Текст книги "Песочные часы (Повесть)"
Автор книги: Миервалдис Бирзе
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 10 страниц)
Собаки полаяли и разбежались. Олеандр обронил на одеяло листок. Лист почти как у ветлы, длинный и заостренный. Больше он уж не прирастет к ветке. Несколько месяцев тому назад этот листок еще таился в черноземе и окружающем воздухе – атомы углерода, азота, кислорода, железа и других элементов. Затем свершилось чудо – атомы образовали живой лист. Теперь же ветер сдует его с балкона на землю. Там он перегниет вместе с листьями яблонь и еловой хвоей. Снова будут атомы азота, углерода, железа и других элементов. «Я – не лист. Я думаю. У меня есть сын».
Эгле кольнуло в сердце, и он положил под язык таблетку валидола, ощутив во рту приятную свежесть мяты. Как сказал Декарт, человек – это мыслящая тростинка. Пожалуй, человеку надо бороться за то, чтобы стать мыслящим дубом.
Теперь по ржаной стерне разгуливали галки; при каждом шаге они кивали головами и подбирали осыпавшиеся зерна. Эгле положил на колени кусок картона, на него лист бумаги и начал писать.
Немного погодя явилась лаборантка. Очередной анализ. Потом пришел Берсон и стал рассказывать про дела в санатории. «Между прочим, – сказал он, – больные уже начали копать бассейн, предусмотренный новым проектом».
– А как со скульптурами? Мурашка – безбожный лодырь. Неужели он думает, что сам будет жить вечно. Ты съезди к нему и скажи только одно: у меня нет времени на долгое ожидание. Не потому, что я себя плохо чувствую, но просто, чтобы он не бездельничал.
– Лейкоцитов на сотню больше. – Берсон закурил и глядел вдаль, куда-то за речку.
«Берсон смотрит невидящим взором, стало быть, его внимание занято тем, чтобы изображать спокойствие», – отметил про себя Эгле.
– Ты мог бы приврать и побольше.
– Сегодня тот самый счастливый случай, когда не надо врать.
Выполняя просьбу Эгле, Берсон под вечер приехал в Ригу и постучался к Мурашке.
За дверью что-то произнесли, но, к счастью, Берсон не понял, что именно. А Мурашка сказал:
– Я убью всякого, кто посмеет мне мешать, – и лишь после этого, любезно улыбаясь, отворил.
Берсон вошел. Мурашка катал в руках ком глины, коим и намеревался убить пришельца.
В мастерской сидела молодая женщина с лоснящимися черными волосами, на вращающейся подставке лежал голубовато-серый ком глины, в нем уже угадывались черты модели.
Берсон обошел вокруг женщины и подставки с глиной, деликатно заметив:
– Очень жаль, что в глине не передать цвет ваших волос. – Затем обратился к Мурашке: —Я прибыл, так сказать, по поручению Эгле.
– Как его дела, поправится теперь?
– Надеемся. Говорят, вы обещали эскизы скульптур для нашего парка.
– Я много чего наобещал в своей жизни, в особенности женщинам. – Мурашка невинно улыбнулся. Глядя на его седые кудри, трудно было поверить, что женщины воспринимали всерьез его обещания. – Осенью эскизы будут готовы.
– Осенью… Видите ли, операция переутомила его. – Берсон пытался найти слова поубедительней. – Понимаете, теперь ему надо бы во всем потакать. Это было бы весьма полезно с точки зрения психотерапии. Если бы вы привезли эти эскизы теперь…
– Я полагаю, к осени…
– Лучше бы теперь. Это для него лекарство. Всего хорошего!
Берсон кивнул брюнетке и направился к двери. Провожая его, Мурашка уже не улыбался.
– Скажите, в каком состоянии Эйдис? По-честному!
– Применили новейшее средство на данном этапе развития медицины.
– Не забывайте, что долг врача иногда говорить правду.
Больше Берсон не избегал взгляда Мурашки.
– Эгле в таких случаях говорит: обычно надежда умирает только вместе с человеком. Мне к этому добавить на сей раз нечего.
После ухода Берсона Мурашка усадил брюнетку на тахту, насыпал ей на колени конфет, дал несколько иллюстрированных журналов и сказал:
– Отдохни.
Затем он вывалил прямо на пол целую кучу рисунков, фотографий санатория и принялся перебирать их и рассматривать, что-то обдумывая.
– Отдохнула, – спустя час напомнила о себе женщина, на что Мурашка, разминавший в деревянной квашне глину, ответил:
– Отдыхай, отдыхай. Если б я был красив, как ты, я отдыхал бы всю жизнь.
Целую ночь не гасла мощная лампа молочного стекла над подставкой с глиной и Мурашкиным лысым затылком. Когда же ее выключили, в комнату вполз серый и немощный свет раннего утра. Мурашка присел отдохнуть на пьедестал своего «каменного сына».
В комнате быстро светлело. Со стороны моря пришел отсвет зари, окрасивший белизну облаков над городскими крышами в бледный винный цвет. Мурашка вынул из рукава старого халата, лежавшего в углу мастерской, котенка и положил его спящей женщине на грудь.
– Пора вставать. Тебе на работу, – вполголоса будил он ее.
Спросонок женщина машинально скинула с себя котенка и сказала:
– Фу, нахал.
– Кого ты имеешь в виду? – спросил Мурашка и снова подошел к подставке, куда за ночь взобрался глиняный мальчишка и с гордостью потрясал пойманной рыбой, наверно, первой в его жизни добычей; рыбина была немногим короче рыбака. Рядом с мальчиком стояла девочка с косичками и большой ромашкой на плече.
Эгле, как обычно, лежал на балконе, закутанный в клетчатое одеяло. На перила сел крапивник и покачивал длинным хвостом, делая утреннюю зарядку. Герта уже вышла на работу. Эгле тоже надоело лежать и бездельничать, но стоило встать, как голова начинала кружиться. Однако если нет сил устоять на двух ногах, то на помощь может прийти третья – толстая клюка. Ведь обещал же он вылечить доверчивую Лазду и недоверчивого Вединга. Не сочтут ли его теперь дезертиром? Скажут, увидел, что ничего не выходит, вот и не показывается. Честность – вещь вроде бы неощутимая, за нее даже кило хлеба не купишь, но она свойство человека, она необходима, чтобы был человек.
И если мы унаследовали добытые бесконечно длинной чередой поколений честь и честность, то обязаны беречь их. Ни болезнь, ни смерть не снимают с нас этой обязанности. Надо пойти хоть на один обход. Ведь и Алдеру он обещал не уходить из санатория.
Эгле перекинул через перила сливовую косточку, и та угодила прямехонько в нос Мурашке, приближавшемуся к веранде со свертком под мышкой.
– Рука у тебя точная, ничего не скажешь! Хорошо, что ты не бросаешься тыквами! – крикнул снизу Мурашка.
Спустя минуту Мурашка уже сидел рядом с Эгле.
– Здоровье как? – спросил он первым делом.
– Хорошо, и будет еще лучше, – ответил Эгле, и Мурашка не распознал под морщинами его улыбку серьезно это сказано или нет.
– Так пусть станет еще лучше. – Мурашка вытащил из кармана длинную бутылку вина и поставил рядом с лекарствами. – Это здорово улучшает кровь. Имеются сведения, что ты и сам иногда рекомендовал его больным.
– Ну, братец, если бы врач употреблял все, что прописывает другим, то он в два счета… – Эгле выразительным жестом воткнул палец в небо, но Мурашка уже успел откупорить бутылку. Эгле выплеснул лекарство из стаканчика в кадушку с олеандром и протянул Мурашке.
– Каждому по способности.
Себе Мурашка налил в кружку. Они выпили, затем Мурашка потянулся за своим свертком. В нем оказались четверо глиняных ребятишек – девочка с цветком на плече, мальчик, наподдававший ногой мяч, еще одна девочка – она гладила кролика величиной с нее самое – и мальчик-рыболов. Затем Мурашка развернул эскиз.
– Вот здесь, напротив главного фасада, эта девочка пусть охраняет клумбу с цветами, мальчишка – ловит рыбу в бассейне.
Эгле явно заинтересовала работа скульптора.
– А у тебя губа не дура. К тому же ты работаешь довольно скоро.
Мурашка горделиво вскинул голову.
– Если я возьмусь за дело!.. Эх, поглядел бы ты, какая у меня сейчас модель! – И он пальцем нарисовал в воздухе контуры женской фигуры.
– Опять влюблен?
Мурашка вздохнул.
– Что поделаешь – нелегко мне с моим мягким сердцем.
– Да, разные бывают на свете тяготы, – согласился Эгле. Он налил вина в Мурашкину кружку. – Нравится?
Мурашка отпил глоток.
– Нравится. Ничего не скажешь. Я, наверно, греховен от рождения, как это утверждает церковь.
Теперь Эгле улыбнулся по-настоящему.
– С тобой, пустозвоном, и впрямь на душе веселее. А раз так – пей за мое здоровье. Ныне, через год и во веки веков. Аминь.
Мурашку не надо было просить дважды.
Люди не забывали Эгле. Вскоре после Мурашкиного ухода сестра привела на балкон мужчину в полотняных брюках и сандалиях. В нем Эгле сразу узнал Земгалиса, выписавшегося из санатория в начале весны. На пол Земгалис поставил корзину, обвязанную мешковиной.
– Здравствуйте, доктор!
– Здравствуйте. Присаживайтесь. Ну, как себя чувствуете? Мы же договорились больше не встречаться.
– Так-то оно так, доктор. А помните, мы насчет раков разговор вели?
– Да, я спрашивал, где есть хорошие рачьи места.
– Ну видите. Я прослышал, что вы захворали. Вот, косил сено да заодно половил рачков. Извольте! – Земгалис задрал край мешковины, и Эгле увидел в корзине среди крапивных листьев копошащихся раков, подвернувших шейки. – Поправляйтесь, доктор. Если понравятся – еще принесу.
– Большое, большое вам спасибо!
– Не за что, доктор. Мне что – суну руку в воду, приподыму камень и тащу рака, – лукаво улыбаясь, пояснял Земгалис.
– Не только за раков. За то, что не забываете.
Земгалис встал и, подыскивая слова, зашевелил бороденкой.
– Как это так – забыть? На то и дана человеку память, чтобы не забывать.
Когда с работы вернулась Герта, они решили на ужин сварить раков и пригласить Берсона.
– И Янелиса. Ты позвони в лесничество, пусть Янелис к вечеру приедет. Обязательно. Мне хочется, чтобы сегодня мы были все вместе.
Герта позвонила леснику, у которого поселились экскаваторщики, и передала просьбу Эгле.
Остаток дня после обеда он был занят тем, что приводил в порядок и разбирал свои бумаги. На следующий день в санатории должна была состояться конференция врачей-фтизиатров по поводу применения Ф-37.
Перед глазами вдруг все снова поплыло. Эгле сел к письменному столу и вперил взгляд в его черную поверхность под толстым стеклом. «Вот так же сидел я и обдумывал, что еще предстоит мне сделать, когда уехала на юг Герта. Обо всем, что я считаю хорошим и правильным, я должен рассказать Янелису. Быть может, сегодня вечером поговорить с ним подольше? И что посоветовать ему по главному вопросу – чему учиться?»
Тут же на столе лежал журнал «Антибиотики». Двадцать семь лет назад, когда Эгле сдавал государственный экзамен, об антибиотиках никто еще не помышлял. А теперь они спасают десятки миллионов жизней. Каких-нибудь пятнадцать лет тому назад здесь, в «Ароне», борясь с туберкулезом, он имел на вооружении только хлористый кальций и иглу для пневмоторакса. Нынче же стрептомицин и изониазиды только в «Ароне» вернули здоровье десяткам и продлили сотням жизнь на много лет. И Эгле знал, как человек подчас борется всего за минуту жизни. За последние годы накоплено такое количество знаний, что ума человека хватает максимум на то, чтобы глубоко постичь лишь какую-нибудь узкую их область. Научные знания – это море. Из моря ты можешь зачерпнуть лишь пригоршню. А нет ли какой-то всеобъемлющей, всесвязующей науки, которую, подобно «обязательному курсу фортепиано» в консерватории, должен был бы изучить каждый? По-латыни человек называется «гомо». Отсюда возникло слово «гуманизм». Быть может, гуманизм и есть тот самый «обязательный курс», без которого немыслимо постичь жизнь? Но ведь гуманизм – не наука!
Вошел Берсон и удобно расположился в кожаном кресле. Эгле предложил ему сигарету и дал прикурить от зажигалки-пистолета. В последнее время Эгле пристально приглядывался к Берсону. Эгле знал, что сегодня Берсон и профессор Дубнов знают о состоянии его здоровья и прогнозах на будущее гораздо больше его самого. Каждое слово Берсона помимо основного значения могло еще служить вуалью, прикрывающей жестокую истину.
Сегодня Берсон был в сером габардиновом пиджаке и при галстуке. Он спокойно курил. Похоже, он немного похудел, стали резче складки на лбу, и когда он затягивается, то щеки западают глубже, и при этом отчетливей обрисовывается костистый подбородок. Берсон держится спокойно и естественно. Эгле не мог уловить в его облике ничего скрытого, затаенного.
– Ну, как настроение? – поинтересовался Берсон. – По-прежнему позитивный пессимизм?
– Настроение у меня меняется по меньшей мере трижды за день. С утра хорошее, поскольку факт налицо: ночь прожил. В обед тоже ничего, – как ни крути, а еще полдня одолел. Вечером – превосходнейшее, потому что за плечами уже оказался целый день. Противней всего ночью – нет уверенности, дождусь ли утра. Потому ночью предпочитаю спать.
Поострив, они так и не выяснили, что же думает каждый из них о другом.
– Завтра ты, конечно, придешь на конференцию. Заодно посмотрим кое-кого из больных.
– Приду. Только имей в виду, – Эгле подал Берсону папку с докладом, – читать его будешь ты. Мне, пожалуй, не осилить.
В жесте, с каким Эгле подал папку, Берсон уловил что-то тягостное и полное грустного смысла.
– А это что? – спросил он.
Эгле скривил губы в усмешке, и Берсон не понял, что Эгле прячет за ней: иронию, безысходность или уверенность в себе.
– Это мой последний, так сказать, ученый труд. Сегодня не трогай, завтра просмотришь. Это по поводу врачебных ошибок. Может, кому и пригодится. Все на ошибках учатся, медики тоже.
– Здесь и про мои? – поинтересовался Берсон.
– Те, о которых тут идет речь, ты, разумеется, не повторишь. Это было бы уж совсем ни к чему.
– Хорошо. Завтра поглядим, в чем ты наошибался. – Берсон положил доклад в портфель.
– Пошли в гостиную раков варить. Скоро и Янелис подойдет.
У камина уже был поставлен столик со всеми необходимыми принадлежностями: тарелочками, на которые раков положить, ложками, чтобы зачерпнуть солоноватый, пахнущий укропом отвар, пивными стаканами и полотенцами для рук. Недоставало только главного – большой миски с раками. В камин были уже заложены березовые поленья. Топить еще не настало время – дом за день прогревался солнцем, но стоило взглянуть на белую бересту, и каждый вспоминал о костре. Вид этих поленьев с белой корой придавал комнате уют и теплоту.
– Что-то Янелис застрял, – опять вспомнил о сыне Эгле.
– На велосипеде ехать – не на машине. Приедет, не волнуйся.
– Подождем малость. Пока попробуем, каково пиво без раков. – Эгле налил Берсону пива. – Займемся-ка раками, – предложил он. – Скоро и Янелис подоспеет.
Кристина внесла большую глиняную миску; из укропа торчали красные спинки раков. Первые клешни были отломаны и высосаны в полной тишине. Все молча наслаждались запахом укропа и аппетитным, душистым отваром. Затем отпили по глотку пива.
– Раки соленые, пиво горькое, а вкусно ведь, – нехитро мудрствовал Берсон, – нравится даже женщинам, обожающим сладости.
Герта молчала. Ей пришел в голову гипотетический вопрос: как она помогала мужу, занятому испытанием нового препарата. На завтрашней конференции медиков какой-нибудь дошлый газетчик может пристать к ней с таким вопросом. Она же так мало смыслит в химии. За это никто не может ее винить. На работе она добросовестно делала анализы, а дома заботилась о том, чтобы у сына были заштопаны локти, были выглажены и накрахмалены сорочки мужа и – не отрывала мужа от дела. Разве это так уж мало?
Янелис сидел на сухой торфяной кочке на краю болотистого луга. Позади лес, а впереди широкая луговина с одинокими ветлами. Через луг тянулись прямые груды земли, вынутой из отводных траншей, черный торф вперемежку с белым песком из более глубоких слоев. Груды походили на длинные бисквитные пирожные с шоколадным кремом, по цвету совсем неподходящие к спокойной зелени травы и сероватой листве ветел. Тут же постукивал двигатель бульдозера.
Рядом с Янелисом сидел бульдозерист, такой же молодой парнишка в нахлобученном на глаза берете. Не сходя с места, они набрали по горсти спелой, яркой брусники и поднялись. Бульдозерист вспрыгнул на гусеничную цепь трактора и шмыгнул в кабину. Янелис последовал за ним. Они должны были разровнять вынутый экскаватором грунт.
– Ты замечай, лемех я пускаю наискосок к земле. Теперь назад, и тогда толканем, – орал тракторист. – Завтра я тебя посажу самого за рычаги. Осенью будешь утюжить – только держись! Как брюки утюгом.
Тракторист гордился тем, что у него уже есть ученик. Янелис гордился, что завтра самостоятельно будет управлять этой железной махиной. Это потрудней, чем крутить баранку «москвича». Он и отца привезет посмотреть. Пускай потешит душу, поглядит на сына за работой.
Осаживая назад, бульдозерист оглянулся на лес. Оттуда шла девушка с белокурой косой. Она была в сапогах и с корзинкой на руке.
– Ишь, какая леди, – заметил тракторист.
Янелис тоже оглянулся.
– Остановись!
Янелис уже подбегал к опушке, когда услышал голос своего «наставника».
– Давай катись домой. Я тоже кончаю! – крикнул он, и у него было чувство, будто он сделал Янелису дорогой подарок.
Девушка с достоинством ожидала на опушке, и можно было подумать, что уже тысяча лет, как установлен порядок, по которому парни к девушкам должны бежать бегом.
– Теперь ты взрослый человек, – сказала девушка. – Ты работаешь.
Янелис в смущении взял ее за руку.
– Я не думал, что придешь…
– Да я совсем случайно. Мы огурцы убирали, а одна машина шла в эту сторону, я и поехала грибов пособирать и… заблудилась.
– Тут же шоссе рядом. – Янелис показал рукой куда-то за лес. Хоть он и родился на год раньше, но все же был слишком молод, чтобы понять, как можно заплутать в таком небольшом лесу.
– Говорят тебе, заблудилась – значит, заблудилась! – девушка топнула ногой по кочке.
– Верю, верю, – сразу согласился Янелис.
– Устала до смерти, пока по лесу лазала. Ты не подвезешь меня?
– Мне передали, что звонили из дому, и отец ждет меня. Ты постой, а я сбегаю за велосипедом. Через двадцать минут буду я здесь!
– Смотри, ждать не стану! – Девушка села на кочку и стала обирать бруснику.
Янелис по-спортивному широким, размеренным шагом побежал по лесной тропинке, и когда иная веточка задевала ему лицо, это было даже приятно.
Янелис приехал на своем велосипеде, и они вышли на шоссе. Корзинку привязали к багажнику. В ней было всего-то три сыроежки. Улитки проели на них белые бороздки.
– Не повезло тебе, – заметил Янелис.
– В чем не повезло?
– Да с грибами.
– Не повезло? – протянула девушка и усмехнулась.
Девушка села на раму, и Янелис поехал. Четырьмя руками трудней удержать руль, чем двумя. Если дорога хоть чуточку начинала подыматься в гору, приходилось привставать на педалях и давить на них всем весом. Это было бы немыслимо тяжело, не касайся его щеки волосы девушки. По-видимому, они излучали некую, еще не познанную учеными загадочную силу.
Так они и ехали тихими полями. Смеркалось. По дороге вспугнули сову. Она бесшумно взмыла в воздух почти из-под колес и скрылась в деревьях. Дальше начиналась крутая гора, и Янелису пришлось сойти с велосипеда.
– Ты устал, Янелис, отдохнем.
На вершине холма у дороги росли липы. Они сели под липами, свесив ноги в сухой кювет. Девушка больше не командовала – делай то, делай это, а прильнула к плечу Янелиса. Они даже не целовались, просто сидели; их взоры были обращены на дорогу и на березовую рощу за ней. Это была роща, – сквозь опускавшийся из беззвездного неба темный туман проступали бледные полоски стволов. Янелис снял куртку и укрыл ею плечи девушки. Девушка не сказала «не надо». Спустя некоторое время она опять заняла свое место на раме велосипеда.
Посреди поселка, около школы, где над дорогой нависают каштаны и потому тьма еще черней, Янелис соскочил с велосипеда. Девушке домой надо было идти мимо мелиоративной станции, через танцплощадку. Ночью все было темным, и смутно белела лишь стена старой корчмы.
– Ты проводишь меня? – спросила девушка и забрала свою корзинку.
– Меня отец ждет… – вспомнил Янелис, но тут же спохватился, взял велосипед за руль и повел.
– Не провожай тогда, ты и так уже опоздал. Отец болен, может, ему что надо. Может, в аптеку сходить.
Мне не страшно нисколечко! – сказала она и побежала, подумав, что Янелис на прощанье станет целовать ее и тогда они долго простоят под каштанами, так долго, что потеряют счет времени, а отцу Янелиса и в самом деле что-нибудь надо.
Миновав танцплощадку, она высыпала на стол возле буфета источенные улитками сыроежки. Грибы каждый год вырастают. Грибов ей было не жаль. Помахивая пустой корзинкой, она припустилась бегом по тропинке.
Берсон уже ушел. В гостиной горел торшер с желтым абажуром. Эгле и Герта сидели у камина, и от одного вида лежавших там поленьев с белой корой становилось тепло. Эгле поболтал ложкой в миске и среди стеблей укропа выловил еще раков.
– Янелисова доля уцелела. Давно бы пора приехать. Уж не случилось ли чего?
– Янелис – взрослый человек. Что с ним может случиться?
– Да, Янелис взрослый. Пойду-ка я отдохну. Завтра в санаторий.
Герта взяла его под руку, и они поднялись в спальню.
Эгле тотчас же лег. Герта разделась и проделала несколько движений левой рукой, доставая правое ухо. Теперь это ей удавалось.
«Если я уйду, ей достанется от меня в Наследство шрам, – подумал Эгле. – Что еще оставит она от меня? Ей только сорок пять. Она сохранила гибкую талию… Выйдет замуж, если…»
Герта выключила свет, легла рядом с мужем и взяла его за руку – так Эгле скорей засыпал. Глаза свыклись с темнотой, и он рассмотрел через стеклянную дверь балкона олеандр и тонкие тени его ветвей на фоне неба, и даже верхушку яблони за перилами балкона.
Будет на этом месте лежать другой или нет? Герта говорит, что нет, никогда. Но ведь, по сути дела, нынче она и сама этого не знает, так же, как я. Человеку свойственно искать себе друга. Трудна старость без друга, а лет через пять и она тоже состарится. И никто, даже он сегодня не посмеет упрекнуть ее. Янелис уже взрослый. Он скоро уйдет. Да, Янелису надо как-то осторожно объяснить, чтобы он все понял. Он должен очень любить мать, чтобы она никогда не почувствовала себя одинокой и покинутой. Так или иначе, но вместе прожиты долгие годы. Если он иногда и чувствовал себя дома одиноким, то нельзя винить в этом только Герту. Как он был счастлив, когда в тридцать восьмом Герта поступила в «Арону» лаборанткой и однажды осталась у него. Всю ночь напролет они просидели на балконе. Жизнь надо уметь выдержать. Жизнь – это долг, обязанность.
– Не спишь? – спросила Герта.
– Буду спать. Я должен как следует отдохнуть перед завтрашним днем. – Эгле нажал выключатель ночника и принял снотворное.
Когда снова стало темно, он положил руку на Герту. Она старалась не шевелиться, чтобы рука мужа не соскользнула и он ощущал ее присутствие. Герта уснула. Незаметно погружался в сон и Эгле. Он еще видел над макушкой яблони голубые искорки первых звезд.
Скрипнула лестница. Янелис прошел в свою комнату. «Вот мы и все дома, – уже засыпая, подумал Эгле. – Жаль только, не успел поговорить с Янелисом.
Человек создал разные науки! ядерную физику, кибернетику, фтизиатрию – всех не перечесть и не изучить за одну человеческую жизнь. Янелис, усвой „обязательный курс“ гуманизм, люби людей».
Заскреблась мышка, обнаружившая под шкафом семечко от яблока. Эгле сонно улыбнулся: «Ты, мышка, можешь отправляться спать. Я не одинок теперь».
Утром Эгле брился тщательней, чем когда-либо. Это была длительная процедура, кожа лица стала морщинистей. Глаза в зеркале смотрели как бы с большого расстояния, но были еще ясные, и даже, когда он усмехался, в них вспыхивала веселая искорка. «Скоро я научусь смотреть на себя со стороны, а это иногда бывает забавно». Он надел белоснежную сорочку и завязал галстук узлом без единой складочки. «Жилет, пиджак, трость – ни дать ни взять джентльмен». Выйдя на веранду, Эгле сильно оперся на палку, потому что его старые провожатые – головокружение и слабость – вдруг словно вылезли из-под ступенек веранды, где до сих пор обитала одна лишь жаба.
Рябина около дома по-прежнему цвела ярко-красными гроздьями. Георгины, выстроившиеся вдоль дорожки, торопились до заморозков показать, на что способны, и жонглировали тяжелыми, темно-красными до черноты звездами цветов. Некоторые из них опустились. Казалось, будто эти цветы, глядя на землю, о чем-то задумались.
«Стоп! Я еще не повидал Янелиса, он спит. Разбудить? Пусть выспится, ему во вторую смену. Главное – он работает.
А может, не ехать в санаторий? Полежать спокойно? Что бы ты стал делать, – размышлял Эгле, – если б знал, что не сегодня-завтра ты… тебя не будет, но силы двигаться, ходить у тебя еще есть, как сегодня у меня. Пошел бы в спальню и лежал, не вставая с постели? Глядел в окно на дальние поля, да еще в зеркало платяного шкафа, изучая свою напуганную физиономию?.. Если б ты это знал… Нет! Нет! Нет! Надо не мешкая идти в санаторий, надо просмотреть рентгенограммы, надо делать свое дело и прикидываться, будто ты давно уже чихаешь на костлявую! Только не так-то все это просто…»
Эгле шугнул палкой кошку – та занялась своим обычным спортом и, шевеля кончиком хвоста, целилась на воробьев.
Герта подогнала машину к калитке. Эгле сел рядом, и они поехали в санаторий. На лице у Герты играла едва приметная улыбка. Люди улыбаются от радости, от гордости, от самодовольства, улыбаются чему-то смешному. Герта улыбнулась оттого, что надела светлые кожаные перчатки. Хорошо, когда в твоем туалете все безукоризненно. По опрятности одежды узнается дисциплинированный человек. Иногда перчатки носят для того, чтобы сберечь длинные ногти. Герта не отращивала ногтей, лаборантка не может себе этого позволить.
Лаборантка… А ведь Герта ни разу его не спросила, как подвигается работа с Ф-37, она, наверно, даже не знает, что препарат уже применяют в санатории. Все же маловато между ними общего, хотя прожили вместе они долго. Сложен вопрос: кто тебе близок и кто тебе чужд? Сам он тоже хорош: допустим, она не расспрашивала, но разве он пробовал рассказать ей о препарате, заинтересовать ее своей работой?
Лесопарк кончился, впереди открылась большая поляна с одинокими соснами, на ней длинный корпус санатория, словно белый пароход.
– Ты поезжай, я дойду, – сказал Эгле и вылез из машины.
Он постоял около посаженной нынешней весной рощицы. Березки были еще подвязаны к кольям. На поляну уже завезли строительный камень-рухляк. Груды отесанного камня лежали у прямых глубоких траншей. Человек десять больных в старых халатах неторопливо, словно для забавы, сбрасывали плоские глыбы рухляка в траншеи.
«Все-таки фундамент до осени заложат, – прикидывал Эгле. – И расходы на него составят лишь стоимость самого камня».
Больные заметили Эгле и поздоровались.
– Как работается? Не тяжело? – спросил Эгле.
– Ничего, полезно размяться. Построим и сами еще будем загорать здесь. Потом яблони посадим, и яблоки будут нам прямо в рот падать, – ответил кто-то.
– Что ж, возможно и так, – согласился Эгле и добавил: – Но, кроме того, я полагаю, что вы строите последний санаторий в нашей республике.
– Это что же, – чахотку отменяют законом?
– Да, законом коммунизма.
– А чем же тогда вы будете заниматься?
– Буду здесь же служить в доме отдыха старшим надзирателем. Буду читать лекции о вреде религии и никотина. И еще о вреде алкоголя и злых жен.
В кабинете главврача он застал Берсона. Берсон предложил ему дубовое кресло за письменным столом. Эгле сел к столу с той стороны, где обычно располагаются посетители.
– Это кресло для меня жестковато.
– Ну, ну.
– В моей жизни настала пора домашних туфель. Рановато, конечно, но что поделать.
Вошла Гарша с белым накрахмаленным халатом.
– Пожалуйста, директор.
Эгле не сказал, что он уже официально не директор и не будет им больше. Ему вспомнилось, что отставные полковники тоже не протестуют, когда их называют полковниками.
Гарша помогла ему надеть халат и направилась к двери. У порога она оглянулась. На мгновение. Но твердый взгляд ее и улыбка заставили улыбнуться и Эгле. Гарша вышла.
Ей почудилось, будто она еще раз накоротке поговорила с ним обо всем, как тогда, у нее дома поздним вечером.
Эгле с Берсоном отправился к больным. Однако уже после третьей палаты Эгле прервал обход.
Раньше в этой палате лежал Алдер. Теперь на его койке, слева от двери, сидел молодой парень с бачками. На тумбочке еще стояла зеленая глиняная кружка Дале. В кружке теперь уже были не ромашки, как было перед уходом Эгле в больницу, а две голубые астры.
– Свежий небольшой инфильтрат, – деловито и буднично доложил Берсон. – Он потеряет первый семестр в академии, но зато получит целую жизнь.
«Берсон умеет успокаивать так, что ему веришь», – подумал Эгле. В коридоре он ни о чем не спросил, но только взглянул на Берсона.
– Мы не хотели тебя понапрасну волновать, а помочь уже никто не мог, даже ты. Десять дней назад произошло легочное кровотечение, остановить не смогли. Он умер быстро, – словно оправдываясь, добавил Берсон, поглаживая седеющие виски.
– Это хорошо, что быстро. Он болел двадцать лет. Конечно, возместить это одной лишь легкой смертью нельзя. А Дале?
– Уехала позавчера. Она дождалась его брата, и они похоронили Алдера на нашем кладбище.
– Ручаюсь, что в последнем анализе у нее палочки не обнаружены.
– Откуда тебе известно? – удивился Берсон.
– Я не первый год работаю в санатории… Дале оставила в этой палате свою кружку для цветов, – заметил Эгле.
– И положила в гроб синие варежки, – сказал Берсон.
– Она вязала их весной, к зиме готовила, – вспомнил Эгле.
Длинный коридор санатория по случаю конференции врачей сегодня разукрасили, как в праздник. Широкие трехстворчатые окна, на них домотканые занавеси. И написано: «Такие занавески соткем для нового корпуса. Больные».
Тут же стояли три кресла разных фасонов, но все удобные, с подлокотниками и мягкие. К спинкам приколоты записочки: «На таких креслах будем сидеть в новом корпусе. Больные». И занавески и кресла сделаны в порядке проводимой в санатории трудотерапии.
В одно из кресел тяжело уселся седой директор туберкулезного института.
– Меня выдержало, – признал он.
– В санатории не предвидятся более тяжеловесные больные, чем ты, – пошутил Эгле.
В коридоре за столиком сидели Крузе и еще одна медсестра и регистрировали прибывающих врачей. Когда к ним подошла Гарша узнать, на сколько человек заказывать обед, Крузе, совсем как школьница, хихикнула, прикрыв рот ладошкой и громко прошептала:
– Гарша, вы только представьте – у Берсона новый габардиновый костюм!
Темные глаза Гарши ужалили Крузе.
Она прошла в зал и заняла место в последнем ряду.
Синий занавес был раздвинут, и на сцене сидел президиум конференции. Директор института, Эгле и еще три врача. Сверкающая белизной сорочка подчеркивала изможденный вид Эгле, хотя и нельзя было сказать, что лицо его очень бледно.
Гарша видела только Эгле.
