Текст книги "Зеркало времени"

Автор книги: Майкл Кокс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 40 страниц)

II
Публикация из «Лондонского ежемесячного обозрения» от 1 января 1865 года

Вторая вырезка, как и первая, была взята из «Лондонского ежемесячного обозрения», только на сей раз из рубрики читательских писем. Она содержала ответ одного из подписчиков журнала на статью памяти Феба Даунта, напечатанную месяцем ранее за подписью «А. В.», и тоже пестрела чернильными пометками, сделанными мадам, чтобы обратить мое внимание на отдельные особо существенные моменты. На самом верху первой страницы она написала следующее: «Э.! Как ты сразу поймешь, данная публикация является необходимымкоррективом к другой. Изучи внимательно. М.».

Эту вырезку я также несколько раз прочитала, выписала выделенные фразы в Дневник, а затем предала оригинал огню.

Хит-Холл, графство Дарэм

26 декабря 1864 г.

Глубокоуважаемый сэр! Только что моему вниманию была предложена статья «Памяти Ф. Рейнсфорда Даунта», опубликованная в декабрьском номере Вашего журнала за подписью «А. В.». Надеюсь, Вы выделите мне на Ваших страницах место для ответа.

Ваш анонимный автор поступил похвально, напомнив британской общественности о страшных событиях, произошедших 11 декабря 1854 года. Я не склонен плохо отзываться о мертвых, особенно о публичных персонах вроде покойного мистера Феба Даунта, принявшего столь ужасную и совершенно незаслуженную смерть. Однако, как человек, лично знавший и жертву, и преступника, я полагаю своим долгом высказать иное мнение о двух главных участниках трагедии.

Учась в Итонском колледже с 1832 по 1839 год, я имел полную возможность наблюдать характеры мистера Даунта (с ним я позже учился в Кембридже) и его друга, Эдварда Глайвера. Как следствие, я считаю себя вправе заявить, не опасаясь возражений, что суждения «А В.» о последнем не заслуживают доверия.

Должен повторить: в мои намерения не входит опорочить посмертную репутацию мистера Феба Даунта. Посему я оставлю без ответа утверждение «А. В.», что мистер Даунт, по мнению близко знавших его людей, не был способен на низкие или жестокие поступки, – разве только вспомню слова святого апостола Павла о том, что мы «все лишены славы Божией», [5]5
  Послание к римлянам, 3:23. (Прим. перев.)


[Закрыть]и от себя добавлю, что иные из нас лишены оной в большей степени, чем другие. Позвольте мне ограничиться сухими фактами.

Отдельные высказывания «А. В.» наводят на мысль, что в Итоне у мистера Даунта был широкий круг друзей и мистер Глайвер являлся лишь одним из них. Дело обстояло иначе. В действительности будущий поэт не выказывал особого желания сойтись с соучениками. Я не припомню, чтобы до шестого класса он вообще водился с кем-нибудь, помимо мистера Глайвера, за кем неотступно следовал тенью. «А. В.» не упоминает об этом примечательном факте – тем более примечательном, что мистер Глайвер имел почти избыточное количество друзей как среди колледжеров, так и среди оппиданов, и не испытывал никакой необходимости ограничиваться обществом мистера Даунта, хотя часто делал это в ущерб собственным интересам.

Мистер Глайвер, в отличие от мистера Даунта, пользовался всеобщими восхищением и любовью – и вполне заслуженно. Он был личностью незаурядной во всех отношениях; внешне привлекательный, веселый и общительный, одаренный острым восприимчивым умом. Эти качества в сочетании с физической удалью, которую он часто демонстрировал на реке, на крикетном поле (после своих блестящих подач в игре с Хэрроу в 36-м он стал настоящим героем в наших глазах) и в ежегодных матчах по пристенному футболу, сделали мистера Глайвера одним из самых популярных учеников в школе. Таким образом, в статье «А. В.» содержится еще одна существенная ошибка – тем более странная, что мистер Даунт сам подробно описывал своего друга в «Воспоминаниях об Итоне», опубликованных в «Субботнем обозрении» в октябре 1848-го. Конечно, человек может меняться в лучшую или худшую сторону, но к пятнадцати-шестнадцати годам у него, как правило, уже складывается характер, позволяющий с большой долей уверенности предположить, чт о он будет представлять собой в зрелом возрасте. По моему твердому убеждению, в случае Эдварда Глайвера это особенно верно.

Я не собираюсь оправдывать мистера Глайвера – хладнокровное убийство нельзя оправдать, невзирая на любые смягчающие обстоятельства. Я пишу как человек, некогда знавший его и сохранивший о нем добрые воспоминания. Ему нет прощения за гнусное деяние, и всем благомыслящим гражданам остается лишь горько сожалеть, что он избежал наказания по всей строгости закона. Осмелюсь утверждать, однако, что зверское преступление не было следствием некоего врожденного душевного недуга – мистер Глайвер, насколько мне известно, никогда не обнаруживал никаких признаков психического расстройства, что бы там ни говорил «А. В.».

Я не знаю наверное, обычная зависть к благополучию мистера Даунта, назначенного наследником лорда Тансора, или слепая ревность по отношению к леди (ныне титулованной), обручившейся с мистером Даунтом, в сочетании с давним враждебным чувством послужили для мистера Глайвера достаточной причиной, чтобы совершить убийство. Такое объяснение представляется вполне правдоподобным (хотя и неполным) всем людям, знавшим Эдварда Глайвера лучше, чем знал «А. В.».

Воздержавшись от дальнейших рассуждений, добавлю напоследок лишь одно. Все попытки изобразить мистера Глайвера в черных красках только унижают память мистера Даунта, который на протяжении нескольких лет, особенно важных для формирования личности, считал этого джентльмена – а он был истинным джентльменом – ближайшим своим другом.

Как справедливо заметил «А. В.», обстоятельства, приведшие к смерти Ф. Рейнсфорда Даунта, по сей день остаются загадкой. Я искренне и глубоко сожалею о насильственной смерти мистера Даунта и разделяю надежду «А. В.», что убийца – если он жив поныне – еще предстанет перед земным судом или – если он умер – уже ответил за содеянное перед Судом Небесным, коего не избежит никто из нас. Тем не менее доподлинно известных фактов в этом деле мало, а неподтвержденных гипотез много – и «А. В.» добавил к ним еще несколько своих собственных. Остается уповать на то, что Время однажды раскроет нам всю правду, сейчас погребенную под грудой безосновательных предположений и предвзятых суждений.

Засим, сэр, остаюсь искренне Ваш

Дж. Т. Хизерингтон.

Представлялось очевидным, что мадам хотела, чтобы я судила о статье «А. В.» в свете критического отзыва на нее мистера Хизерингтона. Однако по беспристрастном прочтении обеих публикаций я невольно задалась вопросом, какой же из двух взаимоисключающих точек зрения верить. Хотя мистер Вайс вызывал у меня интуитивное недоверие, у меня не было оснований считать, что в своем панегирике мистеру Даунту (в авторстве статьи я почти не сомневалась) он неверно охарактеризовал поэта или его убийцу. С другой стороны, я не знала, насколько можно доверять противоположному мнению мистера Хизерингтона об обоих.

Более важным, впрочем, казался вопрос, какое отношение убийца Эдвард Глайвер имеет ко мне или к Великому Предприятию и почему мадам пожелала, чтобы я составила о нем более благоприятное мнение, нежели выраженное в мемориальной статье мистера Вайса. Ответа на него я не получила.

Я уже устала ломать свою бедную голову над многочисленными загадками и сердилась на мадам, подкинувшую мне еще несколько. А потому, сделав запись в Дневнике, я в совершенном смятении мыслей улеглась спать, ибо мне надлежало явиться к миледи с утра пораньше.

Конец первого акта

Акт второй
НАЧАЛО СОБЫТИЙ

Тогда я понял, что в ад можно попасть, даже будучи уже у Врат Небесных.

Джон Беньян. Путь паломника (1678)

8
ПОХОРОНЫ ПРОФЕССОРА СЛЕЙКА

I
Дорога в Барнак

Сегодня среда, 13 сентября. Экипажи для поездки в Барнак, на похороны профессора Слейка, было велено подать к десяти утра.

Спустя минуту-две после назначенного часа я следом за миледи спустилась в Парадный двор, где нас уже ждали мистер Персей Дюпор, его брат и остальные.

На рассвете было пасмурно и прохладно, но сейчас облака понемногу рассеивались, и во влажном воздухе витал восхитительный лесной запах, мгновенно вызвавший у меня воспоминания о наших с мадам прогулках в Булонском лесу туманными сентябрьскими утрами.

Во время туалета миледи почти не разговаривала, и я не предпринимала попыток завести с ней беседу. Когда она поднималась в карету с помощью Баррингтона, лицо у нее выглядело бледным и измученным, а усевшись на место, она устало отвернулась к окошку и уставилась куда-то вдаль. Хотя минувшей ночью госпожа не вызывала меня, я видела по ней, что она опять мучилась кошмарами.

Во втором экипаже должны были ехать мистер Лансинг, управляющий поместьем; мистер Баверсток, секретарь миледи; пастор (без жены), которому предстояло провести заупокойную службу вместо барнакского викария; мистер Кэнди и я. Но когда я двинулась к нему, миледи громко промолвила:

– Нет, Алиса. Вы поедете с нами.

– Да, пожалуйста, мисс Горст. Здесь полно места.

Мистер Рандольф, стоявший у кареты, приветливо улыбнулся и протянул руку, чтобы помочь мне взойти на подножку.

Смущенная столь исключительным знаком внимания, я покраснела и заколебалась, но он все не отпускал руки, а потому я слегка оперлась на нее, быстро поднялась в экипаж и села напротив леди Тансор. Мистер Рандольф вошел следом за мной и уселся рядом, а мистер Персей, одетый в длинное черное пальто-реглан, устроился бок о бок с матерью.

Когда Баррингтон закрыл дверцу, я случайно бросила взгляд в сторону дома и увидела миссис Баттерсби, которая наблюдала за нашим отъездом, в одиночестве стоя на крыльце, и наверняка заметила – с превеликим неудовольствием – любезное обхождение мистера Рандольфа со мной. Потом мы выехали со двора и покатили на запад по густо обсаженной деревьями аллее вдоль парковой стены, направляясь к воротам, выходящим на Олдстокскую дорогу.

Миледи по-прежнему смотрела недвижным взглядом в окошко, и лицо ее хранило совершенно бесстрастное выражение – если не считать напряженной складки губ, служившей верным признаком сильного душевного волнения. На подъезде к воротам она вдруг резким, почти сердитым движением опустила штору и подняла снова, только когда ворота остались далеко позади.

Миновав деревню Олдсток, мы повернули на север, проехали через Эшби-Сент-Джон и выехали на большак, пролегающий между Истоном и Стамфордом. Мистер Рандольф неоднократно пытался – весело, но безуспешно – вовлечь мать и брата в разговор, но оба всякий раз едва удостаивали его ответом. Уже на выезде из Эшби-Сент-Джон он повернулся ко мне и спросил, знаю ли я что-нибудь о покойном профессоре Слейке.

– Мне известно лишь, что он был хранителем библиотеки, – ответила я, ясно сознавая, что в преобладающей здесь атмосфере мне следует говорить по возможности меньше.

– И выдающимся ученым, по общему мнению, – откликнулся мистер Рандольф, – хотя я, конечно, не разбираюсь в подобных вещах. А знаете ли вы, мисс Горст, что недавно он закончил труд по истории нашего рода, начатый моим дедом?

– Вы говорите о мистере Поле Картерете, полагаю?

При упоминании имени своего отца миледи метнула на меня страшный взгляд, возмущенный и гневный одновременно, но промолчала, а вскоре снова отвернулась прочь и бесстрастно уставилась в окошко.

– Может, Слейк был и неплохим ученым, но в части характера и склада ума он сильно уступал нашему деду.

Эти слова произнес мистер Персей, смотревший на брата с плохо скрываемым неудовольствием.

– Большинство представителей рода человеческого, – продолжал он осуждающим тоном, – бредут по жизни, точно овцы по пастбищу, нимало не интересуясь загадками, ежедневно окружающими их. Такое безразличие служит ко благу народов. Но профессор Слейк был человеком совсем другого сорта, одним из тех несносных чудаков, которые видят тайны и шарады во всем, даже там – и чаще всего там, – где нет ровным счетом ничего таинственного или необъяснимого. Как следствие, они никому не дают жить спокойно.

– Довольно, милый, – мягко промолвила леди Тансор, по-прежнему глядя в окошко. – Не стоит плохо говорить о покойных.

– Но ведь ты сейчас ведешь речь о высоком, благородном любопытстве, не так ли? – возразил мистер Рандольф. – А оно, безусловно, достойно восхищения.

– Только если направлено в правильное русло, – отпарировал его брат. – Для ученого пытливость ума является необходимым качеством; в обыденной жизни, однако, в иных особах подобная любознательность легко вырождается в вульгарное любопытство, превращающее пытливца в обычного докучателя, вечно сующего нос не в свои дела.

– Персей, милый, ты поговорил с доктором Пордейджем, как я просила?

Вопрос леди Тансор положил конец короткой диатрибе мистера Персея, во время которой я постаралась сделать вид, будто обмен мнениями между братьями прошел мимо моего внимания. Сперва я нарочно уронила ридикюль, а когда подняла, достала из него носовой платок и принялась протирать глаз, словно у меня там соринка, рассчитывая такими своими действиями создать впечатление, что я слишком занята своими мелкими делами, чтобы прислушиваться к разговору молодых людей.

– Пордейдж поехал прямо в Барнак с Глайстером, – сказал мистер Персей, – но вернется в Эвенвуд с Лансингом и остальными. Места там хватит.

Он бросил на меня выразительный взгляд, словно желая сказать, что в другом экипаже не должно было остаться свободного места – хотя слышал ведь, что миледи сама велела мне сесть к ним! – а потом поплотнее закутался в пальто и закрыл глаза.

Мистер Рандольф, заметив мое смущение, с сочувственным видом приподнял брови, а потом улыбнулся, словно извиняясь за высокомерные слова брата и напоминая мне, что между нами уже установились дружеские отношения, отделяющие нас от двух наших спутников.

Все дальше катили мы по большаку и вскорости достигли Стамфорда. На перекрестке у гостиницы «Георг» экипаж свернул на дорогу, что вела мимо ворот Берли-хауса – роскошной резиденции семейства Сесил – в деревню Барнак.

II
Прах к праху

От самого Стамфорда мистер Персей молча сидел с закрытыми глазами, откинув голову на обитую тканью стенку кареты. Но когда мы въехали в Барнак, он внезапно выпрямился и взглянул на меня в упор.

– Кажется, вы увлекаетесь поэзией, мисс Горст? Вы читали сумасшедшего Клэра, нашего местного поэта-крестьянина?

Я призналась, что не читала.

– Он часто бывал в Барнаке, – сказал мистер Персей. – Вон там, в каменоломнях, где добывают песчаник.

Он кивком указал на изрытый карьерами пустырь за скоплением коттеджей.

– Можешь еще упомянуть мистера Кингсли, милый.

Теперь подала голос миледи – она вымученно улыбалась, словно каждое слово давалось ей с трудом.

– Кингсли? – переспросил мистер Персей. – А, автор «Детей вод». Он жил здесь ребенком, мисс Горст, когда его отец возглавлял местный приход.

– Твой дедушка рассказывал, что однажды мистер Кингсли-старший обедал во вдовьем особняке, – сказала миледи мистеру Персею. – Я даже помню дату: тысяча восемьсот двадцать девятый год, за неделю до смерти моей сестры.

В голосе у нее появились странные, сонные нотки, и на лбу выступила испарина.

– Вам нездоровится, матушка? – спросил мистер Рандольф, подаваясь к ней и заботливо кладя ладонь ей на руку.

– Все в порядке, Рандольф, благодарю тебя. Как я говорила за завтраком, последние два дня я просыпаюсь с головной болью – вот почему я попросила Персея пригласить доктора Пордейджа. Но это пустяки. О, вот мы и приехали.

Карета остановилась у старинной церкви Святого Иоанна Крестителя, где уже собралась изрядная толпа скорбящих и деревенских зевак.

Мы вышли, и толпа почтительно расступилась, точно Чермное море перед Моисеем, когда миледи с двумя своими красивыми сыновьями и остальные прибывшие из Эвенвуда (я шла последней) прошествовали вереницей через церковный двор и расселись по почетным местам, приготовленным для них.

Подтверждая репутацию чудака, профессор Слейк задолго до смерти строго-настрого распорядился провести свои похороны самым скромным образом (решение, горячо мной одобренное). Как следствие, на погребальной церемонии наблюдалось приятное отсутствие обычной помпезной пышности и традиционных атрибутов – никаких мерзких бородатых статистов с факелами и плюмажами, никакого задрапированного черной тканью катафалка, эдакого омнибуса смерти. Однажды я видела подобный пошлый кошмар в Лондоне, когда жила у миссис Ридпат, и зрелище это вызвало у меня глубочайшее отвращение.

Простой деревянный гроб доставили в церковь садовник покойного и сын садовника – на двухколесной ручной тележке, украшенной осенними цветами и темно-синими лентами (профессор был выпускником Оксфорда). За гробом одиноко шел мистер Монтегю Роксолл, племянник и ближайший живой родственник профессора Слейка (как мне позже доложил доктор Пордейдж). Он держал перед собой обеими руками, словно подношение, экземпляр монументального труда своего дяди по истории языческих народов ^{3} (пояснение, любезно сделанное тем же доктором Пи).

Потом началась заупокойная служба: мистер Трипп, исполненный сознания важности почетной миссии, неожиданно ему доверенной, в назначенное время взошел на кафедру и добрых сорок минут нудно излагал нам свои мысли о бренности жизни человеческой. Когда он уже заканчивал, к заметному облегчению всего собрания, под сводами церкви разнесся эхом глухой рокот внезапно хлынувшего ливня.

– Вашего предшественника, мистера Картерета, тоже хоронили в дождь, – прошептал мистеру Баверстоку доктор Пордейдж, сидевший позади меня.

– Верно, в дождь, – согласился секретарь миледи.

III
Пифагор-Лодж

Неожиданный короткий ливень почти унялся ко времени, когда мы собрались у могилы, но зонтики все же пришлось достать, и дамы подбирали юбки, пока мы шли по глубоким лужам, разлившимся на изрытой колеями дорожке.

Когда гроб со всеми надлежащими церемониями опустили в могилу, по стенкам которой все еще стекали струйки мутной воды, мистер Роксолл выступил вперед, с книгой своего дяди в руке. Он обмотал увесистый том одной из длинных темносиних лент, украшавших ручную тележку, а потом опустился на колени на мокрый дерн и, держа ленту за один конец, дал ей размотаться, чтобы книга мягко упала на крышку гроба.

Похоже, никого, кроме меня, сей пункт церемониала нисколько не удивил. На самом деле многие скорбящие ожидали чего-то подобного: я услышала, как один господин сказал другому, что по деревне уже давно ходили слухи, будто профессор распорядился положить главный труд его жизни к нему в могилу (но не в гроб), дабы тот первым восстал из праха при всеобщем воскресении мертвых, которое произойдет, согласно уверенному предсказанию покойного, в первый день тысяча девятисотого года.

Для почетных участников похорон – в первую очередь, разумеется, для скорбящих из Эвенвуда – была приготовлена холодная закуска в доме покойного, Пифагор-Лодже, стоявшем немного на отшибе от деревни, на Хелпстон-роуд.

Название Пифагор-Лодж наводило на мысль о некоем грозном готическом монстре, и услужливое воображение рисовало мне миниатюрный замок Отранто, воздвигнутый в мирной сельской местности Восточной Англии. Но, выйдя из кареты, я с легким разочарованием увидела опрятную маленькую виллу с увитыми темно-зеленым плющом стенами, построенную не более пятидесяти лет назад, – она стояла посреди квадратной, тщательно ухоженной лужайки, и перед ней высился одинокий древний кедр.

Мистер Роксолл пригласил нас пройти в дом, а потом проводил леди Тансор в гостиную, где на двух длинных столах нас ждала холодная закуска.

Племянник профессора Слейка вызвал у меня чрезвычайный интерес с самого момента, когда вошел в церковь следом за гробом своего дяди. Чисто выбритый и совершенно лысый, если не считать бледно-серебристого пуха над ушами, он был лет шестидесяти пяти (что впоследствии подтвердил доктор Пордейдж). Однако он весь лучился внутренним светом, а потому производил впечатление человека, не испорченного и не обремененного обычными людскими горестями и разочарованиями. Вдобавок в смеющихся серых глазах мистера Роксолла отражался такой живой и деятельный ум, что его почти можно было принять за юношу на пороге жизни, полного честолюбивых замыслов и безграничного оптимизма.

Я проследовала за леди Тансор и ее сыновьями в гостиную, но придержала шаг, когда они остановились, чтобы мистер Роксолл отрекомендовал их группе леди и джентльменов. Потом они заняли места у камина в дальнем конце комнаты, а ко мне подошел доктор Пордейдж и принялся рассказывать про мистера Монтегю Роксолла, хотя я не задала ни единого вопроса.

Сейчас он находился в отставке, но в лучшую свою пору слыл одним из самых грозных в Лондоне прокуроров и славился обыкновением тщательно и скрупулезно готовиться к каждому делу, а также интеллектуальной беспощадностью в судебных дискуссиях, где с ним мало кто мог тягаться. Он вышел победителем во многих известных процессах по убийствам, порой вопреки всякому вероятию. При всем своем мягком, дружелюбном нраве мистер Монтегю Роксолл, королевский прокурор, всегда внушал обвиняемой стороне страх и трепет, а в преступных кругах столицы все поголовно знали, что Роксолл как пить дать отправит тебя на виселицу, коли ты предстанешь перед ним по серьезному обвинению.

– Но такой скромный, дорогая моя, – доверительно сообщил доктор, наклоняясь ко мне и для пущей выразительности поглаживая окладистую бороду. – Просто безнадежно скромный. И знаете, мне кажется, он совершенно искренен в своем самоуничижении. Каково, а?

Я ответила безмолвной улыбкой, а потом спросила доктора Пордейджа, не будет ли он любезен принести мне стакан холодной воды, ибо у меня пересохло в горле.

Он резво унесся прочь, а уже в следующий миг ко мне подошел сам мистер Роксолл и представился.

Разумеется, я в первую очередь выразила соболезнования по поводу смерти его дяди. И тотчас же поняла, что заблуждалась, полагая его человеком, чуждым всяких земных печалей. На лицо мистера Роксолла набежала тень.

– Вы мисс Горст, конечно же, – промолвил он. – Ваша репутация опережает вас.

Заметив мое недоумение, он улыбнулся.

– Я хотел сказать лишь, что вас считают личностью весьма незаурядной, мисс Горст, а в тихих деревнях подобные люди всегда вызывают толки. Впрочем, вам должно льстить, что о вас так много говорят. Вы настоящий феномен, знаете ли.

– Право слово, я вас не понимаю, сэр, – честно ответила я.

– Ну посудите сами, – сказал мистер Роксолл. – Вы выглядите не как горничная и изъясняетесь не как горничная. Я почти уверен, что вы и думаете не как горничная. Все остальные тоже видят это несоответствие и, натурально, задаются вопросом, почему подобная особа оказалась вынуждена пойти в домашнее услужение. Я и сам задаюсь таким вопросом, знаете ли. Только не сердитесь на меня.

– За что же мне сердиться на вас, сэр?

– Да за то, что мне достает наглости говорить простую правду. Боюсь, это один из главных моих недостатков – хотя у меня есть много других, конечно же.

– Так разве ж честность – порок?

– Правда бывает горькой, знаете ли.

Затем мистер Роксолл выразил надежду, что он будет иметь удовольствие продолжить знакомство со мной в Эвенвуде.

– Возможно, вам известно, что мой покойный дядюшка останавливался в Норт-Лодже, сторожке у Северных ворот, когда служебные обязанности требовали от него каждодневного присутствия в библиотеке. Там осталось много бумаг и прочих вещей, которые нужно разобрать, – боюсь, мой дядюшка был несколько небрежен, если не сказать неряшлив, в личных своих делах, хотя исключительно аккуратен и педантичен во всех делах своей нанимательницы. Леди Тансор любезно позволила мне поселиться в Норт-Лодже на все время, что понадобится мне для этой работы, а потому, надо полагать, наши с вами пути еще пересекутся. Я очень на это надеюсь.

На том наш разговор и закончился.

Я уже направилась к миледи и ее сыновьям, но тут меня окликнул доктор Пордейдж.

– Мисс Горст! Ваша вода!

Мне ничего не оставалось, как вернуться назад. Когда я брала у него стакан, он прижал свои холодные влажные пальцы к моим, и я отдернула руку, расплескав воду.

– Экий я неловкий! – воскликнул он, доставая носовой платок. – Покорно прошу прощения, мисс Горст.

– Ничего страшного, сэр. Извините, меня ждет госпожа.

Отдав доктору Пордейджу почти пустой стакан, я спаслась бегством.

– Где вы были, Алиса? – раздраженным тоном осведомилась миледи. – Вам не следовало отставать от нас.

Я ответила, что разговаривала с мистером Роксоллом.

– Разговаривали с мистером Роксоллом! Ну, в таком случае я вас прощаю.

– У вас платье мокрое, мисс Горст, – подал голос мистер Рандольф. – Не желаете ли сесть возле камина и обсушиться?

Я поблагодарила его, но сказала, что лучше постою.

– Бросьте, мисс Горст, вам действительно нужно просушить платье.

Рекомендация исходила от мистера Персея, который, к немалому моему удивлению, встал и пригласительным жестом указал на свое кресло.

– Смотрите, как они соперничают за вашу благосклонность, Алиса, – заметила леди Тансор. – Видано ли, чтобы горничная удостаивалась такой чести?

Она издала веселый смешок, призванный смягчить колкость слов, но я увидела, что мистер Рандольф слегка покраснел, хотя лицо мистера Персея оставалось совершенно бесстрастным – он по-прежнему стоял, положив ладони на спинку кресла, и ждал, когда я сяду.

Я поблагодарила мистера Персея за любезность, но повторила, что не испытываю ни малейшего неудобства.

– Хорошо, – сказал он. – В таком случае я отойду, с вашего позволения. Хочу выкурить сигару.

– Может, сначала поешь, милый? – спросила мать. – Так оно будет лучше, знаешь ли.

– У меня нет аппетита, – ответил он. – А курение натощак стимулирует работу мозга. Мне надо дописать последнюю песнь поэмы, и сигара поможет мне привести в порядок мысли.

Когда мистер Персей удалился, леди Тансор повернулась ко мне.

– Талант требует великих жертв, Алиса. Он вынуждает пренебрегать самыми насущными жизненными потребностями. Но где бы мы все были без таких редких личностей, как мой сын, одержимый единственно желанием нести красоту и гармонию в мир? Обладая незаурядным поэтическим даром, Персей остро сознает свой долг перед современниками и грядущими поколениями. Скоро мы поедем в Лондон – я говорила вам? Персей покажет свою поэму издателю. Я уверена, она ему понравится и снищет огромный успех у читателей, но сначала ее надо дописать, разумеется. А потому мой мальчик должен делать, что должен, – пусть я и не одобряю курение. – Затем она повернулась к младшему сыну. – Рандольф, дорогой, я немного проголодалась. Пожалуйста, принеси мне кусочек пирога.