Текст книги "Песочные часы (Повесть)"

Автор книги: Миервалдис Бирзе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)

– Ступай домой, мне одному дома не сидится, я подежурю.

Берсон сел напротив Эгле и в нерешительности провел по своему воинственному седеющему ежику.

– Ты всерьез?

– А разве у меня несерьезный вид?

– Вид у тебя скорей всего больной. У тебя что-то и макушка лысеет.

– На умной голове волос не растет. А чего ради ты в свои сорок шесть носишь такую же прическу, как мой Янелис?

– Хитрю. Обнаружил на висках три седых волоса. От седых волос мужчина может избавиться, укоротив их. – Берсон спустил засученные рукава. – Ладно, тогда я успею на партсобрание. Спасибо!

– Скажи спасибо моей жене. Будь она дома, я не пришел бы. – Эгле помахал телеграммой. – У Черного моря цветут магнолии.

– Ого, магнолии! – почтительно воскликнул Берсон. – И все же таких тюльпанов, как мои, там нет. Есть у меня сейчас один – почти черный, как ведьмин кот.

Берсон ушел. Эгле поставил на столе в ряд три коробочки с витаминами. Коробочки были из глянцевитого картона, яркие и нарядные.

«Завернуть это лекарство в газетную бумагу, так найдутся люди, которые и не поверят в него», – подумал Эгле. Он проглотил четыре таблетки. Потом позвонил домой узнать, пришел ли Янелис. Трубку снял сын.

– Там на моем столе есть два журнала «Проблемы туберкулеза». Принеси, сынок.

Положив трубку, Янелис перерыл все, что было на столе. Нужных журналов не оказалось. Он пошарил в боковых ящиках. Средний был заперт. Янелис уважал отцовское правило – не рыться в вещах сына и, в свою очередь, никогда сам не лазил в его стол. Отец говорил, что незапертые ящики стола неприкосновенны, они – часть свободы личности. Однако возможно, что журналы отцу очень нужны.

Из точеного деревянного стакана с остро очиненными карандашами Янелис достал ключи и открыл средний ящик.

Сверху лежал черный браунинг-зажигалка. Маленький, на ладони умещается. Отец привез этот браунинг из Лейпцига. Янелис два раза «выстрелил». Хорошая зажигалка, но великовата. Рядом с ней пачка анализов. На верхнем снимке некоторые цифры подчеркнуты красным карандашом. Янелис заинтересовался, поскольку на анализе, как-никак, стоит имя отца! Не зря, видно, он подчеркнул число лейкоцитов и тромбоцитов. Лейкоциты – 1160! Янелис имел представление о том, что такое кровь человека, так как ему приходилось переписывать на машинке для отца научные статьи, чтобы заработать боксерские перчатки и горные лыжи. Янелис внимательно просмотрел все анализы, а также справки, выданные минувшей зимой Московским институтом гематологии. Справки говорили о том, что отцу несколько раз делали переливание крови…

И ведь никто в доме не знал, что отец зимой лечился в Москве. Все были уверены, что он ездил в научную командировку.

Янелис снял трубку и хотел было позвонить отцу, спросить, в чем дело, но вдруг передумал. Почему отец сам ни словом не обмолвился об этом? Значит, скрывает и все равно не скажет. Янелис быстро, ломая карандаши, переписал анализы. Потом позвонил в санаторий.

– Доктор Эгле на обходе, – ответили ему.

– Передайте папе, что журналов я не нашел.

Янелис взглянул на часы. Уже девять! Он выскочил из дома и пустился бегом по аллее. Его догнал Глазан. У Янелиса не было времени загонять собаку домой.

Одна аллея вела из Аргале к речке Дзелве. Через нее был перекинут мост.

На мосту, в сумерках весеннего вечера, стояла девушка, тоненькая и угловатая. Она была еще очень юна и, надо полагать, у нее были строгие родители, так как она носила косу. «Добровольных» кос в наше время нет.

Девушка часто поглядывала на часы и каждый раз сердито отбрасывала косу через плечо, взмахивая ею, словно лошадь хвостом.

По темной аллее кто-то спускался к реке. Девушка забыла про косу, и пошла навстречу идущему. Но на мост вышла тоже девушка, и тогда первая зло притопнула своей журавлиной ногой.

– Что, все ждешь?

– Нет! Больше не жду. Так можно и в старых девах остаться, – ответила ей первая, и они ушли. Это было, конечно, смелое заявление, поскольку возраст обеих еще не давал им права считать себя даже девушками, не то что старыми девами.

Минут через пять на мост выбежал юноша в тренировочном костюме и лохматая собака.

– Нету… – грустно сообщил псу Янелис, но тот лишь весело завилял хвостом.

По дороге домой Янелис думал про то, что его отец, наверно, серьезно болен, и еще про то, что на свидание он, увы, опоздал.

В тот вечер Эгле хотелось подольше походить по санаторию. Его сопровождала дежурная сестра; к ним присоединилась сестра Гарша, она проверяла, как несут службу няни.

В семнадцатой палате внимание главврача привлек больной Алдер; мрачный, как и Вединг, он смотрел в потолок. Но опытный глаз Эгле сразу уловил и разницу: во взгляде Вединга без труда можно было прочесть желание вызвать жалость окружающих, в то время как в глазах Алдера просвечивал нескрываемый страх, особенно когда он после приступа кашля разглядывал в баночке свою мокроту.

В этой палате Эгле не пытался успокаивать больных улыбками и наигранным оптимизмом. Эгле и Алдер познакомились лет двадцать тому назад. Один знал, а другой чувствовал, когда лгут. Преимущество Эгле перед Алдером состояло в том, что он изучал медицину в университете, а не только на собственных хворях, и помимо легочных болезней знал еще и другие.

– Ну, как дела? – поинтересовался Эгле. – Опять кровь?

– Сегодня хорошо… свежей не было, – на одном выдохе шепотом проговорил Алдер, показывая, что дыхания еще хватает, раз он может произнести залпом целых пять слов. Он говорил шепотом из боязни растревожить кровоточащие ранки в легких.

Но Эгле и без того знал, что состояние тяжелое. Разлившаяся в легких кровь грозила новым процессом и пневмонией. Алдер был в положении человека, идущего над пропастью по подпиленным мосткам. И он прекрасно знал, что мостки подпилены.

«Тяжелобольных можно разделить на две категории: одни, когда им хуже, лгут, другие – говорят правду, – подумал Эгле. – Лгут потому, что хотят обмануть себя или окружающих. Или стыдятся того, что болезнь одолевает их, а не наоборот, и потому лгут. Пожалуй, в этом проявляется их сила».

– Вот и слава богу, – проговорил наконец Эгле, присаживаясь на подоконник. Он принялся листать историю болезни Алдера, толстую, как судебное дело. Преступник, имя которому туберкулез, на сей раз выпутается.

Описание течения болезни, температурные листки, анализы и справки. Первые записи на гладкой, добротной бумаге сделаны в сороковом году, когда у восемнадцатилетнего парня обнаружили свежий туберкулез. Сорок первый год… Койку Алдера занял немецкий зенитчик с перебитыми ребрами. Вот серая, грубая бумага – в такую раньше заворачивали сельди – температурный листок сорок пятого, когда не было вдоволь ни бумаги, ни сельдей. Возвращение Алдера в санаторий. Теперь это уже туберкулез с разрушением тканей. Улучшения, вспышки, и так тянется по сей день. Сразу после войны не было нынешних эффективных лекарств. Алдеру удалили семь ребер, но и это мало помогло – туберкулез постепенно выедал легкие. Все послевоенные годы Алдер скитался из больницы в больницу, из санатория в санаторий, а иногда с полгода, если не выделялись палочки, проводил дома. Дом, если ты в нем родился, не перестает быть домом оттого, что ты живешь в нем наездами, раз или два в году. Больница не становится домом, даже если ты проводишь в ней десять из двенадцати месяцев. Это туберкулез застарелый, от него бывает, что и умирают. Микробам, угнездившимся в Алдере, любые лекарства нипочем. Не существует и таких лекарств, от которых могла бы возродиться погибшая ткань легкого.

– Вы слишком много медицинской литературы читаете. – Эгле взял с тумбочки журнал «Цайтшрифт фюр Туберкулезе». – Книги по медицине, как в старину Библию, следовало бы печатать на языке доступном лишь тем, для кого они писаны. Читайте лучше про Швейка. Или рассказы О'Генри про жуликов. Это больше помогает от туберкулеза, чем ваш «Цайтшрифт». Мы вам проведем курс циклосерина.

– Это верно, мне давно уж не давали циклосерин. Скажите… вы в самом деле уходите в отпуск? – шепотом спросил Алдер и уставился на Эгле блестящими глазами температурящего больного.

«Да, – хотел он сказать, – подошло время и мне идти в отпуск…» Но передумал. Алдер ждал другого ответа.

– Ерунда. Мы оба останемся в санатории. В отпуск пусть уходят другие. Мы – железный инвентарь. – И они улыбнулись друг другу.

– Не лежите все время на спине, – тихо посоветовала Алдеру Гарша, проверяя, не сбилась ли у него простыня. В ее голосе не было и следа официальной строгости.

– Я знаю, могут образоваться пролежни. Декубитус, – прошептал латинское название Алдер. – Надо поворачиваться.

– Вы много знаете, – согласилась Гарша.

– Когда долго болеешь, необходимо много знать, – заметил Алдер.

В коридоре Эгле взял свою желтую трость.

– Может, сообщить близким, чтобы приехали? – спросила Гарша.

Эгле тяжелым взглядом посмотрел на медсестру. Он понимал скрытый смысл этого вопроса. Надо предвидеть исход болезни. Нежелательно, чтобы близкие приезжали слишком рано, но и ни в коем случае они не должны опоздать. Подобную ошибку никто не исправит.

– Подождем.

Они поднялись этажом выше и зашли в одну из женских палат. В отличие от мужских, тумбочки здесь вместо обычных белых салфеток были накрыты цветными и узорчатыми, на них стояли глиняные кружки и вазочки с красным клевером и фотокарточки. Умывальник был заставлен всевозможными флаконами и баночками. «У Вединга на тумбочке лежали карты, а у Вагу лиса сигареты, – вспомнил Эгле. – Женщины все-таки более уютные создания. Рукоделие, домашние туфли с помпонами – совсем по-домашнему».

Одна больная спала, вторая, сгорбившись, сидела у окна и вязала синюю варежку. С помощью стрижки «под мальчика», слоя пудры и помады она пыталась возместить в своем облике то, что высосал туберкулез. Лишь глаза, большие и удивленные, оставались юными. Истинный ее возраст можно было определить лишь по истории болезни.

Эгле нарушил атмосферу уюта.

– Покажите-ка вашу ногу, Дале, – обратился он к вязальщице.

Дале положила ногу в капроновом чулке на край койки. Большим пальцем Эгле сильно надавил ей повыше лодыжки. Потом прощупал ямку в отеке.

– Уменьшилась, – сказал он. – Сердце тянет сильней.

– Да, – хрипловатым голосом подтвердила Дале. – Уже на третий этаж подымаюсь без остановки.

– Ваш туберкулез утихомирился, – сказал Эгле, рассматривая рентгенограмму.

– Сколько же можно! Двенадцать лет мучает. Эгле знал, что Дале болеет все послевоенные годы.

Болезнь в конце концов отвязалась от нее, но унесла вместе с собой молодость и девичьи надежды, а также изуродовала на память грудь и посадила ей на спину горб.

– Закончим вот инъекции строфантина, а тогда и домой.

Дале отложила синюю варежку.

– Доктор, пожалуйста, разрешите мне ходить в семнадцатую палату, – попросила она смущенно.

– Хорошо, можете посещать в любое время.

Эгле вышел.

Гарша задержалась в палате.

– Пойдете к Алдеру, зайдите сперва ко мне. У меня есть клюква. Весной набрала на болоте. Сочная, сладкая.

На другой день, придя из школы, Янелис облачился в свой любимый тренировочный костюм и побежал в санаторий. Вообще он больше бегал, чем ходил, – баскетболисту нужна кроссовая тренировка. Лишь у санаторного парка он перешел на широкий быстрый шаг.

На юного спортсмена сразу обратили внимание больные, гревшиеся на солнышке около главного корпуса. Заметила его и Гарша – она шла по той же дорожке, но не подала вида, однако сын Эгле поздоровался и преградил ей путь.

– В санатории есть кто-нибудь из врачей? – спросил Янелис.

– Абола, она сегодня дежурит.

– Я ее не знаю.

– А что вы хотели?

– Мне надо… посоветоваться.

– Так у вас ведь отец – врач.

– Мне… как раз насчет него. Только, пожалуйста, никому не говорите!

– Насчет него? – Гарша сделала шаг вперед. – Что случилось? Он уехал в министерство.

Янелис протянул ей переписанные анализы.

– Это его кровь.

Гарша подняла на Янелиса испуганные глаза.

– А сам он… что говорит?

– Ничего. Только жалуется на головную боль и кровь из зуба. – Янелис машинально провел рукой по лбу, как в последнее время часто делал отец.

Гарша сняла шапочку. Без шапочки, скрывавшей темно-каштановые короткие волосы, она была уже не старшая медсестра Гарша, а просто взволнованная женщина.

– Пойдемте в ординаторскую, позвоним Берсону.

Она взяла Янелиса под руку, забыв, что он не больной, и они скрылись в дверях корпуса.

Больные, сидевшие на солнышке, громко стучали костяшками домино. Вагулис, Вединг и две женщины. Ритм ударов сбился, когда Гарша взяла Янелиса под руку. Одна из женщин тихонько заметила:

– Какого молоденького подцепила…

Вагулис немедленно отозвался:

– Вот состаритесь…

– Невежа! Я не состарюсь!

– Никто из нас не состарится… – горестно прокашлял Вединг.

Вагулис сильно пришлепнул костяшку.

– И чего болтаешь. А вот я доживу до старости, прежде времени помирать не собираюсь.

Янелис оставил анализы Гарше.

Через час в ординаторской появился Берсон. Здесь никого не было. По привычке он снял с себя пиджак и, насвистывая, энергично засучивал рукава сорочки. Вошла Гарша. Движения Берсона сразу утратили порывистость, как у школьника при появлении учительницы.

– Доктор, вы разбираетесь в болезнях крови?

– Каждый врач кое-что смыслит в медицине. Только больные в этом сомневаются иногда.

Гарша показала анализы Эгле. Берсон прочитал и бесстрастно констатировал:

– Смотрите-ка, прямо как из учебника! Хроническая лейкемия…

– Это кровь Эгле.

Берсон снова надел пиджак.

– Не может быть!

– Такими вещами не шутят.

Берсон все еще держал анализы в руках.

– Да, болезнь страшная. Лично я предпочел бы туберкулез, – вздохнул он. Его серые глаза приняли жесткое выражение.

В тот день, по дороге в Ригу, Эгле прикидывал: сразу ли ему отказаться от должности главного врача и уйти на пенсию или же сначала посидеть некоторое время на бюллетене, пока будет оформляться инвалидность. Пенсию все равно он сразу не получит – сперва надо пройти все комиссии и собрать документы, подтверждающие стаж. У него есть два хороших костюма, один темный, на все случаи жизни – как говорят: хоть в церковь, хоть в кабак. При его должности и возрасте костюмы не изнашиваются, только выходят из моды. А понадобится ему, видимо, лишь новый галстук. Полгода он уже не курит, проесть он тоже много не проест – ничего и так в глотку не лезет. Деньги он тратит только на витамины и на бензин. Но деньги нужны семье. Герта вернется в лабораторию через месяц, и после отпуска всегда трудно дождаться зарплаты, а тут еще Янелис кончает школу. К выпуску нужен черный костюм и все прочее для такого случая. Так что с работы, пожалуй, надо уходить постепенно.

В министерстве, до заседания коллегии, он написал заявление о том, что намерен взять длительный отпуск по болезни. Заявление он хотел вручить министру после заседания и в личном разговоре порекомендовать на свое место Берсона.

Началось заседание. Эгле развесил чертежи и рисунки новых корпусов в парке санатория. Это были не обычные архитектурные акварели, а скорее творения влюбленного в идею художника. Группа строений с широченными окнами прекрасно гармонировала с окружающей природой. Тут захотелось бы пожить и отдохнуть любому, кто не избалован солнцем. Эгле просил изготовить эти рисунки специально к заседанию, чтобы убедить маловеров.

– А вот здесь открытая веранда нового корпуса. С севера она защищена от ветров рощей, – пояснял он, водя указкой по листам.

– Какая там роща, нету ее, – заметил кто-то скептически.

– Нету, так будет! Ведь только год назад посадили. Самое дешевое лекарство – свежий воздух. И мы все больше будем применять его. В старом, неприспособленном помещении мы совсем забыли, что он существует. Итак, заглянем в будущее. Вот корпус для хроников, этого печального наследия прошлого. Его отделяет лесной пояс. – Эгле вытер пот – солнце перелезло через зеленое сукно стола заседаний и добралось до листов с проектом, осветив их ярче и теплее, чем электрическая лампа. – Мы должны сделать все, чтобы изолировать больных с открытыми формами заболевания. Не будет бацилловыделителей, не будет новых больных. Образно говоря, сегодня не было бы туберкулеза, если бы наши предки пользовались плевательницами. В заключение хочется добавить: коммунизм и туберкулез – понятия несовместимые. – Затем, выдержав паузу, он дружески улыбнулся министру. – Вот, а посему выделяйте средства, нужно уже в этом году закладывать фундамент.

Он оставил указку и взял свою трость. И сразу вспомнил о том, что болен, что нельзя много говорить, и сел на место.

Министр встал.

– Весьма вероятно, что средства удастся изыскать. Перерыв, товарищи.

Когда Эгле скатывал листы проекта в рулон, к нему подошли знакомые.

– Ты тут размахнулся на двадцать лет вперед. Думаешь жить вечно?

– А кто мне запретит жить вечно?

Уже на улице Эгле вспомнил, что не вручил министру заявление. Снова тащиться на третий этаж не хотелось, и он решил отдать его в следующий раз.

Из министерства он поехал в туберкулезный институт. По пути сделал остановку на Вальню, зашел в кафе. «Странная вещь, – подумал Эгле в ожидании официантки. – Кофе вошло в моду фактически очень недавно, хотя готовить из него напиток абиссинцы научились еще в глубокой древности, где-то в пятнадцатом веке. Выходит, теперь и я оказался на поводу у моды? Впрочем, это далеко не худшее из ее проявлений». От крепкого кофе по телу разлилась приятная теплота, и вдруг неудержимо захотелось сидеть не на этом неуютном железном стуле, а в домашнем кресле. Эгле раздумал тащиться в туберкулезный институт. «Не резон, – рассуждал он. – Лабораторная работа по Ф-37 в общем закончена, фармакологический комитет разрешил применять его, и поеду-ка я домой. Возможно, лишние два часа отдыха подарят мне целый день жизни».

Да, два с лишним года ушло на разработку препарата Ф-37. И, собственно говоря, чего ради он пять лет тому назад связал себя работой в этом институте? Ведь ивы на берегах Дзелве куда красивее фонарей на набережной Даугавы. В начале своей практики он лечил туберкулез обычными методами, впоследствии освоил хирургию легких, потому что тогда не было действенных медикаментов и зачастую помощь могли оказать только скальпель и кусачки для перекусывания ребер. Теперь ему ни за что бы не простоять два часа у операционного стола, обливаясь потом, как землекоп. Опыт хирурга принес ему кандидатскую степень и должность научного сотрудника в институте. А потом химия дала новые средства. Но уже через три, четыре года выяснилось, что часть микробов приспособилась к этим веществам. У микробов нет мозгов, а вот на тебе! – снова перехитрили человека. С этим мириться никак нельзя, иначе для чего же человек наделен умом! За четыре года рижские химики создали один за другим ряд сходных с прежними, но тем не менее новых препаратов.

Одно из соединений оказалось удачным. За эти годы оно было испытано, и выявилось его важное преимущество перед другими: его не задерживает жесткая рубцовая ткань, образующаяся в легких вокруг старых очагов туберкулеза. Эгле предложил в пробную серию препарата ввести радиоактивные атомы, с тем чтобы установить, где именно в организме задерживается новое лекарственное вещество. Испытания на животных прошли успешно. Но настал час опробовать его действие на человеке, доказать его безвредность для организма, и кто-то должен употребить его первым. Порядок этот не нов, существует и по сей день. В течение месяца Эгле ежедневно глотал желтые таблетки. Позднее к пробе подключились еще двое студентов. Теперь шла последняя серия испытаний – надлежало определить действие препарата на витаминное хозяйство организма. Эгле поручено отобрать в «Ароне» группу больных и на них провести курс лечения. В «Ароне» есть несколько человек, которым старые лекарства больше не помогают. Один из них Калейс. У него двое детей…

Эгле допил кофе. Он все-таки поедет в институт. Надо взять Ф-37. Хотя бы для тех больных, кто войдет в первую группу. Если Ф-37 им поможет, то грех медлить с этим делом.

В лабораторию он шел через виварий. Рядами тянулись клетки с животными. Как на звероферме. Зверье полезно человеку не только своим мехом. Здесь животные служили для ученых живой моделью человека. Их заражали человечьими болезнями, их лечили человечьими лекарствами, они гибли от человечьего туберкулеза.

Пестрые морские свинки как ни в чем не бывало уплетали морковку и брюкву.

Лаборант вынул из клетки зверька с безжизненно торчащими лапками. В клетке осталась едва початая рыжая брюквина.

– Умерла, – сказал Эгле.

Лаборант привычным движением накинул на лапки петли и закрепил морскую свинку на препараторском столе.

– Нет, околела, – поправил лаборант. – Умирать может только человек.

– Чего не знаю пока, того не знаю. Эта из контрольной группы, без добавки витаминов. Другие живы. – Одна свинка села по-беличьи на задние лапки и, дергая носиком, нюхала воздух. – И даже очень живы, – добавил Эгле.

Лаборант разгладил складки на резиновых перчатках и ножницами вспорол по прямой линии кожу зверька, как в магазине продавец материю.

– Надо будет подсчитать, сколько сотен их пошло за счет Ф-37. И памятника им еще не поставили, – задумчиво проговорил Эгле.

– Кто же им поставит, родственников ведь нету? – нарезая легкие ломтиками и укладывая их в стеклянную чашку, безразлично сказал лаборант.

В виварий вошел директор института Гауер, крупный, дородный мужчина с седыми волнистыми волосами и черными строгими глазами. Он был единственный человек в институте, носивший халат с застежкой спереди, так что был виден галстук.

– Мне срочно требуется еще партия свинок. Все в порядке, но не повредила бы еще одна контрольная серия с витаминизацией корма, – обратился к нему Эгле.

– Такая поспешность в науке… – начал было директор, но Эгле сразу же перебил его:

– Я вынужден спешить, потому что… потому что туберкулез тоже не дремлет. У меня есть больные, для которых спасение, возможно, заключено в этом препарате. Мы все спешим. Ты тоже в Москву не ездишь на лошадях, как Петр Великий, а летишь самолетом.

– Что-то в последнее время у тебя нервишки пошаливают, а? – заметил директор.

– Курить бросил, вот и пошаливают.

Эгле возвращался домой. Рука его время от времени поглаживала оттопыренный карман пиджака, в котором лежали желтые таблетки Ф-37. На Видземском шоссе он нажал до восьмидесяти пяти, но вдруг словно кто-то стянул ему голову железным обручем, и придорожные березы слились в белую стену. Эгле немного отпустил педаль газа, и теперь его без труда обходили мотороллеры и даже мопеды. Он боялся обморока. «Жаль, если Янелису в наследство достанется разбитая машина». Он ехал так тихо, что его даже остановил автоинспектор, удостовериться, не пьян ли водитель. Медленная езда в наши дни больше бросается в глаза, нежели бешеная гонка.

«И все же эти тридцать километров я покрою минут за сорок. Пешком на эту дорогу пришлось бы ухлопать шесть часов, а на лошади часа четыре. По сравнению с дедовскими временами, я на каждой поездке экономлю минимум три часа. Можно сказать, что каждый человек выгадывает на транспорте годы жизни».

Впереди грузовик с прицепом вез автопокрышки и занимал середину шоссе. Рука Эгле машинально нажала кнопку сигнала.

«Стало быть, мало у нас времени, – продолжал размышлять Эгле. – Все торопимся, торопимся. А как расходуем сэкономленные часы? Если мы копим копейки и рубли, то на них потом покупаем пальто, телевизор или электробритву, она, между прочим, тоже сберегает время. Жаль, что до сих пор не замечал, на что употреблено выгаданное время. Может, я его снова транжирил, как пьянчуга трудовые копейки?»

Эгле загнал машину в гараж. К стене его было прикреплено баскетбольное кольцо. Янелису еще не приходило в голову беречь свои минуты, и он щедро тратил их на бросание мяча в кольцо, о чем свидетельствовала туго утоптанная земля вокруг.

«Итак, поездка на машине подарила мне три часа. Сегодня их потрачу на сон».

Он лег, но снова встал, и рядом, на кровати Герты, разложил проект нового санатория. Ему вдруг пришло в голову, что надо бы устроить еще один бассейн, а края его выложить из слоистого рухляка. Вода оживляет любой пейзаж. Она, как человеческое лицо, отражает и радость и печаль: слезы пасмурного осеннего неба, улыбку июльского солнца в синеве, рябью своей – весеннее волнение. В бассейне можно развести розовато-белые водяные лилии, такие, как в пруду Буртниеку-парка. Они ему почему-то всегда напоминают сложенные в пригоршни женские ладони. Надо будет посоветоваться с архитектором.

В углу заскреблась мышка, и вскоре он уснул.

На следующее утро, когда Эгле пил кофе, в холл вошел еще заспанный, в ковбойке, застегнутый не на ту пуговицу, Янелис. Эгле удобно откинулся в кресле и пристально поглядел на сына. Таким некогда он был сам и, возможно, таким быть тому, кто опять будет зваться Эгле. «У Янелиса рост сто семьдесят пять, а у меня только сто семьдесят два. Теперь дети часто перерастают родителей. У них и питание лучше, и детство легче. В пять утра он еще спит, а я в свое время, бывало, на заре постолы вымачиваю в росе, чтобы ноги не натирали, и гнал корову в стадо. Вот он не знает, что за штука снятое молоко, а я не знал, что на свете существует мороженое. А глаза у нас с ним одинаковые. Жизнь еще не провела у него на лбу, как у меня, две борозды. Подбородки у нас обоих могли бы быть покороче. Не всегда они признак энергичности характера. На старости лет, когда своих зубов не будет, подбородок и вовсе выпрет вперед».

– Папа, скажи, как у тебя со здоровьем!..

Кофе сразу потерял вкус. Уже известно или догадывается?

– Что это ты вдруг?

– Я нечаянно наткнулся на твои анализы. Когда искал журналы…

– Ты не врач, тебе не понять.

– Я… Гарша показала их Берсону.

Та-ак. Теперь раззвонят на весь Аргале, что Эгле одной ногой в гробу. Если он увидит хоть один сочувственный взгляд, то уж наверняка не сможет больше работать! Сочувственный взгляд будет то же, что похоронный звон, и незачем слышать его при жизни, он для провожающих, а не для отбывающего.

– Так! – Эгле сердито пристукнул палкой.

– Ты ведь все молчал… это не первый день с тобой.

Верно, он сам не рассказал бы, но теперь расскажет.

Эгле пристально поглядел на сына.

– Не будем говорить громко. Другим незачем это знать. Видишь ли, из нас двоих врач все-таки я. Да. Я болен, но, видишь, хожу на службу. Разве серьезно больной человек работает? Сам знаешь, что нет. В справках сказано, что я лечился, это верно. Не могу сказать, что я абсолютно здоров; есть небольшое малокровие, правильно, но работа в институте подходит к концу, на все лето возьму отпуск, нажму на клубнику, и все будет в порядке.

Янелису очень хотелось верить, что все будет в порядке и отец поправится. Он улыбнулся. Эгле продолжал:

– Только никому ни слова. Женщины волнуются по любому пустяку. Не дай бог, с утра до вечера придется выслушивать: «Ты болен, ешь кашку, не простынь, надень теплые кальсоны», – расхвораюсь всерьез. Между прочим, вчера в министерстве мне дали новое лекарство. – Эгле достал те самые витамины, которые принимал уже много месяцев, и проглотил таблетку. – Ну-ка, одевайся побыстрей, в школу опоздаешь. До школы можешь посидеть за рулем.

Вечером, когда Эгле уже собрался идти домой, в кабинет вошел Берсон и, не говоря ни слова, сел в кресло напротив. Чуть погодя появилась Гарша и заняла позицию около умывальника. Она тоже не произносила ни слова и делала вид, будто меняет полотенце. Эгле понял, что предстоит серьезный разговор, и вооружился кривой усмешкой.

– Стоило Янелису только заикнуться, как тут же все доложили Берсону. Чрезвычайно женственно с вашей стороны, – атаковал он Гаршу первый.

Гарша повернулась и посмотрела ему в глаза.

– Если вам легче от насмешек, то пожалуйста…

Берсон притворился занятым своими руками. Он ничего не видел, кроме кончиков своих окрашенных йодом пальцев.

– Как же ты мог так запустить?..

У Эгле пропала охота обороняться, поскольку никто не нападал.

– Так уж получилось. Глупо. Вот уже двадцать лет почти ежедневно торчу на рентгене, особенно в начале доставалось, когда нас было всего два врача. Сам ведь знаешь: рентген – третий глаз фтизиатра. Не всегда надевал перчатки и фартук. То поспешишь, то еще что-нибудь. До войны ведь никто не проверял, страдаем ли мы от излучения. Когда у нас впервые проверили вредную радиацию в кабинете? В сорок седьмом, по-моему. Вот она и накапливалась постепенно. Зимой я чувствовал усталость, но думал, это от переутомления. А потом я сам принимал препарат Ф-37 с мечеными атомами. Полагаю, Ф-37 тут ни при чем, но и не исключено, что он дал толчок к ухудшению. При испытании часто контролировали состав крови. Так это выплыло наружу. Зимой ездил в Москву, там поставили диагноз: хроническая лучевая болезнь. Она прогрессировала. Лечился, конечно…

– И продолжал работать, и даже занимался рентгеноскопией, – покачал головой Берсон.

– Рентгеновский кабинет теперь безопасен.

– В твоем состоянии безопасна только кровать.

Эгле снова взял себя в руки и прищурился.

– Я ведь тоже врач. Попробуем… осмыслить надо, что произошло. – Он подошел к стене, украшенной портретами ученых. Указав тростью на первый портрет, он заговорил тоном школьного наставника:

– Кох. Открыл туберкулезную палочку. До него врач сражался с чахоткой вслепую. – Эгле сделал паузу. – Вот Форланини, впервые применивший поддувание легких, пневмоторакс. Сколько жизней спас этот итальянец, зажимая дырки в легких обычным воздухом! Вот третий бородач – Павлов. Его исследования нервной системы доказали, что лечить надо не только болезни, но и больного человека. У мудрых растут бороды. Берсон нервно закурил. Он не желал примириться с мыслью, что человек, рассказывавший сейчас про Форланини, – тот самый, что держал и направлял его, Берсона, руку с иглой во время первого пневмоторакса, словно руку первоклассника, что этого человека уже через год не будет. Желтые одуванчики в вазочке будут стоять, как сейчас, а его не будет.

– Все это давно известно, – хотел он перебить Эгле.

Эгле перевел палку на другой портрет:

– А между ними – сотни таких, как мы с тобой. И кое-кому не везло.

– Ты прости меня, Эйдис, но я нахожу всю эту твою браваду неуместной.

Эгле вернулся к столу.

– Какая уж там бравада! Как мальчишка играл с огнем, мол, подумаешь – велико дело, и доигрался. А теперь уже поздно…

Молча стоявшая у двери Гарша неожиданно и горячо воскликнула:

– Нет, нет, не поздно!

Эгле проглотил таблетку.

– Видите, я хочу выздороветь. – И, переводя взгляд на ствол сосны за окном, добавил: – Только, ради бога, никому ни слова. Мне очень тягостно ловить на себе сочувственные взгляды. Не хочу, чтобы на меня смотрели, как… на живого покойника.