Текст книги "Царь Аттолии (ЛП)"
Автор книги: Меган Уолен Тернер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 18 страниц)
Меган Уолен Тернер
Пролог
Царица ждала. Сидя у окна она наблюдала, как постепенно зажигаются огни в городе, сопротивляющемся наступлению долгих сумерек. Солнце опустилось за горизонт несколько часов назад, но за окном не было темно. Фонари и факелы будут гореть всю ночь, а люди переходить от одного праздничного стола к другому до возвращения солнца и, пошатываясь, разойдутся по домам только на рассвете. Они с танцами, музыкой и вином отмечали великое событие, которое, как им казалось, не наступит уже никогда. День свадьбы их царицы. Теперь она сидела у окна, глядя на огни, прислушиваясь к музыке и ожидая мужа.
По обычаям Аттолии женщина сама шла к мужу в первую брачную ночь. В Эддисе мужчина шел к своей невесте. Они решили сохранить обычай Эддиса. Эддисийцы могли убедиться, что царица склоняется перед обычаями своего молодого мужа, но с точки зрения аттолийцев их царица ни в чем не поступилась традиционными обязанностями жены. Политические уступки, осторожное маневрирование – всего лишь танец теней вокруг истинной сути события: брака двух любящих людей. Сегодня она отдала судьбу своей страны в руки Евгенидиса, обменявшего все свои честолюбивые надежды на право стать ее царем.
Посреди шумного дворцового зала за изобильным столом в ярком свете разноцветных фонарей Орнон, посол Эддиса, подавил зевок и сыто улыбнулся, мысленно поставив точку на будущем бывшего Вора Эддиса. Они с Евгенидисом были старыми недругами, и лицезрение Вора, скованного узами суверенитета, согревало сердце опытного политика. Это чувство принесло ему больше удовлетворения, чем любая тщательно взлелеянная месть. Царица Эддиса, казалось, прочитала его мысли и с другого конца зала одарила взглядом, заставившим его быстро выпрямиться на стуле, сделать еще глоток вина и, не меняя выражения лица, повернуться к соседу справа.
* * *
На дворцовой стене молодой часовой смотрел на город почти с тем же выражением, что и царица Аттолии из своего окна. Ему не довелось участвовать в торжествах, но не будучи любителем выпивки и драк, он не роптал против своей участи. Ему нравились эти одинокие часы в вышине над дворцом. Одиночество и время, проведенное вдали от шума казармы и болтовни товарищей, давали ему возможность подумать. Честно говоря, эти дежурства были даже удовольствием. Сегодня можно было не опасаться никакой внешней угрозы: ни кораблей Суниса, стремящихся к гавани, ни вражеской армии спускающейся с холмов на равнину. Самый опасный враг Аттолии перестал быть врагом и больше не попытается тайно проникнуть во дворец, думал он. Костис мог с тем же успехом проспать свое дежурство, тем не менее, он быстро выпрямился и зорко уставился в темноту при появлении капитана.
– Костис, – сказал капитан, – тебе не помешало бы немного развлечься.
– Так точно, командир.
– Я бы не возражал. – никаких эмоций в бесстрастном голосе шефа.
* * *
Глубокой ночью, когда торжественный ужин во дворце закончился, но шум на улицах еще не стих, Секретарь архива сложил свои документы аккуратной стопкой на столе. Он взял на себя смелость в личном порядке обратиться к царице с предложением обсудить способы ограничения власти царя. Евгенидис был молод, хорошо образован, решителен и наивен. Его можно будет легко взять под контроль, как только влияние эддисийских советников немного ослабеет, а это обязательно произойдет. Царица одним взглядом дала понять, что Релиус превысил свои полномочия. Он отступил с извинениями. Царица намеревалась распорядиться судьбой царя по собственному усмотрению, и Секретарь архива с чистой совестью мог умыть руки.
Глава 1
Костис сидел в своей комнате. На столе перед ним лежал лист бумаги, предназначенный для составления рапортов о деятельности его подразделения. Он зачеркнул несколько первых строк доклада и попытался сосредоточиться на письме отцу. Оно начиналось со слов: «Господин мой, я должен объяснить вам мой поступок», а затем обрывалось. Костис не мог объяснить своего поступка. Он потер лицо ладонями и вновь попробовал облечь сумбурные мысли в ясные слова и стройные фразы.
Он оглядел беспорядок в своей комнате. Весь его небольшой гардероб был разбросан по полу. Форменная куртка, которую он надевал на тренировку, с наполовину оторванными рукавами и оборванными пуговицами валялась около кровати. Повсюду были рассыпаны запасные пуговицы, запонки и иконки с изображением бога-покровителя. Его книги исчезли. Их было три. Вместе с книгами пропал бумажник с деньгами, хранившийся в комнате. Денег было жаль, лучше бы он отдал их своему другу Аристогетону. Меч со стойки у стены тоже исчез. Его он тоже оставил бы Арису.
Двое солдат, доставивших его с учебного плаца, почти волоча за связанные за спиной локти, забрали из комнаты все колюще-режущие предметы. Они были ветеранами, прослужившими в армии большую часть жизни. Эти же солдаты обыскали его небольшой шкаф и скинули с узкой кровати тонкий матрас и шерстяное одеяло. Один из них унес меч Костиса и найденный на подоконнике кинжал, а другой собрал его бумаги, скомкав их в кулаке. Не бросив на него ни единого взгляда, они молча вышли. Костис мешком упал на трехногий табурет. К его удивлению они оставили две застежки для плаща: одну простую повседневную и вторую, нарядную, с янтарной бусиной. Штырь фибулы был длиной в добрых четыре дюйма и толщиной в полпальца. Он оказался бы не менее эффективен, чем меч, решись Костис воспользоваться им. Для самоубийства достаточно было бы острия и покороче: два дюйма в нужное место, и все проблемы позади.
Пока Костис вяло прикидывал возможности металлической фибулы, занавес на его двери отлетел в сторону, и один из солдат вернулся, чтобы пинком ноги заставить его подвинуться к стене и быстро сорвать застежку с плаща. Держа обе фибулы в руке, он быстро осмотрел пол в поисках закатившихся в угол или под кровать предметов. Обратив внимание на запасные ремни сандалий, он забрал их также. На этот раз он бросил быстрый взгляд на Костиса, неодобрительно покачал головой и вышел.
Костис посмотрел на письмо. Это был единственный оставленный ему лист бумаги. Он должен был с толком израсходовать его, но действительно не знал, как объяснить свои действия отцу, когда не мог объяснить их даже самому себе. Он нарушил священную клятву, в один миг сломав свою карьеру, жизнь, и, возможно, жизнь своей семьи. Оглядываясь назад, он понимал чудовищность всего произошедшего и был не в состоянии поверить, что это случилось с ним.
Солнце давно уже перевалило за полдень. Он не смог добиться прогресса с письмом с самого утра, когда лучи света проникли в узкое окно и залили сиянием маленькую комнату. Потом ослепительный диск поднялся над крышей казармы, и свет померк, превратившись в узкую белую полосу между стен двух бараков.
Костис ждал возвращения царицы. Она впервые после замужества покинула дворец и уехала на охоту, собираясь пообедать в одном из охотничьих домиков и вернуться во второй половине дня.
Костис вскочил с табурета и в сотый, тысячный раз зашагал по комнате. Когда она вернется, он будет приговорен, и почти наверняка к смерти. Его ждет участь худшая, чем смерть, если она решит, что он действовал как участник заговора, или хоть один из членов его семьи знал о его действиях заранее. Тогда его семье придется покинуть ферму в окрестностях Помпеи в долине Геде. Всем им, а не только отцу и сестре, но и дяде, тете, двоюродным братьям и сестрам. Их имущество будет конфисковано короной, они перестанут быть землевладельцами и, если повезет, станут перебиваться мелкой торговлей, а если нет – просто нищенствовать.
Конечно, даже он не мог предвидеть того, что случилось. Он никогда бы не поверил в возможность такой внезапной и сокрушительной катастрофы, но эта истина не имела сейчас ни малейшего значения. Костис попытался вспомнить точное содержание записей, которые у него забрали, и можно ли принять их за планы замышляемой измены. Секретарь архива способен был увидеть измену в одном-единственном слове.
Один намек на заговор, и Костиса подвергнут пыткам вместо того, чтобы тихо и аккуратно повесить ранним утром. Он знал, что когда палач раскалит свои инструменты, истина, и так имеющая мало значения, утратит свой смысл вообще.
Он подошел к окну и посмотрел на скрытую тенью казарму напротив. Скоро трубы возвестят полдень, время смены стражи. Он должен был заступить на свое дежурство на стене дворца. За спиной снова раздался шорох отодвигаемой занавески. Он повернулся к людям, которые должны были отвести его во дворец.
Стражников не было. В дверном проеме замерла одинокая фигура. Царь. Правитель всех земель Аттолии, помазанный на царство жрецами и жрицами, отец народа, господин баронов, которые по очереди принесли ему вассальные клятвы, бесспорный, безраздельный и абсолютный сюзерен. Немного растрепанные волосы падали на высокий лоб. Затейливая вышивка фиолетовыми нитками вокруг ворота гармонировала с припухшим под глазом фонарем.
– Большинство людей в твоей ситуации предпочитает встать на колени, – заметил царь, и Костис, выйдя из оцепенения, запоздало опустился на пол.
Ему следовало бы склонить голову, но он не мог отвести глаз от лица Его Величества. Только встретившись с царем взглядом, он окончательно пришел в себя и уставился в пол. Царь подошел к столу, и Костис краем глаза заметил, что он держит в руке кувшин, подцепив его одним пальцем через ручку, и пару бокалов. Царь аккуратно разместил все на столе, в первую очередь поставив кувшин. Одним движением кисти он подкинул бокал высоко в воздух, и пока тот развернулся и начал падать, успел поставить второй кубок на стол и поймать первый. Царь двигался так легко и непринужденно, словно это жонглирование стало его второй натурой. Тем не менее, Его Величество действовал таким образом исключительно по необходимости, потому что у него была всего одна рука.
Сгорая от стыда, Костис закрыл глаза. Все события этого кошмарного дня были убедительно представлены на лице государя, под глазом которого с неопровержимой ясностью отпечатался каждый сустав солдатского кулака.
Евгенидис нарушил молчание первым:
– Кажется, прошло не больше двух месяцев, с тех пор как ты поклялся защищать мою персону и престол ценой собственной жизни?
Костис обмяк, как тряпичная кукла.
– Да.
– Это какой-то неизвестный мне аттолийский обычай? Я должен был защищаться сам?
У царя была всего одна рука, он не смог бы защититься от человека выше и сильнее его, тем более с двумя руками.
– Простите.
Эти слова были всего лишь вежливым ответом. Они прозвучали странно даже для самого Костиса, а царь рассмеялся, коротко и невесело.
– Мое прощение не есть вежливая формальность, Костис. Это совершенно реальная вещь. Царское прощение имеет цену человеческой жизни.
Царское прощение было совершенно невозможно.
– Я просто имел в виду, что извиняюсь, – беспомощно сказал Костис, пытаясь объяснить необъяснимое. – Я никогда, никогда бы…
– Никогда бы не ударил калеку?
От стыда у Костиса перехватило дыхание. Он услышал, как в чашу льется вино.
– Положи матрас на койку, сядь и выпей вот это.
Двигаясь, подобно механической кукле, Костис выполнил, что было велено. К тому времени, когда он взял бокал и осторожно уселся на краешек кровати, сам царь уже сидел на табурете, прислонившись спиной к стене и положив ногу на ногу. Костис не мог не подумать, что Его Величество выглядит как ученик писаря после драки в таверне, уж совсем не как царь. Он сделал глоток из своей чаши и в изумлении уставился на нее. Вино было охлажденным. Сладким и чистым, как жидкий солнечный свет, лучшим, что Костису доводилось пробовать за всю свою жизнь. Улыбка медленно расползлась по губам царя.
– Царская милость подобна вину. Будь осторожен, не расплещи ее. Ты ел сегодня?
– Нет, Ваше Величество.
Царь повернул голову и крикнул в сторону занавески, через некоторое время в коридоре послышались шаги, и занавес отдернули в сторону. В дверях стоял Лаекдомон, один из людей Аристогетона. Арис был другом Костиса. Вряд ли ему было приятно стоять на страже у дверей Костиса. Царь попросил принести еды с кухни. Презрительно глядя перед собой, Лаекдомон поклонился и исчез.
– Без таких «верных слуг» я бы вполне мог обойтись, – тихо сказал царь, поворачиваясь к Костису. – Не сомневаюсь, он решит, что еда для меня, и принесет черствый хлеб и самые мелкие оливки.
Костис не мог оспорить его мнение о Лаекдомоне. Он никогда не любил этого гвардейца. Лаекдомон был слишком угрюм и замкнут, и Костис был доволен, что этот парень не попал в его подразделение. Арис тоже его недолюбливал, но чаще жаловался на другого своего солдата, которого прозвал Легарусом Клевым. В отличие от Аристогетона, Легарус обладал не только красивым лицом, но и происхождением из почтенной семьи землевладельцев. Тем не менее, как бы ни была влиятельна семья Легаруса, ему самому никогда не светило дослужиться даже до командира отделения, что время от времени вызывало напряжение между ним и Аристогетоном.
Царь прервал размышелния Костиса.
– Скажи Костис, почему мои люди предлагают мне еду, которую я не могу есть, а затем принимают оскорбленный вид, когда я указываю, что не могу разрезать ее самостоятельно? Или открыть банку? Или воспользоваться ножом для мягкого сыра?
«Потому что ты самодовольный варварский босяк, который украл нашу царицу и заставил принять тебя в качестве ее мужа, потому что ты не имеешь никакого права быть царем», промелькнуло в голове у Костиса. Вслух он сказал только:
– Я не знаю, Ваше Величество.
Должно быть, Евгенидис догадался о его мыслях и нашел их забавными. Он рассмеялся. Костис сделал еще глоток, чтобы скрыть свое смущение. Вино согрело горло и ослабило тугой узел в животе.
– Откуда ты родом, Костис?
– Из Ортии, Ваше Величество. Долина Геде выше Помпеи.
– Ферма большая?
– Небольшая, но мы владеем ею очень давно.
– Дом Орментидесов, не так ли?
– Да.
– И ты младший сын?
– Не я. Мой отец, Ваше Величество.
– Ты надеялся получить землю за службу?
Костис не мог говорить. Он кивнул.
– Костис.
Костис поднял голову.
– Если это не была преднамеренная измена, ферму не отнимут.
Костис махнул рукой, не в силах выразить словами свое понимание, что истина в этом деле значит гораздо меньше, чем видимость.
– Все-таки я царь, – мягко заметил Евгенидис.
Костис кивнул и снова выпил. Если Евгенидис являлся истинным сувереном и правителем Аттолии, почему они оба сидели здесь, ожидая возвращения царицы? Если царь снова угадал мысли Костиса, на этот раз он не подал вида. Он выпрямился и встал, чтобы наполнить бокал Костиса. Костис вздрогнул, спрашивая себя, может ли он позволить царю служить ему? Если бы он остался стоять, когда ему велели сесть, мог ли он сам налить себе царского вина? Прежде, чем он успел решить, что было бы правильнее, Евгенидис поставил кувшин на стол и изящно упал на свое место.
– Расскажи мне о ферме, – приказал царь.
Запинаясь и чувствуя себя неуверенным в этой ситуации, которая казалась такой же нереальной, как и все события дня, Костис сосредоточился на семейной собственности и постарался отчитаться как можно точнее. Он говорил об оливковой роще и ячменном поле, о доме, который делил с отцом и младшей сестрой. В паузах между словами он отхлебывал вино, и царь снова наполнил его кубок. Во второй раз этот жест показался менее шокирующим. Когда Костис думал о ферме, слова шли к нему легко.
Его отец поссорился со своим двоюродным братом, являвшимся главой семьи, и они переехали из главного дома. Костис тогда был еще ребенком.
– Твой отец проиграл спор?
Костис пожал плечами.
– Он сказал, что хуже раздора в семье может быть только одно: оказаться правым в споре со старшим. Он сказал, что новую плотину смоет весной. Когда так и случилось, мы переехали.
– Не очень справедливо.
Костис снова пожал плечами. Его все устраивало. Дом был небольшим и изначально был построен для управляющего, но это был их собственный дом. Костис был счастлив оказаться подальше от своих двоюродных братьев. Царь понимающе кивнул.
– Я тоже не ладил с кузенами. После дождя они укладывали меня лицом в грязь и не позволяли встать, пока я несколько раз не повторю грязные ругательства в адрес моей семьи. Не думаю, что меня сможет понять кто-то, кроме тебя. – он медленно потягивал вино. – Но в последнее время мы стали ладить лучше. Возможно, у тебя со временем тоже произойдет нечто подобное.
Костис посмотрел в опустевший бокал и спросил себя, кем надо быть, чтобы простить двоюродным братьям подобные проделки? Он тихо хмыкнул. Сейчас царь напоминал ему старика, дающего советы ребенку. Костис подумал, что отец народа был моложе его самого, а сам он был еще слишком молод, чтобы иметь собственную семью. В любом случае, у Костиса было мало шансов наладить отношения с кузенами, раз он собирался встретить рассвет в петле на виселице. Не вызывала сомнений причина, почему царь чувствует себя таким спокойным после своей неловкой откровенности. Царь опять наполнил пустые чаши. Снова усевшись на табурет, он сказал:
– Не сдавайся так быстро, Костис. Скажи мне, почему ты меня ударил?
Костис быстро проглотил вино.
– Или нам нужно вспомнить все, что произошло перед этим? Ты со своим другом шел через двор, вспоминая все шутки, которые услышал от моего дорогого камергера Сеана. Как понимаю, его прошлым вечером пригласили выпить со своими старыми друзьями гвардейцами? Должно быть, Аристогетон пропустил самое интересное? Он был на дежурстве?
– Он из охлоса.[1]1
Охлос – толпа, чернь, простолюдины (др. греч.)
[Закрыть] Его семья не владеет землей. Поэтому Сеанус не пьет с ним.
– Но твоя семья из патроносов? И ты дружишь с Арисом?
– Да.
– Как жаль, что эхо под арочными сводами так далеко разносит все звуки. Я считал, что проявил великодушие, когда притворился глухим.
– Да, Ваше Величество.
– Я разговаривал с Телеусом, не так ли? Он попросил вас подойти к нам. Думаю, мы пытались сгладить неловкость. Ты помнишь? Мы обсуждали, следует ли мне тренироваться с гвардейцами.
– Да, Ваше Величество.
– И ты… – напомнил царь.
– Вырубил вас, Ваше Величество, – вздохнул Костис.
Одним рывком он развернул царя к себе и замахнулся кулаком прямо в его изумленное лицо, а затем повалил на пыльную землю учебного двора, где они катались, ругаясь, воя и проклиная друг друга.
– Почему?
– Я не знаю.
– Как ты можешь не знать, за что собираешься ударить человека?
Костис покачал головой.
– Может, я сказал что-то особенное? Что это было?
– Я не знаю.
Хотя он знал. Царь посочувствовал Телеусу, вынужденному командовать людьми настолько бестолковыми, что прозевали похищение царицы из-под самого их носа.
– Ты должен признать, Костис, что я действительно увез ее из-под самого твоего носа.
– Это было сказано не совсем так. Ваше Величество выразились более корректно, – возразил Костис, ненавидя его про себя.
– Тогда почему? – жалобно поддразнил царь. – Скажи мне, Костис, почему?
В дальнейшем Костис не смог бы объяснить, почему он сказал то, что сказал, разве что он собирался умереть и не хотел встретить смерть с ложью на устах.
– Потому что вы не похожи на царя, – брякнул он.
Царь смотрел на него с легкой укоризной. Костис продолжал, распаляясь с каждым словом.
– Сеанус говорил, что вы идиот, и он, без сомнения, прав. Вы даже понятия не имеете, как должен выглядеть царь, а тем более самому быть царем. Вы не умеете ходить как царь, стоять как царь, сидите на троне как… ученик писаря в винном погребе.
– Ну и что?
– Ну и все.
– Ты принял меня за одного из твоих двоюродных братьев?
Костис встал над царем во весь свой рост.
– Поэтому все, что сказал Телеус было правильно. Вы не имеете права тренироваться с гвардейцами. Вы можете разминаться с другими бесполезными аристократами при дворе. Вы можете вызвать сюда хоть весь эддисийский гарнизон, если хотите.
– Но во дворце нет ни одного эддисийского солдата, – прервал его царь.
– Они стоят всего в получасе езды от Тегмиса. Они, как вши, расползлись по всей стране. Вы можете послать за ними. Но мы гвардейцы царицы, так что оставьте нас в покое. Телеус был прав. Вам нечего было там делать.
Потрясенный собственными словами, Костис поднял чашу, чтобы сделать еще один глоток, и замер, глядя в нее. Чаша была пуста. Он перевернул ее верх дном и попытался сосчитать, сколько же раз царь наполнял ее?
«Ты поел?» – спросил царь, прежде чем послать за пищей, которую до сих пор не принесли и неизвестно, когда принесут. Сколько чаш неразбавленного вина он опустошил? Достаточно, чтобы его суставы превратились в воду, а голова стала легкой, как мыльный пузырь. Достаточно, чтобы развязать его глупый язык в пустой голове. Он поднял голову и встретил спокойный пытливый взгляд Евгенидиса. Царь не был идиотом, что бы там ни говорил Сеанус. Он был очень хитрым ублюдком.
– Кто внушил тебе эти мысли? – тихо спросил царь.
– Никто, – отрезал Костис.
– Телеус? – мягко предположил царь. – Скажи мне, что это был Телеус, и я добьюсь твоего прощения.
– Нет! – выкрикнул Костис.
Он вскочил на ноги. Его руки сжались в кулаки. Кубок упал на пол и разбился. Он чувствовал, как горячая волна пьяной ярости прихлынула к его голове. В эту минуту занавеску на его двери отбросили в сторону. Царица прибыла во дворец.
Костис слышал, как воздух с хрипом вырвался из его горла, словно изгнанный одним ударом. Он не расслышал звуков ее приезда. Он посмотрел на Евгенидиса, все еще сидящего на стуле. Царь не был отвлечен шумом, который произвел Костис, и, наверное, слышал шаги в коридоре. Он говорил тихо, чтобы те, кто приближался, не услышали его. Но они, конечно, слышали Костиса. И они слышали, как он кричал на царя. И как разбилась чаша. Теперь они могли видеть, как он в угрожающей позе стоит над царем.
Костис резко перевел дыхание. Ему хотелось убить этого мелкого гада. А еще очень хотелось заплакать. Он упал на колени перед своей царицей, опустив голову почти до пола, закрыв лицо руками, все еще сжатыми в кулаки, сжавшись в комок от ярости и горького, горького стыда.
