Текст книги "Казино Москва: История о жадности и авантюрных приключениях на самой дикой границе капитализма"

Автор книги: Мэтью Бжезинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 26 страниц)

Пани Альбрехт, как и многие поляки в начале девяностых, имела обыкновение скорбно вздыхать и непрестанно жаловаться на тяжелые времена. Если объектами жалоб не были повышение цен или семейные остолопы, которые переворачивали все вверх дном в квартире, то им было отсутствие Анджея, проводившего время с друзьями-картежниками до трех часов утра. Может быть, именно крепкая хватка за собачьи поводки поддерживала в ней молодость. Без семьи, о которой надо было заботиться, она бы зачахла и умерла.

Однако самые пылкие жалобы пани Альбрехт были в адрес Збигнева-младшего. Збиг, тринадцатилетний мальчик с обманчиво ангельской внешностью, был сыном Романов. Дагмара и Збиг занимали отдельную маленькую спальню, на одной стене которой были развешены постеры с портретами Арнольда Шварценеггера, а на другой – написанные маслом картины на античные сюжеты.

Збиг принадлежал к числу наиболее изобретательных людей, каких я когда-либо встречал. Мягко говоря, он был маленьким обожаемым засранцем. Он всегда был готов найти причину, чтобы отказаться от любой работы по дому. Он мог быть упорным и настойчивым в просьбах о подарках к каким-то невразумительным польским праздникам, о которых он всегда предупреждал меня заранее. «Ты не обязан приносить подарок, – настаивал он обычно с заученным лицемерием. – Будет вполне достаточно, если ты просто придешь».

Збиг-младший хотел стать юристом. В его понимании именно в этой сфере деятельности должны крутиться деньги. Действительно, даже отделение естественных и гуманитарных наук Варшавского университета испытывало трудности, поскольку студенты, не закончив обучения, покидали университет толпами, чтобы стать мелкими торговцами. А наплыв желающих учиться на юридическом факультете и по новой специальности «Деловое управление» был столь велик, что для поступления в университет стали открыто предлагать взятки. Я поддерживал мнение пани Альбрехт, считавшей, что невысокие школьные оценки Збига могут стать серьезным препятствием для его карьеры в области юриспруденции. Более того, она подозревала, что с его образом мыслей ему самому рано или поздно понадобятся услуги опытного адвоката.

Уловки и хитрости Збига по утаиванию сдачи, когда он что-то покупал по просьбе отца, были на редкость изобретательны. Обычно Збиг завышал стоимость покупки, ссылаясь на возросшую инфляцию. Так что, когда бы Анджей ни посылал своего сына в магазин за покупками, он и не подозревал, что все покупки оплачивал по ценам, которые будут еще только через месяц.

Чаще всего Збиг-младший жульничал с цветами. Он рвал их в варшавских парках и потом продавал постоянным посетителям уличных кафе на площади в Старом городе.

– Не хотите ли купить тюльпаны для своей прекрасной дамы? – спрашивал он парочку, предлагая криво подрезанный букет. После того как жертва захватывала наживку и выказывала согласие, Збиг с невинным видом наносил удар: – Пожалуйста, это обойдется вам в восемьдесят тысяч злотых.

Услышав цену (около шести долларов, что составляло в то время средний дневной заработок рабочего), мужчина чуть не падал в обморок, но, не желая выглядеть никчемным человеком в глазах девушки, оплачивал свое реноме.

Анджей, естественно, приходил в бешенство, узнавая в очередной раз об этой коммерческой деятельности сына.

– Ты не смеешь сновать всюду, как коробейник! – говорил он, захлебываясь от возбуждения и не находя подходящих слов. – Как-как-как какой-то цыган! Я запрещаю тебе это.

Всегда прагматично настроенная Дагмара при этом неизменно вмешивалась. Она сама порой приторговывала на стороне, чтобы хоть как-то заткнуть дыры в их семейном бюджете, покупая контрабандную паюсную икру и иконы у русских дельцов на варшавском футбольном стадионе, по совместительству блошином рынке. Приобретенные на рынке икру и иконы она отдавала мужу для перепродажи в Париже (по значительно более высокой цене) во время его ежегодных поездок во Францию на соревнования «Ролан Гаррос Теннис Опен».

– Сколько же ты заработал? – спрашивала она обычно своего сына, занятого предпринимательством.

– Восемьсот тысяч злотых, – лучезарно улыбаясь, отвечал Збиг.

– Анджей, – спрашивала Дагмара, повернувшись к мужу, – а сколько ты проиграл в бридж прошлым вечером?

В Москве недели проходили одна за другой, меня не линчевали уличные толпы, не преследовало правительство, и моя польская паранойя стала постепенно проходить.

Большие улицы города становились все менее пугающими, а некоторые странного вида лица вокруг – все более знакомыми. У меня установились дружеские отношения с шофером газеты «Джорнел», я узнал о его любви к джазу. Мне даже удалось узнать имя нашей старой лифтерши и услышать от нее о всех событиях, которые произошли в нашем многоквартирном доме за те последние тридцать шесть лет, что она охраняет его вход.

Наследие прошлого – полная занятость, когда централизованное планирование создавало такие замечательные карьерные возможности, как наблюдающий за эскалатором универмага, в обязанность которого входило нажимать на кнопку аварийной остановки, если вдруг чье-то пальто окажется зажатым ступеньками движущейся лестницы.

Тем не менее старая женщина держалась с достоинством, как официальный страж ворот нашего дома. Ее поведение больше походило на манеры президента правления кооперативного общества где-нибудь на Манхэттене, чем на роль скромного привратника. Хотя она, вероятно, и не смогла бы оказать серьезного сопротивления вторгшемуся незнакомцу, но непоколебимо и истово стояла на страже своих жильцов, многие из которых выросли у нее на глазах. Требовалось сделать нечто особенное, чтобы новые жильцы, въехавшие в этот дом, заслужили бы ее признание. Однако со временем короткие кивки головой, которыми она жаловала нас вначале, постепенно смягчились до слабых улыбок и лишь затем обратились в вежливые приветствия. А однажды утром она с материнской заботой осведомилась о моем здоровье.

Вначале я был даже почти разочарован, открыв для себя, что русские больше не были для меня людьми, которые с дьявольским упорством стремятся к территориальным завоеваниям или хотят причинить вред кому-нибудь. Роберта подшучивала надо мной, говоря, что я оказался под воздействием собственной шоковой терапии, исцеляя себя от постколониального синдрома, причинявшего боль всем странам, которые раньше были подвластны СССР. Но истина была в том, что никто в Москве, казалось, ни на йоту не беспокоился о том, чтобы вернуть обратно Польшу и бывшие владения. Каждый был слишком озабочен тем, как заработать деньги.

Глава третья
«Ренессанс»

Московское бюро газеты «Уолл-Стрит Джорнел» располагалось на верхнем этаже шестнадцатиэтажного здания, поодаль от делового Садового кольца, по соседству с одной из зловещего вида сталинских высоток, напоминающих свадебный торт. Дом представлял собой сборную конструкцию, похожую на спичечный коробок. Такие проекты очень любили в хрущевские времена стесненные сметой строители. У этого сооружения имелось десять тысяч клонов в Москве и бесчисленное количество близнецов от Камчатки до Кракова, которые повсюду нарушали гармонию городских пейзажей.

Несмотря на невыразительный фасад, это здание имело и некоторые привлекательные особенности. Оно принадлежало Министерству иностранных дел России и поэтому было достаточно безопасным и относительно недорогим. В середине девяностых годов цены на недвижимость в Москве неимоверно выросли в связи с наплывом в город иностранцев. Спрос на современные помещения для офисов стал настолько опережать предложение со стороны города, располагавшего только давно не ремонтировавшимися зданиями, построенными еще в советскую эпоху, что турецкие и австрийские строители, стремительно возводившие свои стеклянные коробки в каждом втором квартале, стали запрашивать за аренду помещений в них цену на уровне Токио.

Местоположение офиса газеты «Джорнел» имело еще одно преимущество – здание стояло поблизости от московской «Уолл-Стрит», где возвышались три массивных строения в форме полумесяца. В них размещались крупнейшие банки, принадлежащие российским олигархам. С балкона нашего офиса, с высоты птичьего полета, можно было наблюдать за людьми, входящими и выходящими из «Онексимбанка», «Альфа-банка» и банка «Менатеп». Из окон нашего бюро была видна также стоянка автомобилей служащих «Онексимбанка», напоминавшая хорошо оборудованную дилерскую площадку «Мерседес», специализирующуюся на продаже только бронированных темно-синих седанов 600-й серии. Водители запросто называли эти великолепные машины «шестисотыми», как в известной фразе: «Мой шестисотый только что взорвали, не одолжите ли мне свой?»

Банки были воздвигнуты гораздо позже, чем здание, где размещалось бюро «Джорнел». Оно было построено еще в догорбачевское время и оборудовано охраняемыми воротами со шлагбаумом. Советская власть, следуя традициям царского правительства, старалась изолировать иностранцев в специально отведенных местах, чтобы затруднить их общение с местным населением. Кроме того, наличие подобных огороженных и охраняемых территорий позволяло подразделениям КГБ, занимающимся прослушиванием и записью разговоров иностранцев, экономить на масштабе охвата. За управление такими зонами отвечал специальный отдел Министерства иностранных дел – УПДК (Управление персоналом дипломатического корпуса). После 1991 года, когда правительство Ельцина отменило ограничения для иностранцев, подавляющее большинство зарубежных СМИ предпочло остаться в своих клоповниках, подведомственных УПДК: недорогая аренда помещений компенсировала неудобства, связанные с размещенными в стенах и, скорее всего, уже не работавшими подслушивающими устройствами.

Сотрудники «Джорнел» проживали в скромном доме на Большой Спасской улице вместе с пестрой и разнородной компанией других иностранцев. Нашими соседями были: североафриканские дипломаты, которые, боясь подхватить какую-нибудь евроазиатскую простуду, обычно покидали компанию по вечерам; молчаливые сотрудники Португальского телевидения, всегда задерживавшие лифт, чтобы впихнуть туда свое оборудование; одинокий корреспондент газеты «Ньюсдэй»; несколько французских торговых представителей, жены которых вернулись в Париж, имея веские основания для развода; какое-то местное бюро путешествий, возглавляемое русской женщиной мрачного вида. Эта женщина понемногу подворовывала, нарушая тем самым единственное правило, действовавшее в нашем доме среди иностранцев.

Помещение нашего бюро было переоборудовано из жилой квартиры с низкими потолками, потертыми паркетными полами из дерева твердых пород и белеными стенами, сильно нуждавшимися во вторичной побелке. Своим неопрятным видом это помещение напоминало мне студенческое общежитие в конце семестра, а также крошечный офис газеты «Нью-Йорк Таймс» в Варшаве, где я начинал свою журналистскую карьеру мальчиком на побегушках. Тот, кто считает, что работа иностранного корреспондента – сплошной гламур, очевидно, никогда не попадал в спартанские условия жизни на зарубежных форпостах американской журналистики. Экономя на всем, что касалось меблировки помещения, «Джорнел» не скупился на приобретение самых современных компьютеров и оборудования для связи. Кучи сияющих новеньких терминалов издавали пронзительные звуки и пищали по всему бюро. Через спутниковую телефонную систему они были связаны с центральным сервером, установленным рядом с заплесневелой ванной в охлаждаемом застекленном шкафчике размером с автомат для кока-колы. Я понятия не имел, как работает большинство этих дорогостоящих устройств. Факт, конечно, печальный, но характерный для меня за все пребывание в Москве в этой должности.

В московском бюро были три корреспондента на полной ставке и вспомогательный персонал: водитель, переводчик и Нонна – менеджер, координирующий их работу в офисе. Как и многие русские, работающие по найму в иностранных компаниях, Нонна была широко образованным специалистом. Она завершала написание кандидатской диссертации, когда рухнул коммунизм. Последовавшая за этим депрессия в стране вынудила ее оставить работу в Академии наук, и, чтобы обеспечить себе сносное существование, она устроилась к нам секретаршей.

Невостребованная интеллектуальная мощь в восточноевропейских странах в посткоммунистический период была одной из трагедий общества. Так, первый «Макдоналдс», открытый в Варшаве (тот самый, у Маршалковской улицы, где Збиг-младший обычно предлагал нам встретиться, вскользь замечая, что не успел сегодня пообедать), получил двадцать тысяч заявлений с просьбами об устройстве на работу. Причем почти все обратившиеся были выпускниками колледжей. На конвейерах нового сборочного завода компании «Форд», который я посетил в Минске, работали инженеры со степенью магистра, а кандидаты наук под присмотром контролеров прикручивали болтами сиденья к кузовам автомобилей.

Поэтому нет ничего удивительного в том, что Нонна была наиболее образованным человеком во всем нашем бюро. У нее были все основания переживать по поводу своего положения, но она всегда оставалась веселой, даже тогда, когда испытывала явное унижение, заказывая новую партию шариковых ручек.

Из окон моего нового офиса открывался вид на мрачное здание больницы и воспарившую высоко в небо Останкинскую телебашню, увенчанную шарообразной антенной с устремленной вверх иглой. Некоторое время эта башня была самой высокой конструкцией в мире, пока канадцы не обогнали Советы своей башней в Торонто. Останкинская башня была свидетелем кровавых столкновений во время противостояния Ельцина и Думы в 1993 году, в ходе которых один американец был убит, а фотограф газеты «Нью-Йорк Таймс» получил огнестрельное ранение. Сейчас, без отлетающих рикошетом пуль, башня выглядела живописно и отвлекала внимание от леденящих душу жутких историй, которыми меня напичкали по приезде. Я дрожал от страха перед перспективой писать статьи на финансовые темы с тех пор, как принял первое предложение от «Джорнел» стать начинающим репортером в Киеве. Причина страха была проста – я не знал принципов функционирования финансовых рынков. Для меня аббревиатура ГДР означала лишь «Германская Демократическая Республика», а не Глобальный Депозитарий Расчетов; запускали МБР (межконтинентальные баллистические ракеты), а не IPOs (международные казначейства), а лист с разницей между ценой продажи и стоимостью казался мне похожим на расписку, которую дает букмекер на скачках. Я был уверен, что, прочитав мою статью, издатели просто порвут ее в клочки.

Успокаивало меня только одно: в этой части света большинство людей знали о финансовых рынках еще меньше, чем я. В этом комичном факте я убедился еще во время первого посещения фондовой биржи в Киеве. Моих издателей возмущал недостаток информации о развитии бизнеса на Украине в моих статьях, и они предложили написать заметку о ее новой фондовой бирже. Это было одним из тех «предложений», отказ от которых мог означать увольнение, хотя я и не представлял себе места хуже, чем мое, разве что Молдова.

Разыскать на Украине фондовую биржу было делом непростым. Как говорится, легче сказать, чем сделать. Биржа находилась в небольшом неописуемого вида кирпичном здании без какой-либо вывески – ее либо украли, либо вообще никогда не устанавливали. Нижний этаж здания был безлюден, если не считать старушки, мывшей там полы. Когда я спросил ее, где проводятся операции с валютой, она молча указала шваброй на лестницу, ведущую на второй этаж. На площадке второго этажа меня приветствовал пожилой господин в твидовом пиджаке. Как оказалось, это был председатель фондовой биржи Владимир Василенко.

– Газета «Уолл-Стрит Джорнел», – сказал он, нахмурившись, когда я представился. – А какую страну вы представляете?

– Уолл-Стрит – это такая улица в Нью-Йорке, – уточнил я.

– А-а, – сказал он, обрадовавшись. – Так вы, значит, американец.

– Вообще-то на самом деле я канадец.

Подобное откровение заставило его еще больше нахмуриться и потребовать от меня дальнейших объяснений. Когда наконец мы все выяснили, Василенко провел меня в операционный зал биржи – тихое помещение размером со школьный гимнастический зал. Там ровными рядами стояло около тридцати раскладных столиков с компьютерами. Из них только за десятью восседали биржевые маклеры, которые уже проснулись.

Я уже понял – это не Нью-Йоркская фондовая биржа. И не только потому, что здесь не было слышно резких металлических звуков колокола, возбужденных голосов, не наблюдалось размахивающих руками дилеров и управляемого столпотворения. В операционном зале этой биржи вообще отсутствовали какие-либо признаки жизни. Я предположил, что, вероятно, у всех был перерыв на обед, и повернулся к Василенко.

– Какова рыночная капитализация вашей биржи? – спросил я, извлекая из памяти первое застрявшее в голове слово, чтобы не показаться невеждой и самозванцем.

– Рыночная капитализация? – повторил Василенко, и его глаза заблестели. Я использовал этот термин по-английски, предполагая, что он универсален. Несмотря на то что Василенко поверхностно знал английский, он, похоже, вообще никогда не слышал такого словосочетания. Я попытался объяснить ему на русском значение этого термина, что, однако, вызвало у него еще большее смятение. Послали за переводчиком, но его английский оказался еще хуже, чем мой русский.

Тем не менее мы попытались снова. Какова же была общая стоимость всех акций, выставленных на продажу на Киевской бирже? Мне недавно сказали, что капитализация – это общепринятая стандартная мера величины любого рынка. На Украине подобный вопрос не был сложным, поскольку в стране насчитывалось лишь с десяток компаний, игравших на бирже. Это объяснялось, прежде всего, тем, что Правительство Украины оказывало сопротивление приватизации государственных предприятий. Так, фабрики по производству шоколада и стекольные заводики относились к «стратегически важным» промышленным объектам, которые не могли быть переданы в частные руки.

– А-а, – наконец протянул Василенко, и в его серых глазах блеснул огонек понимания. К нам вызвали расчетчика и двух помощников. Василенко с помощниками столпились, наклонившись над калькулятором и что-то бормоча. Прошло пять минут, прерываемых вздохами. Между помощниками возникли некоторые разногласия, они что-то горячо обсуждали приглушенными голосами.

Наконец результаты подсчетов были оглашены:

– Два триллиона долларов. Попробовать еще раз?

– Это невозможно узнать точно, – заволновался один из помощников, видя, как отвисла моя челюсть при этой цифре. – Это наша лучшая оценка.

– Оценка относится к компаниям, которые приведены в вашем списке? – ошеломленно спросил я.

– О нет, нет! – последовал шокирующий ответ. – Эта оценка относится ко всей Украине.

После столь полезного обмена мнениями опасения, что меня раскусят и выведут из игры как мошенника, быстро испарились. Эти парни вообще не могли толком рассказать о различиях между акцией, облигацией, ценной бумагой и опционом, так что мои знания казались мне менее позорными, хоть я и не был закаленным финансовым репортером. Ободренный и в чем-то довольный собой, я вошел в безжизненный операционный зал биржи. После пятнадцатиминутного общего молчания в зале, во время которого Василенко уважительно справлялся о здоровье моего знаменитого деда, поступил приказ о продаже нескольких сотен акций речной пароходной компании, и дремавшие брокеры зашевелились. Газеты были отложены в сторону и зевки подавлены. Биржа приготовилась к действиям. Кто-то громко предложил цену, и капитализм пришел в движение. Вяло и почти отрешенно некоторые брокеры стали поднимать желтые картонные карточки с предлагаемой ими ценой. Весь этот процесс регулировали законы спроса и предложения. Немногое произошло за эти несколько минут. Торжественный процесс был прерван ударом молотка ведущего торги, и первая сделка дня была совершена. Она же оказалась последней и единственной. Общий объем сделок Украинской фондовой биржи в тот четверг составил всего семь тысяч триста сорок долларов США.

– Зачем вам нужны все эти мудреные компьютеры? – позже спросил я у Василенко, полагая, что для подсчета таких ничтожных сумм вполне бы сгодились и обычные конторские счеты.

– О-о, – беззаботно ответил он, – их подарило нам французское правительство!

Нечто подобное происходило на всех биржах Восточной Европы в начале их деятельности. Я помню, когда в 1991 году в Польше открылась первая биржа, на верхнем этаже резиденции Центрального Комитета Коммунистической партии, – по иронии судьбы. Тогда поляки тоже начали с малого – со списка из шести предприятий при двухчасовой работе в неделю. Однако уже к 1993 году вокруг биржи сгруппировались банки и брокерские конторы с толпами людей. Рыночное безумие было столь велико, что люди платили пенсионерам и студентам за то, чтобы они стояли в очередях вместо них, чтобы купить акции, а не хлеб. Никто тогда не понимал механизмов рынка, не знал ключей к разгадке соотношения между ценой акции и возможностью на ней заработать. Средний поляк знал только то, что его сосед обзавелся новым «фиатом» за счет прибыли, полученной на приобретенные акции, и тоже хотел купить себе машину. В результате индекс Варшавской фондовой биржи, или, как его стали потом именовать, ВИГ, вырос в тот год более чем на тысячу процентов, что можно было объяснить лишь игровой лихорадкой в стране. Такая величина индекса стала мировым рекордом среди всех работающих рынков.

К 1995 году западные представители вошли в дело, и биржа даже хвасталась тем, что ее реестры насчитывали свыше ста наименований, с максимальным ежедневным объемом сделок в сотню миллионов долларов. Более того, Варшавская биржа предложила использовать такие новые финансовые инструменты, как дериваты, опционы и гарантии. Конечно же, в то время я не был в курсе дела. Зарплата новичка, внештатного корреспондента, оставляла слишком мало свободных денег, чтобы вести какие-либо игры на рынке, и, кстати, основные состояния тогда уже были сколочены другими.

Это было кратковременное окно возможностей, тот самый быстропроходящий момент, когда время и место сошлись так удачно, что знающие люди могли получить прибыль. Теперь такой момент наступил в Москве. К сожалению, мне было уготовано судьбой упустить и этот шанс. В одном из приложений к моему контракту с Доу Джонсом, издателем газеты «Джорнел», содержалось длинное и детально проработанное требование на специальном бланке, сущность которого состояла в том, что я обязан раскрывать все свои акции, долговые обязательства и другие гарантийные документы, находившиеся в моей собственности как репортера газеты. Это означало, что у издателя всегда была возможность прогнозировать финансовую обстановку и оценивать пылкие статьи финансовых журналистов о тех компаниях, акциями которых они обладали. Процесс заполнения подобных бланков контракта напоминал мне заполнение анкет иммиграционной службы США при оформлении гражданства: «Принимали ли вы когда-нибудь участие в военных преступлениях или в геноциде? Были ли вы когда-нибудь осуждены за продажу или транспортировку наркотиков или радиоактивных (ядерных) материалов?» Я проверился по каждому вопросу и стал считать себя беспристрастным бизнес-журналистом.

Чтобы лучше подготовиться к пониманию рынка как «золотого дна», мне следовало бы с момента приезда вести дневник событий и честно фиксировать там пусть отрывочные, но откровенные сведения о таинственных путях происхождения больших денег. Я устроил себе виртуальный «Уолл-Стрит» на складе, принадлежавшем единственному в Москве магазину видеопродукции на английском языке, где чуть ли не вся община приехавших в Москву иностранцев собиралась по вечерам посмотреть, как молодой и умеренный во взглядах Чарли Шин постепенно утрачивал свои иллюзии. Роберта дала мне почитать книгу Михаэля Льюиса «Покер лжецов». С большим интересом я отметил растущее недовольство молодого автора рынком восьмидесятых, когда цены имели тенденцию к росту («рынок быков»). Завершал мой список литературы для самообразования американский журнал «Америкэн Псайко». Когда я усвоил наиболее важные сведения, мне показалось, что я правильно понимаю принципы, лежащие в основе рыночного бума: сначала ты зарабатываешь тонну денег, а затем начинаешь размышлять о несправедливости всего этого, сидя на корме своей пятидесятифутовой яхты.

Теперь я был готов к тому, чтобы стать бизнес-репортером.

Первое серьезное задание издательства привело меня в шикарные офисы компании «Ренессанс Капитал». Эта компания представляла Американский инвестиционный банк. Я ошибочно предполагал, что он призван делать инвестиции, а не давать ссуды. Первым впечатлением от этой организации было то, что банкиры, несомненно, более прилежные трудяги, чем журналисты. «Ренессанс» занимал несколько шикарных этажей в новой роскошной башне из стекла и гранита, возвышающейся на замерзшем берегу Москва-реки, недалеко от знаменитого Новодевичьего монастыря, куда Петр Великий упек свою сестру Софью, строившую против него козни. Фасадом здание было обращено на городскую ТЭЦ, расположенную на другом берегу реки.

Моим вторым впечатлением было то, что служащие этого инвестиционного банка на самом деле носили те же самые полосатые рубашки и глупого вида подтяжки, что и в кинофильмах. Большинство из них зачесывали волосы назад, как злой Гордон Гекко[4]4
  Герой фильма "Уолл-стрит", сыгранный Майклом Дугласом. (прим. ред. FB2)


[Закрыть]. Работники «Ренессанса» были очень молоды, самому старшему было не более двадцати пяти, причем все они торопились заработать как можно больше наличных, пока не захлопнется лазейка возможностей. Офисы в то время представляли собой открытые площадки без перегородок и стен, напоминая планировку казино с расставленными повсюду столами для азартных игр: служба безопасности фиксированного дохода – слева, денежные средства – справа, работники, отвечающие за справедливость, – в середине. Крупье, руководившие игорным процессом на терминалах, были русские, умевшие очень быстро двигать руками, а хозяевами были американцы, расхаживавшие по залу, бросая вокруг пронзительные взгляды.

Я пришел в «Ренессанс», чтобы встретиться с основателем этого заведения, внешне смахивающим на мальчишку, а также осмотреться и собрать материал для будущей статьи о финансовых облигациях, точнее, об их связи с конкретной собственностью, о чем я еще не знал. Мне было интересно познакомиться с главой «Ренессанса», вундеркиндом, считавшимся наиболее влиятельным западником, включенным в экономику России, среди более сотни тысяч иностранных старателей, разрабатывающих московскую золотую жилу.

Борис Йордан был одним из интереснейших образчиков подобных людей, своего рода ребенком с рекламного плаката, порождением рыночного бума в России – и символом, и основным продавцом целого состояния всего за одну ночь. Подобный символ вселял надежду в смелых и наделенных даром предвидения людей, готовых всем рискнуть в Москве. Житель Нью-Йорка русского происхождения, Йордан в период развала Советского Союза немного играл на бирже. Тогда ему было около двадцати пяти лет. Несмотря на детскую округлость лица, он был достаточно серьезен. Ему удалось убедить своих работодателей из почтенного «Первого Бостонского кредитного банка Суиссе» в том, чтобы его послали в Москву оседлать приватизационную волну начала девяностых годов. С активной подачи американских советников новое посткоммунистическое правительство России запустило программу «массовой приватизации»: каждый гражданин России получил ваучер, который можно было обменять на акции различных государственных предприятий. Ваучеры имели номинальную стоимость и участвовали на аукционе наравне с деньгами. Из-за того, что в советское время коммунисты контролировали буквально все виды деятельности – от тракторостроительных заводов до парикмахерских и бакалейных магазинов – практически вся экономика России была представлена одним блоком и комплектом ваучеров. Поскольку в стране было достаточно подлецов и прохиндеев, подобный смекалистый обладатель ваучеров мог собрать акции таких драгоценных предприятий, как нефтяные компании, предприятия по выплавке алюминия, авиалинии и так далее, поскольку все они оценивались по смехотворно низким ценам. Для большинства же россиян, особенно для провинциалов, эта временная облигация под названием «ваучер» была малополезной и казалась обычным клочком бумаги. Простые люди были счастливы, когда им удавалось сбыть свои ваучеры за несколько долларов или обменять на бутылку водки.

Предвидя потенциальную ценность ваучеров, Йордан снарядил небольшую армию из своих агентов для скупки ваучеров, которая всюду сопровождалась вооруженной охраной. Эти подразделения разъезжали по всей стране и непосредственно за воротами фабрик и заводов ставили свои ларьки, в которых скупали ваучеры по нескольку рублей за каждый. Затем этот молодой предприниматель использовал скупленные ваучеры для приобретения акций потенциально доходных предприятий, которые быстро расходились на аукционах с молотка. В результате Йордан стал крупнейшим обладателем акций российских предприятий еще до того момента, когда в стране появилась фондовая биржа. После создания биржи в 1994 году Йордан увидел, что его азартная игра позволила ему принести прибыль «Первому Бостонскому банку Суиссе» в сто пятьдесят миллионов долларов и получить для себя лично весьма скромную премию – девять миллионов. Однако Йордан полагал, что заслуживал несколько большего вознаграждения, и, когда его начальство отказалось увеличить ему премию, он в 1995 году уволился из компании и организовал собственную инвестиционную компанию, которую окрестил романтичным именем «Ренессанс».

«Ренессанс» рос по экспоненте. Йордан очаровал финансиста-филантропа Джорджа Сороса (человека, ставшего знаменитым тем, что он сколотил миллиард долларов за один день путем проведения биржевой валютной операции против британского фунта стерлингов), который взял Йордана под свою опеку и уволил многих из его прежних коллег по банку «Суиссе». Менее чем через два года банк Йордана завладел портфелем ценных бумаг по управлению собственностью на сумму в два миллиарда долларов и обзавелся штатом сотрудников свыше двухсот человек. В этот же период Йордан женился на русской красавице, стал партнером Владимира Потанина – могущественного олигарха, возглавлявшего гигантскую финансовую группу «Онексим», и обосновался в роскошных апартаментах дворцового типа, которые ежемесячно очищал от «жучков» руководитель его охраны, бывший полковник КГБ.