Текст книги "Последняя Осень Флойда Джеллиса"

Автор книги: Мигель Грейс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)

высадить заложников-пассажиров, Я пытался разглядеть их

лица в ауре оранжевых фонарей. Больше всего на свете мне

бы сейчас хотелось проснуться. Просто проснуться и пообещать

себе, что ничего этого не было, что никогда Я и не рисовал,

и делать еще ничего толком не умею, потому что мне не

больше шести лет и все, чего хочется, – это искать за рекой

в лесу «тыквоголовых» с моим лучшим другом. Пытаясь разобраться

в терзающих меня бурных противоречиях, Я осознал,

что все же боюсь. Боюсь всех этих кишащих перемен. Охотные

мечтания о Большом Городе, своем месте в жизни – все

это с легкостью сбывается, и теперь Я валю в штанишки

перед неизвестным. Наверное, просто не удалось вырасти,

а может, отстаю в развитии. Мне вдруг вздумалось разбудить

Джейн Лавию, и Я стал монотонно трясти ее за локоть, пока

она не сняла своих «очков для сна в людном месте».

– Как мне определить, верной ли дорогой Я иду? Как мне

это определить?

Просто говори со мной. Черная дыра моего внезапного

отчаянья не знала границ: мне казалось, что все сейчас провалится,

улетит ко всем чертям.

– Как тебе определить… что… Слушай… – она сделала

глубокую паузу и поправила искусно растрепанные прядки

своих волос. – Знаешь, в чем отличие перспективного созидателя

от творчески натасканного графомана?

Я приоткрыл рот, чтобы вставить свое «В чем?» – но это

было ей не нужно.

– В сомнении. Сомнение – это не всегда палка в колесе.

Сопоставлять, клеймить и бросаться на поиски – все это

пальцы одной руки. Сомнение должно быть не послесловием,

а прологом к действию. Да, пальцы с одной руки… вцепиться

твердой хваткой в сокровенное.

Никогда бы не подумал, что человек, гуляющий в вороньей

маске, сможет дать фору всем этим прожорливым

философам. Ее слова заставили меня уткнуться в раздумья,

и снег, летевший за окнами поезда, весело плясал и множился,

будто подтверждая только что услышанное.

– А знаешь, в чем отличие Гения от обычного человека?

– вскрикнула она весело.

И, так же не давая мне времени на ответ, сама его выдала:

– Гениям не нужно писать стоя, чтобы доказать наличие

яиц.

Это тонкое замечание подарило мне улыбку, а звонкий

смех Джейн, как сотня маленьких родников Экзюпери, расплылся

по телу, всецело призывая к утраченной форме. Кто

знает, что станет с человечеством, если женщины вдруг разучатся

смеяться. Преследующая меня путаница – это последствие

постоянного диалога-анализа. Нужно перестать

все время думать – просто выхватывать яркие картинки из

жизни, но не думать. Если постоянно думать и размышлять,

то непременно примеришь смирительную рубашку, вы уж

поверьте. По-моему, Я уже говорил это…

И вот Я зачитываю приговор всем этим грызунам-мыслям,

как меня осеняет еще одна – та, что должна была

прийти раньше, но почему-то не пришла. А что, собственно,

Я скажу родителям? В смысле, кто такая Джейн и с чего она

тут? Глупо полагать, что они купятся на россказни о давней

подруге, с учетом этого лета и расставания с Девочкой-Радио,

а до нее у меня ничего серьезного с девушками-то и не

было, Я же вам рассказывал.

Знаю, Я взрослый и веду вполне взрослую жизнь, но все

эти правила этикета и всякое такое… Мои родители принадлежат

все же к интеллигентным людям и непременно спросят

про цель столь позднего визита. Если бы Я сам знал, что

это за цель и в чем тут вообще смысл? Придется что-то придумать.

И Я придумал. Это, конечно, попахивало редчайшим кретинизмом,

но никакие иные варианты мне в голову не лезли.

Стоило мне посвятить во все это Джейн, как она вконец разрезвилась.

Ей, наверное, вздумалось, что все это – брачные

игрища или что-то в этом роде. Знаю, что дурак, но поезд-то

ушел – и в прямом, и в переносном смысле.

И вот мы двигаемся от железнодорожной станции к моему

дому, Джейн все хохочет, а меня как-то нервно потряхивает,

и еще этот злосчастный шарф. Родители мои не спали.

Они всегда не спят, когда нужно обратное. Стоило мне проникнуть

в прихожую и тихо протащить за собой Джейн, как

набежали мои радостные кошки. Только не мяукайте, умоляю,

молчите, быть может, нам удастся прошмыгнуть в комнату

незамеченными. Но нет же, черт побрал… их приветствие

исключительно во весь голос. И конечно же, выходят

мои родители. Мама как-то растерянно улыбается, а отец

весь насупился, будто мы воры, выносящие рояль.

– Мама, папа, это Джейн Лавия Ротт, она, кстати, графиня

по отцовской линии. Джейн, это люди, вскормившие

и воспитавшие меня.

Я глупо улыбаюсь. Да нет же, мы все тут глупо улыбаемся,

кроме отца – он все так же усугубляюще на нас смотрит.

– Сынок… – взволнованно причитает мама, – ну ты бы

хоть предупредил, а то мы…

– Все в порядке. Я был на концерте – том самом, по поводу

клипа, а Джейн… мы незадолго до этого договаривались,

чтобы Я ее нарисовал. За деньги, разумеется. Она хочет свой

портрет в таком… стиле ренессанс. А-а… ну вот, и поскольку

она скоро уезжает жить в Париж, мы, не теряя времени, поехали

ко мне. Так что всю ночь Я буду ее рисовать, понимаете?

Мы будем работать…

– Да, они будут работать! – язвительно заключил отец.

Я посмотрел на Джейн – она опять сияла как рождественская

елка, прямо как тогда перед этими несвидетелями

Иеговы. К черту, плевать. Пусть думают, что хотят думать.

Мне не десять лет, успею им все растолковать потом, тета-

тет. Я мужественно взял Джейн за руку (уже который раз

за сегодня) и потянул наверх, по лестнице на второй этаж,

в мою коллажно оформленную комнату.

– Только не шумите! – сказала нам вслед мама – она

произнесла это ласково, насколько было возможно. Хорошо,

милая мама… не будем.

– Господи, ну ты и авантюрист! Еще бы сказал им, что

я хотела спрыгнуть с крыши, а ты отговорил меня это делать.

– Ты не похожа на смертницу. Самое смешное, что мне

и вправду придется тебя нарисовать, чтобы родители не проели

мне плешь за этот «бессознательный поступок».

– Ха, знаешь… Без обид, но Я бы никогда не заказала

у тебя свой портрет. Да еще и за деньги. – А это звучит очень

даже обидно. – Нет, ты неплохо рисуешь, но просто я уверена,

что ты изобразишь меня, как Пикассо – Дору Маар.

Познания Джейн уже давно перестали меня удивлять, и Я

заверил ее, что попытаюсь запечатлеть сей образ приемлемо,

насколько это возможно. Подумать только: Джейн Лавия сидит

у меня дома! Даже MС Soroll и буйство в его гримерке —

вполне себе извольте в сравнении с этим. А что дальше?

Когда время светских бесед, распитий кофе, трепаний котят

и кошек проходит, нужно ложиться спать, так ведь? Я говорю

Джейн, что стелю ей в соседней пустующей комнате, но

она утверждает, что ляжет здесь.

Да, но здесь одна кровать. Так и скажи ей это, ты же всетаки

воспитанный.

– Да, но здесь только одна кровать…

– А ты ссышься?

– Что? Эм… В плане?

Кто-то из нас точно дурак.

– Ты ссышься в постель или смелость на сегодня исчерпана?

Да, она бросает мне вызов.

– Какого хрена, Джейн? Мы оба знаем, что ничего не знаем…

Это как-то…

Нет, нет, остановись. Ты говоришь как трус. Ты же не спасовал,

нет?

– Ты сказал мне в клубе, что хочешь видеть меня здесь.

У себя. Для того, чтобы постелить постель в другой комнате?

Она улыбается, вскинув левую бровь. И в этой улыбке

Я вижу злую мудрость. В моей грудной клетке что-то жжет

и трепещет. И все плывет. Да, начинается… и мой пульс

говорит мне, что тоже знает, что это начинается.

Постойте, но в какой это мы кроличьей норе и куда это

все падает?

Джейн Лавия Ротт снимает с себя одежду, а Я сижу перед

ней на полу, смотрю на все это и думаю… нет, не думаю.

Стою на паузе, как DVD-плеер.

Она остается в одном нижнем белье и своих черных чулках-

гетрах. Во мне плещется коктейль из похоти, волнения

и какой-то удручающей радости. Она наклоняется ко мне

и медленно целует в губы; от ее тела веет бергамотом. Пусть

это будет сигналом. Пусть будет.

Мои руки обвивают ее бедра, Я медленно стекаю по ним,

и вот в моих ладонях упругие икры. Не знаю, каков опиум

в действии, но уверен, что это где-то рядом… возле нас.

Все такое стерильно ошеломляющее. Не можешь думать.

Мы целуемся. Флойд целует Джейн. Прекрасная увертюра,

не так ли? Теперь от нее пахнет черемухой; на секунду мне

кажется, что уже весна, а за окном сияет солнце. Такое бывает,

несомненно бывает.

У Джейн тело Афродиты, отказавшейся от еды. Жаль, что,

когда нам разбивают сердца, мы не в силах узреть, что ждет

нас впереди, – шампанское текло б заместо слез. Мы молчим,

потом смеемся как душевнобольные и вновь затихаем.

Мы как единый механизм, что всеми своими двигателями-

шестеренками пытается танцевать. Если бы сейчас мне

сказали, что Я умру, мне было бы плевать. Умереть во время

близости, подобно Чингисхану, – это даже забавно. Но

Джейн Лавия уносила меня в ту реальность, где нет ни смерти,

ни любви. Это противоположно солнцу и чуть дальше,

через луну кувырком. Са-а-атурн – еле возносит Джейн во

вздохе. И попадает в точку, и Я попадаю в нее. И ночь за окном

наматывает саму себя на звезды и посыпает сверху сне

гом. Это начало начал. Она раскрылась, и Я увидел маленькую

девочку, которая плакала вместе со всегда плачущим

миром. В голове всплыло ее «Верую» и фото истерзанных

лезвием ног. Теперь Я мог видеть, кому они принадлежали.

Она слишком любит людей. И это сделало ее уязвимой.

И это заставляет надевать маски. Она льет свою кровь в немом,

бессильном крике, смешивая ее в потоки унесенных

человеческих жизней. Люди ходили на работы, они ездили

на машинах и заполняли полные баки. А где-то гибли дети.

Еще только начинавшие жить, насильно отобранные, растерзанные

и изуродованные. Они ведут политику, они ведут

борьбу, они, они, они. Я проваливаюсь в ее ледяные зрачки

и вижу километры, мили хладнокровного мира. Мира, не

припудренного Интернетом, не выстроенного в газетные

столбики. Джейн хотела отмыться, она не могла отпустить

ушедших. Она правила себя и во многом была права. Этой

пульсирующей жилой меня выбросило на берег… Я лежу на

мокрой от слез простыне и ненавижу вас, тебя и себя за этот

вселенский летаргический сон. Сейчас самое время распахнуть

глаза и окна. Давай же, дай мне проснуться!

Глава 8

Этнические кролики

Это превосходно! Серьезно, Я и не надеялся, что сумею

снять качественное видео. Быть может, пробудился тот самый

«блудный творец». MС Soroll и его песня «Магистрали

» теперь имели картинку, и все желающие могли оценить

сие в Сети и по ящику. Это был действительно интересный

и уникальный опыт. Я решил сделать посекундную съемку на

свой фотоаппарат, а потом около двух недель ретушировал,

обрисовывал и клеил отснятое. Впоследствии на звуковую

дорожку песни были наложены анимированные фотографии-

кадры, и это все походило на неплохое авторское кино.

Но главное – это сам сюжет песни: там про парня, осознавшего,

что он болен и жить ему осталось пару часов. И вот

он спускается под землю, в метро, чтобы покончить со всем

этим. Это весьма трагично, но Soroll сделал песню двусмысленной,

поэтому клип заканчивается началом. Это очень заезженный

ход в кинематографе, но и вправду верный, если

по-иному никак многогранность не изобразить. Томми Пчелишь

назвал это видеошедевром. Серьезно, он сказал, что

клип на эту песню видел именно таким, а Ринго обозвал это

моей арт-пропагандой.

Что и говорить, вся моя творческая карьера разом метнулась

в гору: нужные знакомства, поклонники и Джейн. Конечно,

возникли и критики, всячески пытающиеся смести

все, что Я делаю. Пару раз мне даже приходили анонимные

письма с угрозами, но, как Я уже говорил, собаки перестали

меня пугать еще в далеком детстве. Все теперь было хорошо

как никогда. Лишь временами маленькая, еле уловимая крупица

какого-то кошмарного предчувствия тонко покалывала

грудную клетку. Но с паранойей покончено, теперь вера

в собственные силы не покидает меня и Я готов нестись метеором

к новым вершинам. Джейн Лавия поведала мне о некоем

«Q-союзе» – это кабаре Большого Города для творческих

людей всевозможных течений и мастей. Что-то между

кафе «Черный кот» Монмартра и «Фабрикой» Уорхола.

В «Q-союз» невозможно попасть просто с улицы; здесь

скульпторы, поэты, художники и писатели, модели и танцовщицы,

известные персоны и закоренелые андеграунд-дельцы

находили отдушину среди окружающей рутины. У Джейн

были свои лазейки в это общество. Заинтриговав меня окончательно,

она предложила посетить сей «аттракцион», чтобы

хорошенько отметить мой режиссерский дебют. Конечно,

Я согласился, но то, с чем мне пришлось столкнуться, Я не

забуду никогда. И было это в четверг, что в самом начале

февраля. Да, точно, в первые дни последнего месяца этой

затянувшейся зимы.

Не столь важно, как мы ехали в это место; скажу только,

что Джейн опять перекрасила свою голову: теперь она каштановая

нимфа с прямыми как лезвия волосами. Всю дорогу

она травила жутко пошлые и в то же время комичные истории

о своей подруге, которой, как Я подозреваю, и вовсе не

существует. Никогда бы не подумал, что вход в это нестан

дартное общество по специальным именным карточкам.

Черт, меня прямо-таки до слез это рассмешило. На карточке

Джейн была выведена огромная Q и чуть заметное «Ротт —

свободный мыслитель».

– Что за абсурд? Ротт, свободный мыслитель… А-ха-ха,

сделай мне такую же, Я буду Джеллис – лежачий полицейский.

– Здесь каждое место нужно отстоять: будь ты хоть кентавром,

на тебя никто не взглянет. Твое имя должно быть на

слуху – только так и никак иначе, – она говорила это серьезно.

– О-о, ну, Я же твой друг-менестрель или кто там… оруженосец?

Плевать, кто они такие. Ральфа Стедмана там не

встретишь, поэтому давай выпьем и поглядим на закулисье

твоих мастифов.

И мы вошли в некое огромное обшарпанное здание,

больше похожее на овощную базу. Потом спустились вниз

по длинной лестнице, в конце которой нас ждал грузовой

лифт. Этот лифт неуклюже вдавливал нас еще глубже под

землю. Постепенно до моего слуха начал доноситься какойто

гул, стало не по себе. Казалось, мы медленно и непринужденно

опускаемся в преисподнюю. Но вот двери открылись,

и Я увидел огромного мужчину восточной внешности, одетого

в нелепейший комбинезон, какой подошел бы разве что

Супер-Марио. Это был вышибала, а звали его Пои. Этот Пои

мог бы грызть кокосовые орехи как яблоки. Более страшного

и огромного человека мне не приходилось видеть; восхвалим

Господа, карточка, показанная Джейн, мгновенно открыла

перед нами дальнейший путь. Никогда бы не подумал,

что окажусь в настоящем бомбоубежище. А это было именно

оно, только стараниями его обитателей оно стало каким-то

театром-баром-цирком-дискотекой. Огромное количество

всевозможных столов, диванов, пуфиков, выдробленных

арок и бойниц-окошек. Здесь было уютно и в то же время нет.

С потолков свисала растерзанная ткань светлых оттенков,

все подсвечивалось и освещалось назойливыми прожекторами.

Невозможно оценить размер этого помещения, будто

оно поминутно разрастается. На стенах висели перевернутые

картины, измызганные гуашью и акрилом; что на них изображено,

смог бы растолковать только психиатр. Не было

понятно, где тут бар, где тот, чья музыка играет и, главное,

откуда. Люди прибывали и убывали, будто мы стоим посреди

какой-то ярмарки. Яркие парики, клетчатые костюмы —

здесь каждый пытался переплюнуть предыдущего. Мои глаза

выискивали талантливых и забитых, но находили лишь устья

семяизвергающих протоков и отверстия простатических железок.

Джейн взяла меня за руку и усадила на диван, стоящий

неподалеку. Я обо что-то споткнулся и нагнулся, чтоб посмотреть.

Это была книга. Черт, весь пол был устелен книгами

именитых писателей и репродукциями мировых художников.

– Какого дьявола они топчут все это? – Я прочитал название

на обложке – это был Эдгар По. Помнится, Я записывался

в библиотеку, чтобы ознакомиться с его творчеством,

а теперь хожу по нему ногами. – Как же так?

– Положи ее! Таков закон этого места. Они называют это

фундаментом для всего, что еще предстоит создать. Знаю,

мне тоже не совсем это приятно, но мы в гостях.

Джейн махнула кому-то рукой, и к нам подошла девушка

с повязкой на глазу, одетая в латекс; она мистически достала

из-за спины поднос с напитками экзотических цветов.

Джейн взяла для нас два бокала, запах которых схож с тем,

что блуждает по коридорам больниц и клиник.

– Не пей здесь ничего, если не знаешь, что это именно.

А со мной можешь! – она как-то наигранно хихикнула, и мы

скрутились в брудершафте.

То самое поганое предчувствие. Казалось, здешние стены

утраивают кишащие во мне страхи. Но Я отмахнулся. Уже

минут через пять к нам начали стекаться всевозможные

знакомые Джейн. Кто-то был «известный фотограф», ктото

– «успешная модель», Джейн то и дело придумывала мне

разные ремесла. То Я был коммивояжером, то служителем

оркестровой ямы. Эти знакомые были нисколько не интересными,

они оставляли осадок наигранности и позерства.

Ко всему прочему, почти каждая девушка здесь была лесбиянкой,

а мужчина – геем.

Мне захотелось прогуляться и получше оглядеться. Мы

договорились с Джейн, что в случае потери друг друга (телефоны

не ловят в бомбоубежищах) встречаемся у желтой колонны

– она была здесь одна. Стоило мне сделать пару шагов,

как какой-то взъерошенный парень с лисьей улыбкой

повис на моем плече.

– Чего тебе нужно, приятель? – Я даже увидел в его

огромных зрачках свое испуганное лицо.

– Ты… Ты… Юзаешь? – он тряс меня за рукав, подобно

попрошайке.

– …Если только искусство…

– А-ха-ха-хах! Правильный подход! Подход, сука, правильный!

– и, нырнув в толпу, он исчез.

Я шел и шел – представить не мог, что это место настолько

огромно. Вот пульт диджея, за ним – полная девушка с выбеленными

кнутами-дредами по всей голове. Пару раз меня

задевают плечом и гневно проедают взглядом. Черт возьми,

по каким правилам здесь вообще существуют? На секунду

Я застываю и пытаюсь оглядеться, потом делаю шаг и спотыкаюсь

об очередную книгу на полу. Это книга об абстрактной

живописи. Я сел на маленькое кресло и начал медленно пролистывать

свою находку. Наверное, это дело затянуло меня,

потому что Я не заметил стоящего возле себя человека.

Он ткнул пальцем в иллюстрацию в моей истоптанной

книжке и, склонившись, выпалил:

– Это Кандинский!

Стоило мне поднять голову, дабы разглядеть незнакомца,

как мое сердце испуганно сжалось. Все его лицо было измазано

фосфоресцентным гримом, а глаза искажали замысловатые

линзы.

– Да, скорей всего Кандинский, – пролепетал Я. По спине

бежали мурашки, и мне никак не удавалось унять волнение

– настолько он меня напугал.

– Однажды Я споткнулся о ступеньку эскалатора и пересчитал

его башкой. Перед глазами пронеслась вся жизнь

с винегретом из ярких пятен, как у этого Кандинского, —

и он хрипло засмеялся. А потом, будто заметив мое волнение,

протянул покрытую перстнями руку и представился: —

Меня зовут Фабио Мориэнелли!

Я спросил, не итальянец ли он, а он сказал, что нет, просто

он Фабио Мориэнелли.

– Если честно, Я тут впервые. Пришел с подругой, и эти

книги – единственное, что пока меня занимает, – сказал Я.

– Да перестань. Все что ты видишь… так, массовка. Фикция.

Сказка о «союзе Q». Каждый что-то представляет, втюхивает,

но почти всегда – ноль. Потому как настоящие самородки

либо спят, либо вовсе сюда не ходят. Ты ведь тоже

чем-то живешь, не так ли?

– Да. Да, Я Художник… Флойд Джеллис.

– Мило. Художник, как и все тут! Послушай меня, Флойд,

правду ты здесь не услышишь. Пока ты не играешь в Союзе

– ты чист. У нас каждый пьющий за кого-то презирает его

всем существом.

– Какой же смысл всего этого? Зачем они тут окучиваются?

– Чтобы постичь… – Он почему-то замолчал и начал

прятать глаза.

– Что постичь? – Не знаю, кто такой этот Фабио, но он

умеет интриговать.

– Послушай, видишь тот столик с синей лампой? Я буду

там. Иди скажи своей подруге, что тебе нужно ненадолго отлучиться,

и, быть может, Я открою тебе страшную тайну.

Не нужно этого делать. Он не внушал мне доверия, и кто

знает, что у него на уме.

Но, дойдя до Джейн и ее всевозможных подруг-друзей,

Я незамедлительно решил вернуться к своему новому знакомому.

– Джейн, Я там… – Она шутливо нахмурила брови и послала

мне воздушный поцелуй.

Когда Я вернулся, этот Фабио где-то уже раздобыл два

стакана с таинственной жидкостью. Вспомнив завет Джейн,

Я заявил, что не пью, зато курил, словно проиграл легкие

в карты.

– Ладно, послушай меня, сынок, – глупо называть меня

сынком, но Я не подал виду. – Мы приходим сюда потому,

что так хочет ОНО. ОНО объединяет нас, вводит в транс, благословляет

и душит. Мы – огромный муравейник, что существует

против себя и ДЛЯ. Знаю, ты ничего не понял. Это

искусство! Искусство не больших музеев, не выстраданное

и праведное, а бездумное, навязчивое и гневное. И оно говорит

нам…

– Что говорит? – Я и не заметил, как сделал пару мизерных

глотков предложенного им пойла.

Он наклонился ко мне через весь стол, будто сейчас раскроет

военную тайну.

– Возможно, искусство хотело подохнуть еще в эпоху

Возрождения. Никто не хочет слыть вандалом и отнимать

у человечества шедевр. Поэтому шедевр умело убивает себя

временем. Так вот… Все мы, ты, Я, они должны помочь ему

в этом.

– Что за чушь?

– Нет. Если ты знаешь и следишь за тем, что творится

в современном мире, то, несомненно, видишь или увидишь

это чертово нутро. Деградация. Постоянная погоня за модой.

Живопись должна была умереть именно тогда, когда

мода пустила свои корни в эту святыню. А ты думал, откуда

все это? Они рисуют углем, мелом на асфальте, спермой

под флюоресцентом, собирают картины из стекол, пуговиц

и скрепок. Одни вбивают гвозди в стену, другие собирают

трехметровых медведей. Каждый хочет оставить свой

след – след уникальности. Искусство давно уже превратилось

в цирк и вовсе не скрывает этого. Это как в той истории,

когда Академия искусств Манчестера отобрала из 1000 картин

лучшие 150, а в топе стоял рисунок детсадовского ребенка,

отправленный в шутку его матерью. Оглянись, мой друг,

промотай эволюцию. «Натюрморт» был изначально «Ванитас

». Центр композиции украшал человеческий череп с гнилыми

фруктами и померкшими цветами. Все, что могло бы

ткнуть нас мордой в утекающее время и неизбежную смерть.

Стоит ли размышлять, почему сейчас мы имеем то, что имеем?

Послания стерты, утрачены, и эту опухоль уже не вырезать

– лишь ампутация. Это похоже на бред, но мне ли не

знать, что в бреду почти всегда таится истина.

Я был обескуражен. Этот размалеванный человек будто

удобрял посевы давно прораставших во мне сомнений.

И Я сказал:

– Я просто считал, что наша планета – маленький серый

шарик и каждый человек, обладающий талантом, обязательно

разукрасит свой клочок земли. Вот и все. Возможно, времена

Модильяни и Брака прошли, но Я против разрушений.

Действие всегда имеет противодействие. Это, мать его, закон.

И всему нашему и этому обществу нужно перестать рубить

сплеча. Посмотри, вы ходите по книгам. По книгам, что

взрастили не одно поколение. О чем тут можно говорить?

– Я знал, что ты не поймешь, пока сам его не услышишь.

Искусство! Ты хочешь встретиться с ним лицом к лицу и задать

все интересующие тебя вопросы? НЕТ, ты не хочешь.

Так сажают на иглу. Так делают первый шаг, ведущий вниз.

Возьми Джейн и уходи отсюда. Это все чертов карнавал.

– Флойд? Это мощнейший галлюциноген. Я растворю его

в твоем стакане, и на несколько часов ты станешь потерян

для общества и всего земного. Твое сознание расширится,

и ты узришь нужное – «настоящее искусство», подлинное,

мудрое и жаждущее скоропостижной гибели.

Это как контракт с Дьяволом. Да, Я могу уйти. Я смогу

просто уехать с Джейн и ничего ей не рассказывать. Но что,

если он говорит правду? Нет, не верь ему. Ну что же, чего ты

мешкаешь? Что бы сказал Мартин… Что бы он сказал… Не

могу представить. Мы хотели раздвигать горизонты, нестись

воздушным змеем и не бояться. Так несись и не бойся!

Однажды Микеланджело изрек: «Внутреннего порядка

нельзя достичь, пока и в жизни, и в искусстве не подойдешь

к самому краю». Уже хватит болтать ногами, время прыгнуть

вниз. И Я сделал это. Выпил все до капли, и теперь превращусь

в фарш. Мое сознание начнет троиться, затем четве

риться, и само существование сольется в микс. Еще можно

выблевать все это, промыть глотку, желудок и свой чертов

мозг, что постоянно допускает оплошности. Но ставки приняты,

ставок больше нет. Я больше не пойду по книгам. Клянусь

себе, что не встану из-за этого стола. Клянусь, будто это

самое интересное занятие в мире.

И вот начинается. Начинается со стола, за которым сижу.

Эти маленькие узоры – текстуры дерева, они плавно смешиваются,

как акварель в воде. Как акварель в воде, подумать

только.

Боже, какой Я идиот и ты тоже… Поднимаю глаза, но напротив

меня – пустующий стул.

Куда делся этот чертов Фабио? Может быть, Я его выдумал.

Это кажется фантастически остроумным, и Я хохочу во

все горло. Выдумал его, подумать так-так. Мне хочется кричать

– даже не кричать, а вскрикивать в такт этой музыке.

Я все же встаю из-за стола.

Знал, что встану, но до конца себе не верил. Господь с тобой.

Что же ты наделал?

Что-то прыгает и мечется перед моими глазами, словно насмехаясь.

Мне хочется ударить это.это.это.это.это.это.это.это.

Я машу руками, но промахиваюсь. Книги и вся эта макулатура

не могут простить меня и бросаются в ноги, карабкаются

по мне, пытаясь вытрясти последние нотки сознания.

Я падаю. И встаю. И снова падаю. Мне нужно бежать,

и Я бегу. Меня посещает идея, что если Я вырублю себя об

стену, то, возможно, сохраню свое тело. Точно мне удастся

избежать грядущего монстеризма. Я вбегаю в стену. Каждый

раз вбегаю в нее. А вокруг копошатся люди. Это те самые

Художники, на которых мы пришли посмотреть.

Придурки. Думают, что творцы и зрители – две разных

особи. Много масла на этих картинах, еще больше – в голосах

их создателей. О-О-О, начинается настоящий снос.

Меня как вытряхивает из себя. Я черный кофе. Нужно

идти к желтой колонне. Джейн мне поможет, она попросит

этого амбала-надзирателя вынести меня на улицу и промыть

мое лицо снегом. Чертовы мысли, они птицами бьются

о стенки черепа. где же. где же. где же. Где эти желтые колонны.

Я увидел бойницы в стенах, но теперь клянусь: в них

можно проползти. Если свернуться. Если побыть немного

кошкой. Я хватаю кого-то за руку и кричу тонким голосом,

что побуду кошкой. Боже, как выцарапанно и холодно лезть

по бойницам. Я оказываюсь в коридоре. Его ведь нет. Это

твой мозг все придумал посредством стимуляторов. Подумай,

что это за место на самом деле. Подумай, что это может

быть. Ты уже подумал, мать твою. Я шепотом кому-то объясняю,

что Soroll не будет тут выступать, меня переполняет

обида, и вроде как Я плачу. Вспомни эти чрезвычайные правила

выживания. Как выживает любой ценой этот кретин

Беар Гриллс? Первым делом он вроде как жрет насекомых,

а потом что делает? А потом строит дом.

А что потом? Он ищет двери в стенах и открывает их.

Я ищу двери. Ищу, как он заповедовал. Дурак этот Фабио.

Что он мне наплел? Он говорит с искусством. Кто это? Мне

представляется огромная пятиметровая женщина с выцветшими,

как у покойника, глазами, и Я издаю вопль ужаса.

Ну кто такой этот Фабио? Я знал его, да, знал. Он вроде как

следил за мной, когда мне было три года. Он ребенок Сатаны,

и огонь его не берет. Так он тебя обманул, очень ловко

обманул. Наплел с три короба. Это, конечно, героизм – лаять

из-за забора. Сложнее внедриться в общество и разъесть

его изнутри. Ну, этим буду занят чуть позже. Мне нашлась

наконец-то дверь, и Я отворил ее. Это очень маленькая комната,

и там сидит человек. Он повернут ко мне спиной. Спиной

повернут. На его голове всклокочены волосы. И они какого

цвета? Они рыжие. У меня нет таких знакомых. Кто это

еще? Это Винсент Ван Гог.

– Ты Винсент Ван Гог? – Он обернулся – да, это он. И он

кивает, что Я угадал. Я уже сказал, что оказался прав, зачем

эти подтверждения. Господи, какого ему тут… Ага, Я вижу

повязку на его голове. Значит, все свершилось. Ну, тогда

Я не смогу ничем помочь. Но вопрос. Один вопрос.

– Винсент, скажи мне, как не врать себе и им? К чему эти

поиски признания?

Он смотрит, как с картины. Ищет что-то, рисует в воздухе

пальцем. Вдруг встал и подошел ко мне в упор. Близко – его

дыхание ощутил Я на лице своем.

Он говорит что-то тихо. А теперь громче. А теперь слышат,

кажется, все.

– Бери и режь!.. Порежь себя в лоскуты, они хорошо запоминают

падения! …А уже потом приплетут картины и все,

чем ты обладал.

Вот так совет. Замечательно. А между тем мне все хуже.

Я потерял там книгу про абстракционистов. Да. Потерял,

а это особо заметно было в разговоре. Закрыл дверь и пошел,

будто знаю, куда иду. Мне почудилось, что кто-то витиеватый

спрашивает у меня про земельные участки. Делаю вид,

что не участвую в разговоре. Отворачиваюсь к стене и имитирую

сон. Смеркается. Хочу просунуть голову в «черный

квадрат» – может, это дымоход, а чуть дальше подарки Санты.

Страшная догадка, как качалка-лошадь, взлетает и падает

в моей голове: Я нарисован. Вот так обстоятельства. И иду

и не нахожу лишь потому, что нарисован и грунтовка этого

холста меня калечит.

– Да, калечит! – кто-то передразнил меня.

Мне нужно вывернуться и оказаться там, где был замечен

в последний раз. Все в порядке. Я понимаю все. Эти свидетели

Иеговы, те, что Я оскорбил в поезде, – они родили Фабио,

и он поклялся отомстить мне. Что он дал мне? Мышьяк?

Почему мышьяк? Ты бы уже давно подох. А как же Распутин

– он-то ел его и не умер?! Что мне до этого? Я остановился

и раз триста повторил вслух, что до этого мне нет никакого

дела. Черт возьми, это все ирония или все серьезно?

Как мне попасть в зал, чтобы покинуть его?

– Войдите в арку, и вы в зале, – кто это сказал? Кто это

сказал, у кого не спрашивали.

Я вошел в арку. Только сколько ни входил в нее, за ней

была еще одна, словно Я гуляю по выставке чертовых арок.

У меня есть способность выпускать из рук сов в случае опасности

или тупикового состояния. Пускаю сову. Я пускаю сову.

Кто-то отвесил мне удар в спину. Больно отвесил. Я упал,

повалился на эти арки, на сотни тысяч арок. Проклятые свидетели

Иеговы, Я же извинился за тот раз. Ладно, соберись

и набери воздуха в рот, а теперь кричи что есть мочи. И Я закричал.

Взывал ко Господу.

И вокруг меня закружил вихрь из человеческих голов —

это были все эти сливки своего тайного союза. Я слишком

бездарный для этого места. Продолжайте опорожняться,

эстеты хуевы! Возникло секундное просветление: тот амбал

с лицом инфицированного дракона волочил меня куда-то.

Вверх. Вверх.

– Раз уж вы несете меня, захватите желтый столб, публику

и мою суженую, – но он не слушал меня. Он тот еще медведь

гризли. Не хотелось бы сейчас быть в своем уме. Он положил