Текст книги "Казино Москва: История о жадности и авантюрных приключениях на самой дикой границе капитализма"

Автор книги: Мэтью Бжезинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 26 страниц)

Почти все это достояние было отдано на разграбление в 1990-е годы, как и жилые помещения, здания офисов, магазины и рестораны в Москве, Санкт-Петербурге и других городах на пространстве в дюжину часовых поясов от Балтики до Тихого океана. На продажу с аукциона были выставлены заводы и фабрики, на которых производилась любая мыслимая продукция – от ракет до продуктов питания. С аукциона также продавались концессии на поставку леса, прибыльный экспорт и банковские лицензии. Суммы ставок при этом были настолько огромны, что не могли бы привидиться и в самых диких снах! Проблема России состояла в беспрецедентном масштабе проводимых преобразований. Польша и другие бывшие сателлиты СССР в Центральной и Восточной Европе на два года опередили Москву в переходе на рыночную экономику и на этом пути встретились с куда менее пугающими препятствиями.

До 1989 года в Польше и Венгрии разрешались, в определенных рамках, частное производство и частная собственность (такой вид экономики венгры называли «гуляшным капитализмом»), и, таким образом, здесь успели сформироваться некоторые традиции свободного рынка. Экономика этих стран была ориентирована в большей мере на обслуживание, чем на развитие тяжелой промышленности или добычу сырья, что, собственно, и облегчило там процессы приватизации. Кроме того, страны Центральной Европы имели дополнительное преимущество – они граничили с богатыми государствами Европейского Союза. Поэтому рост оплаты труда рабочих побудил промышленных гигантов ЕС инвестировать капитал в расположенные на востоке польские и чешские предприятия, поскольку в самих этих странах стоимость квалифицированной рабочей силы подешевела и никто здесь не роптал по поводу оплаты лечения зубов или предоставления оплаченных отпусков.

Задачу поиска пути приватизации России выпало решать команде советников президента Бориса Ельцина, которую возглавил дородный экономист Егор Гайдар и его самоуверенный и хитроватый протеже Анатолий Чубайс – выдающаяся личность, мастер интриги, любимчик Ельцина и привратник для допуска всех богатых людей в России.

Грязные подробности самой схемы приватизации раскроются для меня несколько позже, но в тот первый вечер в Москве казалось, что большая часть населения в России получила от перестройки огромные дивиденды. Например, в течение только одного часа я насчитал тут больше «мерседесов» и БМВ, чем где-либо в мире.

Пока мы проезжали Каменный мост, наблюдая, как наезжавшие друг на друга большие глыбы льда проплывали под нами по Москва-реке, Роберта возобновила свой урок истории. Хотя российская приватизация, по ее словам, была не чем иным, как простым базаром, Запад ее поддерживал, полагая, что чем скорее русские овладеют собственностью, тем быстрее избавятся от призрака коммунизма, поставят свою умирающую экономику с головы на ноги и начнут вести себя, как цивилизованные люди Запада.

Главными сторонниками и финансовой опорой приватизации по Чубайсу стала группа молодых банкиров. Когда распался Советский Союз, большинству из них было около тридцати или немногим менее лет. Они быстро воспользовались новыми возможностями в тот короткий период, когда вдруг оказалось, что можно все. Банковский бизнес в ранний период перестройки был достаточно жестким делом – с элементами насилия. В Великой гангстерской войне 1993–1994 годов сотни бандитов погибли в уличных перестрелках и в результате заказных убийств. В те дни грань между легально действующими бизнесменами и мафией была слишком размыта, почти неразличима. В период между 1992 и 1995 годами от взрывов бомб в автомобилях и других видов заказных убийств погибло около трехсот банкиров. Раздел сфер влияния и дележ финансовых секторов тех или иных групп обсуждались с такой свирепостью, какая была только в битвах бутлегеров в США во времена сухого закона.

В начале 1996 года войны за влияние субсидировались различными группами. Наиболее легитимной по сравнению с другими, сформированными из всякой банковской мелюзги, была группа супербанкиров. Говорили, что среди них были такие личности, которые в будущем могли бы стать русскими Кеннеди, Бронфманами или Рокфеллерами, только со славянскими фамилиями: Потанин, Ходорковский, Березовский, Гусинский… Об этих новых финансовых титанах и о том, как они в мгновение ока сумели накопить такие огромные состояния, поначалу было очень мало известно. Однако гонка за президентским креслом летом 1996 года все изменила. Чудесное воцарение Ельцина при перевыборах сделало имена этих устроителей чуда известными в каждой московской квартире, поскольку каждый знал, что именно эти деятели сделали возможным переизбрание президента и они первыми пожнут урожай победы.

Богатейшие люди России прекрасно осознавали непривлекательную перспективу тюремного заключения и конфискации собственности, которая непременно последовала бы в случае победы на выборах Геннадия Зюганова. Поэтому они решили сплотиться вокруг одного кандидата, который в случае победы смог бы сохранить их только что обретенные состояния. В предвыборный фонд Ельцина было тайно доставлено пятьсот миллионов долларов. Эти деньги передали недавно приватизированным и раболепствующим перед властью газетам и телеканалам, которые начали рьяно призывать народ голосовать только за Ельцина.

На бесплатных концертах, оплаченных устроителями, Ельцин отплясывал буги-вуги с лучшими рок-звездами России. В колхозах и на угольных шахтах, где многомесячные задолженности по зарплате были тихо погашены из коррупционных фондов, он целовал детей и старушек и заботился только об одном, чтобы пораженное алкоголем сердце не подвело бы его перед съемочной камерой. Никогда еще в истории России ее глава так бесстыдно не выставлял себя напоказ перед своим народом. Но это сработало! Мир затаил дыхание при подсчете последних голосов избирателей, закрыл глаза на болото выборных махинаций и нарушений и с огромным облегчением приветствовал русскую демократию, когда стало ясно, что Ельцин победил неприятного красного Зюганова.

После выборов признательный за помощь, прикованный к постели после пятичасовой операции на сердце по шунтированию сосудов правитель России с благодарностью удалился в окруженный листвой подмосковный санаторий. На протяжении нескольких месяцев никто его не видел, что вполне соответствовало тайным желаниям тех, кто его опекал.

В отсутствие Ельцина право руководить правительством было предоставлено его доверенному соратнику, вежливому и льстивому премьер-министру Виктору Черномырдину, хитрому и коварному технократу Чубайсу и семи имеющим мощное влияние банкирам, которые просто купили президенту власть еще на четыре года.

Эти банкиры, обладавшие собственными частными армиями, авиакомпаниями, владевшие промышленными империями, средствами массовой информации и разветвленными разведывательными сетями, были известны как Группа семи, а затем просто как олигархи. Именно они стали истинными правителями России. Несмотря на то что они нередко по собственной инициативе забирались в государственную казну, сам факт присутствия этих людей в стране успокаивал Запад. В Белом доме и Уайтхолле все разговоры сводились к тому, что наличие группы бизнесменов, ответственных за Россию, является большим шагом в сторону от коммунистов, буйствовавших в Кремле почти целое столетие.

Так обстояли дела в России в конце 1996 года, когда Володя высадил меня перед моим новым домом – высоким строением элегантного и импозантного дизайна, стены которого были облицованы серой гранитной плиткой. Дом располагался недалеко от Красной площади, на величественной и вожделенной для всех улице Брюсова.

Имя знаменитого дореволюционного писателя улице вернули недавно (в советские времена она была названа в честь одного мелкого коммунистического чиновника). Чтобы попасть на эту улицу, нужно свернуть направо от Тверской, непосредственно перед зданием «Макдоналдса», напротив Главного почтамта, и проехать под большую арку сталинской эпохи, которая прорезает построенное по готическим мотивам здание. Улица была узкой, из-за близости к центру на ней всегда было многолюдно. Здесь проживала советская культурная элита, народные артисты, то есть те граждане, которым в знак признания их талантов были подарены большие квартиры-апартаменты, обычно предназначавшиеся только партийной элите.

Роберта сняла нашу «кремлевскую» квартиру у Наташи Бессмертновой – прима-балерины, чья фамилия означала «бессмертная», одной из величайших легенд в истории Большого театра. Говорили, что сам Брежнев был очарован ею и очень обеспокоен тем, что она может переметнуться на Запад, поэтому не разрешил ей выступать за рубежом. Бессмертнова была замужем за Михаилом Михайловичем Габовичем, тоже танцором Большого театра и современником Михаила Барышникова. В начале бедных девяностых годов эта звездная пара переехала из Москвы в Переделкино к себе на дачу, утопающую среди серебристых буков, о которых когда-то писал Борис Пастернак. Свою московскую квартиру, чтобы хоть как-то добавить средств к скудной пенсии по старости, они сдавали за небольшую плату внаем. Точнее, за четыре тысячи долларов в месяц, которые Михаил Михайлович просил Роберту перечислять на его счет в лондонском банке.

Балерины и счета в банках Британии? «Мерседесы» и сдача апартаментов внаем за четыре тысячи долларов в месяц? На фоне бедности в Украине все это было нелегко переварить.

Далее последовали еще большие сюрпризы. Наши апартаменты ничего общего не имели с тем, что мне довелось видеть в прежнем Советском Союзе. Отсутствовали висящие клочьями заплесневелые обои с красным узором, создающие впечатление, что вас погрузили в глубины ада. В окнах, в отличие от моей киевской лачуги, не было картонных вставок вместо стекол. Стены современной кухни были тщательно выложены кафелем. Здесь была даже посудомоечная машина, как пользоваться которой, я уже почти забыл. Антикварный «Бидермейер» из свилеватого клена сиял в гостиной. Там была еще масса отменных предметов, весящих сотни фунтов и, несомненно, стоящих десятки тысяч долларов, в том числе и массивное трапециевидное зеркало, в котором отражалась эта богатая обстановка. Михаил Михайлович с гордостью поведал Роберте, что комплект мебели для столовой был вывезен из Австрии после Второй мировой войны в качестве трофея одним из генералов, который позже перестал пользоваться расположением Сталина.

Чтобы помочь Роберте отметить мой приезд, наш благородный, с хорошими манерами хозяин квартиры пожаловал ей два доступных для немногих билета на балет в Большом театре.

Вечером следующего дня мы были в театре. Давали «Жизель», тот же балет, что мне довелось смотреть пять лет тому назад, во время первого приезда в Москву. В то время театр выглядел ветхим и запущенным. Из-за постоянно ведущихся реконструкций он со всех сторон был окружен грязными строительными лесами, скрывающими трещины на фасаде в стиле нового романского периода. С той поры ремонтные работы были завершены: чугунная литая колесница тщательно отреставрирована и установлена над портиком здания, и весь величественный фронтон был подсвечен уютным розовым светом. Зрители в зале также подверглись удивительной трансформации.

Исчезли седовласые американские пенсионеры в неизменных бермудских шортах и в туристских ботинках, щелкающие камерами туристы из Англии, а также чопорные московские мамаши, которые экономили на всем, чтобы их дочери смогли ознакомиться с лучшими образцами русской культуры. Теперь на их местах ряд за рядом сидели американские и британские банкиры, адвокаты и бухгалтеры в модных темных костюмах.

Те самые русские дочери, не могу не отметить, подросли во всех нужных местах. Уютно расположившись рядом с представителями зарубежных финансов, они стреляли одна в другую ревностными взглядами. Рядом с крепкими и тучными русскими бизнесменами сидели самые прекрасные женщины – их любовницы. С тонкими, как карандаш, фигурами, в плотно облегающей одежде, они походили на коварных хищных кошек. Эти дамы щеголяли сумками Фенди, из которых своими пальчиками с длинными накрашенными ногтями постоянно выдергивали крошечные сотовые телефоны.

Во время представления непрерывно щебетали, звонили и гудели мобильные телефоны. Приглушенные разговоры на различных языках отдавались эхом во всех уголках галереи. Теперь я понял, почему Михаил Михайлович сказал Роберте, что больше никогда не пойдет на балет. Я понял также и то, какие мучения в театре создает эта вульгарная демонстрация мобильных телефонов. В то же время казалось, что даже трепещущие на сцене мускулистые балерины были или слишком озабочены своими насущными проблемами, чтобы пожаловаться на шум и гвалт в зале, или уже давно поняли, что теперь настоящее шоу происходит именно в зале, а не на сцене.

После финального занавеса мы зашли в ресторан «Театро Медитерранео» напротив театра, чтобы перекусить. Ресторан находился рядом с казино, и охрана у дверей посмотрела на нас с подозрением, но, услышав американский английский, вздохнула с облегчением и пропустила нас. Посетители ресторана в большинстве были те же, что и в Большом театре, набор напитков выглядел примерно тем же, что и в лучших районах Манхэттена или Милана. Роберта заказала салат из пасты, а я выбрал чашку томатного супа. Один только мой суп стоил семнадцать долларов.

Когда я вернулся домой, у меня все еще кружилась голова от шока, вызванного ценой этого супа. Но больше всего меня пугало то, что пятилетний срок моего проживания в Варшаве и Киеве оказался слишком мал, чтобы хоть как-то подготовиться к встрече с Москвой. Профессия журналиста бросала меня повсюду – от районов красных фонарей Берлина до контрабандистских коридоров Западной Болгарии, от лагерей беженцев в Будапеште до миротворческих миссий ООН в Косово. Я полагал, что уже знаю кое-что об этом регионе, и думал, что полученный опыт и знания применимы повсюду. Однако здесь мне сразу стало ясно, что Москва жила и развивалась по своим особым, таинственным законам.

Перед нашим подъездом стоял «кадиллак» темно-зеленого цвета. Роберта сказала, что он принадлежит одному господину, живущему несколькими этажами ниже. Потом она поправилась, уточнив, что этот господин сам водит свой «шестисотый», а «кадиллак» с шофером был для его хорошенькой рыжей жены.

Так или иначе, но я начал сомневаться, что мои соседи по дому будут рыться в моих отходах на помойке.

Откровенно говоря, я почувствовал себя вне этого класса. И все-таки втайне я был доволен своим теперешним комфортом и высоким окружением – своеобразной наградой свыше за годы проживания в лачугах, за почти бесплатную работу ради только одного удовольствия быть просто свидетелем истории. Но сейчас все это осталось позади. С этого времени я буду жить широко, получать достойную зарплату и водить дружбу с яркими личностями России. Тепло довольства собой согрело меня, когда я наконец скользнул под хрустящие простыни нашей похожей на сани двухсотлетней кровати.

Москва уже начала окутывать меня своими колдовскими чарами.

Глава вторая
Багаж

Солдаты проломили колуном дверь в нашу квартиру и вкатились в гостиную, как некая расплывчатая черно-зеленая масса, в которой просматривались потные славянские лица. Перемещалась мебель, топали сапоги. Раздался пронзительный крик, и я как-то отрешенно про себя отметил, что кричал я сам, причем на польском языке.

Кто-то рычал на меня по-русски низким и хриплым голосом, будто проигрывали запись на малой скорости. Я не понимал, о чем шла речь, но тон обращений был повелительным, а смысл – угрожающим.

Чьи-то мясистые сильные руки пригнули меня лицом вниз, и я был не в состоянии ослабить их крепкую хватку. Я тщетно пытался освободиться, беспомощно наблюдая за тем, как нашу мебель выносили из квартиры. Шестеро новобранцев пытались вынести наш большой обеденный стол из клена. Они не могли протащить его через дверь и потому пробили кувалдой стену, чтобы расширить проход.

Это был тот самый генерал Красной Армии. Его реабилитировали, и теперь он желал вернуть свое имущество. Он показал пальцем на спальную комнату, где стояла похожая на большие сани античная кровать, на которой под шелковыми простынями спала Роберта. Солдаты, ухмыляясь, направились туда, поглядывая на Роберту с непристойным, похотливым ожиданием.

Я закричал…

Роберта трясла меня:

– Что с тобой? Тебе, наверное, приснился какой-то кошмар.

Это была всего лишь моя третья ночь в Москве, но подсознание уже предупреждало, что я нахожусь во вражеском лагере. Мы закурили, Роберта посоветовала успокоиться и расслабиться.

– Как тебе известно, «холодная война» закончилась, – сказала она.

– Да, конечно, – отрешенно кивнул я, – я знаю.

– Постарайся же быть объективным.

– Хорошо, – не совсем уверенно пообещал я.

Роберта защищала русских, убеждая меня, что коммунизм – это теперь история.

– Ты не смеешь винить русских за деяния Сталина и за все то, что произошло с твоей семьей или с Польшей.

В глубине души я все же чувствовал, что могу их винить и всегда буду делать это, но не спорил, помня, как раньше я так же пытался убедить своего лучшего друга, приехавшего ко мне в Варшаву, в том, что он не окружен оголтелыми антисемитами.

– Извини, – сказал Дэвид, когда я уже полностью выдохся, защищая польско-еврейские отношения, – но Польша для меня всегда будет страной, где произошел холокост. И тут я ничего не могу с собой поделать.

Вот и я тоже ничего не мог с собой поделать, когда приехал в Россию. Для меня не имело значения, что принесли с собой демократия и рыночная революция, Москва всегда будет оставаться для меня сердцем империи зла. Полагаю, мой багаж знаний был слишком велик для того, чтобы думать иначе.

Я вставил в рамку старую фотографию, висевшую когда-то в кабинете отца в нашем загородном доме в горах Лаврентия, провинция Южный Квебек. Это был зернистый снимок, похожий на те пожелтевшие, с загнутыми уголками фотографии, что хранятся в семейных альбомах между листами вощеной бумаги. В нижней части фото чьим-то размашистым почерком была сделана надпись на польском языке: «Наше прибытие». Там же черными чернилами была проставлена дата: 1938 год.

На фотографии была запечатлена типичная морская сцена века огромных пассажирских лайнеров – верхняя палуба большого парохода «Стефан Баторий», курсировавшего по линии Гдыня – Америка. На заднем плане – тонкая струйка дыма, тянувшаяся из одной из его черных труб, когда он преодолевал холодные воды Балтики. «Стефан Баторий» совершал свой регулярный рейс в Нью-Йорк, перевозя через океан состоятельных поляков и немцев, а также несколько еврейских семей, которым посчастливилось выехать из Германии. Снимок сохранил улыбающиеся лица моего отца и членов его семьи, направлявшихся в Канаду, куда мой дед Тадеуш Бжезинский был только что назначен Генеральным консулом Польши. На фото дед выглядел безмятежно спокойным и элегантно одетым – в длинном пальто и мягкой шляпе; закутанная в меха бабушка сжимала в руках небольшой сверток – моего отца. Рядом стояли братья отца – мои дяди – Георг, Адам и Збигнев, в спортивных фланелевых куртках и носках до колен, с взлохмаченными на ветру волосами. Немного поодаль и не совсем в фокусе – гувернантка и экономка, сопровождавшие нашу семью в Новый Свет.

Впереди всей группы, по-королевски развалившись на палубе, лежал Джон – огромная, угрюмого вида немецкая овчарка, пастух нашей семьи.

Все выглядели счастливыми, как будто собрались в отпуск, оставив на несколько лет позади все неприятности, происходившие в Европе. Желанный для деда новый пост был своего рода наградой за трудные дипломатические переговоры с нацистской Германией и Советским Союзом. Его назначение в Германию в 1931 году пришлось на период вхождения Гитлера во власть, на то время, когда нацистские коричневорубашечники еще только начинали патрулировать улицы, а на витринах стали появляться первые надписи «Juden».

Многие евреи, жившие и работавшие в Германии в начале 1930-х годов, имели польские паспорта. Так что обязанности Тадеуша как польского консула в Саксонии сводились главным образом к защите польских евреев от нацистских преследований. Спустя два месяца, в начале 1933 года, когда Гитлер стал канцлером Германии и антисемитизм приобрел официальный статус, моя бабушка устроила небольшой дипломатический скандал, отказавшись пожать руку Гитлеру. Вскоре после этого от имени и по поручению половины всех польско-еврейских семей мой дед Тадеуш представил свой первый официальный дипломатический протест. Копии серии этих документов сохранились до наших дней и находятся в Иерусалиме, так же как и подлинники ответов нацистского Министерства внутренних дел, в которых мой дед-католик был обвинен в том, что его ходатайства представляли собой наглядный пример чрезмерного влияния «крепко взаимосвязанного международного еврейства».

К 1934 году евреи в Германии стали повсеместно исчезать. Их помещали «под защиту и попечительство», как об этом деликатно сообщалось германским Министерством внутренних дел в ответах на запросы моего деда. Следующие два года Тадеуш постоянно ездил по все более расширяющейся сети концентрационных лагерей Третьего рейха и последовательно добивался освобождения и отправки в Польшу тысяч еврейских заключенных. Насколько его действия облегчили их судьбу или лишь отсрочили приговор, трудно сказать. Тем не менее израильский премьер-министр Менахем Бегин спустя сорок три года с благодарностью отметил деятельность деда, сказав, что его действия имели большое значение в те времена, когда «немногие поддерживали евреев в их неописуемо трудном положении».

После четырех лет службы в Германии дед Тадеуш в 1936 году был направлен в СССР. Сталин в то время начинал одно из своих самых кровавых преступлений против советского народа, «ежовщину», в ходе которой были расстреляны или отправлены в Сибирь миллионы партийных функционеров и невинных гражданских лиц. Сталин был хорошо известен моему деду и другим полякам еще со времен революции. Теперешняя кампания была продолжением неумелого военного руководства «грузинского мясника», повернувшего еще в 1920 году Красную Армию на взятие Варшавы. Его армия потерпела сокрушительное поражение, впоследствии названное «Чудом над Вислой». Когда мой дед в конце 1937 года покинул Советский Союз, Сталин был занят методичным уничтожением своего офицерского корпуса и всех, кто мог быть свидетелем его унижения в период провалившейся польской кампании. Эти репрессии ему дорого обойдутся при нападении нацистов в 1941 году.

Итак, семья, позировавшая на верхней палубе парохода «Стефан Баторий», имела все основания рассчитывать на несколько лет спокойной жизни в Новом Свете, на поездки к Ниагарскому водопаду и посещение небоскребов Манхэттена. Предполагалось, что пребывание в Америке будет не слишком долгим, после чего все вернутся в Варшаву и дед займется кабинетной работой в Министерстве иностранных дел. Он очень надеялся, что однажды и сыновья пойдут по его стопам.

Однако история внесла свои коррективы в судьбы людей на фотографии. В сентябре 1939 года прозвучали первые выстрелы на Вестерплатте, рядом с сегодняшним Гданьском. Гитлер напал на Польшу, и мир погрузился в войну. После взятия Варшавы немецкими танковыми дивизиями Тадеуш стал представителем Польского правительства в изгнании в Канаде и хранителем национальных сокровищ Вавельского замка. Эти сокровища были тайно вывезены из Кракова в сентябре 1939 года и отправлены вместе с золотым запасом Англии через Лондон в Канаду, чтобы уберечь ценности от нацистских грабителей.

Война наконец закончилась, но Польша получила новый удар – страна попала под советскую оккупацию. Сталин установил в Варшаве марионеточное правительство и депортировал два миллиона поляков в трудовые лагеря Сибири. Возведенный русскими вокруг Восточной Европы «железный занавес» превратил путешествие моей семьи в 1938 году через Атлантику в поездку только в один конец. Возвращение домой могло повлечь за собой заключение в тюрьму, возможно, даже смерть.

В послевоенные годы на нашу семью обрушились тяжелые испытания. Остававшаяся в Польше собственность и активы были конфискованы. Средства на содержание гувернантки и большого каменного дома в престижном районе Монреаля на холмах Вестмаунта вскоре закончились. Добывание денег на обучение в частной школе стало для нас проблемой. Дед вынужден был стать агентом по страхованию жизни и рылся в телефонной книге, чтобы составить список польских эмигрантов, которые могли бы купить у него страховые полисы.

Другая семейная фотография – снимок комнаты с высокими потолками и стенами, обшитыми разноцветными панелями в Белом доме, Вашингтон, округ Колумбия, – появилась в кабинете моего отца позже, уже в лучшие времена.

На снимке, сделанном по случаю инаугурации президента Джимми Картера в 1977 году, я стою дальше всех, слева, в криво пристегнутом галстуке и с взъерошенными волосами. В центре переднего ряда сидит дед. Он смотрит горделиво, с сияющей улыбкой, как человек, доказавший свою правоту. Мой дядя Збиг только что получил пост советника по национальной безопасности США – человека, который непосредственно отвечает за формирование внешней политики страны и защиту ее национальных интересов.

Помню слезы на щеках моего деда в тот день. Я не понимал тогда, почему он так печален, – ведь все вокруг были веселы. Мои сестра и кузина, к великому неудовольствию собравшихся сановников, сломя голову носились по Белому дому, играя в пятнашки с Эми Картер. Мне довелось лицом к лицу встретиться с новым президентом, который сказал мне: «Приятно видеть вас снова», хотя до этого момента он никогда не обращал на меня внимания. Вечером мы могли заказать себе любую пиццу, какую только пожелаем. Остановились мы тогда в Джорджтауне, в большом старинном доме, принадлежавшем таинственной паре, Авереллу и Памеле. Нас предупредили, что это очень важные особы и их нельзя беспокоить.

Я был еще слишком молод, чтобы понять эмоции моего деда, которые он должен был испытывать, наблюдая за тем, как мой дядя Збиг принимал присягу. Тадеуш, возможно, возвращался мыслями к ночным дискуссиям за кухонным столом, к полным печали и крушения надежд годам изгнания, проклиная русских за то, что они украли у него, и за миллионы разрушенных ими жизней. И вот наконец его сын занял такое положение, что может отплатить им за все, обратив неприятности против самих коммунистических негодяев.

Я хорошо помню почти все из того дня, когда впервые увидел советского солдата. Это произошло ярким солнечным летним утром 1991 года, в самом начале моей семилетней поездки на восток.

Лето 1991 года стало одним из самых неопределенных для всей Европы: СССР все еще существовал, в мире все еще бушевала «холодная война», Германия боролась за возможность вновь стать единым государством, во всех недавно освобожденных странах развалившегося коммунистического блока царила невиданная с момента окончания Второй мировой войны депрессия.

Я тоже ощущал некую неопределенность. Прошло две недели, как я ушел из университета, имея на руках справку, в которой были отражены мои отрывочные знания по истории Восточной Европы. В справке значился необъяснимый и достаточно большой пробел между вторым и предпоследним годами обучения. Точнее, четыре года. Этот период был связан с подъемом и скорым крахом «Брежко Инкорпорейтед» – яркой и не очень прибыльной строительной компании, которую я, после того как выпал из программы изучения политических наук в университете МакДжилла, основал с амбициями стать канадским Дональдом Трампом. В газете «Джорнел», вероятно, было напечатано, как после обнадеживающего начала, показавшего, что «Брежко» намерена делать стратегические инвестиции в разработку спаренного двигателя (и по-настоящему крутого японского спортивного автомобиля с турбонаддувом для глав исполнительной власти), компания ввязалась в споры с разочарованными кредиторами и постепенно превратилась в предмет пристрастных расследований неумолимых судебных приставов Квебека.

Потерпев фиаско в бизнесе, я в возрасте двадцати трех лет, как собака с поджатым хвостом, робко вернулся в университет МакДжилла, чтобы завершить обучение и обдумать свои планы на будущее. После окончания университета работу мне никто не предложил. Тогда отец посоветовал поехать в Польшу.

– Эта страна лишь раскрывается для мира. Там могут найтись возможности и для таких, как ты, – сказал он скорее раздраженным, чем доброжелательным тоном, и продолжил: – Потрать некоторое время на изучение своей родины и вообще подумай, как бы ты хотел построить свою жизнь.

Вот так я купил билет в один конец и бежал от Запада и от своих неудач, чтобы начать все заново.

Первый урок о том, что меня могло ожидать в Польше, я получил за стойкой бюро проката автомобилей в аэропорту Шарля де Голля в Париже.

– Вы берете машину, чтобы выехать из Франции? – спросил меня человек с приколотым булавкой красным значком «Мы пытаемся работать усерднее».

– Да.

– Куда вы направляетесь?

– В Варшаву.

– О нет. Нет, нет и еще раз нет!

– Есть какая-то проблема?

– Да, господин, – сказал он, выхватывая бланк аренды прямо из-под моей ручки. – Вы не можете туда поехать ни на одном из наших автомобилей.

– Но почему? В вашей рекламной брошюре говорится, что я могу направиться в Европе куда угодно.

– Разумеется, – фыркнул он.

– Не понимаю. – Я действительно не понимал, в чем дело.

– Господин, Польша не находится в Европе.

– О чем вы говорите?

– Все дело в страховке.

– Гм, а что это такое?

– Вам следует обратиться в другое агентство. Наша страховая компания отказывается обслуживать Восточную Европу – слишком много бандитизма. Там просто безумие, знаете ли. – Ils ne respectent pas les lois. Ils ne savent pas vivre comme le monde civilise la-bas[3]3
  Они не уважают законы. Они не умеют там жить, как живет весь цивилизованный мир (фр.).


[Закрыть], – добавил он в заключение, довольный тем, что умывает руки, избавляясь как от предмета разговора, так и от меня.

Бандиты? Нецивилизованная страна? Это как-то не вписывалось в мои представления о Польше. Поляки всегда были неисправимыми романтиками, носили подкрученные кверху усы и атаковали танки в конном строю. Поляки были героями «Солидарности» и первыми из восточноевропейцев сбросили власть коммунистов. Поляки могли оказаться в трудном положении, но они уж точно не язычники или разбойники с большой дороги. Или все же они такие? Опустошенный, я потащился искать другое агентство по прокату автомобилей, которое более терпимо относится к непривычным местам назначения.