Текст книги "Константин Павлович"

Автор книги: Майя Кучерская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 27 страниц)

НЕМЕДЛЕННОЕ ИСТРЕБЛЕНИЕ ЦЕСАРЕВИЧА

Приказ цесаревича по польским войскам от 19 ноября 1823 года

«Заметил я с некоторого времени, что когда начальник, подходя к фронту и приветствуя людей: здорово ребята! – обыкновенный их на это ответ: здравия желаем! (такому-то) мало-помалу изменился в некоторый род почти непонятного восклицания, равно когда начальник, будучи доволен и в изъявление своей благодарности, говорит: хорошо, ребята, или: спасибо, ребята! – они таким же невнятным образом отвечают: рады стараться! Отчего и происходит, что слова, принятые между начальником и войском в изъявление удовольствия и в ответ благодарности, со временем делаются пустыми звуками, которые солдат произносит, не соединяя с оными никакого значения, точно так же, как бы он делал ружейный прием.

Я люблю единообразие. От этого зависит исправность и точность в службе, но не могу одобрить оного там, где оно совершенно противно цели, ибо тогда сие единообразие делается столь же вредным, сколько оно полезно при уместном соблюдении оного. На сей конец предписываю, что когда начальник будет приветствовать солдат или изъявлять свое удовольствие вышесказанными словами, то вместо того, чтоб произносить невнятный общий крик, они должны отвечать коротко, но ясно и каждый особенно теми словами, какие в таковых случаях приняты в употреблении, и без крику…» ^{352}

* * *

В январе 1824 года император Александр Павлович опасно заболел горячкой и воспалением на ноге. Положение было столь серьезно, что тихо заговорили о возможной перемене царствования. Константин поспешно приехал в Петербург к больному брату. Простись Александр с жизнью в это время, междуцарствия бы не случилось – просто оттого, что цесаревич был в столице. Но государь поправился, хотя день ото дня делался всё мрачнее, получая донесения о тайных обществах и цареубийственных замыслах. Слежка была установлена даже за преданнейшим Аракчеевым, император постоянно говорил близким об усталости, о желании сбросить непосильное бремя царствования, а между тем боялся внести в дело престолонаследия необходимую ясность и вел себя так, будто по-прежнему страшился соперничества.

Константин Павлович, вернувшись в Варшаву, обратился к прежним своим занятиям, военным и семейным. Осенью 1824 года цесаревич ездил в Германию, сопровождая свою супругу на воды в Эмс, осматривал строящуюся в Кобленце величественную военную крепость и был недоволен, что пруссаки не ограничивают доступ и показывают диковинку всем желающим, как бы говоря всему миру: «Наша крепость так неприступна, что мы не боимся посторонних наблюдателей» ^{353} . Крепость и в самом деле смотрелась неприступной и даже у великого князя вызвала одобрение. В конце ноября Константин и княгиня Лович вернулись в Варшаву.

В начале 1825 года их посетил великий князь Николай Павлович с Александрой Федоровной. Супруги провели в гостях восемь дней, цесаревич казался любезным до крайности и отдавал младшему брату почести, которые не соответствовали его сану Николай Павлович пробовал возражать, но Константин только посмеивался в ответ: «Это всё оттого, что ты царь Мирликийский!» ^{354} На что намекал цесаревич? Очевидно, не только на то, что Николай Павлович был назван в честь святителя Николая, епископа Мир Ликийских. «Царь Мирликийский» смущался не напрасно, в подобном наименовании отчетливо слышалась не слишком доброжелательная ирония – мол, хоть ты и царь, да не российский – мирликийский! Решительное объяснение было неотвратимо.

Константин и не подозревал, что совсем незадолго до этого, в зимние дни уходящего 1824 года, решалась его судьба – совсем неподалеку, в Киеве. Здесь один из самых деятельных членов тайного Южного общества Михаил Павлович Бестужев-Рюмин уже в третий раз встречался с помещиком Анастасием Гродецким, представителем польского «Патриотического общества», продолжавшего существовать и после ареста Лукасинского. На этот раз Бестужев-Рюмин просил передать варшавскому комитету предложение Южного общества о «немедленном истреблении цесаревича» ^{355} .

Поляки шли на контакт с русскими не слишком охотно, и Пестель начал подозревать их в измене. Прежде предполагалось, что польское тайное общество употребит все меры, «какого бы то рода ни были, дабы великий князь Константин Павлович не мог возвратиться в Россию» ^{356} , однако Пестель засомневался, употребит ли и все ли… Не возведут ли вместо этого во время переворота цесаревича на польский престол, не потребуют ли у нового короля в благодарность за корону вернуть им независимость (со временем, когда Пестель давно уже будет казнен, поляки и в самом деле попытаются исполнить похожий план). Бестужев-Рюмин рассказал Гродецкому о возникших у русских подозрениях; для того чтобы рассеять их, требовалось немногое – убить Константина. Кровь цесаревича должна была стать залогом единодушия поляков и русских в будущем восстании ^{357} . К тому же до тех пор, «доколе его высочество будет жив, до тех пор польское общество не может полагаться на войска свои, преданные цесаревичу» ^{358} .

Весной 1825 года страшное требование было смягчено. Во время переговоров, на этот раз самого Пестеля с Гродецким, было решено, что поляки поступят с цесаревичем так же, как русские «с прочими великими князьями» – то есть убьют, но не немедленно, а во время восстания или даже после него. С уничтожением царской фамилии в Петербурге тоже не было ясности – истребить царскую семью сразу после захвата власти или для видимости сначала арестовать, а убить уже потом, инсценировав попытку побега, окончательно решено так и не было.

Очередной сейм, который по конституции должен был состояться в 1822 году, был пропущен и собрался лишь после пятилетнего перерыва. В феврале 1825 года в польскую конституцию был внесен дополнительный акт о том, что отныне заседания сейма будут проводиться при закрытых дверях. Подобное ограничение гласности, разумеется, еще сильнее раздражило поляков, однако сейм прошел тихо, калишский посол Викентий Немоевский, пытавшийся явиться на заседание, был задержан на подъезде к Варшаве и препровожден жандармами в свое имение. Оппозиция затаилась, все проекты предложенных правительством законов сейм принял. Александр смягчился, вновь заговорил в частных беседах о присоединении западных губерний к Царству Польскому. В этот свой приезд император совершил небольшое путешествие по краю, везде встречая процветание и восторженный прием населения, в большинстве своем ничуть не затронутого замыслами польских тайных обществ. В заключительной речи Александр одобрил работу сейма. 1(13) июня сейм закрылся. На следующий день государь покинул Варшаву и простился с Константином Павловичем – навсегда.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ.
ИМПЕРАТОР И САМОДЕРЖЕЦ ВСЕРОССИЙСКИЙ

Альцест: «Я Димитрий! Я наследник Сирийского престола! В один день и пастух я, и Царь! Кто может уверить меня, чтоб буйством рока не возвратился я паки в пастухи»{359}.

Из оперы господина Метастазия «Димитрий»

«ПЛАЧЕТ ГОСУДАРСТВО, ПЛАЧЕТ ВЕСЬ НАРОД»

Слово об Антихристе-Наполеоне

«Царьград взят будет тремя царями и будет между ими брань о Цареграде, и выдут на поле брань имети друг со другом царь царя покорит, а силу убиет, и два царя соединятся, и той царь царя убиет, а силу покорит, и останется един царь во всей вселенной единой Европы, именем будет Константин» ^{360} .

Наступал час роковой для нашего героя. Час, потребовавший от него мужества и решительности, таинственный и смутный час, когда от плотного мужчины сорока четырех лет, с желтыми щетинистыми бровями и блестящим взором, беспокойного, взбалмошного, но в общем незлого, вдруг отделилась тонкая тень. Тени коварны, они легко отнимают у хозяев биографию и судьбу. Тень Константина усаживалась на польский трон, отважно сражалась со своими обидчиками в России, рубя их голой саблей, отправлялась странствовать по Русской земле, смотреть, как плачут в избах голодные дети, как болеют от непосильного труда их матери, заглядывала в казармы, чтобы узнать, как на службе в четверть века длиной добры молодцы обращаются в стариков-инвалидов. Странствия эти приносили дивные плоды – срок солдатской службы сокращался, крестьяне получали из рук Константина волю. Словом, в конце 1825 года у Константина Павловича началась вторая жизнь, полная заманчивых приключений, волшебных событий и встреч, потекло призрачное бытие, не имевшее ничего общего с реальным положением дел, зато бесконечно привлекательное для простого люда. В один миг цесаревич стал всеобщим любимцем. Просто потому, что отказался взойти на русский престол после смерти Александра.

О событиях междуцарствия сказано очень много, но не обойтись без подробностей и нам – события зимы 1825/26 года слишком важны для нашего героя.

Мы помним, как не понравились Константину обстоятельства гибели Павла и сопровождавшая ее «каша»; помним, как торжественно цесаревич обещал Саблукову отказаться от престола, если тот ему достанется. Тогда, 25 лет назад, Константин мог находиться под непосредственным впечатлением злодеяния, однако и в последующие годы свежесть ощущений его, кажется, не оставила. Цесаревич неоднократно повторял, что царствовать не хочет и не будет, приговаривая: «Меня задушат, как задушили отца» ^{361} . Не склонный к мистике, здесь Константин Палович ощущал какой-то суеверный ужас – из-за внешнего ли сходства с Павлом, из-за внутренней ли, душевной связи, которая существовала между ними, или совсем по другим, неведомым нам причинам, но едва вопрос о царствовании поднимался, Константин начинал ужасаться и тосковать.

Убийство Павла было прологом. Завязка грядущей династической драмы пришлась на июль 1819 года. 13 (25) июля Александр Павлович присутствовал на учениях 2-й бригады 1-й гвардейской дивизии, которой командовал Николай Павлович. Учения прошли превосходно, император остался доволен, пожаловал к великому князю и великой княгине обедать, сел между супругами, беседовал дружески, был ласков и любезен.

После обеда император вдруг переменил тон. По воспоминаниям Николая Павловича, Александр сказал ему и его супруге следующее. «Государь начал говорить, что он с радостию видит наше семейное блаженство (тогда был у нас один старший сын Александр, и жена моя была беременна старшей дочерью Мариею); что он счастия сего никогда не знал, виня себя в связи, которую имел в молодости; что ни он, ни брат Константин Павлович не были воспитаны так, чтоб уметь ценить молодости сия щастие; что последствия для обоих были, что ни один, ни другой не имели детей, которых бы признать могли, и что сие чувство самое для него тяжелое. Что он чувствует, что силы его ослабевают; что в нашем веке государям, кроме других качеств, нужна физическая сила и здоровье для перенесения больших и постоянных трудов; что скоро он лишится потребных сил, чтоб по совести исполнять свой долг, как он его разумеет; и что потому он решился, ибо сие считает долгом, отречься от правления с той минуты, когда почувствует время. Что он неоднократно об том говорил брату Константину Павловичу, который был одних с ним почти лет, в тех же семейных обстоятельствах, притом имея природное отвращение к сему месту, решительно не хочет ему наследовать, тем более, что они оба видят в нас знак благодати Божией, дарованного нам сына. Что поэтому мы должны знать наперед, что мы призываемся на сие достоинство!

Мы были поражены, как громом. В слезах, в рыданиях от сей ужасной неожиданной вести мы молчали! Наконец государь, видя, какое глубокое, терзающее впечатление слова его произвели, сжалился над нами и с ангельскою, ему одному свойственною ласкою начал нас успокаивать и утешать, начав с того, что минута сему ужасному для нас перевороту еще не настала и не так скоро настанет, что может быть лет десять еще до оной, но что мы должны заблаговременно только привыкать к сей будущности неизбежной» ^{362} .

Сколько неясностей и недомолвок! Достаточное ли основание бездетность для отказа царствовать? Ничуть. И что значит – Александр отречется от престола, едва «почувствует время»? Когда наступит это время, когда он его почувствует? Не позавидуешь великому князю, первая его реакция – неподдельные страх и ужас – легко объяснима. Он ощутил себя вдруг под подозрением, начал заверять Александра, что и в мыслях ничего подобного не держал, что не чувствует в себе ни духа, ни сил на такое великое служение – и в ответ услыхал новые утешения и ободрения.

Александр ссылался на мнение Константина, питающего «природное отвращение» к русскому трону. Через два года после этого разговора, летом 1821 года, великий князь Михаил Павлович, посетив любимого старшего брата в Варшаве, услышал уже от самого Константина «великую тайну» его души: цесаревич признался Михаилу, что «дал себе святой обет отказаться навсегда и невозвратимо» от наследственных прав. «Я, во-первых, слишком чту, уважаю и люблю государя, чтоб вообразить себя иначе как с прискорбием и даже ужасом на том престоле, который прежде был занят им, и во-вторых, я женат на женщине, которая не принадлежит ни к какому владетельному дому, и, что еще более, на польке. Следственно, нация не может иметь ко мне необходимой доверенности и отношения наши всегда останутся двусмысленными. Итак, я твердо положил себе уступить престол брату Николаю, и ничто не поколеблет этой зрело обдуманной решимости» ^{363} . Объяснения не менее странные, чем аргументы Александра. Сложи мы их все вместе на одну из двух чаш – бездетность, морганатический брак с иноземкой, нежелание занять престол, который прежде занимал Александр, наконец, «природное отвращение» Константина к «царскому месту» – весы даже не поколеблются, не дрогнут. Перевесить святой обязанности цесаревича – вступить в права наследства по праву рождения – ни один из этих доводов не в силах!

Константин думал иначе, он уже совершил неслыханный для члена императорской фамилии поступок – развелся с законной женой (вольности Петра в этой области были к тому времени давно забыты, к тому же и статус Петра был иным). Предстоял следующий шаг – отказ от престола. В январе 1822 года Константин, находясь в Петербурге, подтвердил свою готовность еще раз – в присутствии Марии Федоровны и Александра. «Сегодня вечером всё устроилось, – рассказывал цесаревич в тот же день Михаилу Павловичу. – Я окончательно подтвердил государю и матушке мои намерения и неизменную решимость. Они поняли и оценили мой образ мыслей. Государь обещал составить обо всем особый акт и положить его к прочим, хранящимся на престоле в Московском Успенском соборе; но акт этот будет содержим в глубокой тайне и огласится только тогда, когда настанет для того нужная пора» ^{364} .

14 (26) января 1822 года Константин обратился к государю со знаменитым письмом. «Не чувствуя в себе ни тех дарований, ни тех сил, ни того духа, чтоб быть, когда бы то ни было, возведену на то достоинство, к которому по рождению моему могу иметь право, – писал Константин, – осмеливаюсь просить Вашего Императорского Величества передать сие право тому, кому оно принадлежит после меня, и тем самым утвердить навсегда непоколебимое положение нашего государства. Сим могу я прибавитьеще новый залог и новую силу тому обязательству, которое дал я непринужденно и торжественно,при случае развода моего с первой моей женой» ^{365} . Вот оно, прямое указание на обязательство, которое дал Константин Павлович при разводе с Анной Федоровной, дал в обмен на свободу.

Всё было решено, обо всём договорено. Осталось заверить устные договоренности документально. Но государь медлил. И ответил спустя только две недели. «Умея всегда ценить возвышенные чувства вашей доброй души, сие письмо меня не удивило. Оно дало мне новое доказательство искренней любви вашей к государству и попечения о непоколебимом спокойствии оного. По вашему желанию предъявил я письмо сие любезнейшей родительнице нашей. Она его читала с тем же, как и я, чувством признательности к почтенным побуждениям, вас руководствовавшим. Нам обоим остается, уважив причины, вами изъясненные, дать полную свободу вам следовать непоколебимому решению вашему, прося всемогущего Бога, дабы он благословил последствия столь чистейших намерений» ^{366} .

Чудеса русской дипломатии – ни одного слова по делу, ни единого упоминания о том, кто именно взойдет на престол после Александра, когда будут написаны акты и кто их подпишет. И необходимые документы, которые узаконили бы отречение Константина, так и не были составлены! Прошел еще год, перевалил за середину второй, когда наконец по поручению императора будущий митрополит, а тогда еще архиепископ Филарет (Дроздов), в августе 1823 года составил необходимый документ. Это был манифест, в котором государь подтверждал добровольное отречение от престола великого князя Константина и объявлял своим наследником Николая Павловича. Манифест после небольшой доработки был набело переписан, затем положен в конверт, запечатан и в строжайшей тайне помещен Филаретом в ковчег, хранившийся в алтаре Успенского собора. Манифест был подписан императором Александром и датирован 16 (28) августа 1823 года. Копии документа отправили в Государственный совет, Синод и Сенат, но поскольку конверты были запечатаны, содержимое их оставалось никому не известно. Надпись, сделанная рукой государя на конвертах, тоже мало что поясняла: «Хранить в Государственном совете до моего востребования, а в случае моей кончины раскрыть, прежде всякого другого действия, в чрезвычайном собрании».

Очевидно, что, оставаясь неоглашенным, манифест не имел законной силы – на это указал государю посвященный в дело князь Александр Николаевич Голицын. Но с поразительным упорством Александр желал тайны. Кроме Голицына в нее были посвящены только Аракчеев и архиепископ Филарет. Главные действующие лица – Николай Павлович и Константин Павлович о манифесте ничего доподлинно не знали! Это кажется невероятным ^{367} . Однако когда в Варшаву пришла весть о смерти государя и Константин принялся за официальные письма Марии Федоровне и Николаю, он ни словом не обмолвился в них о лежащем в Успенском соборе манифесте. Как и в письмах князю Волконскому и Дибичу, которым он тоже написал в тот день.

Всем своим адресатам цесаревич послал только копию того самого необыкновенно любезного и невнятного «рескрипта» Александра от 2 февраля 1822 года, в котором Константин Павлович и видел «высочайшее соизволение» на его отречение от престола. Куда как естественнее было присовокупить упоминание о государевом манифесте, меняющем порядок престолонаследия, документе определяющем в данной ситуации – Константин молчит, не оттого ли что или ничего о нем не ведает, или ни в чем не уверен?

Загадочное поведение Александра, туман, которым он окружил вопрос о престолонаследии, имеют свои объяснения, сформулированные историками позднейшего времени ^{368} . Невнятность ситуации удерживала обоих младших братьев государя на почтительном расстоянии от престола, так что ни один из них не мог питать сколько-нибудь определенных надежд на корону. Константин был уверен, что наследник Александра – Николай. Николай не исключал, что наследник – Константин. В итоге наследником не был никто.

Слух

«Император Константин Павлович и великий князь Михаил Павлович, отправившийся к брату своему в Варшаву, арестованы и уже привезены в Петропавловскую крепость» ^{369} .

Генерал-губернатор Санкт-Петербурга граф Михаил Андреевич Милорадович про хранившийся в Успенском соборе манифест Александра не ведал тоже. И не оставил великому князю Николаю никаких шансов. Власть Милорадовича была настолько велика, убежденность в собственной правоте так тверда, что он вышел победителем. И еще больше запутал дело.

25 ноября, в день, когда из Таганрога пришла весть о том, что государь при смерти, Николай Павлович пригласил к себе председателя Госсовета князя Петра Васильевича Лопухина, князя Алексея Борисовича Куракина и Милорадовича. Великий князь наконец открыл им тайну, о которой давно бродили в обществе слухи, но никто ничего не знал доподлинно. Николай Павлович сообщил собравшимся, что после развода с первой своей супругой, великой княгиней Анной Федоровной, Константин отрекся от престола и Александр завещал престол ему, Николаю. Похоже, и Николай говорил лишь об устном завещании императора и не упомянул о том, что в Успенском соборе лежит разъясняющий дело манифест. Впрочем, и манифест Николаю не оказал бы никакой помощи.

«Гр[аф] Милорадович ответил наотрез, что вел[икий] кн[язь] Николай не может и не должен никак надеяться наследовать брату своему Александру в случае его смерти; что законы империи не дозволяют государю располагать престолом по завещанию; что притом завещание Александра известно только некоторым лицам и неизвестно в народе; что отречение Константина также не явное и осталось необнародованным; что Александр, если хотел, чтоб Николай наследовал после него престол, должен был обнародовать при жизни своей волю свою и согласие на нее Константина; что ни народ, ни войско не поймет отречения и припишет всё измене, тем более что ни государя самого, ни наследника по первородству нет в столице, но оба были в отсутствии; что, наконец, гвардия решительно откажется принести Николаю присягу в таких обстоятельствах, и неминуемое за тем последствие будет возмущение. Совещание продолжалось до двух часов ночи. Великий князь доказывал свои права, но гр[аф] Милорадович их признать не хотел и отказал в своем содействии. На том и разошлись» ^{370} .

Милорадович хорошо знал свой народ, который просто не понял бы отречения, проделанного в столь странной форме. Будущее подтвердило его правоту. Граф верно указал и на то, что подобные договоренности не могут заключаться в узком семейном кругу и должны предаваться гласности. Вместе с тем в настойчивости Милорадовича можно увидеть не только жажду законности, но и искреннюю симпатию к Константину Павловичу, желание видеть на престоле именно его. Когда позднее из Варшавы пришло известие о том, что Константин не хочет принять уже принесенной ему присяги, Милорадович остановился перед портретом цесаревича и сказал сопровождавшему его полковнику Федору Глинке: «Я надеялся на него, а он губит Россию» ^{371} . [40]40
  (Трубецкой С. П.). Взгляд на Милорадовича как на сторонника Константина, желавшего возвести его на престол (при поддержке столичного генералитета), наиболее распространен среди исследователей (см.: Гордин Я.А.Мятеж реформаторов. 14 декабря 1825 года. Л., 1989). Вместе с тем существует и точка зрения М.М. Сафонова, предполагающего, что за давлением, которое Милорадович оказывал на Николая, заставляя его присягать, стояли интриги партии императрицы-матери, также желавшей царствовать (Сафонов М.М.14 декабря 1825 года как кульминация междуцарствия // 14 декабря 1825 года: Источники, исследования, историография, библиография. Вып. 4. СПб.; Кишинев, 2001. С. 61-89).


[Закрыть]

Смелый, ясный, быстрый и точный генерал, герой войны 1812 года, бок о бок воевавший с Константином во время суворовских походов, обладавший даром говорить с солдатами так, что они ему верили, всегда готовый разделить с войском невзгоды и лишения военного похода… Когда мятеж на Сенатской площади уже начался и подученные офицерами солдаты кричали «Ура, Константин!», именно Милорадович поехал их уговаривать. «Став перед передним фасом каре, он вынул свою шпагу и, показывая клинок ее солдатам, сказал им с необыкновенным одушевлением: “Эту шпагу подарил мне великий князь Константин Павлович после похода Суворова в Италию и Швейцарию в знак своей дружбы ко мне и с надписью о том вот на клинке: 'Другу моему Милорадовичу'. С тех пор я никогда не разлучался с этой шпагой и она была при мне во всех походах и сражениях. И я ли, после этого, стал бы действовать против моего друга и благодетеля и обманывать вас, друзья, многие из которых были со мною в походах и сражениях?”» ^{372} .

Слушатели внимали ему с доверием, многие из них прошли с генералом огонь и воду и были почти им убеждены. Колебание стало настолько заметно, что прогремел выстрел. Милорадович упал. Он провел около пятидесяти сражений, но это было его первое ранение. Когда домашний врач вынул из тела пулю, генерал внимательно осмотрел ее, перекрестился и сказал: «Слава Богу! Это не солдатская!» Теперь и умирать было не страшно. Он умер, прижав к груди собственноручное письмо государя Николая Павловича, подписанное словами: «Твой друг искренний».

Как хорошо известно, выстрелил в Милорадовича, смешавшись с толпой и приблизившись к генералу почти вплотную, переодетый отставной поручик Астраханского кирасирского полка Петр Каховский.

Историки не исключают, что Милорадович мог представлять и интересы Марии Федоровны, которая не возражала бы в этой неразберихе сама взойти на престол – хотя бы и в роли регента при малолетнем Александре Николаевиче, сыне Николая Павловича. За плечами Марии Федоровны стояла небольшая «немецкая партия» во главе с братом вдовствующей императрицы Александром Вюртембергским и немцем по происхождению, министром финансов Е.Ф. Канкрином. В воцарении Марии Федоровны была заинтересована и Российско-американская компания, надеявшаяся с ее помощью «направить русскую экспансию в Северную Америку, в Калифорнию, на Гаити, Сандвичевы острова» ^{373} . Однако и теперь, уже второй раз в своей жизни, императрица была оттеснена от престола.

Слух

«Государь жив, уехал в легкой шлюпке в море» ^{374} .

Николай поспешил присягнуть Константину немедленно после получения известия о смерти Александра. В Малой церкви Зимнего дворца в присутствии ближайшего окружения, плача об «отлетевшем ангеле», великий князь принес присягу Константину Павловичу. Приближенные сейчас же последовали примеру Николая. В тот же день 27 ноября, около двух часов пополудни, в Зимнем дворце собрался Государственный совет.

По инициативе Александра Николаевича Голицына, посвященного в тайну манифеста, пакет, хранящийся в Государственном совете, был, наконец, вскрыт и духовное завещание императора зачитано вслух. Голицын, рыдающий от скорби и от совершенной непоправимой ошибки, рассказал членам Государственного совета об экземплярах, хранившихся в Синоде и Сенате, а также о подлиннике, лежащем на престоле Успенского собора. Присягать Константину поторопились! Но вновь Милорадович твердо повторил, что манифест не имеет законной силы, а Николай Павлович уже отрекся от предоставленного ему права и присягнул Константину. Члены совета колебались и постановили, что необходимо услышать подтверждение самого Николая Павловича. Совет провели к Николаю, который находился здесь же, в Зимнем дворце, и великий князь подтвердил свое решение, а затем лично повел всех в дворцовую церковь – присягать Константину. Послышались восклицания: «Какой великодушный подвиг!»

Не будем преуменьшать благородства Николая – хотя вернее было бы сказать, что он вел себя осторожно. Он не желал прослыть захватчиком престола, вместе с тем он и не смог бы его захватить – Милорадович, а значит, и вся военная власть Петербурга были не на его стороне.

Пакет, хранящийся в Сенате, решено было не вскрывать, и вскоре за Государственным советом присягнул Сенат.

Так началось царствование нового российского императора Константина [41]41
  Впоследствии, впрочем, было признано, что царствование Николая I началось сразу после смерти Александра.


[Закрыть]. Царствовать ему предстояло 17 дней.

Фельдъегеря повезли в Варшаву донесение обо всем случившемся в Государственном совете и личную записку Николая, в которой тот именовал брата государем. В столичных церквях императору Константину провозглашали многая лета, об Александре служили панихиды, одописцы слагали «оды на восшествие», священники призывали народ любить нового государя как отца. «Ему, ему, россияне, поклянемся в нелицемерной нашей верности, ту кровь, которую мы желали пролить за монарха Александра, прольем, когда потребует того долг нашего звания, за милое Отечество и Государя нашего Константина – воскликнем, россияне: “Да здравствует Константин!”». В лавках выставлялись портреты нового государя, его именем подписывались подорожные, бровастые курносые бюсты шли нарасхват. На Петербургском монетном дворе чеканили знаменитый Константиновский рубль – будущий раритет и предмет страсти нумизматов. Двуглавый орел на одной стороне, знакомый профиль в бакенбардах – на другой. Под портретом стояла дата– 1825, а вокруг плыла надпись: « Б.М. КОНСТАНТИНЪ I ИМП. и САМ. ВСЕРОСС», что означало, конечно: «Божьей милостью Константин I император и самодержец Всероссийский» ^{375} .