Текст книги "Константин Павлович"

Автор книги: Майя Кучерская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 27 страниц)

Всё переменилось в одночасье, младший брат, до сих пор говоривший со старшим в тоне почтительном до неестественности, начинает приказывать ему, причем тоном, не допускающим возражений. Аргументы Николая не были лишены здравого зерна – брату государя уместнее было бы или возглавить армию (в крайнем случае корпус), или вовсе удалиться. Вместе с тем положение Константина Павловича всегда было особым, он давно уже выгородил себе право не сообразовываться с принятыми нормами, пренебрегать условностями. Если бы не Грохово, возможно, Николай не стал бы так настаивать на удалении брата из армии. Но сама эта настойчивость – еще одно косвенное свидетельство в пользу того сценария событий, который излагал Эразм Стогов.

Константин в перемену не мог поверить, он, конечно, догадывался, что об истинных причинах не допускать его в армию Николай умалчивает, – и в грузном мужчине пятидесяти двух лет вдруг проснулся мальчик, надоевший своими безобразиями учителю ученик, умоляющий все-таки пустить его обратно в класс, уверяющий, что отныне он исправится и будет вести себя превосходно.

«Впрочем, повторяю, вы будете довольны моим поведением, я не стану делать ничего поспешно, все мои решения будут приняты с величайшим спокойствием и хладнокровием, отнюдь не вредя вашим интересам и моим собственным…» Цесаревич просился в армию снова и снова, обещая поступать «обдуманно и осторожно»; Николай продолжал повторять, что роль, которую Константин хочет играть в армии, не соответствует его рангу, что его пребывание в армии опасно, пока наконец не написал, что не имеет прибавить к сказанному ничего более. «Полагаюсь на вашу собственную совесть; решайте, приличествует ли вам во всех отношениях вернуться к вашим пяти полкам».

Цесаревич повиновался. И сразу же оказался между небом и землей. Николай предлагал ему вернуться в Петербург, взять на себя командование петербургской гвардией, но Константин давно уже ненавидел Петербург и придворную жизнь; да и петербургская гвардия, которой он командовал в далекой молодости, стала ему чужой. Император писал ему о возможности поселиться в Стрельне, в которой всё было устроено по вкусу цесаревича и в которой его окружали бы любящие и преданные ему люди, но Константин не хотел и в Стрельну. «При всей моей признательности за всё, что вы благоволили высказать мне, я осмеливаюсь настоятельно умолять вас войти в мое тягостное положение данной минуты и в ту фальшивую роль, которую я вынужден играть; блуждая, как я, разлученный с плачевными остатками моих (войск), которых я не должен был бы покинуть иначе, как расставшись с жизнью, из чувства благодарности за верность, которую они проявляли и доказывали мне во времена моих несчастий; с каким лицом и с каким выражением хотите вы, дорогой и несравненный брат, чтобы я явился к вам в С.-Петербург, где уже, слава Богу, меня, надеюсь, почти забыли? Или я мог бы приблизиться к вам с выражением стыда? Или же с выражением недовольного, каким я, конечно, никогда не буду? Или же с видом огорченного, который будет истолкован своими и чужими в смысле недовольства и фамильной распри, которая равным образом есть и будет совершенно чуждой мне, но которая, несмотря на это, будет по-своему истолкована недовольными, которые кишат повсюду? Или, наконец, для того, чтобы запереться у себя, почти не выходя оттуда, так как, признаюсь, я не буду в состоянии показаться куда бы то ни было, не ощущая стыда за ту жалкую роль, которую я вынужден играть после 36 лет службы. Таково истинное положение вещей, и все вправе будут сказать: он бросил своих, не захотев или побоявшись остаться с ними, и приехал сюда, чтобы жить спокойно и не подвергаться опасности; я не могу представить всем говорунам и в свое оправдание письма, которые вы соблаговолили написать мне; они увидели бы из них только мою покорность и мое послушание, во исполнение вашей высочайшей воли, которая до конца моей жизни будет для меня непреложным законом…» ^{553}

Так и продолжались две эти войны – в Царстве Польском и в письмах между двумя братьями.

Николай настаивал на удалении Константина из армии, потому что не желал двусмысленностей, подобных той, что возникла во время сражения под Гроховом. Но мольбы Константина тем более понятны – куда было ему деться? Армия была последним его прибежищем и оправданием. Великому князю буквально негде стало приклонить главу. За последние 16 лет он сросся душой с Варшавой, там находился его дом – он этого дома лишился. Стрельна давно уже превратилась в гостиницу, временное пристанище для кратких заездов в столицу. Ехать туда было и стыдно, и неловко, и тошно.

…Белосток, Слоним, Витебск…

В Белостоке становилось небезопасно, сюда грозил войти отряд генерала Дезидерия Хлаповского (в прошлом любимого адъютанта Наполеона), великодушно предупредившего великого князя о том, что может взять его в плен. 9 (21) мая цесаревич вместе с супругой двинулся в Слоним, но город был охвачен холерой, и из страха за княгиню Лович Константин отправился дальше – в Витебск. Он прибыл сюда 3(15) июня и поселился в доме генерал-губернатора князя Хованского.

КОНЕЦ

Да будет омрачен позором

Тот малодушный, кто в сей день

Безумным возмутит укором

Его развенчанную тень.

Пушкин

Кутузов не понимал того, что значило Европа, равновесие, Наполеон. Он не мог понимать этого. Представителю русского народа, после того как враг был уничтожен, Россия освобождена и поставлена на высшую степень своей славы, русскому человеку, как русскому, делать больше было нечего. Представителю народной войны ничего не оставалось, кроме смерти. И он умер.

Лев Толстой. Война и мир

Константин Павлович жил по собственным, мало учитывавшим окружающих правилам; он слишком легко повиновался чувствам, слишком часто не желал помнить, что по праву рождения всегда на виду – подходящее дело для него подыскать было сложно. Царство Польское в определенном смысле стало находкой. И если не для поляков, то для самого цесаревича это было очень удачное назначение. Как мы помним, Александр не отзывал брата из Польши, несмотря на потоки жалоб, невзирая даже на то, что многие поступки и распоряжения Константина Павловича в Царстве Польском вредили делу. Но как уже говорилось, пребывание цесаревича на отдалении было удобно Александру – он мог не опасаться, что вокруг великого князя стянутся оппозиционные силы или вновь вспыхнет скандал. Вместе с тем Александр еще и искренне любил брата, любил как друга детских игр, как близкого приятеля и родного человека – и видя, что командовать польской армией цесаревичу по душе, просто не желал лишать Константина любимого дела.

Чувства Николая к Константину были напрочь лишены сентиментального оттенка, и о том, что оставшегося не у дел, морально уничтоженного цесаревича нужно хоть куда-то пристроить, император, кажется, особенно не думал. Да, цесаревич был уже вовсе не так молод, как при назначении в Царство Польское, да, учитывая его эксцентричный нрав, противоречивую репутацию, найти ему подходящее занятие было нелегко, но, судя по всему, Николай еще и не был этим озабочен.

«Я здоров, но до крайности скучен, и признаюсь, что надо много и много духу и твердости, дабы перенести теперешнее мое положение, вспоминая каждую минуту прошедшее… есть минуты таковые, что голова идет в круг и до сумасшествия не далеко», – писал Константин Опочинину 5 (17) мая 1831 года ^{554} .

В том же письме Константин вспоминал, как всего-то два года назад Николай приезжал на коронацию в Варшаву, где «был принят с восторгом и с изъявлением наиживейших чувств привязанности и усердия». «Кто бы мог тогда вообразить, что спустя два года всё будет поставлено вверх дном столь неистовыми, столь подлыми, столь неблагодарными, столь изменническими и столь ехидными способами, и которые завлекли целый народ и… оного против желания и благополучия, которым он пользовался, в бездну пропасти несчастия, в угодность лицемеров и их пользу, дабы воспользоваться трудами других. Волосы дыбом становятся, только что об этом подумаешь». В своем последнем письме Опочинину Константин вторит сам себе, повторяя всё одно: «Никакого занятия другого не имею, как скуку, скуку и скуку» ^{555} .

Цесаревич хотел определенности, пусть даже ценой отставки: «Позвольте мне умолять вас, дорогой и несравненный брат, не стесняться со мной и сказать мне без обиняков, что вы в моей службе более не нуждаетесь; смею вас уверить, что я немедленно брошу долгую и трудную карьеру и вернусь к частной жизни…» ^{556} Но Николай подсовывал ему петербургскую гвардию, Стрельну, а об отставке молчал. Последней нитью, связывавшей цесаревича с жизнью, была княгиня Лович. Ей в эти дни изгнания сильно нездоровилось, всё чаще она проводила время в постели и нуждалась в поддержке, которую находила в своем муже с избытком, – депутат Валицкий в отчете о встрече с великим князем, в частности, упоминает и о том, с какой трогательной заботой относился Константин Павлович к недомоганиям супруги. И всё же частная жизнь, о которой так сладко мечтал наш герой еще недавно, для человека, посвятившего себя службе, армии, была недостаточна и по большому счету пуста, а потому – скука, скука и скука. Дело его жизни пропало. Надежда сделать русских и поляков братьями рассеялась. Он был не нужен России, он тем более был не нужен Польше. Ему «ничего не оставалось, кроме смерти». И он умер.

* * *

«Витебск, 12 июля.

11 июня в четверток в[еликий] князь во время обеда покушал ягод с сливками, присланных ему в подарок от здешнего генерал-губернатора. Бывший за столом доктор его советовал ему запить ягоды каким-нибудь старым вином; но князь запил будто бы шампанским. После обеда князь почувствовал боль в желудке, которая и продолжалась в пятницу и субботу.

В воскресенье княгиня, никем не сопровождаемая из своей свиты, одна была в Бернардинском костеле и долго в оном молилась. Казалось, Господь услышал молитву супруги и воздвиг от одра болезни супруга. В тот же день в девятом часу вечера весь город видел их обоих гуляющих в открытой коляске.

В четвертом часу ночи на понедельник болезнь князя возобновилась и усилилась. До осьми часов утра были при нем только его доктора, в девятом позвали инспектора здешней врачебной управы, человека опытного, как отзываются об нем в лечении холеры, Гебенталя [56]56
  Речь идет о хирурге Карле Гибентале – см.: Российский медицинский список, по высочайшему повелению издаваемый ежегодно от Министерства внутренних дел по Медицинскому департаменту на 1835 г. СПб., 1835.


[Закрыть]. Гебенталь рассказывает, что в[еликий] князь просил, умолял его подать ему помощь и спасти ему жизнь.

В одиннадцатом часу мы видели Гебенталя, посещающего больных с нашей улицы, и заключили, что болезнь князя не к смерти, что Господь, наказующий страну сию, не отнимет у ней Ангела, которого послал для спасения ее.

Когда появилась в Витебске холера и в[еликий] князь узнал, что доктора неохотно являются к больным и дают им советы и прописывают рецепты заочно, то призвал к себе вышепомянутого Гебенталя и строго подтвердил ему посещать больных при первом об них извещении и подавать каждому благовременное пособие. После сего доктора не ходили, а бегали к больным. Скоро заговорили, что не все заболевающие умирают; большая часть опять подают надежду и к выздоровлению. Народ благословил отеческую заботливость об нем в[еликого] князя.

В пять часов по одинаковому у всех нас беспокойному предчувствию мы собрались в штабе, исключая одного нашего товарища, квартирующего дома через три от квартиры в[еликого] князя. Является и сей и объявляет, что к спасению князя нет никакой надежды, что в квартире его суматоха и рыдания. В начале осьмого часа оставляем мы штаб, идем к губернаторскому дому, находим полицию и гражданское чиноначалие в волнении и узнаем, что князь скончался.

По недостатку лекарей сюда прислан известный, я думаю, вам мещанин Хлебников. Узнавши, что князь болен, он долго старался прорваться к нему, горя желанием быть ему полезным. К несчастию, ему дозволили увидеть князя тогда уже, когда от кровопускания он пришел в крайнее изнеможение и когда тело его начало охладевать. Хлебников мог только предсказать кончину князя чрез полтора часа; так, говорят, и случилось. Сей же Хлебников, призванный заблаговременно, многим помогает. Дня три тому назад оттер в известном мне доме двух заболевших было девушек.

Верно, при покойном князе никого не было добрых из русских христиан, которые бы, видя близкую его кончину, побеспокоились о том, что всего нужнее для него было. Вот что рассказала мне на этот счет жена протоиерея Ремезова: в последней четверти седьмого часа князь каялся (?) сам по себе, потребовал себе священника. Послали за двумя: за протоиереем Ремезовым и духовником княжеским. Ремезов, живущий от квартиры княжеской очень близко, явился минут через десять. Проходит одну и другую комнату, нет никого. В третьей встречает его генерал и объявляет ему, для чего он был зван. Ремезов отвечает, что не знает причины зова и ничего нужного с собою не взял. Едва успел он выговорить сии слова, подбегает другой генерал и извещает, что в[еликий] князь уже скончался. Как пораженные громом, стояли они несколько минут среди комнаты, не двигаясь с места и не говоря друг другу ни слова. Наконец, первый из генералов говорит Ремезову: не угодно ли, батюшка, посмотреть великого князя. Ремезов входит в кабинет и видит княгиню мятущуюся, то падающую на грудь умершему, то целующую его руки, то закрывающую ему глаза. Тут же явился и духовник, старец почтенный. Увидевши сие зрелище, он залился слезами. Правда, что для старика должна быть прискорбна такая кончина князя. Он при нем служил двенадцать лет. В продолжение всего этого времени, по словам его, покойный князь не был в церкви только в одно воскресенье и в один праздник, в чем и извинялся пред ним. В церкви князь был примером благоговейного и благочестивого христианина. Да упокоит Господь душу его святыми!

Бальзамирование князя продолжалось не более одних суток, во вторник вечером он положен был во гробе, в котором одну крышу залили теплым воском; в среду, в одиннадцатом часу ночи, гроб, при одном пении Св[ятый] Боже, без факелов, в сопровождении здешних военных и гражданских главных лиц, на руках гвардейских казаков, перенесен был в собор и поставлен на возвышенном, наскоро устроенном месте, покрытом кусками сукна разного цвета и размера. Чрез несколько дней оказались худые последствия неуместной поспешности. Сбежались в церковь все распоряжавшие сим делом. Некоторые из них предлагали запечатать церковь, но им в этом отказано. Не знаю, какими средствами, а ошибка поправлена, и так хорошо, что теперь нет в церкви никакого дурного запаху. Началом всему злу был Гебенталь. Он настращал всех, что князь был в ужаснейшей холере и что он заразителен. Княгине предлагали другую квартиру, но она пренебрегла опасностями, которыми ей угрожали; живет в прежней, и, благодаря Бога, с ней всё благополучно. Впрочем, по совету Гебенталя, все вещи, бывшие в кабинете у в[еликого] князя, и даже платье и шали, в которые была одета княгиня в воскресенье и понедельник, предали огню.

Бедность, окружавшая гроб в первые дни, заменена богатым покровом, присланным из Петербурга, на котором лежат ордена покойного, и другими хорошими вещами, искупленными в Могилеве и Москве.

Чрез неделю после смерти цесаревича прибыл сюда Павел, епископ Могилевский, каждый день совершает он над гробом панихиду утром и вечером. Княгиня всегда присутствует при панихиде. Она приглашается в Петербург. Всего, что здесь делается при гробе, главный распорядитель Курута. У нас печатается уже церемониал, с которым тело цесаревича будет препровождено из собора за городскую землю. 16-е число сего месяца назначено для выступления отсюда гробу в Петербург. Три дня уже как послан туда курьер, для испрошения последнего высочайшего повеления» ^{557} . [57]57
  Письмо неустановленного лица неустановленному лицу с извещением о болезни и смерти Константина Павловича, 12 июня 1831 г. Орфография письма приведена в современный вид, в квадратных скобках расшифровываются сокращения, вопросительный знак означает неуверенность в точности прочтения.


[Закрыть]

Благодаря сему неведомому и дотошному летописцу последние часы Константина Павловича предстают перед нами во всей трагической обнаженности и четкости. Колзаков добавляет некоторые подробности к этой печальной картине – 13 июня, в субботу, цесаревич почувствовал себя дурно, но после диеты, назначенной доктором, заметно ободрился. На следующий день, в воскресенье, 14 июня, он пошел в церковь, чувствовал себя превосходно и, судя по всему, был как-то особенно оживлен и весел. Он рассказывал всем о восстании в Варшаве, отобедал у генерал-губернатора, вернулся домой, отдохнул, а вечером поехал с княгиней Лович кататься в коляске по городу. Тут-то их и видели многие; автор письма также сообщает об этой последней прогулке супругов. «Возвратясь домой, он встретился у подъезда с Колзаковым, генералом Феньшау и адъютантом Трембицким. Закурив сигару, он начал разговаривать с ними на улице. Вечер был свежий, и потому княгиня, боясь, что он может простудиться, звала его в комнаты, но он не пошел и, закурив другую сигару, продолжал разговаривать у подъезда. Колзаков заметил ему, что становится холодно и пора домой.

– Вот какой вздор! – возразил цесаревич и снова завел весело свои рассказы» ^{558} . [58]58
  Видимо, мемуарист ошибся: адъютанта Станислава Трембицкого (1792—1830) к тому времени уже не было в живых.


[Закрыть]

Наконец он все-таки отправился спать, на ночь читал перед открытым окном, затем велел камердинеру затворить окно. В четвертом часу у Константина появились признаки холеры. Болезнь, очевидно, уже дремала в нем – свежий воздух и прохлада накануне вечером довершили дело. Подручные средства не помогли, и к четырем часам вечера болезнь завладела цесаревичем совершенно, у него начались рвота и судороги.

Судя по суматохе и неразберихе, сопровождавшим последние минуты Константина Павловича на земле, никто не ожидал, что развязка наступит так скоро. Какого-то местного знахаря, мещанина Хлебникова, к цесаревичу, естественно, не пустили – как видно, никто не верил не только в его умения, но и в необходимость его усилий. Священнику в этой суете забыли сказать, зачем его зовут, и он не взял с собой Святых Даров – предположить, что счет идет уже на минуты, было невозможно.

15 (27) июня в семь с четвертью вечера цесаревича не стало.

«Мой брат, вы будете очень несчастны, потому что несчастна я, а одно лишь обстоятельство в мире могло сделать меня несчастной.

В четыре часа он заболел, а в восемь вечера!.. О, мой Боже, сжальтесь над нами, наш император, надо мной, над нами… Мой брат, каковы будут ваши приказания относительно его?» – писала княгиня Лович в короткой записке Николаю.

На следующий день тело было забальзамировано, а княгиня Лович обрезала волосы и положила их в гроб под голову своего покойного супруга.

Столь внезапная смерть Константина немедленно повлекла за собой самые разные слухи – в кругах солдатских рассказывали, что цесаревич был отравлен или же сам принял отраву «с полным сознанием, дабы избежать кары за измену отечеству – от царствующего брата своего Н[иколая] П[авловича]» ^{559} . То же говорили и о скончавшемся пятью днями ранее фельдмаршале Дибиче ^{560} .

Анекдот

«Говорят, что он [Константин Павлович] имел обыкновение прогуливаться по утрам один, и совершал эти прогулки довольно рано. В одну из таковых прогулок он встретил несколько крытых повозок, из-под брезентов которых слышались стоны. Удивленный, он спросил возниц, которые его не узнали:

– Что вы, ребята, везете?

– Вестимо что, ваше благородие, – холерных. Потому поражены уж очень проказой этой, ну, значит, и велено в яму, известкой залить да и засыпать. В куль да в воду.

– Но ведь они живые?

– Что ж, что живые?! Не впервые, слава Богу, почитай каждинный день так-то возим. На то от доктора и наказ та кой имеем.

И фуры начали было подвигаться дальше, оставив озадаченного “благородие“. Но Константин Павлович подошел к одной из них, поднял брезент и был чрезвычайно поражен видом изнемогающих, кой-как наваленных друг на друга трупов. Это заставило его распорядиться, чтоб фуры отправились обратно в больницу, и проследовать до оной, дабы распоряжение было исполнено в точности.

В больнице он тотчас же потребовал главного доктора Г. Гибетеля и объявил ему следующее:

– Смотрите у меня, чтоб не было холеры – иначе вы будете повешены до ночи!

Хотя это холеры не уменьшило, но все-таки, говорят, прекратило отправку живых холерных в лоно праотцев. Вскоре после этого он и слег в постель с тем, чтобы уже не вставать боле» ^{561} .

Такую версию смерти предлагал простой народ, уверенный, что великий князь не может умереть как обычный человек, – в приведенном слухе, записанном со слов отставного солдата спустя долгие годы после самих событий, Константин Павлович предстает благородным спасителем несчастных и приносит себя в жертву.

22 июня в Витебск приехал любимый корреспондент и сердечный друг Константина Павловича Федор Петрович Опочинин, через два дня прибыл и граф Курута.

16 июля гроб был вынесен из собора и отправлен в Петербург. 31 июля гроб с телом цесаревича прибыл в Гатчину, где и находился до 13 августа. Дальше погребальное шествие отправилось через Красное Село в столицу – лил проливной дождь, и все церемонии были отменены. К тому же в Петербурге тоже буйствовала холера, цесаревич скончался от той же болезни – считалось, что гроб его может таить заразу, и тело провезли «мимо Царского Села окольною дорогою, а эскадрон лейб-гвардейских казаков, сопровождавший тело цесаревича из Витебска, был по прибытии в Петербург подвергнут очищению по всем строгим правилам карантинного устава» ^{562} .

14 августа траурная процессия направилась в Петропавловский собор. Было пасмурно, над Петербургом плыли тяжелые облака. «Шествие, начавшееся в 11 часов, продолжалось от Московской заставы до Санкт-Петербургской крепости, по Обуховскому проспекту, Сенной площади, Большой Садовой улице, чрез Царицын луг, Суворовскую площадь и Троицкий мост. Шествие открылось отрядом казаков. За ними ехал церемониймейстер верхом и шла рота Дворянского полка. За сим: Конюшенный офицер Двора его высочества, верхом; лакеи, камер-лакеи и официанты, пешком, по два в ряд. Флаг цесаревича. Верховая лошадь его императорского высочества. Герб Российский. Вотчин его высочества голова. За ним крестьяне, по два в ряд. Чиновники Канцелярии его высочества. Военные генералы; статс-секретари его императорского величества, сенаторы, министры, члены Государственного совета. Эскадрон лейб-гвардии конного полка. Иностранные и российские ордена. Гренадерская рота 2-го кадетского корпуса. Духовная процессия. Печальная колесница, заложенная шестью лошадьми… За печальною колесницею изволил ехать верхом государь император; за императорским величеством генерал и флигель-адъютанты и особы, состоящие в Свите его императорского величества; его королевское высочество герцог Александр Вюртембергский и принц Ольденбургский… Все ближние служители… цесаревича. Гренадерская рота Павловского кадетского корпуса и один эскадрон лейб-гвардии Конного полка»… ^{563}

…За ними незримо следовали – императрица Екатерина, греческий юноша в тунике и венке из оливковых ветвей, император Александр в легком плаще Александра Македонского, Фридрих Цезаревич Лагарп с томом Локка под мышкой. Князь Таврический Григорий Потемкин с пирамидой корон – албанской, шведской, дакийской – на подушке темно-вишневого бархата. Фельдмаршал Суворов. Епископ сербский с короной сербской на подушке атласной. Лазарь Карно и группа французских эмигрантов с короной французской. Несколько русских солдат и два крестьянина с российской императорской короной. Адам Чарторыйский с короной польской. Великая княгиня Анна Федоровна. Княгиня Елена Любомирская. Княгиня Жанетта Четвертинская. Княгиня Лович…

По всем улицам, по которым двигалась процессия, стояли войска с правой стороны и отдавали честь. «По вступлении колесницы на Троицкий мост произведена была пальба с расположенных по правую сторону моста военных судов».