Текст книги "Константин Павлович"

Автор книги: Майя Кучерская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 27 страниц)

«НЕ ЕДЕТ К НАМ НА ЦАРСТВО КОНСТАНТИН-УРОД»

 
Плачет государство,
Планет весь народ:
Едет к нам на царство
Константин-урод ^{376} .
 

Николай Павлович– брату Константину

Санкт-Петербург, 2 декабря 1825 года

«Дорогой Константин!

Считаю своим долгом сообщить вам о здоровьи матушки. Слава Богу, она не испытывает никаких физических недомоганий, а столь жестоко потрясенная душа ее находит себе поддержку в истинно христианском смирении; она нас всех изумляет; она вся поглощена своей скорбью и с нетерпением ожидает сообщений от вас и от Михаила.

Беспокойство наше об императрице все более и более усиливается; сведения, полученные сегодня, ужасны; они дают предвидеть ужасное и почти неизбежное будущее.

Мы все ожидаем вас с крайним нетерпением; совершенная неосведомленность, в которой мы находимся, о том, что вы делаете и где находитесь, чрезвычайно тягостна. Присутствие ваше здесь необходимо, хотя бы ради матушки!

С Божьей помощью нам удается пока сохранять во всем порядок; все поглощены скорбью; все думают лишь об этом и о выполнении предписываемого присягой долга. Порядок полный.

Мы получили сообщения из Финляндии; они вполне удовлетворительны. Но приезжайте, приезжайте, как можно скорей, умоляю вас.

Жена моя вас обнимает; я – у ног моей невестки; скажите ей, что я полагаюсь на нее; мы все надеемся, что она поможет вам перенести постигший нас удар, как то подобает христианину. Да сохранит вас Господь и да поможет он вам!

Ваш преданный и верный брат и ваш верноподданный

Николай» ^{377} .

Мария Федоровна– сыну Константину

Санкт-Петербург, 2 декабря 1825 года

«Дорогой и добрый Константин.

Гнет моей скорби увеличивается еще неполучением известий от вас с тех самых пор, как нас поразил этот смертельный удар. Я надеюсь испытать некоторое успокоение, когда я вас увижу, когда я смогу вас наконец обнять! Приезжайте, ради Бога, умоляю вас об этом, это ваш долг – быть здесь! Сердце ваше должно внять голосу матери; поспешите в объятия вашей матери, вашего друга.

Мария.

Обнимаю дорогую Жаннетт, пусть она разделит с нами наше горе» ^{378} .

* * *

Дело было за малым – император и самодержец Всероссийский должен был признать себя таковым. Николай Павлович и Мария Федоровна прямо давали понять Константину Павловичу, что все прежние договоренности дезавуированы, что его брак с княгиней Лович не может служить препятствием к царствованию, что порядок в столице хрупок – поэтому они ждут его, ждут!

Дорога в польскую столицу занимала около недели, курьер укладывался в шесть суток. Всю эту неделю Николай и императрица протомились в неизвестности. 3 декабря из Варшавы приехал Михаил Павлович с письмами от Константина, которые не оставляли сомнений в твердости его намерений, однако цесаревич писал их, еще не зная, что войско и чиновники ему уже присягнули. Поклявшаяся в верности Россия простиралась у ног Константина. Как знать, не дрогнет ли новый государь, не пожелает ли всё же взойти на престол?

Оставалось ждать известий от курьеров, уже увезших в Варшаву и сообщение о присяге, и слезные просьбы приехать «хотя бы ради матушки». Очевидно было, что Константин скорее всего подтвердит свое отречение и, значит, понадобится вторая присяга. Но как объяснить ее необходимость народу? Как избежать разговоров, толков и, главное, пролития крови? «Всё, впрочем, могло бы еще поправиться и получить оборот более благоприятный, если бы цесаревич сам приехал в Петербург, и только упорство его оставаться в Варшаве будет причиной несчастий, которых возможности я не отвергаю, но в которых, по всей вероятности, сам первый и паду жертвой», – заметил Николай Михаилу Павловичу в те дни ^{379} .

После беседы с Михаилом Павловичем 3 декабря Николай написал Константину снова, длинно, подробно, заверяя его в своей верности, преданности, а вместе с тем испрашивая окончательное решение своей участи. «Теперь же, с душою чистой перед вами, моим государем, перед Богом, моим Спасителем, и пред этим ангелом, в отношении которого я связан был этим долгом, этою обязанностью – найдите, какое хотите, слово: я чувствую это, но не могу выразить, – теперь я спокойно и безропотно подчиняюсь вашей воле и повторяю вам свою клятву пред Богомисполнить вашу волю, как бы тяжела для меня она ни была. Больше ничего не могу вам сказать; я исповедался пред вами, как перед самим Всевышним».И снова: «Приезжайте, ради Бога» ^{380} . И опять поскакал в Варшаву фельдъегерь.

Явись цесаревич народу, заяви лично о том, что отказывается от престола добровольно, – соблазн усомниться в законности действий царской фамилии стал бы заметно меньше. Но Константин в Петербург не ехал.

Слухи

«В Курске, Орле и частью в Москве не верят и по сей час, чтоб письма от цесаревича были неподдельны и что он не отрекся от трона, но отдален; в Курске… жалели о государе, но плакать стали о Константине, коего полагали увидеть строгим и справедливым» ^{381} .

Печальная весть о кончине государя пришла в Варшаву на два дня раньше, чем в Петербург, – 25 ноября в семь часов вечера. Великий князь Михаил Павлович гостил в это время у Константина и разделил с братом скорбь. Всю ночь цесаревич провел в слезах, а наутро собрал круг самых близких друзей. «Выйдя с заплаканными глазами из кабинета своего, объявил им о горестном событии, постигшем его и всю Россию. Он говорил с большим чувством, утирая беспрестанно платком катившиеся слезы, и с возрастающим волнением повторял:

– Наш ангел отлетел, я потерял в нем друга, благодетеля, а Россия отца своего… и т. п.

Наконец, увлекаясь постепенно, цесаревич прибавил:

– Кто из нас поведет теперь к победам, где наш вождь!.. Россия осиротела. Россия пропала!

Затем, закрыв лицо платком, Константин Павлович предался на несколько минут величайшему горю. Все присутствующие молчали, стоя с поникшими головами, в это самое время отец мой (Павел Андреевич Колзаков. – М. К),видя, что никто не решается приветствовать нового государя и не зная ничего об отречении его от престола, решился, вступив из среды других, сказать: “Ваше Императорское Величество, Россия не пропала… а приветствует…”, но не успел докончить свою фразу, как великий князь, весь вспыхнув, бросился на него, схватив его за грудь, с гневом вскрикнул: “Да замолчите ли вы! Как вы осмелились выговорить эти слова!! Кто вам дал право предрешать дела, до вас не касающиеся?., вы знаете ли, чему вы подвергаетесь? Знаете ли, что за это в Сибирь и в кандалы сажают?! Извольте идти сей час под арест и отдайте вашу шпагу”.

Изумленный, не зная, что и подумать, молча отдал отец мой свою шпагу гр[афу] Куруте, тут же бывшему, и удалился во флигель дворца, в комнаты, занимаемые этим генералом…» ^{382}

Спустя полчаса, когда буря стихла, шпага была возвращена Колзакову, ничего, разумеется, не слышавшему о переменах в порядке престолонаследия.

Любопытно, что Константин не снисходит до объяснений и ведет себя так, будто его отказ от престола – факт общеизвестный. Он не позволяет себя называть государем и вместе с тем не отдает распоряжений о присяге! На две недели Варшава погружается в состояние неизвестности, догадок и страстного ожидания развязки. «Движение в городе сделалось необычайное. Все знатнейшие чины двора, военные и гражданские, войско и духовенство русское и польское готовились к присяге и ждали только приказаний. Весь город был на ногах. К Брюлевскому дворцу подъезжали отовсюду толпы, адъютанты, наконец, и сами начальники за приказаниями и за новостями, но приказа не было. Великий князь сказался нездоровым – и один и тот же ответ всё получался: “приказания в свое время будут объявлены, а покуда всё остается по-прежнему”. Любопытство дошло донельзя» ^{383} .

Не умея ничего добиться от цесаревича, ехали к Куруте, но его лакей с посетителями не церемонился и отвечал им только: «Почивают» или же: «Нет дома». Пробить оборону приехал сам господин наместник. Иосиф Зайончек явился к Куруте в парадном мундире и на слова лакея о том, что генерал спит, велел разбудить его немедленно и передать, что Государственный совет и Сенат собрались в полном составе для присяги. Не помогло: Курута ускользнул из дома с черного хода. Между поляками распространился слух, что цесаревич отказывается от русской короны в надежде на польскую, что будто бы когда один из генералов назвал цесаревича «императорским величеством», тот рассердился, а когда «королевским» величеством, принял это как должное… ^{384}

Во всем происходящем есть по меньшей мере одна странность – Константин явно медлил. Он не позволял называть себя императором, но и не подводил войска к присяге, словно бы ожидая, когда дело разъяснится окончательно. Хотя кто как не он должен был его окончательно разъяснить?

Но возможно, у этой предосторожности были причины. Существует свидетельство, как будто записанное со слов Михаила Лунина: «Когда великий князь Константин получил известие о смерти императора Александра, он, верный своему отречению, намеревался на другой день собрать полки Литовского корпуса, гвардейские и армейские, бывшие тогда в Варшаве, чтобы привести их к присяге императору Николаю. Начальники этих войск, любимцы великого князя, никак не хотели допустить того, желая видеть его самого императором, чтобы пользоваться его милостями и благоволением. Накануне принесения присяги все эти господа собрались у больного генерала Альбрехта и приняли единогласно решительное намерение заставить все полки вместо Николая присягнуть Константину и насильно возвести его на трон. На это дал согласие и действительный тайный советник Новосильцев, который тогда заведовал высшей администрацией церкви» ^{385} . [42]42
  Фонвизин упоминает генерала Альбрехта – имеется в виду генерал-майор А.И. Альбрехт, командир гвардейской дивизии в Варшаве, куда входил Гродненский гусарский полк, в котором служил Лунин. Генерал был близок великому князю и был одним из четырех генералов, присутствовавших на венчании цесаревича и княгини Иоанны Грудзинской.


[Закрыть]

Итак, за Константином стояла реальная сила, гораздо более внушительная, чем малочисленная «немецкая» партия и Российско-американская компания Марии Федоровны. Цесаревича вопреки его воле хотели возвести на престол приближенные, надеявшиеся на его милостивое по отношению к Польше и к ним самим правление. Заговор был предупрежден – генерал Красинский открыл великому князю о готовящемся замысле, и всё разрушилось. Добавим также, что, как показывает современный исследователь Ольга Эдельман, Константин мог не желать появляться в столице еще из-за опасения, что в Петербурге его буквально вынудят принять корону: судя по дневникам периода междуцарствия, Николай поначалу вполне искренне не хотел царствовать ^{386} .

Слухи

«Посадили Константина Павловича на царство, но которого Польша упросила остаться у них королем, а то мы без тебя пропадем; у нас такого короля не бывало и нас без тебя паны разорят, то он послушал и отказался от русского престолу».

«Будто бы цесаревич домогается быть вице-королем Польши, с тем, чтоб в Царстве Польском присоединить не только Белоруссию, Литву, Волынию и Подолию, но и Смоленскую и Киевскую губернию» ^{387} .

ПРИЮТ СПОКОЙСТВИЯ

Цесаревич не объявил истины до тех пор, пока не убедился в ней сам. Выяснилась она в двухнедельной переписке с братом и императрицей. Обратимся вновь к этому челночному движению между столицей и Варшавой, от которого до сих пор пестрит у историков в глазах.

26 ноября в Петербург пришла весть о смерти государя, 27-го Петербург присягал новому государю Константину Павловичу. В тот же день Николай призвал одного из ближайших друзей Константина, действительного статского советника Федора Петровича Опочинина. Николай попросил его отправиться в Варшаву, с тем чтобы привезти от Константина формальное отречение – на этом настаивал Милорадович. По дороге в Варшаву, в Нарве, Опочинин встретился с великим князем Михаилом Павловичем, который ехал в противоположном направлении – из Варшавы в Петербург, с письмами цесаревича об отречении. Опочинин повернул назад, решив, что писем будет достаточно. Михаил Павлович приехал в столицу 3 декабря, но, к всеобщему изумлению, не торопился присягать Константину – сейчас же пошли разговоры, недоумения, и спустя два дня Михаил Павлович скрылся от толков прочь, 5 декабря опять отправившись в Варшаву якобы для того, чтобы успокоить Константина Павловича относительно здоровья императрицы (но на этот раз до Польши он так и не доехал и снова вернулся в Петербург).

Вечером 2 декабря фельдъегерь привез, наконец, в Варшаву известие о присяге Константину. Присяга многое меняла, дело было сделано, Россия обещалась служить новому императору – ему оставалось лишь согласиться царствовать или же лично приехать в столицу, чтобы публично, на глазах народа подтвердить свой отказ от престола. Но вместо Константина 6 декабря в Петербург приехало очередное письмо цесаревича—с новым подтверждением решимости не царствовать и странным обещанием, сильно напоминавшим угрозу: «Приглашение ваше приехать скорее к вам не может быть принято мною, и я объявляю вам, что я удалюсь еще далее, если всё не устроится сообразно воле покойного нашего императора» ^{388} .

8 декабря до Варшавы доехал и второй посланник с просьбой Николая решить участь его окончательно, и вновь Константин ответил и брату, и матушке, что на престол не взойдет, а в столицу не приедет. «Если бы я приехал теперь же, то это имело бы такой вид, будто я водворяю на трон моего брата, он же это должен сделать сам…» ^{389} Этого-то ему, похоже, особенно не хотелось – собственными руками водворять на трон брата.

12 декабря, в тот самый день, когда Николай узнал о готовящемся заговоре, этот третий по счету отказ цесаревича достиг Петербурга. Отказываясь от короны и приезда, цесаревич мог сделать и другой, совсем уж не обременительный для него жест, о котором тоже просили его Николай Павлович и Мария Федоровна, – написать официальный акт отречения от престола. Но и того он не хотел совершить – от престола отрекаются императоры, он же императором, по собственному его убеждению, ни минуты не был. Николай Павлович и Мария Федоровна согласились бы даже и на облеченное в торжественную форму «объявление» с прямым обращением к народу – подобное тому, какое он и написал, но спустя годы, адресуя его «любезнейшим своим соотчичам» ^{390} (обращение, так и оставшееся под спудом). Однако в 1825 году и объявления Константин писать не стал, искренне переживая, скорбя об Александре, не скрывая недовольства поторопившимся с присягой Петербургом, гордясь собственной непоколебимостью… и думая в столь решительную для Российской империи минуту об одном себе!

Для того чтобы хоть как-то растопить разраставшийся с каждым днем снежный ком проблем и противоречий, Константин Павлович не сделал ничего. Более того, он усугубил и многократно осложнил и без того непростое положение – подлинно, «не чувствуя в себе ни тех дарований, ни тех сил, ни того духа, чтоб быть, когда бы то ни было, возведену на то достоинство, к которому по рождению» имел право. Любопытно, что на каждое недействие у Константина было объяснение. Не отрекаюсь от престола, потому что его и не принимал. Не еду в столицу, потому что это воспримут как посягательство на корону. В том, что не совершитьпоступка всегда проще, чем его совершить,Константин, кажется, так никогда себе и не признался, позднее обвиняя во всех петербургских беспорядках ошибочные действия «местных властей» ^{391} .

Анекдот

«Однажды он [Константин Павлович] сказал одному из своих любимцев, помнится, графу Миниху:

– Как ты думаешь, что бы я сделал, лишь только бы вступил на престол?

Миних гадал то и другое.

– Всё не то: повесил бы одного человека.

– И кого?

– Графа Николая Ивановича Салтыкова за то, что он воспитал нас такими болванами» ^{392} .

«ДА ЗДРАВСТВУЕТ КОНСТАНТИН!»

Ночь с 13 на 14 декабря для многих в Петербурге выдалась бессонной. С восьми часов вечера члены Государственного совета находились в Зимнем дворце, ожидая Николая Павловича, который должен был зачитать манифест о своем восшествии на престол. Около часа ночи великий князь прочитал манифест и распрощался с членами совета уже императором. Присягу назначили на девять утра. Члены совета разъехались по домам, Николай Павлович прошел к Александре Федоровне и просил ее мужественно перенести всё, чему бы ни предстояло случиться.

В доме на Мойке на квартире у Кондратия Рылеева тоже не спали. Нервно, шумно, бестолково, под восклицания Александра Одоевского: «Умрем, ах как славно мы умрем!» – разрабатывался план действий. Восставшие войска должны были выйти на Сенатскую площадь, принудить сенаторов отказаться от присяги, низложить правительство и издать Манифест к русскому народу. Черновик манифеста сохранился – он сообщал об учреждении временного правительства, об отмене крепостного права, рекрутских наборов, о равенстве прав всех граждан, объявлял свободу печати, вероисповедания и занятий. Манифест предполагалось опубликовать сразу после того, как революционная делегация в лице Рылеева и Ивана Пущина войдет в помещение Сената, потребует отмены присяги и объявит о низложении правительства. Тем временем Измайловский полк, Гвардейский морской экипаж и конно-пионерный эскадрон под предводительством Александра Якубовича отправятся к Зимнему дворцу и арестуют царскую семью. Лейб-гренадерский полк под командованием Александра Булатова должен был захватить Петропавловскую крепость и превратить ее в центр восстания.

«Диктатором», или руководителем восстания, выбрали гвардейского полковника князя Сергея Петровича Трубецкого. Рылеев предложил, чтобы Каховский, переодевшись в лейб-гренадерский мундир, проник в Зимний дворец и убил Николая Павловича. Но Каховский, как и Якубович, по некотором размышлении один за другим отказались от возложенных на них обязанностей – первый не пожелал убивать царя, второй – арестовывать.

После победы восстания, по плану заговорщиков, созывался Великий собор, которому и предстояло решить, какая форма правления, республика или конституционная монархия, установится в России и как поступить с царской семьей.

Около одиннадцати часов утра 14 декабря Московский полк под предводительством красноречивого автора романтических сочинений штабс-капитана Александра Бестужева, убедившего солдат восстать против «переприсяги», выстроился в форме каре на Сенатской площади. Именно в этот момент на площадь явился генерал Милорадович и был смертельно ранен. Тут выяснилось, что мятежники опоздали – Сенат пуст, сенаторы уже присягнули государю. Ожидали, что «диктатор» Трубецкой приедет на площадь и возьмет на себя командование, но князь не ехал; сидя в Генштабе, он только изредка выглядывал из-за угла – проверить, сколько войск прибыло на площадь. Но так и не решился возглавить восстание.

Слух

«На Черном море показывается престол со следующею на оном надписью: “Отпущен в море Константином, и будет взят Константином царем; а более никто взять меня не может» ^{393} .

На площади раздавались беспорядочные выкрики: «Да здравствует император Константин! Да здравствует Конституция!».

Заговорщики уверяли солдат и простой народ, что Конституция – жена нового императора ^{394} . Это смахивало на правду: все знали, что женой Константина была полячка, а значит, и имя у нее должно быть нерусское, неродное, сломаешь язык… Что за острослов тут скаламбурил, неведомо, но шутка его вошла в историю.

Опускаем хорошо известные подробности. Войска мятежников и государя стягивались на площадь. Уговоры митрополитов Серафима Глаголевского и Евгения Болховитинова ни к чему не привели. Митрополиту Серафиму кричали про Константина:

– Нет, он не в Варшаве, а на последней станции в оковах. Подайте его сюда!.. Ура, Константин!.. Скажи своему государю, чтобы он послал к нам Михаила Павловича: мы с ним хотим говорить, а ты, калугер [43]43
  Калугер – монах, инок.


[Закрыть], знай свою церковь!

В этой путанице и неразберихе звучали разговоры и о том, что законный наследник престола – великий князь Михаил Павлович. Ведь он, в отличие от трех старших братьев, родился после воцарения Павла, а значит, только он являлся сыном императора ^{395} . В смутные дни января 1826 года в беседе с астраханским губернатором блаженный Гриша предсказал, что при Николае «постраждет человечество, прольются кровавые реки и волною их унесется Николай в море». «Когда же Россия озарится счастием и кем из монархов успокоится пророчествуемое тобою треволнение?» – поинтересовался губернатор. «Михаилом, – заключил блаженный, – им утвердится закон и им хвалиться будут народы не только ему подвластные, но и в соседстве живущие» ^{396} .

Михаил Павлович, который в день присяги приехал в Петербург со станции Ненналь, где томился неделю, ожидая окончания разбирательств между старшими братьями, тоже был на Сенатской площади. Великий князь также пытался уговорить взбунтовавшееся войско и только чудом не был убит Кюхельбекером, который уже прицелился, но трое матросов из числа мятежников выбили из его рук пистолет и слегка прибили поэта прикладами ружей. В конце концов на Сенатскую площадь явился генерал артиллерии Сухозанет. Появление боевого генерала, прославившегося храбростью в Наполеоновских войнах, должно было послужить восставшим ясным намеком на то, что скоро с ними заговорят пушки.

На всё был один ответ: «Ура, Константин! Да здравствует Конституция!»

На площади стояли около трех тысяч восставших солдат и нейтральная толпа наблюдавшей за происходящим черни, которая легко могла перекинуться на сторону заговорщиков. Мороз усиливался, дворцовый караул развел костры, короткий зимний день кончался. Темнота могла сослужить мятежникам добрую службу, и новый государь приказал стрелять картечью. Стрельба длилась не больше пятнадцати минут, силы были слишком неравными, войска восставших и народ немедленно бежали. «В промежутках между выстрелами можно было слышать, как лилась кровь струями по мостовой, растопляя снег, потом сама, алея, замерзала» ^{397} .

«Дорогой, дорогой Константин! Ваша воля исполнена; я – император, но какой ценой. Боже мой! Ценой крови моих подданных!» ^{398} – писал Николай I Константину Павловичу поздним вечером 14 декабря.

Константин, как водится, умывал руки. «Какое счастье среди этого горя, – отвечал он брату, – что я не был в Петербурге во время этого злополучного события, в этот критический момент, когда эта сволочь волновалась якобы во имя меня! Бог знает, какое зло могло бы произойти, и даже теперь я буду сильно опасаться, как бы одно мое присутствие не могло вызвать подобных сцен. По-видимому, во всем этом деле мое имя является как бы средоточием всего» ^{399} .