Текст книги "Песочные часы (Повесть)"

Автор книги: Миервалдис Бирзе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)

Гарша сняла с той же полки фотографию молодого человека и девушки. Они склонились друг к другу, и щеки их соприкасались. Фотограф, видимо, не представлял себе иной позы для молодых супругов на снимке.

– Вот он. А девушка – моя двоюродная сестра. Вы удалили у нее пять ребер. Я берегу их, как память. – Гарша открыла маленькую деревянную шкатулку, в которой лежали иссохшие кусочки костей. – Их любовь началась в санатории.

– Да, и в санатории тоже любят.

– Мне кажется, вы никогда этого не замечали.

Гарша поставила шкатулку на место и несмело покосилась на Эгле. Если бы в эту минуту Эгле смотрел на нее, она определенно не рискнула бы произнести подобную фразу. Но на лице Эгле уже появилась кривая улыбочка.

– Я все замечаю.

– Нет, неправда, – после короткого колебания возразила Гарша и взяла с полки толстую книгу в оранжевом переплете.

– «Избранное» Пушкина, издания тридцать седьмого года, – безапелляционно констатировал Эгле.

– Да. – Гарша осторожно открыла книгу. – В общежитии медшколы моя и Гертина кровати стояли рядом. Вы ей иногда кидали в окно сирень. Одна ветка нечаянно упала ко мне. Я ее сохранила. Этой сирени больше двадцати лет…

Гарша показала Эгле засохший цветок, и бережно, чтобы выцветшие лепестки не осыпались, положила обратно в книгу. Некоторое время она стояла спиной к Эгле – смелость иссякла.

Эгле уставился на окно, точно увидел там не фуксию с поникшими ветками, а бог знает что. Они оба молчали, но у Эгле было чувство, словно Гарша все еще рассказывает об этой ветке сирени. Довольно!

– Вот мы и поговорили. Обо всем. А теперь я пойду, – сказал Эгле.

«Мы разговаривали всего минут десять, но, пожалуй, в самом деле сказали о многом», – подумалось ему.

Гарша обернулась.

– Мне не хотелось бы… я не хочу, но должна сказать… Впрочем, вы уходите…

Эгле взял палку.

– Спокойной ночи, сестра Гарша.

Гарша крепко взяла руку Эгле и прижала к своей щеке.

– Разрешите мне один раз не быть сестрой Гаршей! – сказала она. – И хоть на одну минуту перестаньте быть доктором Эгле…

Эгле одной рукой обнял Гаршу за плечи.

– Мы долго проработали вместе. Поминай меня добром. Хоть я иногда и повышал голос, но…

– Нет! Нет! Вы поправитесь!

Эгле сообразил, что ляпнул не то и, стыдясь минутной слабости, сказал:

– Знаете, плохо, когда человек один. Берсон – славный…

Гарша опустила голову.

– Я давно не маленькая и сама знаю, кто хорош. Когда на лестнице стихли шаги, она подошла к окну. Там, словно скошенный луг, благоухала ночь. В аллее под ногами Эгле тихо похрустывал гравий. Потом и этого звука не стало. Гарша налила себе кофе и еще долго сидела в оцепенении.

На следующий день Эгле проснулся рано, яркое солнце било ему в глаза. Одно из стеклышек балконного окна треснуло, и в этом месте свет переливался радугой. Эгле спустился вниз. Калужница на лужайке еще не раскрыла свои желтые лепестки. На лестнице сидел кот и не сводил глаз с голубей, которым Кристина накрошила хлеба. Эгле шугнул кота палкой.

Как давно он не встречал утро в лесу! Эгле спустился к реке и пошел вправо от моста вдоль берега, потом свернул в сосновый бор. Тут его нагнал Янелис.

– Ты куда в такую рань? – удивленно спросил Эгле. – Спал бы еще. Это стариковское дело наслаждаться прелестью утра, а для вас милее вечера.

Янелис замялся и ничего не ответил, однако по его лбу, который он старательно и безуспешно морщил, Эгле понял, что Янелис тревожится за него: а ну, как отцу на прогулке станет дурно, и в лесу никого…

«Волноваться за другого – это то же самое, что любить», – подумал Эгле, и у него потеплело на душе.

Серебристый покров росы на поляне пересекала темно-зеленая полоса.

– Это случайно не ты домой возвращался по лужку? – пошутил Эгле.

– Нет, олени.

– Откуда тебе известно?

– Я хожу по лесу, когда учу что-нибудь.

«Наверно, он занимается или гуляет не один, а вдвоем».

– Берсон еще не получил ответ из Москвы? – спросил Янелис.

– Нет, как видно. Ничего, все обойдется. Десны у меня почти не кровоточат больше. – Эгле, словно мальчишка, сбивал палкой росу с крупных метелок ржи. – Давай-ка нарвем колокольчиков. – Эгле показал на голубые цветы, торчавшие из травы. – Через пару недель скосят.

– Постой, не нагибайся так часто. – Янелис стал быстро рвать цветы.

А Эгле самому хотелось сорвать несколько ромашек для петлицы. Он наклонился, протянул руку и замер.

Рядом из травы черной стеклянной бусиной блеснул глаз. Следившая за его рукой гадюка подняла голову.

Эгле отдернул руку и отступил на шаг. Пока Янелис искал палку, змея шмыгнула под кочку.

Эгле гордо хлопнул сына по плечу.

– Видал, как я напугался?

Янелис не усмотрел тут ничего особенного.

– Змей все боятся, – сказал он.

– Это верно, но я испугался больше, чем следовало. Это означает, что я хочу жить. А кто очень хочет, тот выживет.

Они шли лесной дорогой, стараясь не задевать длинные былинки, на которых были нанизаны крупные капли росы.

Домой они возвратились к завтраку.

После завтрака Эгле сразу уехал в санаторий. Янелис взял грамматику и принялся расхаживать по гостиной, громко разглагольствуя:

– Какой язык самый трудный на свете? Латышский, потому что вы думаете, что знаете его, а я вам сейчас докажу, что вы совсем не знаете.

– Ну чего болтаешь, – распрямила спину Кристина. Она натирала паркет.

– Я не болтаю, так сказал учитель, а у меня завтра сочинение. Возвратные глаголы первой группы третьего склонения действительного залога в изъявительном наклонении простого настоящего времени в третьем лице имеют окончание…

– И что за околесицу несет! – дивилась тетка.

В кабинете зазвонил телефон. Кристина пошла к аппарату, потом с ехидцей в голосе позвала племянника:

– Иди, с тобой желает говорить женщина.

Янелис взял трубку.

– Ты, Янелис? – И, не ожидая подтверждения, знакомый и радостно-взволнованный голос торопливо сообщил: – Сегодня доктор Берсон получил письмо из Москвы, из института гематологии. Там разработан новый метод лечения лучевой болезни. Какая-то операция. Берсон говорит, надежды не плохие.

Янелис, не глядя, кинул трубку и выбежал в гостиную, выхватил из теткиных рук щетку и в бурном приливе энергии принялся распихивать стулья и драить пол.

– Стало быть, девица порадовала. Ты сперва экзамены сдай, а тогда женщинами интересуйся, – заметила ему Кристина.

– Да это была не женщина, а сестра Гарша.

С письмом в руке Берсон торопливо шел по коридору санатория.

Его окликнули: «Доктор!»

Облокотившись на подоконник, в коридоре стоял Вединг; с каким-то особым шиком он покусывал карандаш и помахивал журналом с кроссвордом.

– Доктор, скажите, пожалуйста, вы человек более образованный, – что бы это могло быть: «длительное состояние душевного подъема и радости» из семи букв?

Берсон, не задумываясь, ответил:

– Счастье, может, подойдет.

Вединг карандашом сосчитал клеточки.

– Хоть счастья и не бывает, но слово годится.

– Почему же не бывает! Счастье – это, например, здоровье. Выздоровеете и узнаете, что такое счастье, – возразил ему Берсон.

– Тогда мне придется ходить на работу. А это мой удел, а не счастье.

Однако даже безысходный пессимизм Вединга не смог сегодня испортить Берсону настроение. Улыбаясь, он открыл дверь кабинета главного врача.

Эгле, удобно устроившись в кресле, рассматривал на негатоскопе рентгенограммы. Не оглядываясь, он сказал:

– Только костлявая имеет привычку входить без стука.

– А я – жизнь!

Эгле обернулся.

– Какая ты жизнь – кощей!

Приступая к серьезному разговору, Берсон заложил руки за спину и принялся большими шагами мерить кабинет.

– Так вот, собирайся в больницу. Пишет известный тебе профессор Дубнов. Ты будешь одним из первых, на ком применят новый метод. Сущность операции тебе, конечно, знакома.

– Всего год назад ее делали только собакам и обезьянам, – заметил Эгле.

– Год назад ты давал Ф-37 только морским свинкам.

– Хочешь сыграть на моих чувствах? – криво усмехнулся Эгле.

– Да ну тебя совсем! У здорового человека берут костный мозг из грудинной, бедренной кости или из ребра и пересаживают тебе вместо твоего, переутомившегося. Берут от нескольких доноров. Свежий костный мозг расшевелит твой, усталый, и он снова начнет полным ходом творить лейкоциты.

– У сказок всегда счастливый конец.

Берсон остановился и пристально поглядел на Эгле.

– Тебе известен случай из жизни зверей?

– Есть много. Который именно?

– Про двух лягушек в горшке со сметаной. Про оптимистку и пессимистку?

– К сожалению, да.

– Ну так вот.

Эгле выключил лампу негатоскопа. Зеленовато мерцающий экран превратился в обыкновенное стекло кремового цвета.

– Имеются статистические данные у французов, американцев… – Лицо Эгле сникло и приняло землистый оттенок, как всегда, когда не удавалось избежать прямого разговора о его собственной болезни. – Хватит с меня боли. Устал я. Подождем. Так устал, что не могу решиться. Завтра поговорим.

Берсон ежедневно заводил с Эгле разговор об операции. Он уже договорился в Риге насчет места в больнице и изучил всю присланную из Москвы литературу о перспективах и возможностях пересадки костного мозга. Эгле не отказывался, но тянул, ссылаясь на необходимость вести наблюдение за больными, которым дает Ф-37. Окончательное решение каждый раз откладывалось на неопределенный срок. Это было не что иное, как апатия. Потом ему захотелось самому встретить Герту с курорта, дождаться, пока Янелис отдохнет после экзаменов, посмотреть, как сын будет делать первые шаги в жизни, и уж только тогда лечь в больницу – заведение, из которого иногда выносят вперед ногами.

Перед Берсоном напротив – задача стояла одна-единственная: доставить Эгле на операцию, поскольку иного способа помочь ему уже не было. Человек не смеет уходить до времени! Операция, возможно, вызовет улучшение. Без нее наверняка его ждет скорая кончина. Вывод ясен. На то и врачи, чтобы спасать людей. И он, Берсон, в том числе.

Спустя несколько дней он поехал в Ригу в туберкулезный институт. Под вечер в санаторий прибыл директор института Гауер.

– Как идут дела с Ф-37? – поинтересовался он.

Эгле перелистал истории болезни, всегда лежавшие у него на столе рядом с песочными часами.

– Вот, например, больная Лазда. Явления интоксикации исчезли уже через три недели. Температура нормализовалась. Ночные поты пропали. Картина крови… – начал углубляться в подробности Эгле, но Тауер перебил его:

– Я верю в улучшение, но ты не можешь привести ни одного случая полного излечения. Пример Лазди пока ничего не доказывает.

– Туберкулез не насморк! – загорячился Эгле. – Но я верю, что препарат вылечит ее.

– Вера требуется в первую очередь пациенту; для врача ее недостаточно. – Гауер сохранял подчеркнутое спокойствие.

– Дай сперва время, а тогда требуй.

– Бери его сам – ложись на операцию.

– Ах, ты вот о чем. Дай мне спокойно…

– Хочешь сказать – умереть? Нет, не дадим.

Эгле уже начал нервно постукивать клюкой.

– Не в вашей воле! Я человек свободный.

– Нет, дорогой мой. Ты обязан трудиться как врач.

– И тогда, вместо деревянного, ты поставишь мне железный крест?! Ты же прекрасно знаешь, что этот метод еще не вышел из стадии эксперимента!

Гауер взял историю болезни.

– Вот твоя же больная, Ирена Лазда. Получает Ф-37. Это тоже в какой-то мере эксперимент.

Эгле повертел в руке песочные часы.

– Неудачное сравнение, – лекарство не может причинить ей вреда. Помимо меня, его проверили на себе еще три человека.

– Но может случиться, что новое средство не поможет.

Эгле на минуту задумался. Потом отложил палку. Воинственность его тона пропала.

– В известной мере ты, конечно, прав. Я иногда забываюсь и горячусь, наверно, потому, что моя болезнь тяжелее. Разумеется, это только объяснение, но не оправдание. Надо быть последовательным, не так ли? Я согласен. Буду последовательным. Из похвальбы, что, мол, и я не боюсь быть кроликом. – Эгле встал и глубоко вздохнул. Он еще раз одолел самого себя. Когда решение принято – легче. – Как я все же берегу свою старую шкуру, – улыбнулся он. – А теперь пошли в рентгеновский, посмотрим шестерых больных. Мне кажется, у Лазды инфильтрат уже рассасывается.

– Но еще есть, – не преминул заметить Гауер.

В этот вечер сестра Гарша не пила свой обычный кофе. Из окна ее комнаты между деревьев парка видны окна санатория. Три ряда желтых квадратов света. Кое-где их разделяли черные силуэты деревьев. За каждым радостно-светлым окном находятся по меньшей мере двое больных, две жизни, которым болезнь на время устроила тут остановку. Они словно пассажиры на станции, ожидающие, когда поезд тронется дальше. В мире не за каждым светлым окном уютное жилье. В одиннадцати верхних окнах свет уже не горел.

Гарша села за столик и положила перед собой чистый лист бумаги. Лоб собрался в глубокие морщины – ей предстояло повести трудный разговор.

Разговор необходим, поскольку близился час, когда Эгле понадобится рядом близкий человек днем и ночью. Янелис еще слишком молод. Гарша писала:

«Я не питаю к тебе симпатии, но нет во мне и неприязни из-за того, что твоя жизнь сложилась счастливей моей. Это было бы несправедливо. Мы с тобой обычно разговариваем не более, чем того требует работа, и пишу я тебе потому, что ты упустила из виду нечто очень важное. Ты ему друг и жена, самый близкий человек. Так как же ты могла не заметить, что он серьезно болен?! Ему в ближайшее время предстоит тяжкое испытание».

Гарша глубоко вздохнула, посмотрела на полку с книгами, на фотографию с улыбающейся сестрой, у которой недостает ребер, но зато подрастают двое сыновей. Потом еще раз вздохнула и стала писать дальше.

Герта с приятельницей прогуливалась по одетой в камень и залитой вечерними огнями набережной Ялты. Маяк в конце мола кидал в черноту ночи вспышки багрово-фиолетового света. Лучи прожекторов освещали большой белый пароход на рейде и блестящую рябь мелкой волны. От привязанной к мосткам лодки пахло смолой и солеными, гниющими водорослями.

Белокурая, загорелая Герта блаженно вдыхала терпкий запах гавани, нежилась в теплом дыханье моря.

Вместе с медлительным потоком гуляющих они незаметно дошли до почты и, постояв с полчаса в очереди, получили ожидавшие их письма. Два из них были Герте.

С почты они вернулись на приморский бульвар и сели под ярким фонарем. Позади слабо всплескивали волны, иногда набегавшие на бетонные кубы. Герта распечатала первый конверт. Пробежав глазами начало письма, она заметила:

– Смотри-ка, а мужчинам без нас не обойтись, – прочитала вслух: «Мне очень хочется быть с тобой…» И вот так чуть не в каждом письме, совсем как мальчишка. Ведь уже двадцать пять лет, как мы вместе. Мои глаза еще не успели отдохнуть от микроскопа, а ему уже кажется, что. я тут засиделась. Послушай, что пишет: «Мне очень хочется поговорить с тобой».

Приятельница улыбнулась.

– Возможно, твой муж надумал покаяться в каком-нибудь грешке, ты уже месяц, как из дому.

Герта добродушно отмахнулась:

– Он у меня не такой. Вот уже десять лет, как старшая медсестра нашего санатория вздыхает по нему, я это прекрасно знаю, а он до сих пор не замечает.

На рейде послышался низкий пароходный гудок.

Герта оглянулась на порт, где у причала лениво покачивались дощатые палубы пришвартованных суденышек.

– Пахнет морем, – сказала Герта. – Крепкий запах. Раньше не представляла, что он может так волновать.

Она пристально и с недоумением взглянула на второе письмо.

– Почерк незнакомый! – Герта с интересом распечатала конверт. – Гарша! Ни разу в жизни она не писала мне.

Дочитав, тупо уставилась на толчею гуляющих, потом вскочила и, ни слова не говоря, быстро, почти бегом, пошла по променаду.

В автобусе, по дороге из Риги домой, Герта встретила медсестру Крузе. Мило улыбаясь и поправляя волосы – все должны видеть, что сегодня она сделала прическу в парикмахерской и покрасилась в яркий каштановый цвет, – Крузе, поздоровавшись, сказала:

– Вот муж удивится и обрадуется!

– А что он… давно уже не работает? – спросила Герта несмело.

– Что вы! Он каждый день приходит в санаторий. Разве доктор Эгле может не работать! Хорошо, что вы приехали.

В уголках Гертиного рта застыла улыбка, и Крузе не без интереса заметила, как в глазах Герты вспыхнули холодные искорки, словно блеснул иней на зимнем солнце.

– Да, да, конечно, – рассеянно согласилась Герта.

«А я-то примчалась как дура…»

Эгле загнал машину в гараж и, постукивая тростью, вошел в гостиную. На столе он увидал черную сумочку жены.

– Герта! Герта!..

Но никто не откликнулся на его счастливый зов.

Он распахнул дверь в кабинет. Герта сидела на черном кожаном диване и смотрела в раскрытое окно, на зеленые листья дикого винограда, в которых просвечивали красноватые жилки.

Эгле присел рядом и обнял жену за плечи.

– Господи, ты дома!

– Да. Как видишь.

– Что с тобой? Устала с дороги?

– Да нет. Просто растерянна. Мчалась как сумасшедшая домой, а ты, оказывается, здоров!

У Эгле закололо сердце.

– Как тебе сказать… Очевидно мне придется на некоторое время оставить работу и лечь в больницу.

– Ах, даже так? Что с тобой?

– Малость недостает белых шариков в крови.

– Эйди… Неужели злокачественное малокровие?

– Да, рентген.

У Герты все оборвалось внутри.

– Теперь мне понятно. Эти головные боли и кровь… Где были мои глаза… – Герта подошла к мужу и положила руки ему на плечи.

От волнения у Эгле закружилась голова, и он не слишком тщательно подбирал слова, звучавшие, очевидно, чересчур резко:

– Трудно рассмотреть то, что перед самыми глазами.

Герта прижалась к нему крепче.

– Не сердись…

Иногда больному помогает другой человек лишь одним своим присутствием. Эгле никогда не ощущал этого так отчетливо, как сегодня. Теплое прикосновение жениного плеча – и боли как не бывало.

– Жизнь слишком коротка, чтобы тратить ее на ссоры.

– Ведь в таких случаях делают переливание крови, верно? Я дам тебе свою кровь!

Теперь Эгле улыбнулся той же улыбкой, с которой вошел в комнату.

Первоначальное чувство обиды уже забылось. Герта сбегала наверх в спальню, принесла мужу шлепанцы и сняла с него туфли. Положив его руку к себе на плечо, она осторожно повела Эгле наверх.

– Недурно так болеть, – сказал Эгле и был очень рад, что теперь есть человек, с которым можно поговорить обо всем.

На следующий день, войдя в кабинет главврача, Берсон застал Эгле распекающим лаборантку рентгеновского кабинета за то, что та вовремя не сделала снимок легких Ирены Лазды.

– Ругается, значит – жив курилка, – констатировал Берсон, наполняя кабинет Эгле табачным дымом.

– А как же! Супруга приехала!

Берсон уселся в кресло и многозначительно помахал толстым конвертом.

– Вот инструкция по лабораторному исследованию доноров. Самое сложное – подготовка их костного мозга. Необходимые растворы и реактивы Дубнов привезет из Москвы, он же сам введет костный мозг.

– Все это так. Вопрос в том– чей мозг? Мы упустили одно пустяшное обстоятельство: кто даст мне свой костный мозг?

– Не беспокойся – за донором дело не станет!

– Мне неловко просить человека об этом. Просто язык не повернется завести разговор.

– А скольким ты помог вернуться к жизни?

– Я это делал не из расчета, что мне заплатят тем же.

– Мы все обеспечим. А ты запасись оптимизмом и не теряй его. – Берсон выключил освещение в негатоскопе. – Ступай домой, отлеживайся.

– Так-то оно так, да ведь когда нет сил, больше всего хочется работать. По-видимому, человеку свойственно желать то, что трудно дается.

– Философия, вполне подходящая альпинистам. – Берсон положил сигарету в пепельницу. – Жаль, что ты не куришь. Теперь я в санатории делаю это за двоих.

После ухода Берсона Эгле окончательно понял, что настал час распрощаться с санаторием. Во всяком случае, на время. А может, и навсегда. Навсегда? Ну нет. Не говоря уж о прочем, он должен вылечить Лазду, ведь дал слово. Он в ответе за всех, кому начали вводить Ф-37. А что, если у них не наступит улучшение? Тогда его уход с работы был бы равносилен бегству, бегству от ответственности. Если смерть – бегство от ответственности, то умирать – малодушно. Намеренно он не сбежит. Стало быть, расставание временное.

Эгле выдвинул ящики письменного стола и переложил в портфель пачку бумаг и заметок. Туда же он положил и фонендоскоп, которым выслушал тысячи вздохов больных легких. Подержал в руке песочные часы. Их брать не следует. Пусть остаются здесь и напоминают, что надо спешить, ведь жизнь не стоит на месте и болезнь не мешкает.

Затем Эгле подошел к портретам. Постоял перед Форланини, научившим врачей пневмотораксу, и вспомнил, что в латышском энциклопедическом словаре, изданном в 1931 году, не обнаружил имени Форланини. Зато в этом же томике упоминался некий Фогт, известный своей монографией о папе Пие Втором.

Из окна виднелась большая лужайка с несколькими соснами посередине. Вдоль дорожек цвели чуть блеклыми солнышками далии. Можно было подумать, что кто-то прогуливался с кистью, обмакнутой в акварель, и изредка прикасался ею к траве. В конце парка больные складывали на вешала недосохшее сено. Лето перевалило на вторую половину.

В дверь постучали, и вошла Гарша. Ее приход отвлек Эгле от раздумий, и ему показалось, что Гарша догадывается о его мыслях. Эгле отошел от окна, взял из вазы желтый ноготок и понес его к носу гипсового барашка.

– Представляете – не ест!

Гарша стояла, прислонясь спиной к двери, и смотрела на Эгле. Сегодня она не прятала глаз за опущенными веками, и чувствовалось, что она до конца обдумала то, что собирается сказать и сделать, и непоколебимо уверена в своей правоте.

– Доктор, одним из доноров буду я.

Эгле положил цветок к ногам гипсовой девочки. Кто знает? – может, более подошла бы сейчас усмешка, поскольку его ответ до глубины души огорчил Гаршу своей несправедливостью.

– Спасибо на добром слове, но…

– Почему? Я же здорова.

– …но, видите ли, я опасаюсь, что один близкий мне человек… почувствует себя обиженным.

– Разве сейчас это имеет какое-нибудь значение?

– Все же существуют известные нормы отношений между людьми.

– Жизнь и смерть не придерживаются норм.

– Но люди, пока живы, – придерживаются. А я еще поживу.

Гарша улыбнулась, но горестно, будто не по своей воле. «Конечно, я – не Герта, даже кровь моя не годна», – хотелось ей сказать.

Эгле погладил мордочку гипсового барана.

– Вы подкармливайте и берегите барашка в мое отсутствие.

– Оно будет недолгим! – воскликнула Гарша.

В шортах цвета хаки Янелис стоял в конце аллеи у калитки своего дома и держал за загривок Глазана, брехавшего на коровье стадо. Коровам торопиться некуда, и они не понимают, что такое спешка. Эгле пришлось затормозить и отводить рукой любопытные рогатые морды. Тем временем к Янелису подошла девушка в короткой желтой юбочке, с толстой косой. Она вышла из тени дерева и стала у калитки, где цвел нежными розовыми цветами с желтой серединой куст шиповника. Девушка сорвала цветок, но куст, в подтверждение того, что он имеет отношение к благородному семейству роз, больно уколол ей палец. Пес, верный страж хозяйского сада, следовательно и злополучного шиповника, перестал лаять на коров и сделал попытку цапнуть девушку за ногу.

– Усмири свою гиену, – взвизгнула она.

– Знакомых не кусает, – отозвался Янелис грубоватым голосом, который еще не годился для пения, поскольку в него иногда врывались петушиные нотки.

Девушка размахивала зеленым купальником.

– На озеро? – спросил Янелис.

– Отгадал. Только я плохо плаваю. Одной страшно.

Янелис втолкнул Глазана в калитку.

– Ты тоже идешь? – Девушка хлопала купальником себе по ногам.

– Я бы пошел, но давай попозже?

Девушка была юна и потому считала, что некоторое высокомерие – необходимое свойство женского характера. С его помощью сразу можно доказать, что мальчишки – сущее ничто.

– Будешь считать блох у своей собаки? Попозже будет поздно. – И она пошла в надежде, что Янелис побежит за ней.

Но тут к дому подъехал отец. Янелис открыл ворота.

Отца он догнал на ступеньках.

– Берсон все рассказал… Я тоже дам костный мозг! – смущенно проговорил юноша.

Эгле обдало теплом. Забылось, что сын не способен ни на что путное, кроме как забрасывать баскетбольный мяч в корзину. Взрослый сын! Приходится даже голову запрокидывать, чтобы посмотреть ему в глаза.

– Янелис, когда у тебя будет сын…

– У меня не будет, – перебил его Янелис.

«В свои семнадцать лет он думает только про любовь, про танцы, луну и поцелуи. Молодежь забывает, что от поцелуев со временем родятся дети», – подумалось Эгле.

– В твои годы у меня тоже не было. Не забудь, что человек живет ради своих будущих человеков. Мой долг тебе давать, а не брать от тебя. Ты слишком молод.

– Но, папа…

– Ты слишком молод с медицинской точки зрения.

По аллее со стрекотом катили три трактора. Еще не заляпанные грязью, они блестели свежей коричневой краской. Эгле хотелось говорить о чем-нибудь другом.

– Тракторы, видно, новые.

Янелис посмотрел им вслед.

– Да, к этим, между прочим, цепляют разные навесные машины.

– Вот как? Скажи, ты любишь технику?

– Ну, так…

– Мелиораторам нужны трактористы.

– Я тоже слыхал, – согласился Янелис.

Сказать прямее Эгле не мог. Раз Янелис уклонился от ответа, то бессмысленно продолжать разговор на эту тему. Тем более что Эгле видел, как от их ворот шла девушка в желтой юбке с купальником в руках.

– Я подозреваю, ты не прочь искупаться.

– Да нет, что ты, – героически отказался Янелис.

– Ну, если купаться неохота, то принеси мне из буфета на озере бутылку пива. – Он дал сыну денег и прошел в дом.

Наверх, в спальню, он подымался, тяжело опираясь на палку, но утешал себя мыслью, что теперь-то он уж отдохнет на славу. На балконе сидела с книгой Герта.

В конце аллеи меж стволов мелькало желтое пятнышко и рядом с ним загорелые ноги Янелиса.

– Видала? У тебя женский глаз. Как ты находишь, есть вкус у нашего сына? – лукаво подмигнув, спросил Эгле, провожая взглядом молодых людей.

Гарша стояла на ступеньках санатория и наблюдала, как Вединг, в широком халате, свесив породистый тонкий нос, разглядывает небольшую клумбу с далиями. В одном месте черная земля слегка шевелилась и вздымалась.

– Топните, прогоните крота! – крикнула ему Гарша.

Вединг выпрямился.

– Для чего спугнули?

– Он же цветы подрывает.

– А зачем же посадили цветы там, где крот ищет себе корм. Я признаю свободу. Каждый имеет право жить там, где он хочет.

– Даже бациллы в ваших легких?

– Это мои легкие!

– Вединг, уже два часа. Ступайте и ложитесь в постель, иначе вас хватит солнечный удар.

На лестницу вышел Берсон. Он только что снял халат. Короткие рукава рубашки обнажали сильные руки.

– Эгле не станет искать для себя доноров, – подошел он к Гарше.

Они оба поглядели на лес за поляной, в полдень, дремавший так же, как весь санаторий.

– Да, он не только не станет искать, но еще и откажется, если для него найдут, – согласилась Гарша.

– Его коробит от сочувствия. Сочувствие иногда бывает жестоким.

– Не знаю. Я за свою жизнь еще ничего не получила из сочувствия. Договоримся так: я попытаюсь найти доноров, а вы устроите все, что касается больницы, и подготовите их. Я найду доноров. Когда это будет сделано, я приглашу вас на чашку кофе. А теперь я на час отлучусь.

Гарше хотелось притвориться ласковой, но в сорок четыре года это не очень-то получается. Ее улыбка собрала вокруг глаз множество «куриных лапок», но глаза не улыбались.

Она сходила переодеться. И теперь шла по парковой дорожке, и Берсону, смотревшему ей вслед, казалось, будто это идет девушка – так грациозна и гибка была ее фигура.

Гарша углубилась в парк. Возле кустов орешника кое-где стояли скамейки, чтобы больные могли отдыхать во время прогулок. «Человек, по-видимому, всегда и везде жаждет оставить память по себе», – подумала Гарша, мимоходом заметив, что на спинках скамей появились новые инициалы. Неплохо бы рядом со скамейками устанавливать специальные доски для памятных знаков. Хотя маловероятно, что на этих досках станут вырезать – в этом не будет ничего недозволенного.

Кто-то шумно продирался сквозь густой ельник. Косуля, олень или, может, корова? Нет, за поворотом дороги оказалась скамейка, а чуть поодаль среди деревьев мелькнули две белые рубашки. «Если дежурная доложит, что во время тихого часа все больные были в палатах, заработает у меня выговор», – подумала Гарша.

Она дошла до мелиоративной станции. Пересекла танцплощадку под липами и свернула на лесную тропинку, которая привела ее к вытоптанному берегу озера. Камыш тут уступал место небольшому и отлогому пляжу. Спрятав головы в густой тени ольшаника, на песке загорали женщины. В озере кто-то шумно плавал, ритмически взмахивая сразу обеими руками и затем целиком скрываясь под водой.

Гарша на мгновение остановилась. Может, окунуться перед дальней дорогой? Лежавшая спиной к Гарше женщина вдруг заговорила, явно обращаясь к ней:

– Арнольд, прогони, пожалуйста, у меня муху со спины.

– К сожалению, я не Арнольд, – сухо ответила Гарша, узнав голос медсестры Крузе.

Крузе повернулась и дружески улыбнулась Гарше. Ее коричневеющая кожа слегка лоснилась от крема, а купальные принадлежности были столь экономно скроены, что на них уместилось всего три маковых цветка. Крузе знала, ей незачем прятать свое тело.

– Ах, это вы, сестра Гарша. Позагорать пришли?

Гаршу вдруг осенила мысль. «Пожалуй, попробую. Попытка не пытка».

– Сестра Крузе, у меня к вам личная просьба, нет… это дело всего коллектива нашего санатория. Один из наших сотрудников тяжело болен…

– Так в чем же дело, поможем. Выделим средства, в санаторий пошлем. Я, как член месткома…

– Вы знаете, что доктор Эгле болен?

– Ходят слухи.

– Это не слухи. Вы здоровы?

Крузе улыбнулась доброй улыбкой и, сладко потянувшись, согнула и снова разогнула ногу с узкой коленкой и повернулась на живот. Под эластичной кожей не обозначилось ни одного бугорка жира.

– А разве это не видно?

Гарша знала, что никогда не была так красива, и все же не обиделась, хотя, как женщина, безошибочно почувствовала вызов в этой ласковой улыбке.

– Вы согласились бы часть своего костного мозга из берцовой кости отдать для пересадки доктору Эгле?

Крузе сразу посерьезнела.

– Вы можете дать мне стопроцентную гарантию, что от этого он выздоровеет?

– Я надеюсь. Я верю!

– Если мне скажут, что мое участие наверняка спасет жизнь другому, тогда – да. Но не иначе. – Крузе опять поглядела на свою ногу.

Пловец, который плавал, выбрасывая обе руки из воды, вышел на берег и ладонями сгонял с себя воду. Это был крупный, мускулистый парень.

– И на ноге на всю жизнь останется шрам. Чего доброго, жених от меня откажется. – Крузе снова улыбнулась Гарше, мило и бесстыдно. – Вам легко говорить.

Гарша натянуто улыбнулась.

Подошел парень.