг…

– Они убьют нас всех, до одного.

– Кто-нибудь все-таки останется… Расскажет, как было дело.

– Подержи-ка автомат. Помочусь.

– Какого черта, Педро, ты мне на ноги льешь, мочись в другую сторону.

– А знаешь анекдот, как один тип входит в уборную…

– Ты вчера вечером рассказывал.

– Надо их пронумеровать. Скажешь – сорок четвертый и все – ха-ха-ха!

– Или – девятый. Опять – ха-ха-ха! Ха-ха-ха!

– Двадцать пятый! Тоже ха-ха-ха!

– Тише! Услышат, пожалуй.

– Кто?

– Они.

– Янки?

– А что ты думаешь? Может, и услышат. У них всякие есть аппараты.

– Ну, значит, они тебя и сейчас слышат.

– Пусть слышат. Эй, слушайте! Вот мы здесь, Дарио и я, мы плюем на вас с высокого дерева, сукины вы дети!